Глава 15 ДУХОВНАЯ И МАТЕРИАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА ПОЛИСОВ В V В. ДО Н.Э.

Наивысший расцвет греческой культуры, распространив­шийся на все сферы знания и искусства, приходится на V век. За предшествующие столетия развития полиса, в том числе и в про­цессе колонизации, была значительно смягчена социальная на­пряженность в гражданском коллективе, созданы предпосылки для экономического процветания.

Творения ума и рук в этот период обретают классическое со­вершенство. Это искусство не просто победителей, но людей, ощущавших, что их победа выражает разлитую в космосе боже­ственную гармонию, которую они постигли и которая навек ос­танется их достоянием. Эта уверенность в единстве мира и сво­ем единении с ним пронизывает каждую колонну, рельеф, ста­тую, а также их сочетание в храме, вписывающемся в окружаю­щую природу и как бы составляющем ее продолжение. Так же и человеческая мысль, выбираясь из лабиринта мифологических

представлений, не превращается в сухую абстракцию. Она ис­ходит из идеи целостности мира и неизменности господствую­щих в нем гармонии и красоты.

Ведущая роль в развитии культуры в это время перешла к Афинам. Если в борьбе за гегемонию в Греции у афинян всегда были соперники, то в том, что приносит вечную славу — в искус­стве и литературе, — им не было равных. Через полтысячелетия после Перикла это констатировал римский историк Веллей Па- терку: «Один город Аттики на протяжении многих лет прославил­ся большим числом мастеров слова и творениями, чем вся Гре­ция, так что можно подумать, будто части туловища греческого народа так или иначе распределены между греческими города­ми, а дух заключен за стенами одних Афин».

Театр. Древо греческого театра уходило своими глубинными кор­нями в культ плодородия, в игры в честь Диониса, имевшие целью стимулировать производительные силы природы. Отходящие от еди­ного ствола две ветви театрального действа — трагедия и комедия — выражали, соответственно, скорбь о неизбежной гибели умирающего бога и ликование по поводу его воскресения. Сами названия — траге­дия и комедия — связаны с праздником Диониса. Трагедия — дослов­но: «песнь козлов» (по ряженым, одетым в козлиные шкуры); коме­

дия — по «комосу», шумному шествию участников праздника, уже от­давших должное дарам Диониса. Подобные обряды и празднества су­ществовали у всех народов, но только в Афинах, на грани VI и V вв. они, будучи переосмыслены, превращаются в подлинное искусство, отражающее проблемы полисной жизни, философии и морали.

Актеры классического греческого те­атра (только мужчины, игравшие и жен­ские роли) появлялись перед зрителями в масках, что соответствовало духу дио­нисийского празднества как процессии ряженых. Маска символизировала ха­рактер героя, а их смена — изменение настроения. Маска приближала актера к зрителям самых дальних рядов, равно как и обувь с высокой подошвой — ко­турны.

Театральное действие потребовало определенных условностей в декораци­ях и их размещении. Например, появ­ление актера из левой двери означало прибытие из города, из правой — с чуж­бины. Центральная дверь предназнача-

Актер с театральной маской в руке

Театр в Эпидавре. Середина IV в. до н. э.

лась только для богов. В некоторых случаях, предусмотренных пье­сой, боги спускались на орхестру — место хора и актеров — сверху с помощью особого приспособления («бог из машины»). Присутствие хора, с которым актер порой обменивался репликами, влияло на весь ритм спектакля и технику речи — речитатив.

Состязательность, пронизывающая всю полисную жизнь, сказа­лась и на организации театральных зрелищ. Правом предлагать свои произведения в дар Дионису обладал каждый гражданин и даже ме­тек. Но авторитетная комиссия из числа архонтов отбирала лишь трех авторов трагедий и, соответственно, комедий. Вслед за тем в течение десяти месяцев шла подготовка выбранных пьес к показу. Средства на постановку давали удостоившиеся этой чести богатые граждане, называвшиеся устроителями театральных состязаний (хо- регами). Вплоть до представления они содержали хоры и оплачива­ли их наставников.

И вот наступал день препровождения в театр главного зрителя и судьи — самого Диониса. C утра его статую, соблюдая все предосто­рожности, предусмотренные церемонией, выносили из храма и несли в сопровождении вооруженных юношей-эфебов на агору, где возле алтаря олимпийским богам разворачивалось грандиозное жертвопри­ношение в его честь, а вечером, уже в темноте, освещаемые множе­ством факелов, эфебы, приплясывая под звуки флейт, доставляли бога в театр, на выделенное ему почетное место.

В течение двух последующих дней десять хоров от десяти фил со­стязались вокруг алтаря Диониса, прославляя великого бога дифирам­бами (так назывались посвященные ему гимны). К вечеру последнего из этих дней становились известны победители, и это давало повод к началу пиров, в которых участвовали все граждане Афин.

Наконец, на четвертый день Великих Дионисий открывались те­атральные представления. В театр собирались с подушками и прови­зией еще затемно, чтобы занять места поудобнее. Садиться можно было где угодно, кроме первых почетных рядов, предназначенных для должностных лиц, жрецов, победителей олимпийских игр и, конечно же, кресла жреца Диониса.

До начала торжества в театре было шумно: нечасто представля­лась возможность встретить старых знакомых, поделиться семейны­ми и полисными новостями. Но вот с первыми лучами солнца все стихало. Начинались официальные церемонии, совсем не случайно приуроченные к празднику Диониса: ведь в театре присутствовали все граждане — наиболее бедным из них со времени Перикла выдавались специальные «театральные деньги» (теорикон), обеспечивавшие про­житочный минимум в дни, посвященные зрелищу.

Перед афинянами проходили рабы, пронося дары союзников, да и богатства собственного города выставлялись на всеобщее обозрение в орхестре. Затем полис демонстрировал благодарность тем, кто со­вершил подвиг или оказал услугу городу. Вспоминали погибших в сра­жениях за отечество, и их сыновья, если они в этот год достигли со­вершеннолетия, поименно выкликаемые глашатаем, получали от го­рода положенное гоплиту вооружение. Затем глашатай вызывал тех, кому за заслуги присуждался золотой венок.

Во время короткого перерыва вновь поднимался нестройный гул — темпераментные зрители не могли не вернуться к воспомина­ниям о павших друзьях, не обменяться мнениями о справедливости или несправедливости наград, присужденных во время предыдущих Дионисий. В шум голосов врывался поросячий визг — предвестник еще одной священной церемонии. Принеся на глазах зрителей в жер­тву нескольких поросят, жрец Диониса кропил публику их кровью, а служители разносили кусочки священного мяса по всему огромному театру, чтобы каждый в многотысячной толпе собравшихся мог, про­глотив свою долю, приобщиться к божеству.

Трагедия. На протяжении трех четвертей века чаще всего стави­лись произведения Эсхила, Софокла и Еврипида, время жизни кото­рых любившие сопоставления греки связывали с одним из сражений века, говоря, что Эсхил был участником Саламинского сражения, ше­стнадцатилетний Софокл пел в хоре мальчиков, прославлявших ве-

Эсхил

ликую победу, а Еврипид будто β_bj этот день появился на свет. В τpe∏₀ ные строки их трагедий легли, найд_я⁴ каждого из этих поэтов свое непов^ римое выражение, переживания 3∏₀^ полной героизма и отчаяния, философ’ ских раздумий о добре и зле, человек^ божестве.

Эсхил (525—446), переживший Boft₄ ну с персами, участник ее главных cp_a, ЖЄНИЙ, всем СВОИМ творчеством CTpe₄ милея решить философскую Проблему человека и места в космосе, установлен ного ему богами.

В трагедии Эсхила «Прикованный Прометей» переосмыслен ми­фологический сюжет о титане, благодетеле человечества. Кража им огня и передача его людям рассматривается как проблема соотноше­ния между насильственным действием, имеющим для людей благо­творные последствия, и связанным с ним нарушением установленно­го богами порядка. Ввиду того, что сохранилась лишь одна часть три­логии, мы можем только догадываться, как решает драматург этот конфликт. В дошедшей до нас части трилогии Прометей рисуется как непримиримый борец за справедливость, а отец богов Зевс приобре­тает облик тирана, подобного тем, от власти которых освободились Афины. В заключительной части трилогии великие противники при­мирились. Власть Зевса становится менее деспотичной, и Прометей соглашается раскрыть ведомую ему одному тайну вечного сохранения Зевсом власти...

Софокл (ок. 498—406), младший современник Эсхила, жил в эпо­ху Перикла — время высочайшего расцвета Афин и, одновременно,

начавшегося кризиса полиса. Единения граждан перед лицом общей угрозы уже не существовало. Человека теперь страшили не стихия внешнего хаоса, а несправедливость власть имущих, сам полис, ста­новящийся орудием этой несправедливости.

C особой остротой встает волновавшая умы еще с гомеровских времен проблема судьбы и личности.

В Фивах царствует Эдип, удостоенный трона за освобождение го­рода от сфинкса, преграждавшего в него путь. И вдруг на город обру­шивается невиданный мор. Эдип пытается выяснить причины гнева богов. Постепенно царю становится известно то, что зритель знал еще до начала развернувшегося на орхестре действия. Правившему до него в Фивах царю Лайю было предсказано, что родившийся у него сын убьет его и женится на собственной матери. Решив избежать рока, несчастный отец приказывает рабу отнести новорожденного в горы и бросить на растерзание диким зверям, но тот, нарушив приказ, пере­дает младенца пастуху коринфского царя. Ребенок становится прием­ным сыном и наследником коринфских владык. А дальше... дальше Эдип уже помнил сам, как, названный кем-то найденышем и не до­бившись прямого ответа от родителей, он направился в Дельфы, где узнал от оракула, что ему предначертано роком убить отца и жениться на собственной матери. Чтобы избежать преступлений, Эдип решил никогда не возвращаться в город, который считал родным. И вот сей­час, когда после долгих лет счастливого царствования в Фивах он уз­нал правду о своем происхождении, перед ним раскрылась истина: случайно убитый им по дороге в Фивы путник был царем Фив и его родным отцом, а царица, отданная благодарными фиванцами ему в жены, — матерью. Так Эдип узнает, что не кто иной, как он сам вино­вен в бедствиях города. Наступает прозрение. Но это прозрение — самое страшное потрясение, какое может пережить человек. И Эдип ослепляет себя, осознав всю глубину невольного преступления.

Да, неотвратимый рок победил, но вступивший с ним в борьбу человек морально оказался сильнее предначертанной богами судьбы. И в этой духовной силе человека — один из секретов бессмертия, об­ретенного трагедией Софокла.

Не менее вечная проблема — человек и государство — раскрывает­ся в его трагедии «Антигона». В Фивах, после того как их покинул Эдип, правят его сыновья. Но, не поделив между собою власть, братья вступа­ют в конфликт. Один из них, Полиник, бежав из города, приводит для борьбы против него семерых героев, в прошлом фиванских граждан. И, как это случается в гражданских войнах, братья оказываются врагами. Полиник нападает на город, Этеокл его защищает. И оба гибнут в еди­

ноборстве. Царем становится их дядя Креонт. C высоты своей государ, ственной «мудрости», не понимая всей глубины трагедии братоубий. ственной войны, Креонт решает отметить пышными похоронами пат. риотический подвиг защитника Фив Этеокла и покарать уже мертвого Полиника, и так уже наказанного судьбой. Креонт запрещает хоронить Полиника и приказывает в знак позора оставить его прах на растерза- ние хищным птицам, на съедение псам, чем обрекает на вечные скита­ния в Аиде душу лишенного погребения. Нарушение запрета грозит ослушнику смертью. Этот бесчеловечный приказ, разнесенный по все­му городу глашатаями, слышит сестра погибших, юная Антигона, и бросается во дворец к сестре Йемене, призывая ее пойти вместе за и» родские стены, где лежит сжигаемое солнцем тело их несчастного брая та, и предать его, по обычаю предков, земле. В разговоре с cecτpoi⅛ смирившейся с несправедливостью, перед которой склонились и мужй$ Антигона осознает, что она одна должна идти против царя и его cτpa÷r жи, сражаться с безразличием и трусостью толпы, с собственной слабой стью, с самой судьбой, которая сразила отца и братьев. И она выполняй ет свой замысел одна, без чьей-либо помощи. Креонт, уверенный в том⁷, что каждое распоряжение главы государства — закон, который нужно выполнять, не задаваясь мыслью о справедливости, приказывает каз­нить Антигону. За Антигону вступаются и мудрый прорицатель, и сын Креонта, доказывающие Креонту косность и несправедливость его суж­дений. Но царь неумолим. Антигона погибает. Гибнет и сын Креонта, жених Антигоны, убивающий себя сам. Кончает жизнь самоубийством также жена Креонта. Софокл утверждает моральную победу Антигоны над гордыней и деспотизмом. Он вкладывает в ее уста мысль, что кроме людских законов имеются неписаные законы богов, и если возникает противоречие между законом человеческим, часто неправедным, и бо­жественным, надо следовать последнему.

Наибольшее влияние на все последующее развитие греческой дра­матургии оказал Еврипид (480—406). Театр Еврипида — высшая сту­пень искусства трагедии, в поле зрения которой оказалась назреваю­щая трагедия самого полиса, возрастающая кризисная ситуация в се­мье и государстве. Это потребовало усложнения самого построения пьес, более детальной разработки интриги, большей психологичес­кой тонкости. Древние критики характеризовали Еврипида как «фи­лософа на сцене». И в самом деле, он был пропагандистом лучших достижений рационалистической мысли своего времени и считал наивысшим счастьем знание, полученное в ходе исследования.

В отличие от Эсхила и Софокла Еврипид не идеализировал своих героев, а изображал их живыми людьми со всеми присущими им сла­бостями и пороками. Он первым представил на сцене любовь, причем отнюдь не всегда возвышенную. Наряду с жертвенной любовью к ро­

дине Ифигении («Ифигения в Авлиде»), со­глашающейся быть принесенной в жертву ради успеха троянского похода («...это тело — дар отчизне...»), Еврипид развора­чивает перед зрителем трагедию оскорб­ленной («Медея») или даже любви пре­ступной («Ипполит»). Трагический конф­ликт — результат противоречий, заложен­ных в характерах.

Ифигения Еврипида — один из самых прекрасных в мировой литературе женс­ких образов. Вызванная Агамемноном в Авлиду якобы для того, чтобы обручиться перед походом с Ахиллом, Ифигения по слову прорицателя должна быть принесе­на в жертву Артемиде: лишь тогда попут­ный ветер надует паруса кораблей, везу­щих к Трое жаждущих боя воинов. Узнав об обмане, девушка молит отца о пощаде:

Для смертного отрадно видеть солнце, Подземный мир так страшен. О безумец, Кто смерти жаждет! Лучше жить в невзгодах, Чем в самой яркой славе умереть.

Агамемнон мог бы заставить Ифигению отцовской волей сми­риться перед предназначенной ей участью, но он находит слова не приказа, а убеждения. Не ради Менелая, а ради Эллады и ее чести нужна эта страшная для них обоих жертва:

О, мы с тобой ничто перед Элладой, И если наша кровь, вся наша кровь, дитя, Нужна ее свободе, чтобы варвар В ней не царил и не бесчестил жен, Атрид и дочь Атрида не откажут.

Убежденная словами отца, Ифигения отвергает помощь Ахилла, обещавшего защиту, и добровольно поднимается на жертвенный кос­тер, еще не зная, что в последний момент Артемида выхватит ее из- под жертвенного ножа и унесет в далекую Таврику, оставив на алтаре трепещущую лань.

Совершенно иной женский характер встает в трагедии «Медея». Полюбившая Ясона и спасшая его от гибели колхидская царевна Ме­дея узнает, что тот, ради кого она оставила отечество, запятнав себя во

имя любви преступлением, не оставившим пути назад, бросает ее, 4γ₀ бы жениться на дочери коринфского царя. Она вместе с рожденны^ от Ясона детьми обречена на изгнание из Коринфа, на суровую Y4acχ_ι чужеземки в городах, где закон защищает лишь собственных гражд^ Страшна месть Медеи, решающей лишить Ясона детей. Чувство корбленной любви борется с нежностью матери:

На что дерзаю, вижу, только гнев Сильней меня, и нет для рода смертных Суровей и усердней палача.

Верх над материнскими чувствами берет сжигающая женщину ревность. И послав невесте неверного мужа смертоносный подарок, Медея убивает детей и уносится вместе с их телами на колеснице вьь зывающей ужас смертных Гекаты.

В трагедии «Ипполит» конфликт развивается как бы в двух изме­рениях: соперничество между Афродитой, считающей, что ей подвла­стно все в этом мире, и богиней-девой Артемидой, нашедшей верного почитателя в юном сыне Тесея Ипполите, и как отражение ведущего­ся между олимпийцами спора — внушенная Афродитой преступная страсть царской жены Федры к своему пасынку Ипполиту. Отвергну­тая возмущенным юношей, Федра кончает с собой, обвинив его в предсмертной записке в покушении на ее честь. Поверив этому, Тесей проклинает сына, призывая на него гнев Посейдона. Посланное По­сейдоном чудовище пугает коней Ипполита; сброшенный на землю, он погибает. Появившаяся слишком поздно Артемида, покровитель­ница Ипполита, разъясняет отцу его роковую ошибку.

Сохраняя традиционные сюжеты греческих мифов, участниками ко­торых были боги, Еврипид лишает их, слепцов и лицемеров, какого-либо совершенства. Такое отношение к богам создавало в произведениях Ев­рипида более трагическую картину мира, чем у Эсхила и даже Софокла. В них нет такого разрешения конфликта, которое несло бы в себе утеше­ние или внушало надежду на конечную победу справедливости.

Эти и другие особенности трагедий Еврипида, связанные с его философским мировоззрением, не могли встретить сочувствия у ос­новной массы его современников. Но именно они стали причиной необычайной популярности его творений в последующие эпохи. И не случайно из девяноста двух трагедий Еврипида до нас дошло восем­надцать, тогда как и от Эсхила, и от Софокла — по семь, хотя каждый из них создал более чем по сотне пьес.

Злой гений афинской демократии. Ничто не создавало более яр­кой и близкой к действительности картины афинской демократии време­ни ее расцвета, чем комедии Аристофана (446— 383), хотя это зеркало не

просто сатирическое, но подчас и кривое. В нем нашла отражение ничем не ограни­ченная свобода слова, позволявшая каждо­му гражданину публично высказывать свое мнение по поводу того, что происходило на его глазах или совершалось в прошлом. И хотя комедии Аристофана ставились на сцене в разгар войны со Спартой, кажется, никого не смущало, что критика могла ока­заться на руку врагу. Никто не пытался при­влечь комедиографа к суду за явную клеве­ту на лиц, которым народ вручил власть для управления государством и ведения воен­ных действий. Такова была сила афинской демократии. Но если присмотреться вни­мательнее — также и один из ее коренных пороков, в немалой степени способство­вавший грядущей гибели народовластия в Афинах.

Аристофан

Критика Аристофана затрагивала буквально все, смешивая с гря­зью не только политических деятелей, но и саму демократическую систему, выпячивая ее пороки и закрывая глаза на достоинства. Разу­меется, все это было — и заседательская суета, и страсть к сутяжниче­ству, и взяточничество, и прожектерство, и несправедливое разделе­ние богатства. Но что представляло альтернативу этому строю? Спар­танская илотия, власть эфоров, распространявшаяся на все без изъя­тия стороны жизни граждан, единодушие тупиц?

Однако все, что выходило из-под пера Аристофана, блистало фан­тазией и талантом. Поселянин, в укор пользующимся выгодами от войны демагогам, самолично заключает со спартанцами «сепаратный» мир и пользуется его благами («Ахарняне»)} земледелец совершает на гигантском навозном жуке полет к олимпийским богам, чтобы вер­нуть на землю богиню мира («Мир»)} заключения мира добиваются и жены воюющих мужей, договорившись уклоняться, пока не будет по­ложен конец войне, от исполнения супружеских обязанностей («Ли- систрата»)·, недовольные афинской жизнью персонажи отправляют­ся строить птичий город Тучекукуевск, и по ходу сюжета высмеивают­ся не только люди, но и боги («Птицы»)} Сократ, ненавистник богов, молится новым богам — облакам, качаясь между небом и землей в гамаке («Облака»).

Объектом злобных насмешек Аристофана стали не только вожди радикальной демократии Клеон и Гипербол, но и великие драматурги Эсхил и Еврипид. Он был первым, кто вынес обвинение Сократу, вы­

ставив его разрушителем семьи, безбожником, пустым болтуном мздоимцем. И ему аплодировали, ибо он знал, что скамьи зрителе заполнены невежественными людьми, для которых любой МЫСЛЯЩи человек — бездельник и болтун. Он постоянно возбуждал дурные Иц стинкты толпы. Сократ и многие другие, кого он высмеивал, и впрям были осуждены на смерть по ее приговору.

Аристофан был поистине злым гением афинской демократии.

Анаксагор против Гелиоса. Процветание родного города убеж- дало афинян в том, что Афины находятся под покровительством бо- гов и его гражданам остается лишь соблюдать отеческие законы и при- носить жертвы богам, ибо те или иные военные и прочие неудачи - результат отступления от этих законов и неверия в могущество богов. Именно с этих позиций оценивались взгляды чужеземца, выходца из Малой Азии Анаксагора (ок. 500—428), появившегося в Афинах вско­ре после победы греков над персами. К удивлению афинян, гордив­шихся своей родиной, Анаксагор о своем родном городе ничего не рассказывал и на вопрос, откуда он родом, показывал на небо. Нет, он не хотел сказать, что свалился с неба на землю, а намекал, что устрем­лен всеми своими мыслями к небу, к его тайнам, а не принижен зем­ными заботами.

И остался бы Анаксагор в глазах афинян безобидным чудаком, если бы во времена Перикла по городу не распространились слухи, что чужеземец кощунственно объявляет гром не грозным голосом вла­дыки Олимпа Зевса, а звуком, возникающим при столкновении гро­зовых облаков. Некто, втесавшись в число учеников чужеземца, клят­венно уверял, будто Анаксагор назвал Гелиоса «глыбой, огненной на­сквозь, величиною поболее Пелопоннеса». Поначалу этот донос со­чли клеветой. Но вскоре в театре под акрополем была поставлена трагедия Еврипида, того самого Еврипида, которого часто видели сре­ди учеников Анаксагора. На этот раз слова Анаксагора о Гелиосе ус­лышали из уст актера десятки тысяч зрителей, и ничего не оставалось делать, как привлечь чужеземца к суду.

Отвечая на обвинение в безбожии, Анаксагор уверял, что далек от того, чтобы мыслить мир грудой бездушных камней, а, напротив, убежден, что Землей, Солнцем, Луной и всеми небесными светилами управляет Разум и что этот Разум и дал толчок кругообразному движе­нию всей постоянно расширяющейся вселенной. На прямой же воп­рос, назвал ли он Гелиоса «огненной глыбой», обвиняемый ответил· «Да».

И быть бы ему приговоренным к смерти, не явись на суд Перикл, красноречивейший из смертных. Перикл не стал витийствовать о прй' роде богов и первоначальном толчке, а поведал, как ему дорог Анак­

сагор, обучавший его в юности и как будто бы не нанесший этим Афи­нам никакого ущерба. После этого первый стратег объяснил, какая дурная слава падет на город, если афиняне начнут расправляться с людьми, думающими иначе, чем они. И смягчились сердца судей. За оскорбление Гелиоса они назначили штраф в пять талантов (их вне­сли в казну ученики Анаксагора) и изгнание.

На следующий день кто-то из друзей, провожая Анаксагора, садя­щегося на корабль, сказал сокрушенно: «Как же ты будешь жить, ли­шившись общения с афинянами?» «Это они лишились общения со мной», — ответил философ, поднимаясь по сходням.

Корабль, принявший на борт изгнанника, был из маленького, ни­чем не примечательного городка Лампсака. Но слава о мудрости Анаксагора пришла и сюда — ранее его самого, и философ сразу же был окружен вниманием лампсакийцев. У него появились новые уче­ники. Когда Анаксагор занемог, правители города пришли к его ложу и спросили, есть ли у него какое-либо желание. «Пусть, — сказал уми­рающий, — в месяц и день моей смерти учащиеся будут освобождены от занятий».

Человечество высоко оценило Анаксагора, связав с его именем начало античной науки. Нет ни одного сколько-нибудь значительно­го древнего мыслителя и писателя, который бы не отдал должное его мудрости. Даже историк христианской церкви Евсевий, ведший ле­тосчисление от патриарха Авраама, счел нужным отметить, что в 1517 г. от Авраама, на первом году 70-й Олимпиады, достиг славы «физик Анаксагор», а в 1557 г. от Авраама, на первом году 80-й Олимпиады, «умер Анаксагор». В конце XVII в. французский мыслитель Пьер Бейль вступил в своем «Словаре» в полемику с Анаксагором так, слов­но бы с ним, сходящим с корабля, встретился где-нибудь в Тулузе или Марселе. Гете сделал Анаксагора героем «Фауста». Русский поэт Кон­стантин Бальмонт начал свою книгу «Будем, как солнце» цитатой из Анаксагора.

Мудрость за драхмы. В 427 г., год спустя после того, как скон­чался Анаксагор, в Афины перебрался и создал там свою школу выхо­дец из Леонтин, города греческой Сицилии, Горгий (ок. 480— 380). На его родине в течение уже нескольких десятилетий можно было наряду с добрым конем, золотым ожерельем и пестротканым ковром приобрести за сходную цену и мудрость. Ею с выгодой для себя торго­вали переходившие из города в город в поисках нуждающихся в этом не совсем обычном товаре учителя, называвшие себя софистами. Тер­мин этот они возводили к понятию «мудрец» (по-гречески «софос»), безразличные же к их товару люди или те, кто полагал, что мудростью вовсе нельзя торговать, считали слово «софист» производным от

«софисма» — уловка, ухищрение. Во всяком случае, в древности со фистов не путали с философами, хотя оба понятия объединялись ело вом «софос».

Софисты брались за драхмы научить всем премудростям своец искусства, на практике заключавшегося для обывателя в умении стро. ить доказательства на основе вероятностей и правдоподобия и выиг- рывать в суде самые безнадежные процессы, делая, как говорили учи­теля, «силою слова малое большим, большое малым, новое древним, древнее новым» или, как упрекали их противники, черное белым* а белое черным.

Одновременно они готовы были объявить себя и наставниками молодежи. Это особенно возмущало граждан эллинских полисов — ведь в отличие от школы грамоты, начальной школы, доступной лю­бому ремесленнику, тонкости литературного и философского образо­вания были достоянием людей состоятельных и презиравших всякий труд — не только ремесленный, но и творческий. Недаром позднее греческий писатель Плутарх рассуждал как о само собой разумеющем­ся: какой юноша не восхищается творениями Фидия, но кто бы из порядочной семьи захотел сам стать Фидием! И вдруг в сферу ремес­ленного, оплачиваемого труда попадает то, что всегда было привиле­гией высшего слоя общества! Занятия философией и плата за обуче­ние казались несовместимыми.

Несмотря на возмущение старшего поколения, видевшего в со­фистах «ловцов богатых юнцов», любознательная молодежь Афин во­сторженно встретила новых учителей мудрости и даже готова была сопровождать их в странствиях, присутствуя как на дискуссиях о вы­соких материях, так и на судебных процессах по ничтожным житейс­ким поводам, и нередко выносила победителей на руках.

Все подвергая сомнению, во всем вскрывая невидимые поверхно­стному взгляду противоречия, софисты, к неудовольствию ветеранов греко-персидских войн, разрушали вместе с бездумным отношением к миру, обществу и государству также и чувство патриотизма, на кото­ром, как на скале, зиждилась созданная трудами предшествующих по­колений афинская морская держава. И не взойти бы зернам сомне­ний на камне, если бы в нем не появились первые трещины, вызван­ные военными неудачами в схватке со Спартой за гегемонию в гре­ческом мире.

Вопросы задает Сократ. Задавать вопросы со времени появле­ния софистов стало в Афинах делом привычным. А вот отвечать на них софисты не пытались, а учили, как уходить от ответов. Поэтому вопро­сы, задаваемые софистами, были вскоре афинянами забыты. Вопросы же, которые задавал Сократ (ок. 470—399), помнят и до сих пор.

В один из дней (впоследствии никто _не мог сказать, в какой именно, но на­верняка в начале Пелопоннесской вой­ны) то с одним, то с другим афиняни­ном стал заговаривать уже немолодой человек с крутым лбом и вздернутым, как у сатира, носом. Одни знали его как доблестного воина, другие — как супру­га сварливой Ксантиппы, третьи — как ваятеля, продолжившего дело своего отца, хотя, может быть, и не столь ус­пешно, как этого хотелось каменотесу Софрониску.

Сократ

бидные, но все же заставлявшие задумываться и сомневаться, раз­

мышлять над своим поведением, докапываться до скрытого, глубин­

Вступая с гражданами в беседу, Сократ не навязывал им своих мыслей, а только задавал вопросы, на первый взгляд безо- ного смысла и отказываться от всего, что ранее казалось очевидным и не требующим размышления и оценки. Вопросы, которые задавал Сократ, были просты, и ответить на них не стоило труда, но за первым вопросом следовали другой, третий. Они, как льняные нитки, сплета­лись в сеть, так что вопрошаемому, порой обескураженному и теряв­шему дар речи, казалось, что Сократ вытаскивает его, как рыбу из воды.

Горшечники, башмачники, колбасники, каменщики были людьми опытными в своем деле и могли бы ответить на многие связанные с их ремеслом вопросы. Но те, что задавал Сократ, были им непривычны. И некоторые огрызались: «Что ты все спрашиваешь и спрашиваешь? По­чему бы тебе не ответить самому?» На это Сократ отзывался с обезору­живающей искренностью, что он и сам толком ничего не знает и хочет лишь помочь собеседнику в рождении истины — подобно тому, как повивальная бабка, какой была его мать, помогает появлению на свет нового человека. Другие сразу же уходили, отмахиваясь от Сократа, как от надоедливого овода. Третьи, как, например, выходец из благополуч­ной зажиточной семьи Платон, остановленный Сократом на одной из улочек, шли за ним, словно завороженные. Аристофан, редко бывав­ший в Афинах (городской суете он предпочитал деревенскую тишь), выслушивал Сократа до конца и отвечал на его вопросы, как мог, а через год показал народу комедию «Облака», в которой вывел докучли­вого собеседника болтающимся между небом и землею в гамаке и сму­щающим народ своими заумными вопросами и вредными сомнения­ми. Гамак был символом оторванности от жизни, беспочвенности но­

вой философии. Но кто-кто, а Сократ твердо стоял на родной земле Афин, ощущая каждую ее неровность босыми ступнями, чувствуя под. земный гул катастрофы в то время, когда остальным будущее виделось в радужном свете. Более двадцати лет Сократ жалил афинян своими вопросами, как овод разжиревшего коня, пока не случилось то, о чем он их многократно предупреждал. Афины потерпели поражение от Спарты, демократия была сокрушена. Восторжествовала тирания. Д когда все же тиранов удалось изгнать и восстановить демократию (403 г.), сразу же был устроен суд над Сократом. Его признали виновником всех бед и приговорили к казни.

Такова поучительная на все времена история человека, задавав­шего вопросы и не ответившего ни на один из них, во всяком случае, письменно. Сократ не написал ни одного труда (полагая, что мысль должна быть всегда в движении и мертвящая запись лишает ее живой силы). Но с него началась философия, пытавшаяся осмыслить все то, над чем задумывался Сократ, не устававший повторять древние изре­чения: «Познай самого себя» и «Я знаю, что я ничего не знаю».

Задумаемся над этим и мы, насыщающие свою память множе­ством имен политических и военных деятелей или старающиеся им подражать. А между тем подлинными творцами культуры становятся подчас не политические руководители, создатели партий, завоевате­ли континентов, а босые мудрецы, умевшие задавать вопросы и кон­чавшие жизнь от чаши с цикутой или на кресте.

У подлинных гениев всегда есть ученики, считающие себя наслед­никами учителя. Но судить об учителе по его ученикам дело почти безнадежное. Сократ одного из его учеников, Ксенофонта, и Сократ другого его ученика, Платона, — совершенно разные люди. И мы ни­когда не узнаем, каким был подлинный Сократ.

Атомы Демокрита. В те годы, когда в Афинах еще жил Анакса­гор, и позднее, когда там задавал свои вопросы Сократ, в городе мож­но было встретить молодого философа Демокрита. Демокрит (ок. 470—365) не стеснялся того, что его родина — Абдеры, хотя другой на его месте умолчал бы об этом — ведь по всей Греции считали, что Абдера — город глупцов, и одно слово «абдерит» могло вызвать на­смешливую улыбку. Но, видимо, к Демокриту перешел весь ум абде- ритов, так же как к Афинам — таланты всех городов Греции.

В поисках мудрости Демокрит еще до того, как попасть в Афины, обошел едва ли не весь мир, посетив Египет, Вавилонию, Иран, Ара­вию, Индию и Эфиопию. Знаниями своими Демокрит не кичился и жил в Афинах, никому не известный. Возвратившись на родину ни­щим (все состояние его было растрачено в странствиях), он был при­нят своими братьями и не остался у них в долгу. На основании наблю­

дений за звездами он им точно предсказывал непогоду (чему научился в Вавилоне) и спасал их урожай. Умер Демокрит в возрасте ста четы­рех лет.

Всю свою жизнь Демокрит отдал науке и ничего не ценил, кроме нее, полагая, что одно, даже самое незначительное научное открытие выше богатств и славы персидских царей. Над всеми, кто занимался накопительством, кто искал известности и славы в отечестве, кто стре­мился к супружеской жизни, ожидая домашнего счастья, кто радо­вался рождению детей, видя в них свое будущее, Демокрит смеялся, и его называли «смеющимся философом».

Результатом путешествий, мучительных поисков, разочарований и раздумий философа стал его труд «Мирострой», состоявший из двух частей — «Большого» и «Малого миростроя». В первом из них изло­жены взгляды Демокрита на строение мира и материи. Он полагал, что все сущее состоит из «атомов» — неделимых форм материи (пер­вотелец) и беспредельной пустоты, в которой атомы беспорядочно ме­чутся, образуя различные тела, и вновь распадаются от внутренних ли сил или от столкновений. Гибнут и сталкиваются миры. При этой ка­тастрофе, испытывая невиданное давление, атомы меняют форму, сплющиваются и, проникая на землю, порождают страшные эпиде­мии. Звезды, земля, вода — все живое, включая человека и даже его душу, — это соединения различных атомов, отличающихся формой, размерами, порядком сцепления. В отличие от Анаксагора, исходив­шего в своих рассуждениях из первоначального толчка, данного Разу­мом, Демокрит считал движение естественным свойством материи. В учении абдерита не осталось места для сверхъестественных сил, для вмешательства богов.

В «Малом мирострое» Демокрит рассмотрел происхождение и ис­торию живой материи и человечества. Жизнь, по его мнению, возник­ла путем самозарождения. А в результате приспособления к условиям обитания и выживания наиболее сильных и приспособленных к жизни особей появился человек. Но и он не является конечной формой про­цесса творения, сохраняя возможности биологического совершенство­вания. Впервые у Демокрита в отчетливой форме возникает мысль, что в начальные эпохи существования человечества движущей силой исто­рии была нужда. Вопреки легенде о «золотом веке», Демокрит выдви­гал мысль о развитии общества по восходящей линии.

Считая человечество частью животного мира, Демокрит связывал развитие цивилизации с подражанием природе в целом и отдельным животным. «От животных, — писал он, — мы научились важнейшим делам: мы ученики паука в ткацком и портняжном ремеслах, ученики ласточки в построении жилищ и ученики певчих птиц в пении». Та­ким образом, к Демокриту восходит теория об искусстве как подра­

жании природе. В то же время он признавал наличие некоего 6oχ_t ственного наития как рода безумия, выводящего мысль за обычны грани познания.

Учение Демокрита об атомах восприняли и продолжили такие вы дающиеся мыслители древности, как Эпикур и Лукреций.

Врачевание. Ранее других отделилось от могучего древа фило- Софии врачевание. Уже в VI в. до н. э. в Кротоне, давшем убежище Пифагору, существовала медицинская школа Демокеда. Услугами это- го врача пользовались не только Гиппий и Поликрат, но и царь царей Дарий. В начале V в. ученик Демокеда кротонец Алкмеон, исходя из физического подобия людей и животных, использовал при лечении первых сведения, добытые при изучении внутренних органов вторых. Так медицина начала оттеснять на задний план магию, создавать ме­тодику лечения болезней, основанную на наблюдении и опыте.

Основателем научной медицины считается Γ⅛ππoκpaτ с острова Коса (460—370). Он принадлежал к знатному роду Асклепиадов, ро­доначальником которого считался бог медицины Асклепий, и обу­чался у отца, который также был врачом. Для современников Гиппок­рат был врачом-целителем, для потомства — он врач-писатель и «отец медицины». Младший современник Гиппократа Платон ставил его на­равне с такими прославленными скульпторами, как Поликлет и Фи­дий, и говорил о нем как мыслителе и исследователе природы. В до­шедших до нас сочинениях Гиппократа и его учеников («Корпус Гип­пократа») изложены правила наблюдения за течением болезни, пред­шествующие диагнозу и назначению лечения. Была разработана действующая и поныне этика поведения врача («клятва Гиппократа»)· В специальном трактате «О враче» Гиппократ подробно разбирает не только профессиональные и чисто человеческие качества, какими должен обладать врач, но и останавливается на устройстве врачебного кабинета, наиболее распространенных приемах и инструментах, не­обходимых врачу. Отдельный раздел посвящен вопросам военной хи­рургии.

Огромной заслугой школы Гиппократа было убеждение в необхо­димости учитывать при лечении не отдельные болезни, а общее со­стояние больного, а также установление зависимости состояния здо­ровья, физического облика человека и даже государственного устрой­ства от окружающей среды. Первое, с чем должен ознакомиться врач, прибывающий в город, в котором собирается обосноваться, — это, ∏⁰ словам Гиппократа, местоположение и климат, качество воды, дуЮ' щие в данной местности ветры. Градостроители более позднего, элли­нистического времени использовали это открытие, учитывая при пла­нировке улиц направление ветров. Выявляя естественные причины

болезней, Гиппократ не делает исключения и для эпилепсии, считав­шейся «священной болезнью», утверждая, что и это заболевание не _мОжет считаться «безнадежным и недоступным исследованию».

Исторические труды. Успехи естественных наук, и прежде всего медицины, не могли не сказаться на отношении к человеку, а следова­тельно, и к человеческому обществу в целом. Само слово «история» — греческое, восходящее к глаголу, употреблявшемуся сначала в значе­нии «спрашивать», «допытываться», но у философов вошедшее в упот­ребление для обозначения исследования природы. Первые греческие авторы, которых впоследствии стали называть историками, распрост­ранили «исследование» («историю») и на область человеческого бытия в самом широком смысле этого слова. Они описывали расселения на­родов, их обычаи, удивительные сооружения; наряду с историей в со­временном смысле слова исторические исследования ранних истори­ков охватывали также географию и этнографию, что в полной мере со­ответствовало смыслу, вкладываемому в термин «история».

Материалом для первых исторических трудов служили устные предания и письменные документы. В этом смысле истории на Вос­токе не было. Она была детищем греческих демократических госу­дарств, созданием торгово-ремесленного населения, пытливые инте­ресы которого были обращены к собственному прошлому и странам, ставшим объектом колонизации.

Не случайно первый историк появился в крупнейшем научном центре Греции Милете и был последователем ионийских философов. Анаксимандр сконструировал первый глобус и создал первую геогра­фическую карту; два поколения спустя Гекатей (ок. 540—480) усовер­шенствовал эту карту и снабдил ее научным комментарием в своем «Объезде земли», дополнил ее конкретными сведениями о природе и людях, а также теоретически осмыслил их жизни в духе передовой философии своего времени. Другое, более позднее свое сочинение, «Генеалогию», Гекатей открывает словами: «Это я пишу, что считаю истинным, ибо рассказы эллинов, как мне кажется, необозримы и смешны». Здесь в пока еще не преображенную наукой мифологию впервые вступает личность исследователя, для которого главный кри­терий — истина. Гекатей подвергает греческие мифы рационалисти­ческому осмыслению, пытаясь извлечь из них реальные факты, хотя и искаженные вымыслом. Картина мира у Гекатея противостоит той, которая рисуется в «Одиссее». Блужданиям мифического героя по мо­рям, полным мифических чудовищ, или по странам, населенным не­ведомыми народами, противостоит хорошо продуманный маршрут обхода земли, ставший со времени Гекатея классическим: от Столпов Геракла по средиземноморскому побережью Испании, Галлии, тир­

ренскому и адриатическому побережьям Италии, побережью Γpe∏∏₁ и Фракии с заходом в Понт Эвксинский и последующим объездов Средиземного моря в обратном направлении.

Историю Эллады Гекатей начинает с Девкалионова потопа, счи- тая спасенного богами Девкалиона дедом Эллина (родоначальника эллинов), а местом первоначального поселения потомков Девкалио- на — Фессалию. Что касается других частей полуострова, считает уче­ный, то они были первоначально заселены не эллинами, а другими народами, прежде всего пеласгами. Утверждение афинян в Аттике Ге­катей объясняет их стремлением завладеть прежде негодной, но пре­красно обработанной пеласгами землей.

Несмотря на то, что первым историком античного мира был Гека­тей, сами эллины отдали предпочтение его младшему современнику Геродоту (ок. 490—ок. 430), также выходцу из Малой Азии. И это при­вело к утрате трудов Гекатея и других предшествующих Геродоту исто­риков. Уступая произведениям Гекатея в научности, труд Геродота пре­взошел их широтой взгляда и художественной формой. Именно эта форма дала основание Цицерону, считавшему историю «младшей вет­вью ораторского искусства», назвать Геродота «отцом истории». Геро­дот не просто излагает события греко-персидской войны, но пытает­ся осмыслить психологию действующих лиц. «История» Геродота — это вереница эпизодов, порою далеко уходящих от главного стержня повествования. Такова, например, новелла о лидийском царе Крезе и его встрече с афинским мудрецом Солоном. Из их дискуссии вырисо­вывается различие между философским и житейским подходом к по­ниманию счастья. И пусть этот эпизод к греко-персидским войнам отношения не имеет, пусть была невозможна и встреча Креза с Соло­ном (они жили в разное время), пусть Крез погиб от руки персидского царя Кира, а не был спасен мудростью афинянина, — все же рассказ о судьбе Креза, изложенный в духе драматургии Софокла, подготавли­вал слушателя (впоследствии — читателя) к пониманию причины по­беды Эллады над персами.

Геродот в своем труде, который впоследствии был разделен на де­вять книг, получивших имена муз, нередко вступает в спор с ΓeκaτeeM₅ иногда иронизируя над ним в связи с теми или иными его утвержде­ниями. Но подобного рода полемика не должна восприниматься как выражение принципиального несогласия и отход на иные позиций. Это широко распространенный литературный прием. Автор входит в уже завоеванную область, но, не желая выглядеть подражателем, ста­новится со своим предшественником рядом и делает все, чтобы его C ним не путали. Геродот не романист, как его нередко называли в но­вое время. Он такой же исследователь, т.е. историк, как и Гекатей, й опирается он на такой же этнографический материал, частично изве-

стный ему из трудов Гекатея, частично добытый в ходе собственных путешествий. Изучая обычаи и верования других народов, Геродот де­лает это не из любопытства, а из желания понять сходные обычаи эллинов, поэтому его называли впоследствии филоварваром. Скорее всего под влиянием аттической трагедии он придает большее, чем Ге- катей, значение богам и судьбе, что не мешает ему, однако, при изло­жении событий исходить из понимания их как естественного явле­ния, определяемого обстоятельствами и волей людей. Проявляя ог­ромный интерес к мифам, не только греческим, но и других народов, Геродот не склонен им верить, предоставляя своим читателям самим решать, достойны они доверия или нет. Не прибегая к грубой рацио­нализации мифов, которой грешил Гекатей, Геродот сохраняет их в первозданном виде как исторический источник и одновременно с их помощью придает своему труду колорит старины.

Цель истории для Геродота — это поэтическое и философское пе­реосмысление фактов, а не их точное изложение и научный анализ. Прибегая к рационалистическому толкованию мифов, Геродот делает это гораздо реже, чем Гекатей. Он любуется мифами, и не только гре­ческими, но и варварскими — скифскими, лидийскими, этрусскими. Труд Геродота — это подлинная сокровищница духовного богатства народов ойкумены.

Афинский историк Фукидид (ок. 460—ок. 400) задался целью на­писать историю Пелопоннесской войны, современником и участни­ком которой он был. Фукидид моложе Геродота на целое поколение. Его понимание мира — на уровне Еврипида, а не Эсхила, и обращен мыслью он к людям, а не богам. Геродот приводит свидетельства со­временников, надписи, изречения оракулов. Но для него это не ис­точник для установления истины, а иллюстрация, позволяющая до­полнить увлекательные сведения еще одним фактом, возможность на­рушить монотонность изложения. Фукидид же трудится как настоя­щий ученый — пользуясь источниками и подвергая их анализу. Он не просто последовательно и всесторонне излагает факты политической и военной истории, связанные с военным конфликтом между Афинс­кой державой и Пелопоннесским союзом, но стремится выяснить причины явлений и мотивы поведения отдельных исторических лиц. Персонажи Фукидида действуют, сообразуясь с собственной выгодой или интересами государства, как они их понимают, без оглядки на богов. В судьбе он видит не грозный рок Софокла и Геродота, а стече­ние случайных обстоятельств.

Иную роль, чем Геродот, отводит Фукидид личности. Это не марио­нетки в руках божества, а живые люди, которых он знал или чьи дей­ствия исследовал. При этом Фукидид старается быть объективным даже по отношению к личным врагам, добившимся его изгнания из Афин.

IO Немировским А.И.

Этот торговый порт Афин и одновременно военная база флота, при- несшего Афинам победу, Гипподам превратил из нагромождения кри­вых и грязных улочек в благоустроенный город. На одной из его цент­ральных улиц появились три агоры. Гипподам возглавил также строи­тельство афинской колонии Фурий на месте разрушенного Сибариса.

В Афинах с 448 г. на месте разрушенных персами строений време­ни Писистрата началось строительство ансамбля акрополя, увекове-

Гефестион. 450—440 гг. до н. э. Афины

чившего идеи победы и гегемонии Афин над освобожденными от пер­сидского ига полисами. Вход на акрополь открывался завершающи­ми широкую мраморную лестницу парадными воротами (Пропилея­ми) — увенчанной фронтоном колоннадой из шести десятиметровых ионических колонн. Слева располагалась древнейшая картинная га­лерея (пинакотека)} справа, перед более коротким крылом Пропилей на выступе скалы поднимался храм Ники Бескрылой (чтобы победа не улетела из города), небольшой, квадратный в плане храм с четырех­метровыми колоннами ионического ордера.

Самую высокую точку акрополя занимал храм покровительницы города — Афины Парфенов (Девы) — Парфенон, строительство которо­го продолжалось с 447 по 438 г., а внутренняя отделка завершилась к 332 г. Возведенный целиком, вплоть до черепицы крыши из знамени­того пентелийского мрамора, храм доминировал над всеми остальны­ми сооружениями акрополя. Построен он в дорическом стиле, един­ственно возможном, по представлениям греков, для суровой богини- воительницы, однако его колонны не приземисты, как в большинстве дорических храмов, для них характерна легкость пропорций ионичес­кого ордера. Был в Парфеноне и непосредственно ионический эле­мент: наряду с триглифо-метопным фризом, его окружающим, над целлой проходил сплошной 160-метровый фриз с развернутой на нем панафинейской процессией.

Известны имена архитекторов, строивших Парфенон, но в веках он остался творением Фидия, который руководил всеми работами, да­вая главные идеи не только в скульптурном, но и в архитектурном оформлении. «Главою и руководителем художников был Фидий, хотя рядом с ним работали и другие величайшие архитекторы и скульпто­ры», — писал Плутарх.

Рядом с Парфеноном на высоком пьедестале сразу же была по­ставлена обращенная лицом к Пропилеям шестнадцатиметровая фи­гура Афины Воительницы, отлитая из меди захваченных у персов щи­тов, а в 421 г. поблизости от него началось запоздавшее из-за войны со Спартой сооружение Эрехтейона — храма, посвященного Афине, По­сейдону и Эрехтею, с которым мифы связывали начало афинской ис­тории. Храм был возведен на том месте, к которому предание относи­ло спор Афины и Посейдона за владычество над Аттикой, запечат­ленный на одном из фронтонов Парфенона. Это единственный из асимметричных храмов Греции — архитектор превратил недостаток (неровность рельефа) в достоинство, расположив два портика храма на разном уровне. Особенно интересен портик кариатид, в котором привычные колонны заменены мраморными фигурами девушек (ка­риатидами).

Эрехтейон. Портик кариатид

Не менее прославленный, чем афинский акрополь, архитектурный ансамбль возник между речками Алфей и Кладей в Олимпии, на месте проведения общегреческих игр. Центральное положение в нем зани­мал храм Зевса, построенный между 470 и 445 гг. архитектором Либо- ном. Стены храма дорического ордена были не из мрамора, а из извес­тняка, покрытого гипсовой штукатуркой. Святилище обрамлял фриз, на двенадцати метопах которого изображены подвиги Геракла, считав­шегося основателем состязаний в Олимпии. В глубине храма находи* лась огромная, свыше 15 м высотой, статуя Зевса, выполненная в той же технике, что и статуя Афины в Парфеноне, и тем же скульпторов Фидием, прожившим в Олимпии, согласно свидетельствам древнИ* авторов, восемь лет. Это сообщение подтвердилось в ходе раскопок редины нашего века: в обнаруженной мастерской скульптора Hain^jlii сосуд с надписью: «Я принадлежу Фидию». На противоположном ко*¹'

це священного участка Олимпии, под склонами холма Кроноса, распо­лагались храм супруги Зевса Геры, небольшой, небогатый по оформле­нию, но значительно более древний, и другие храмы, а также и пост­ройки, предназначенные для состязаний и тренировки атлетов.

Скульптура и живопись. Разительные изменения пережила в V в. и греческая скульптура. В ней уже нет и тени условностей, делавших фигуры людей и богов скованными, нединамичными, — изображе­ние приближается к реальности. C мраморных и бронзовых статуй навсегда исчезает «архаическая улыбка».

Достижения искусства ваяния V в. прежде всего связаны с имена­ми Фидия, Мирона и Поликлета.

Так же, как драматургия, искусство ваяния использовало поли­сные мифы, разъясняя их и давая им интерпретацию. Украшая Пар­фенон, Фидий воспользовался на одном из его фронтонов мифом о рождении Афины из головы Зевса, а на другом — спором между Афи­ной и Посейдоном за обладание Аттикой. Это исконные аттические мифы, и им было отдано предпочтение, как это ясно из программной речи Перикла над могилами павших афинян: «Для нашего государ­ственного устройства мы не взяли за образец никаких чужеземных

установлений». Обитатели Афин, этой «школы всей Эллады», как на­звал их Перикл, глядя на скульптурные группы, должны были гор­диться тем, что их покровительница обладает не только силой, но и разумом владыки богов; победа над Посейдоном воспринималась как оправдание политики Фемистокла и Перикла, создавших афинскую морскую державу. И поскольку все оформление Парфенона должно было представлять единый комплекс, надо думать, что и на фризе изображался не современный скульптору праздник Великих Панафи- ней, как это принято считать, а опять-таки мифологическая сцена, ско­рее всего жертвоприношение Афине с участием древнего царя Эрехтея и его дочерей. Афиняне считали себя «народом Эрехтея», и сама сцена должна была видеться архаическим прообразом праздника Панафиней. В пользу этого толкования говорит также и то, что древнее обвинение Фидия в кощунстве опиралось лишь на изображение Перикла и его собственный автопортрет на щите колоссальной статуи Афины, водру­женной внутри храма. Сама эта двенадцатиметровая статуя стояла в середине целлы, в центре окружавшей ее с трех сторон колоннады. Зна­чимость богини подчеркивал сам материал, из которого была сделана статуя: покрывавшие деревянную основу слоновая кость, придававшая естественность лицу и рукам богини, и золото, которого на одеяние богини, ее шлем и щит пошло 40 талантов (ок. 1200 кг).

Вызвавшие скандал изображения Фидия и Перикла на щите Афи­ны — немногие портреты в скульптуре V в., для которой характерны фигуры богов и героев, воплощающих сверхчеловеческие качества — мощь, энергию, красоту. В них нет ничего обыденного. Это постав­ленный на службу полису герои­ческий идеал. В статуе Мирона «Дискобол» наклон корпуса метате­ля диска и его разворот, напряже­ние мускулов таковы, что создает­ся иллюзия преодоления непод­вижности камня. Зритель вообра­жением как бы прочерчивает и выброс руки, и траекторию полета диска. В другом произведении это­го же ваятеля — скульптурной группе «Афина и Марсий» — не про­сто иллюстрируется миф, а рас­крывается контраст характеров: спокойствие богини и суетливость вороватого варвара, в ужасе роня­ющего брошенный и проклятый ею музыкальный инструмент. В древности существовало мнение, что этой группой Мирон хотел выразить превосходство афинян над враж­дебными соседями беотийцами, почитавшими Марсия.

В творчестве Поликлета ведущая тема — совершенство человека — гражданина и защитника полиса. Статуя «Дорифор» («Копьеносец») изображает юношу, излучающего силу, красоту и спокойствие. По­ликлет в несохранившемся трактате «Канон» теоретически разрабо­тал пропорции идеальной человеческой фигуры, соотношение раз­меров ее частей — головы, торса, рук, ног. «Дорифор» создан в соот­ветствии с выкладками этого трактата, поэтому и статую называют «каноном». Тогда же была осуществлена первая попытка изображе­ния летящей фигуры. Богиня победы Ника, созданная выходцем с полуострова Халкидики Пеонием, как бы слетала с пьедестала на­встречу олимпийскому победителю. Ощущение легкости передава­лось складками прилегающей к телу одежды, словно бы впитавшей влажность морского ветра.

Античная живопись в силу непрочности материала, бывшего в распоряжении художника, почти полностью уничтожена временем. Но, судя по восторженным отзывам древних ценителей и сохранив­шимся описаниям картин, это искусство не уступало скульптуре. О современнике Фидия Полиглоте говорили, что он показал людей луч­шими, чем они есть, видимо, понимая под «лучшим» раскрытие внут­ренних, скрытых от поверхностного взгляда черт характера. Картины Полигнота на деревянных досках украшали стены храмов и обще­ственных зданий в Дельфах, Платеях и главным образом в Афинах, где он, метек, уроженец острова Фасос, был удостоен афинского граж­данства.

Самая известная картина Полигнота «Разрушенный Илион» была выставлена на обозрение в Дельфах. Входящему в помещение откры­валась сложная композиция, объединенная не только сюжетом, но и общим настроением обреченности. Победители, герои, прославлен­ные Гомером, заняты будничными делами: грабежом, надругатель­ством над беззащитными женщинами, расправой над пленниками, разрушением городских стен. Побежденные либо объяты ужасом, либо, уже смирившись со своей участью, безразлично-покорны. Ху­дожник не просто воспроизвел описанную поэтами сцену гибели ве­ликого города — он вложил в свое произведение глубокий философс­кий смысл. Он воссоздал красками трагедию, которая волновала со­временников греко-персидских войн, показав войну как зло, как на­рушение всех этических норм. Глядя на картину, античный зритель приходил к мысли, что кара, которую вскоре понесут победители Трои — Агамемнон, Одиссей, Диомед, — ими заслужена.

Г=] Раскопки афинской агоры. Человечество за тысячелетия своей ц_СТо 11? рии испещрило материки и моря следами своего существования и д_Єя'тельности, дав работу многим поколениям археологов. Некоторые места, жизнь продолжалась без перерыва, представляют наибольший исторически интерес, ибо дают возможность последовательного изучения истории и κy∏_b4 туры. К ним, бесспорно, принадлежит афинская агора, вызывающая в памяти такие исторические явления, как демократия, такие имена, как Солон, Клис. фен, Перикл, Сократ, Платон, Аристотель и десятки других, с которыми свя^ на экономическая, политическая и культурная история не только древности но и современного мира. Все они проходили по этому участку, поднимались н_а расположенный к юго-востоку акрополь или спускались с него, погружаясь в рыночную толчею, беседовали, вступали в споры, участвуя в работе народного собрания, совета или суда, украшали стены портиков своими картинами или принимали во исполнение приговора чашу с цикутой.

C тех пор как в эпоху Возрождения европейцам стала доступна греческая литература, их мысли обращались к афинской агоре, и многие совершали утомительные и небезопасные путешествия в страну, принадлежащую турец­кому султану, лишь для того, чтобы ступить на агору или акрополь. На рисун­ках путешественников XVII—XVIII вв. агора — пустое пространство с пасу­щимся скотом. Пустота агоры символизировала не только бренность челове­ческого существования, но и оскорбительное безразличие к прошлому, при­чем не только завоевателей, но и местного населения. И это более всего возмущало образованных путешественников, видевших, как местные жите­ли обращаются с усеивающими пространство агоры обломками колонн и ста­туй, используя их для хозяйственных надобностей или пережигая на известь.

Отношение к остаткам старины изменила захватившая греков нацио­нальная идея. Сразу же после того как в 1832 г. Афины были объявлены сто­лицей вновь образованного королевства Греция, встал вопрос о застройке практически сельской территории и превращении ее в город. Приглашенные королем французские архитекторы предложили план, согласно которому центром города должен был стать пустырь к северо-западу от акрополя. Это вызвало возражение греческих ученых, предвидевших осуществление на этой территории археологических исследований. И действительно, в ходе архео­логических кампаний, начавшихся с середины столетия, в разных частях пу­стыря были постепенно выявлены «Стоя Аттала», «Портик гигантов» и неко­торые другие постройки. Первая мировая война прервала раскопки. Но и ее окончание не изменило ситуации к лучшему — в 1922 г. Греция начала соб­ственную войну с Турцией, в ходе которой, спасаясь от геноцида, на истори­ческую родину переселилось до полутора миллионов греческих эмигрантов. На это потребовались средства, и у правительства не оставалось денег на рас­копки. И именно тогда Американская школа греческих изысканий предло­жила программу вскрытия агоры, предусматривавшую снос находившихся на ней современных строений с компенсацией стоимости их владельцам, со­хранение всего найденного в Греции, строительство музейных помещений. Финансовое обеспечение брал на себя американский миллиардер Джон Рок­феллер. Рассмотрение этого предложения, потребовавшего одобрения пар­ламента, затянулось на десятилетие. Раскопки начались в 1932 г. и продолжа­

лись более сорока лет с перерывом на годы Второй мировой войны. В резуль­тате предстала картина истории занятого агорой участка со времени позднего неолита (ок. 3 000 г.). В археологических срезах выявилось то, о чем было известно из литературных источников, что притягивало к себе и удивляло как в древности, так и в новое время и о чем не могли даже мечтать: жизнь Афин раскрылась в реальности общественных зданий, частных лавок и ре­месленных мастерских, сутолке рынка, также оставившей археологические следы, в амбициозных планах политических деятелей, сносивших или пере­страивавших старые здания, в катастрофах, постигавших город, попадавший в руки персов, римлян и, наконец, варваров III и V вв. н.э., в изменениях, которые принесла победа христианства, превратившего храмы языческих бо­гов в свои церкви. Отныне, говоря об афинских законодателях VI-V вв. до н.э., о философе Сократе, о завоевателе Афин Сулле, о филлэллине Адриане, нельзя обойтись без упоминания того, какие следы они оставили на афинс­кой агоре, причем порой раскрываются факты, о которых литературные ис­точники в лучшем случае содержат лишь намеки.

Раскопки дали материал для изучения ремесленной деятельности и тор­говли Афин в разные эпохи, искусства, религиозной и частной жизни граж­дан и, конечно же, политической истории, ибо, кроме общественных зда­ний, используемых как место функционирования народного собрания до его перенесения на холм Пникс, Совета четырехсот и сменившего его Совета пятисот, коллегии стратегов, архива, найдено множество надписей. Так, было обнаружено 1 200 остраконов, на которых мы читаем: «Фемистокл, сын Ли- комида», «Кимон, сын Мильтиада», «Перикл, сын Ксантиппа». На некото­рых остраконах имелись приписки с мотивировкой решения, например: «Ксантипп, сын Арифрона, отвратительнейший из-за мошенничества, слиш­ком долго ты злоупотреблял нашим благодушием». Адресат этой хулы — отец знаменитого Перикла.

В ходе раскопок было найдено множество надписей на мраморе. Одна из них — уведомление читателям библиотеки некоего Понтена: «Ни одна книга не может быть взята без разрешения. Открыто с часа до шести». Другая над­пись сохранила часть списка афинян, погибших на суше и на море в войне с персами, с указанием их заслуг по спасению города от пожара и неистовства персов. Ясно, что этот текст относится к победителям при Марафоне — вре­мени, когда афиняне не догадывались, что десять лет спустя их город будет предан огню. Фрагмент еще одной надписи, относящейся к 418—417 гг., со­хранил перечень взносов афинских союзников, занимавших земли вокруг Геллеспонта.

Из раскопанных сооружений агоры наибольшей сохранностью отличал­ся мраморный портик, возведенный, как сообщает надпись, царем Пергама Атталом, в юности обучавшимся в Афинах. Было принято решение рестав­рировать в порядке исключения все здание, превратив его в музей, в котором ныне хранится все, что найдено на территории агоры. Таким образом, совре­менный посетитель агоры, превращенной в музей под открытым небом, сре­ди моря руин может увидеть две постройки такими, какими их видели древ­ние: чудом сохранившийся дорический храм Гефестейон и восстановленный портик — Стою Аттала.