<<
>>

Гибель Римской республики

ПОЛИТИЧЕСКАЯ БОРЬБА В РИМСКОМ СЕНАТЕ ПОСЛЕ СМЕРТИ ЦЕЗАРЯ

Цицерон. Одиннадцатая филиппика против М. Антония

Пер. В. Г. Боруховича и Е. В. Смыкова, комм. Е. В. Смыкова

Произнесению одиннадцатой филиппики (начало марта 43 г.

до н. э.) предшествовали следующие события. Сторонник Анто­ния П. Корнелий Долабелла, получивший от Антония провинцию Сирия, незаконно отобранную у Г. Кассия, отправился в Азию и там в городе Смирна убил одного из участников заговора против Гая Юлия Цезаря — Г. Требония. В конце февраля об этом был поставлен в известность римский сенат, и сенаторы единоглас­но объявили Долабеллу врагом отечества. Было решено начать против него военные действия и встал вопрос о том, кому пору­чить командование. Своей речью Цицерон пытался, хотя и без­успешно, склонить сенат в пользу назначения командующим Г. Кассия. Одиннадцатая филиппика дает яркое представление о неспособности правящей олигархии Рима принимать спаси­тельные решения даже в экстремальной ситуации, когда вста­вал вопрос о самом существовании республики.

I. (1) Отцы сенаторы! Сама великая скорбь, или, лучше ска­зать, негодование, которое мы испытываем по причине жестокой и достойной сожаления смерти Г. Требония[846], наилучшего граж­данина и благоразумнейшего человека, заключает в себе нечто,

что, как я полагаю, принесет пользу государству. Ведь мы ясно увидели, сколь велика свирепость тех, кто поднял преступное оружие против отечества! Поистине, эти два человека, Долабел- ла398 и Антоний, от рождения — наиболее мерзкие и отврати­тельные люди с момента возникновения человеческого рода. Из них первый уже совершил то, что хотел; что касается второго, то уже ясно, что он замышляет. Л. Цинна был безжалостен, Г. Ма­рий — неумолим, Л. Сулла399 — свиреп; но никто из них в своей яростной мстительности не вышел за рамки наказания смертью — а это наказание считается самым суровым в применении к гражданину400.

(2) И вот перед нами эта пара преступников, не­виданных и неслыханных, свирепых и подобных варварам. Вы помните, как прежде они люто ненавидели друг друга и враждо- вали401; и их же после этого связало между собой единственное в

398 Публий Корнелий Долабелла первоначально был помпеянцем; на сторону Цезаря перешел в 49 г. до н. э. Будучи народным трибуном, пы­тался провести закон об отмене долгов. Участвовал в африканской и испанской войнах Цезаря. В возрасте 25 лет, вопреки законам, он был назначен консулом, но не вступил в должность — этому помешало убийство Цезаря. Первоначально он выражал одобрение деянию заго­ворщиков, но затем (в первые же дни после убийства) стал их ярым про­тивником, сблизился с Марком Антонием, с которым прежде враждовал, и при его помощи получил в управление провинцию Сирия, ранее на­значенную Кассию. После убийства Требония был осажден Кассием в Лаодикее и покончил с собой.

399 Цицерон напоминает здесь слушателям о широко известных со­бытиях гражданской войны между Марием и Суллой. Л. Корнелий Цин- на, враг Суллы, был известен своими жестокостями и тем, что во время борьбы с сулланцами освободил примкнувших к нему рабов; Г. Марий, вернувшись из изгнания в Рим в 87 г., устроил там настоящую резню; Л. Сулла, помимо других жестокостей, впервые в римской истории во время своей диктатуры опубликовал проскрипционные списки.

400 Ср. известный эпизод времени борьбы Цицерона с Катилиной: Д. Юний Силан, высказавшийся за применение к заговорщикам высшей меры, после речи Цезаря разъяснил, что таковой для римских граждан является не смерть, а тюремное заключение (См.: Плутарх. Цицерон. 21).401

401 Долабелла и Антоний враждовали с 47 г. до н. э., когда Антоний, будучи начальником конницы у Цезаря, подавил в Риме силой народное

своем роде единодушие и любовь, сходство их бесчестной нату­ры и недостойнейшей жизни! Следовательно, то же, что сделал Долабелла с человеком, оказавшимся в его власти, — это же гро­зит теперь многим, кто попадет в руки Антония.

Но тот, находясь вдали от наших консулов и войск и не зная, что сенат и народ римский единодушны, совершил свое преступление, надеясь на войска Антония — преступление, подобное тем, которые, как по­лагал он, уже совершили в Риме его сотоварищи по безумию.

(3) И что же иное замышляет этот человек, чего он, как вы думаете, хочет, и вообще, что является причиной войны? Ведь он

402

считал не только недругом, но и врагом всякого, кто, как мы судит о государственных делах (так, как подобает свободному человеку), с кем мы голосовали за достойные нашего государства решения, — он считал врагом всех тех, кто желал свободы рим­скому народу. Он замышляет расправиться с нами более жестоко, чем расправляются с врагами; он считает смерть, жестокие пытки и мучительную казнь естественным наказанием. Ведь каким страшным врагом государства должен считаться тот, смерть от руки которого, в случае его победы, уже является благодеянием по сравнению с пытками, которые угрожают побежденному!

II. Поэтому, отцы сенаторы, хотя в подбадривании вы не ну­ждаетесь, — вы ведь и меня самого зажгли страстью к восста­новлению свободы, — отстаивайте эту свободу с тем большей храбростью и рвением, считая величайшей карой для побежден­ных обращение в рабство!

(4) Антоний вторгся в Галлию, Долабелла — в Азию; оба в провинции, им не предназначенные[847][848][849]. Против одного выступил

Брут[850]— он сдержал обезумевшего от ярости, жаждущего все грабить и разорять Антония, подвергая свою жизнь опасности, препятствуя тому продвигаться вперед, не давая воротиться на­зад, позволив осадить себя и связав войска Антония на флан- гах[851]. Другой вторгся в Азию. Зачем? Не потому ли, что он считал самым верным и коротким путь оттуда в Сирию? А если он собирался в Смирну, тогда для чего ему был нужен легион[852]? Долабелла шел следом за каким-то Октавием — марсом, послан­ным вперед, бандитом, оскверненным преступлениями, неиму­щим, разорявшим поля и грабившим города не в надежде обзавестись собственностью ( те, кто его знали — мне ведь лично этот "сенатор" незнаком — уверяют, что он не в состоянии ее со­хранить), но чтобы смягчить свою нищету в настоящий мо- мент[853].

(5) Ни малейшего подозрения на враждебные намерения — кто бы мог предположить это? Последовали самые дружеские беседы с Требонием, объятия: в притворной любви раздавались фальшивые знаки высшего благоволения. Но рукопожатие, кото­рое обычно считается доказательством доверия, было нарушено самым вероломным и преступным образом. Ночью он проник в Смирну, которая является нашим самым верным и давним союз­ником, как будто во вражеский город[854]. Требоний был схвачен,

не ожидая нападения от того, кто с виду казался согражданином; дело происходило так, как будто нападавший был открытым вра­гом. Конечно же, Фортуна хотела этим самым явить нам свиде­тельство, чего должен опасаться побежденный! Консуляра, человека с консульским империем управлявшего провинцией Азия, он выдал изгнаннику Самиарию[855][856]. Он не хотел умертвить захваченного немедленно, — думается мне, чтобы не показаться слишком великодушным, одержав победу. В течение двух дней он нечестивым языком поносил наилучшего мужа оскорбитель­нейшими словами, бичеванием и пытками учинял ему допрос с пристрастием относительно казенных денег. Затем, сломав ему шею, он отсек голову и приказал носить ее воткнутой на копье; растерзанные же останки его, протащив по городу, приказал бросить 410

в море .

(6) Нам предстоит вести войну с таким врагом, который сво­им отвратительнейшим зверством превзошел всех варваров! И что я могу еще добавить, говоря об уничтожении римских граж­дан и о разграблении святынь! Кто в состоянии перед лицом столь жестоких деяний достойно оплакать такие великие бедст­вия? А теперь он бродит по всей Азии, важничая, словно царь, и считая, что мы заняты другой войной[857] — поистине, будто не является единой и одной и той же война против этой парочки не­честивых злодеев!

III. Вы видите в Долабелле лишь отражение жестокости М. Антония: от него он заимствовал ее как образец поведения, от него получил Долабелла уроки преступности. Думаете, если это допустить, Антоний в Италии будет вести себя мягче, чем Дола- белла в Азии? Мне лично, по крайней мере, кажется, что и пер­вый из них дошел до предела человеческого безумия и одичания, и Антоний, получи он только власть, не остановится перед любой расправой.

(7) Итак, отцы сенаторы, представьте себе воочию то ужасное и горестное, но необходимое для укрепления нашего ду-

ха зрелище: ночное нападение на знаменитейший азиатский го­род, вооруженное вторжение в дом Требония, так, что этот не­счастнейший раньше увидел мечи разбойников, чем понял, что произошло, — представьте себе это неистовое вторжение Дола- беллы, его мерзкий голос, скверную физиономию, темницу, по­бои, дыбу, мучителя и палача Самиария! Говорят, что он перенес все это терпеливо: великий подвиг, по моему мнению, величай­ший из всех! Ведь в любом случае мудрец, что бы ни случилось в человеческой жизни, заранее думает о том, как стойко перенести то, что случится. Во всех отношениях более важно заранее при­нять меры к тому, чтобы подобное не случилось; а если случится — переносить случившееся с неменьшим мужеством.

(8) Долабелла же настолько забыл о человечности (впрочем, он никогда ею и не обладал), что свою ненасытную жестокость про­явил не только по отношению к живому, но и к мертвому, и, бу­дучи не в состоянии насытиться зрелищем его мучений и 412 терзаний, тешил свой взгляд созерцанием его трупа .

IV. О, Долабелла, ты гораздо несчастнее, чем тот, кого ты пожелал сделать несчастнейшим человеком! "Требоний перенес великие муки". Но многие переносят более значительные по при­чине болезни, однако мы называем их обычно не несчастными, но страдальцами. "Боль была долгой". Двухдневной, у многих же она многолетняя! Поистине, муки, причиняемые палачами, под­час не тяжелее, чем мучения, причиняемые болезнями. (9) Гораз­до хуже другое, говорю я, другое, о распутнейшие и безумейшие люди! Ведь насколько больше силы в духе по сравнению с телом, настолько мучительнее то, что происходит в душе по сравнению с происходящим в теле! Итак, более жалок тот, кто решился на совершение преступления, чем оказавшийся вынужденным стать его жертвой. "Долабелла пытал Требония". Но и карфагеняне пы­тали Регула[858][859]! Но если карфагеняне, превзошедшие, по общему мнению, всех своей жестокостью, расправились так с врагом, то что же можно сказать о Долабелле, поступившем так с согражда­нином? Есть ли необходимость далее проводить сравнение или высказывать сомнения по поводу того, кто из них более жалок — тот ли, за смерть которого сенат и римский народ жаждет отом­стить, или другой, который согласно всем постановлениям сената объявлен врагом? И если взять всю предшествовавшую жизнь, кто вообще сможет сравнивать жизненный путь Требония и До- лабеллы, не нанеся тем самым жесточайшего оскорбления пер­вому? Кто не знает благоразумия, таланта, человеколюбия, безупречного образа жизни, величия духа в деле освобождения отечества Требония? Другому же с детства служила развлечени­ем жестокость, затем такие мерзостные страсти, что он находил радость в совершении таких поступков, в которых порядочный человек не даст повода себя упрекнуть даже врагу! (10) И он-то, о бессмертные боги, некогда был "моим"[860]! Но ведь его пороки оставались тайной для того, кто их не искал...

пожалуй, я не стал бы ему чужим и ныне, если бы он не стал врагом вам, отеческим пределам, этому городу, богам-пенатам, всем нашим алтарям и очагам, наконец, самой природе и человечности! Предупрежден­ные поведением этого человека, давайте еще бдительнее и тща­тельнее остерегаться Антония!

V. Ведь в окружении Долабеллы было не так много заведо­мых и редкостных бандитов; зато вы видите, какие и сколь мно­гочисленные они у Антония! Первый из них — его брат Луций[861].

О бессмертные боги! Каков бич! Каково злодеяние! Каково пре­ступление! Какая пучина, какая утроба! Как вы думаете, чего он только не проглотит, что мысленно не сожрет, чью кровь не вы­пьет, на чьи владения и имущество он с надеждой и вожделением не устремит свой бесстыднейший взор! (11) А что сказать о Цен- зорине, который, заявляя, что хочет стать городским претором, на деле им стать не захотел[862]! А Бестия, который открыто при­знает, что домогался консульства вместо Брута[863]! О если бы Юпитер предотвратил это ужасное знамение! Ведь будет абсур­дом, если тот, кто не смог стать претором, станет домогаться консульства (разве что он считает постигшее его наказание заме­ной претуры). Второй Цезарь Вописк, пусть этот человек, обла­дающий великим умом, великим влиянием, который сразу же, побыв эдилом, стремится стать консулом[864], — пусть этот чело­век будет освобожден от соблюдения закона... хотя, впрочем, са­ми законы для него препятствием не служат (вследствие, я полагаю, его чрезмерных достоинств). Пять раз удавалось мне, выступая в его защиту, добиваться его оправдания. В шестой раз получить победную пальмовую ветвь у нас трудно даже гладиа­тору. Но это уже вина судей, а не моя. Я защищал его от чистого

сердца, они же должны были сохранить для государства слав­нейшего и достойнейшего сенатора... Ныне он, видимо, занят только тем, что стремится втолковать нам, будто решение судей, которое мы кассировали, было справедливым и было принято в

419 интересах государства .

(12) И ведь это относится не к нему одному: есть и другие в том же лагере, по заслугам осужденные и постыдно восстанов­ленные в правах. Как вы считаете, какими будут замыслы у этих лиц, являющихся врагами всех честных людей, если не самыми жестокими? Далее, там есть еще некий Сакса, которого Цезарь дал нам в народные трибуны из дальней Кельтиберии[865][866], ранее — планировщик военных лагерей, а теперь, как он надеется, горо- да[867]. Но так как он чужестранец для нашего государства, пусть он оставит нас в покое и позаботится о своей собственной голо­ве! С ним и ветеран Кафон (никого из ветеранов не ненавидели больше, чем этого человека)[868].

Им, как будто сверх того "приданого", которое они получили во время гражданских войн, Антоний щедро отдал кампанские земли, чтобы они имели источник доходов для своих остальных имений. О, если бы они удовлетворились только этим! Мы пере­несли бы это, хотя это и трудно стерпеть. Следовало бы перене­сти все, что угодно, лишь бы не было этой ужаснейшей войны.

VI. (13) Ну так что же? Разве не стоят у вас перед глазами эти "светочи" лагеря Антония? И прежде всего двое коллег Антония и Долабеллы, Нукула и Лентон, делившие Италию согласно тому

закону, который сенат посчитал принятым под давлением; из этих двух людей один был сочинителем мимов, а другой играл в трагедиях[869]. А что сказать об апулийце Домиции[870]? Ведь это его имущество я совсем недавно видел объявленным к продаже — столь велика у него небрежность управляющих! Не он ли недав­но сыну своей сестры яд не то, чтобы дал, а прямо-таки влил! Не могут ведь не жить расточительно те, кто надеется на наше иму­щество, утратив свое по легкомыслию. Видел я и аукцион П. Деция — превосходного человека — который, следуя примеру предков, посвятил себя делу уплаты долгов[871]. Но не нашлось ни одного покупателя на этом аукционе. Жалкий человек, посчи­тавший, что сможет выпутаться из долгов, продавая чужое иму­щество! (14) А что можно сказать о Требеллии[872], которому чудятся Фурии, карающие должников? Ведь мы видим у этого борца за отмену долгов новые долги! А Тит Планк[873]? Этот, кото­рого выдающийся гражданин Аквила[874] изгнал из Поллентии[875] и,

изгнанный в бегстве сломал себе ногу. О если бы это случилось ранее, чтобы он вообще не смог возвратиться сюда429 [876]! А вот и светоч и украшение этого войска, которого я чуть не пропустил, Т. Анний Кимбр[877], сын Лисидика, и сам он, говоря по-гречески, "лисидик"[878]; Кимбр освободил себя от соблюдения любого пра­ва, оставив за собой разве только право убить родного брата[879]. Поскольку окружение Антония, состоящее из подобного рода людей, столь велико, на какое злодеяние он не рискнет? Когда и Долабелла, имея при себе гораздо меньшее число бандитов, по­гряз в столь тяжких преступлениях?

(15) Хотя я часто — против желания — вынужден был расхо­диться во мнениях с Кв. Фуфием[880], я охотно присоединяюсь к высказанному им предложению (поэтому вы должны судить обо мне как о человеке, имеющем обыкновение расходиться во мне­ниях по причинам не лицеприятным, но чисто деловым). Итак, я не только присоединяюсь к мнению Фуфия, но и выражаю ему признательность! Ведь он предложил суровое, значительное и достойное нашего государства решение, а именно: объявить До- лабеллу врагом и конфисковать его имущество. Добавить к этому что-либо невозможно — какое решение может быть страшнее и суровее? Он заявил, однако, что если кто-нибудь из присутст­вующих, кто выступит после него, предложит более суровое ре­

шение, он охотно к нему присоединится. Кто может не похвалить такую решимость?

VII. (16) Теперь, когда Долабелла объявлен врагом, против него надлежит начать военные действия. Ведь он не успокоится! У него есть легион, есть беглые рабы, есть запятнанное преступ­лениями оружие; и сам он, наглый и неистовый, обречен на дос­тойную гладиатора смерть[881]. По этой причине, поскольку Долабелла вчерашним постановлением был объявлен врагом и против него предстоит вести войну, надлежит избрать полковод­ца. Было высказано два предложения, из которых я, впрочем, не одобряю ни одного. Первое из них, если оно не вызвано необхо­димостью, я, как и всегда, считаю чреватым опасностью, второе же, я полагаю, чуждо нашему времени.

(17) Экстраординарный империй, являясь любимым в народе и весьма ненадежным, менее всего подходит для нашего досто­инства, для этого сословия. Во время великой и тяжелой войны с Антиохом[882], когда Л. Сципион[883] получил в управление провин­цию Азия и возникло мнение, что он не обладает ни духом, ни мощью для ведения этой войны, и когда сенат передал это труд­ное предприятие его коллеге Г. Лелию[884], отцу знаменитого муд- реца[885], Публий Африканский[886], старший брат Л. Сципиона, поднялся и своей просьбой отклонил такое бесчестие от их се­мьи, сказав, что его брат в высшей степени обладает доблестью и

благоразумием, а сам он, невзирая на свой возраст и уже совер­шенные им деяния, готов отправиться вместе с ним в качестве легата. После сказанного им уже не было причины заменять Сципиону провинцию[887][888][889][890]. И для этой войны экстраординарного империя домогались не больше, чем ранее для двух величайших Пунических войн, которые вели и выиграли консулы или же дик- 442 443 444

таторы , чем для войн с Пирром , с Филиппом , чем впослед­ствии для Ахейской войны[891], чем для третьей Пунической[892][893]. Для последней римский народ сам себе нашел достойного вождя, П. Сципиона, но при этом пожелал, чтобы тот вел войну в ранге 447

консула .

VIII. (18) Когда предстояло вести войну с Аристоником, кон­суламибыли П. Лициний и Л. Валерий[894]. У народа тогда спро­сили, кому следует вести эту войну. Консул Красс, великий

понтифик[895], наложил штраф на своего коллегу Флакка, фламина Марса[896], будто бы за то, что тот пропустил жертвоприношения. Народ римский постановил вернуть этот штраф, однако потребо­вал, чтобы фламин повиновался понтифику[897]. Но даже и тогда римский народ не поручил вести войну частному лицу, хотя был Африканский, справивший годом ранее триумф над Нуманци- ей[898]: он, намного превосходя всех воинской славой и доблестью, получил голоса всего лишь двух триб. Таким вот образом народ предпочел поручить ведение войны консулу Крассу, а не частно­му лицу — Африканскому! Предложение об империи

Гн. Помпею — человеку выдающихся достоинств и самому вы­дающемуся принцепсу — внесли сеявшие смуту народные три- буны[899][900]. Да и Серторианская война была поручена сенатом 454 частному лицу потому, что консулы от нее отказались . Л. Филипп[901][902] тогда сказал, что сенат посылает его туда вместо кон-

456 сулов, а не в качестве проконсула .

(19) Итак, что это за комиции? И почему Л. Цезарь[903], граж­данин наиболее решительный и влиятельный, занимается соис­канием должности в сенате[904][905]? Он предлагает дать империй 459 честнейшему и славнейшему мужу, однако частному лицу . Этим он возложил на нас самую тяжкую ответственность. Если бы я согласился с этим предложением, то тем самым перенес бы соискание должностей в курию; если же я выскажусь против, то дело будет выглядеть так, будто я, выступая на комициях, отни­маю почетную должность у человека, мне в высшей степени дружественного. Поэтому, если угодно перенести комиции в се­нат, давайте будем здесь соперничать, добиваясь почетных должностей! Тогда пусть нам будут розданы таблички для голо­

сования так, как они раздаются народу. Чего ты, Цезарь, добива­ешься? Того, чтобы достойнейший муж, если тебя не поддержат, оказался бы в глазах всех отвергнутым? Или того, чтобы каждый из нас почувствовал себя ущемленным, если мы, оказываясь рав­ными в смысле заслуг, будем считаться не заслуживающими рав­ных почестей?

(20) Однако — я слышу этот упрек — экстраординарный им­перий был предоставлен юноше Г. Цезарю по моему предложе- 460

нию , но ведь он оказал мне огромной важности поддержку! Когда я говорю "мне", то я имею в виду сенат и римский народ. Государство получило от него неожиданную и столь великую поддержку[906][907], что без нее не смогло бы найти спасение. Мог ли я не предоставить ему экстраординарного империя? Выбор состоял в том, чтобы или отобрать у него войско, или предоставить ему империй. Какие могут быть разумные основания, или вообще как может создаться положение, чтобы войско имело командующего, не обладающего империем? Итак, то, что не отнято у человека, не должно рассматриваться как ему предоставленное. Если бы вы, отцы сенаторы, тогда не предоставили Г. Цезарю империя, то тем самым вы бы его у него отобрали. Но ветераны, которые взя­ли в руки оружие для защиты государства, увлеченные его авто­ритетом, командованием, именем, хотели, чтобы ими командовал именно он: Марсов и четвертый легион подчинились авторитету сената и достоинству государства при условии того, что их импе­ратором и предводителем будет Г. Цезарь.

Империй Г. Цезарю был предоставлен самой обстановкой, фасции же были даны ему сенатом. Но досужему человеку, ниче­го не совершившему и являющемуся частным лицом — прошу тебя признать это Л. Цезарь (ибо я имею сейчас дело с опытней­

шим в государственных делах человеком) — были ли случаи, чтобы такому человеку сенат предоставлял империй?

IX. Вот что я хотел сказать по этому поводу, чтобы не пока­залось, будто я встал поперек пути человеку, мне в высшей сте­пени дружественному и оказавшему мне величайшие услуги. Хотя, в общем, не может быть и речи о "вставании поперек пути" челове­ку, который не только не добивается этой должности, но, скорее, даже уклоняется от нее.

(21) Предложение, состоящее в том, чтобы консулы кинули жребий, кому из них должна выпасть Азия и Сирия для пресле­дования Долабеллы, противоречит достоинству консулов и серь­езности момента. Я далее объясню, почему это не принесет пользы государству. Но прежде обратим внимание на то, какой позор это навлечет на консулов. В то время, когда десигнирован-

462

ный консул оказался осажденным, когда от его спасения зави­сит спасение государства, когда от римского народа отреклись эти преступные и готовящие гибель государству граждане, когда нам предстоит вести такую войну, в которой мы будем сражаться за достоинство, свободу, жизнь (а если кто окажется во власти Антония, тому предстоит подвергнуться мучениям и пыткам), — и в такое время должно быть предложено прекраснейшим и храбрейшим консулам вступить в состязание между собой? И будет идти речь об Азии и Сирии? Чтобы возник повод думать, будто мы или не доверяем им, или только тем и занимаемся, что сеем раздор?

(22) Во внесенном предложении стоит: "Чтобы после освобо­ждения Брута..." Этого только не доставало — бросить его на произвол судьбы, оставленным и преданным! Я вообще считаю само упоминание о провинциях совершенно неприемлемым для настоящего момента! Хотя ты, Г. Панса, стремишься всем серд­цем к тому, чтобы освободить храбрейшего и наиславнейшего мужа, сложившиеся обстоятельства принуждают тебя самым не­отступным образом преследовать Долабеллу и некоторую часть твоих помыслов и забот посвятить Азии и Сирии. Я хотел бы, ес- [908]

ли бы это было возможным, чтобы ты имел несколько душ и все их сосредоточил на помыслах о Мутине. Но поскольку это не­возможно, мы хотим, чтобы ту часть своей души, которая являет­ся наилучшей и предпочтительнейшей, ты сосредоточил только на том, что связано с Брутом. (23) Я знаю, что ты так и поступа­ешь и об этом более всего думаешь. Но никто не может не только что исполнять, но даже и обдумывать два дела одновременно, да при том еще столь ответственных. Поэтому наш долг состоит в том, чтобы направлять и поощрять твое рвение, заслуживающее величайшей похвалы, не отвлекая его на другие частные заботы.

Х. Добавь к этому разговоры людей, добавь возникающие по­дозрения, добавь раздоры! Поступай подобно мне, которого ты всегда хвалил — мне, оставившему провинцию, благоустроен­ную и упорядоченную сенатом, для того, чтобы погасить пожар в 463

отечестве , оставляя в стороне все другие помыслы и интересы. Ты не найдешь никого другого, кроме меня, с которым ты, свя­занный со мной самой тесной дружбой, мог бы посоветоваться и встретить участие к твоим делам, кто поверил бы, что провинция тебе назначена против твоей воли. Ты должен, прошу тебя, по­ложить конец этим слухам в соответствии с твоим редким умом, и сделать так, чтобы не возникло подозрения, будто ты желаешь того, о чем в действительности заботы не проявляешь. (24) Ты тем более должен к этому стремиться, что на твоего коллегу[909][910], мужа славнейшего, подобные подозрения пасть не могут. Он обо всем этом ничего не знает, даже не подозревает — он ведет воен­ные действия, стоит в боевом строю, сражается не на жизнь, а на смерть. Он скорее раньше услышит, что ему назначена провин­ция, чем у него возникнет подозрение, будто наступило время для решения этого вопроса.

Опасаюсь я и того, как бы наше войско, вставшее на защиту государства, не по обязательному набору, но по добровольному устремлению, не проявило бы колебаний, сочтя, что мы заботим­ся не о предстоящей войне, а о чем-то ином. Будет вполне естест­

венным, если консулы проявят заботу о предоставлении им про­винций, как это часто случалось со многими славнейшими мужа­ми: но прежде всего верните нам Брута, светоч и украшение государства, о спасении которого нам надлежит заботиться, как о том изваянии, упавшем с неба, которое находится под охраной стражей Весты[911]. От спасения его зависит спасение нас самих. Тогда, если это произойдет, мы превознесем вас до небес на сво­их плечах и назначим вам провинции в высшей степени достой­ные вас. Итак, стоит заняться делом, которое нам предстоит. А состоит оно в том, будем ли мы жить свободными, или же нам выпадет в удел смерть, которую следует предпочесть рабству.

(25) Но что произойдет, если решение о необходимости пре­следования Долабеллы замедлит общий ход событий? Когда прибудет консул? Или же мы станем ожидать того момента, ко­гда не останется и следа от общин и городов Азии? "Ну, они от­правят кого-нибудь из консуляров[912]". Весьма охотно я бы это одобрил — я, который несколько ранее высказался против пре­доставления экстраординарного империя частному, хоть и поль­зующемуся громкой славой лицу! "Ну, они отправят достойного человека." Но кто является более достойным, чем П. Сервилий? Такого нет в нашем государстве. И если я отвергал возможность предоставления этой должности кому-либо даже тогда, когда это предложение исходило от сената, могу ли я теперь поддержать предложение, исходящее от одного лица? (26) Нет, отцы сенато­ры, нам необходим человек, готовый выполнить эту задачу и не связанный никакими внешними обстоятельствами — человек, который имеет империй, полученный по закону, который облада­ет при этом авторитетом, громким именем, войском — человек, испытанный на деле в своем стремлении защитить свободу госу­дарства.

XI. Так кто же этот человек? М. Брут или Г. Кассий, или оба вместе. Я просто внес бы предложение, как это всегда делалось:

"Консулы, один из них, или оба вместе", — если бы мы не были связаны делами Брута в Греции[913] и не считали бы необходимым скорее опереться на его поддержку здесь, в Италии, чем отправ­лять его в Азию — и не потому, чтобы после этого сражения иметь резерв, но для того, чтобы в ходе самого сражения мы мог­ли рассчитывать на поддержку из-за моря. Кроме того, отцы се­наторы, М. Брута сдерживает ныне Г. Антоний[914], под властью которого находится Аполлония, большой и важный город. Во власти его, как я полагаю, находится и Беллида, и Амантия[915], он угрожает Эпиру, теснит Орик[916], под его командованием некото­рое количество когорт, есть и конница. Если мы вытребуем сюда Брута для ведения другой войны, мы наверняка потеряем Гре­цию. Следует позаботиться и о Брундизии и о том побережье Италии[917]. Хотя, по правде говоря, я удивляюсь тому, что Анто­ний так медлит: он имеет обыкновение быстро "надевать перчат­ки"[918] и не сможет долго выдержать страх перед осадой.

Если Брут закончит эту войну и решит, что он скорее прине­сет пользу государству, если станет преследовать Долабеллу, чем

когда будет оставаться в Греции, он станет это делать на свой страх и риск, как он это делал прежде.

Он не станет ожидать решения сената в столь многочислен­ных пожарищах, которые необходимо как можно быстрее гасить — (27) ибо и Брут и Кассий уже показали, что во многих ситуа­циях сами себе являются сенатом. В столь великой сумятице и расстройстве всех дел необходимо руководствоваться скорее ве­лением момента, чем традиционными установлениями. Ведь и ныне не в первый раз Брут и Кассий спасение и свободу государ­ства считают самым священным законом и самой наилучшей традицией[919]. Даже если бы предметом дебатов не была необхо­димость преследования Долабеллы, я все равно считал бы реше­ние принятым, поскольку эти выдающиеся мужи отличаются добродетелями, авторитетом, знатным происхождением: о войске одного из них нам уже известно, второй, по слухам, также им об­ладает.

XII. Стал ли ожидать Брут наших решений, зная наши истин­ные настроения? Ведь он не отправился на Крит, в свою провин­цию, а поспешил в чужую, в Македонию[920]. Он рассматривал все территории, которые вы хотели закрепить за собой, как свое поле деятельности. Он набрал новые легионы, принял под свое коман­дование старые, перетянул конницу Долабеллы на свою сторону и по своей инициативе объявил Долабеллу, еще не успевшего за­пятнать себя столь великим злодеянием, врагом государства.

Если бы дело обстояло иначе, то на каком основании он стал бы отнимать конницу у консула? В самом деле? (28) А Гай Кас­сий, отличающийся таким же величием души и разума, разве не для того отправился из Италии, чтобы помешать Долабелле ов­ладеть Сирией? На основании какого закона, по какому праву? А

по тому священному праву, которое исходит от самого Юпитера, суть которого в том, что все, направленное на спасение государ­ства, должно считаться законным и справедливым. Этот закон является ничем иным, как высшей справедливостью; продикто­ванный могуществом богов, он повелевает совершать достойные и честные поступки и запрещает действия противоположного ха­рактера. Именно этим законом руководился Г. Кассий, когда от­правился в Сирию, в провинцию, ему не принадлежащую (если бы люди руководствовались уже записанными законами; но по­скольку эти законы отменены, он счел эту провинцию своей по естественному праву).

(29) Чтобы все эти действия на основании нашего авторитета были признаны законными, я предлагаю принять следующее по­становление: "Поскольку П. Долабелла, а также те, кто были его сообщниками, друзьями и помощниками в совершении жесто­чайшего и отвратительнейшего преступления, объявлены сена­том врагами римского народа, и поскольку сенат постановил начать военные действия против Долабеллы; а также для того, чтобы он, осквернивший все божественные и человеческие зако­ны новым и ничем не искупимым злодейством, запятнавший себя бесчестными преступлениями против отечества, понес должное наказание, определямое богами и людьми, (30) сенат постановля­ет:

проконсулу Г. Кассию надлежит управлять провинцией Си­рия, как магистрату, получившему эту провинцию в управление на основании полноправных полномочий;

ему надлежит принять под свое командование войска, нахо­дящиеся под началом проконсула Кв. Марция Криспа, проконсу­ла Л. Стация Мурка, легата А. Алиена[921], а упомянутые лица должны передать ему эти войска. С этими войсками, а также дру­

гими, которые он соберет под свое командование, Г. Кассий дол­жен начать военные действия против Долабеллы на суше и на море;

для ведения этой войны он получает все права и полномочия наместника провинций Сирия, Азия, Вифиния и Понт, с тем, что­бы там, где он сочтет это необходимым, мобилизовать корабли и экипажи и взыскать средства, необходимые для ведения военных действий;

во всех провинциях, куда прибудет проконсул Г. Кассий в связи с проводимыми им военными операциями, проконсульский империй Г. Кассия будет высшим по отношению к империю того, кто в этот момент окажется наместником данной провинции — той, куда прибудет Г. Кассий;

(31) если царь Дейотар и сын царя Дейотара[922] окажут под­держку проконсулу Г. Кассию, предоставляя ему войска и сред­ства для ведения военных действий — так же, как они неоднократно делали это ранее во многих войнах, укрепляя мо­гущество римского народа — то тем самым они окажут услугу сенату и римскому народу;

если остальные цари, тетрархи и династы[923][924] будут действо­вать таким же образом, сенат и народ римский достойным обра­зом оценят и не забудут оказанную ему услугу;

консулы Г. Панса и А. Гирций, оба в отдельности, после упо­рядочения дел в государстве, пусть доложат этой корпорации — если сочтут это необходимым — о состоянии консульских и пре­торских провинций. Пока же этими провинциями управляют те наместники, которые там находятся, до тех пор, пока сенат не назначит преемника каждому из них своим решением."

XIII. (32) Этим решением сената вы еще более подогреете патриотический пыл Г. Кассия и добавите силы его оружию. Вы хорошо знаете его характер и войско, во главе которого он стоит. Характер же его таков, каким он выступает перед вашими глаза- 478

ми... , войско же, известия о котором до вас доходят, состоит из

храбрых, решительных мужей, которые, пока был жив Требоний, никогда бы не допустили, чтобы Долабелла со своей бандой про­ник в Сирию. Аллиен, мой друг и близкий мне человек, после ги­бели Требония ни в коем случае не допустит, чтобы его называли легатом Долабеллы. Кв. Цецилий Басс[925][926], хотя и является част­ным лицом, но мужественный и прекраснейший человек, имеет под своим командованием сильное и победоносное войско. (33) У царя Дейотара и у его сына есть большая и по нашему образцу обученная армия. На его сына мы можем возлагать величайшие надежды, он в высшей степени одарен и обладает величайшими добродетелями. А что сказать мне об отце? Свое благоволение по отношению к римскому народу он доказывает едва ли не с мо­мента своего рождения . Он не только выступал в качестве на­шего союзника в войнах, которые вели наши полководцы, но сам лично командовал своими войсками. С какой похвалой, с каким уважением и почетом отзывались об этом муже Сулла, Мурена, Сервилий, Лукулл[927]! (34) А что мне остается добавить о Помпее?

Помпее, который считал Дейотара единственным истинным дру­гом во всем мире, искренне преданным человеком, единственным верным и надежным союзником римского народа! Когда я и Марк Бибул[928] были наместниками в близких и пограничных провинциях, мы получали помощь от этого царя и пехотой, и конницей. После этого началась эта ожесточеннейшая и несчаст­нейшая гражданская война; что должен был бы сделать в этих условиях Дейотар, что вообще надо было делать — об этом нет нужды говорить, особенно потому, что исход был совсем не тот, на который рассчитывал Дейотар[929]. Если во время этой войны им и совершались ошибки, то он совершал их вместе с сенатом; если же им принимались правильные решения, то даже потерпев поражение, он не заслуживает осуждения.

К этим контингентам войск должны будут присоединиться другие цари, последуют новые наборы войск. (35) Не будет не­достатка и в кораблях — столь высоко чтят тирийцы Кассия, столь много значит имя Кассия в Сирии и Финикии[930] !

XIV. Отцы сенаторы, государство имеет в лице Г. Кассия го­тового полководца, которого можно послать против Долабеллы, и не просто готового, но испытанного и храброго. Он совершил великие подвиги еще до прибытия туда М. Бибула, весьма ува­жаемого мужа, нанеся поражение известнейшим полководцам парфян, разбив их огромные полчища; он спас Сирию от мощно­го натиска парфян. Я не буду задерживать ваше внимание, возда­вая ему великие похвалы за единственный в своем роде подвиг — напоминание о нем далеко не всем будет по нраву. Сохраним

же его скорее для истории, не тратя слов, чтобы засвидетельство-

485

вать его сейчас .

(36) Я обратил внимание, отцы сенаторы, и лично услышал сетования на то, что я слишком приукрашиваю заслуги Брута, слишком превозношу Кассия, что я даже хочу доставить Кассию своим предложением положение господина и принцепса в госу­дарстве. Кого же я приукрашиваю? Разве не тех, кто сами явля­ются украшением государства? Разве я не превозносил постоянно заслуги Д. Брута во всех вносимых мною предложениях? Станете ли вы порицать меня за это? Или же надлежит воздавать хвалы Антониям, опозорившим не только свой род, но и само имя рим­лянина? Или же мне надо хвалить Цензорина, врага во время войны, головореза в мирное время? Есть ли необходимость в том, чтобы перечислять другое отребье из этой же банды? Нет, я со­вершенно далек от того, чтобы хвалить этих врагов спокойствия, согласия, законов, справедливости: я ненавижу их настолько сильно, насколько я люблю свое отечество.

(37) "Смотри, — говорят иные, — как бы ты не обидел вете­ранов..." Эти слова я слышу чаще всего. Конечно, я должен ува­жать ветеранов — пока они сохраняют здравый смысл, опасаться их я не должен. Тех ветеранов, которые взяли в руки оружие для защиты государства, и встали под знамена Г. Цезаря, выступив-

486

шего гарантом привилегий, данных его отцом , которые сегодня защищают с опасностью для жизни дело государства — этих ве­теранов я должен не только уважать, но и выступать за приумно­жение их привилегий. Тех воинов, которые сохраняют спокойствие, как я полагаю, следует прославлять и воздавать им величайшую похвалу. Соратников же Антония, которые, промо­тав деньги, розданные им Цезарем, осадили десигнированного консула, которые грозятся уничтожить этот город огнем и желе­зом, которые переметнулись на сторону Саксы и Кафона, врож­денных преступников и грабителей, — кто же станет их уважать? Следовательно, среди ветеранов есть честные люди, которых следует хвалить, нейтральные, которых мы должны сохранить [931][932]

верными государству, и бесчестные негодяи, против бесчинств которых мы взялись за оружие.

XV. (38) Итак, кого из ветеранов мы опасаемся обидеть? Тех, кто стремится освободить осажденного Брута? Разве те, кто стремятся всем сердцем к тому, чтобы освободить Брута, могут возненавидеть имя Г. Кассия? Или тех, кто не хочет примкнуть к одной из двух враждующих сторон? Я не опасаюсь возможности того, что кто-нибудь из этих людей, для которых столь дорог личный покой, окажется кому-то не по нраву. Что касается треть­ей группы, то они должны считаться не воинами-ветеранами, но заклятыми врагами государства, и их я хотел бы наказать самым суровым образом.

И более того, отцы сенаторы, до какой поры мы будем выно­сить свои решения, оглядываясь на мнение ветеранов? Неужели их столь великое высокомерие, столь наглая заносчивость долж­ны стать причиной, чтобы мы даже полководцев выбирали, осно­вываясь на их суждении? (39) Я же (ибо хочу открыто высказать, отцы сенаторы, все, что я думаю) полагаю, что нам следует об­ращать внимание не столько на ветеранов, сколько на настроения новобранцев, составляющих цвет Италии, на дух новых легио­нов, проявляющих наибольшую готовность выступить для осво­бождения отечества, на то, какого мнения вся Италия вообще о степени вашей решимости. Ничто вечно не расцветает, одна эпо­ха сменяется другой. Длительное время славились и блистали могуществом легионы Цезаря; теперь настало время для легио­нов Пансы, легионов Гирция, легионов сына Цезаря, легионов Планка[933]. Они многочисленнее, воины в них моложе и, естест­венно, пользуются большим уважением. Ведь они ведут войну, цели которой одобряет весь мир. Поэтому им обещаны награды — те же их уже получили. Пусть последние пользуются ими и пусть те получат обещанное — ибо это сочтут в высшей степени справедливым, как я надеюсь, бессмертные боги.

(40) Поскольку дело обстоит именно таким образом, отцы се­наторы, я полагаю, что решение, предложенное мною, должно быть вами одобрено и принято.

Надпись из Рососа

Пер. В. Г. Боруховича, комм. В. Г. Боруховича и В. Н. Парфенова

История Рима конца Республики в освещении античных ис­ториков — это история больших событий и больших людей. Но в ней играли заметную роль и "маленькие люди", тысячи и де­сятки тысяч рядовых легионеров и моряков, которые порой достаточно громко заявляли о себе. В борьбу принцепсов за власть вмешивались легионы, беря на себя в ряде случаев ответ­ственность за исход событий. Но об отдельных легионерах, центурионах или навархах мы знаем очень мало, и только редкие надписи могут служить источником информации, подчас очень скупой. Тем более тщательно обращается исследователь с этим материалом, стремясь извлечь из него максимум возможного.

Именно такими качествами обладает опубликованная П. Русселем в журнале "Сирия" надпись на греческом языке, ко­торую он озаглавил "Сириец на службе у Рима и Октавия"[934]. Надпись была обнаружена на некрополе древнего города Рососа, расположенного на берегу залива, примыкающего к горному про­ходу Иссу (граница Сирии и Киликии). Название города встреча­ется в источниках крайне редко: это был небольшой портовый город эллинистического Востока, население которого традици­онно занималось мореходством и морской торговлей. Плита с надписью была использована как строительный материал для надгробного сооружения. Небольшая по величине (высотой в 1,39 м, шириной в 0,58), она содержит убористый греческий

текст, существенно поврежденный. Руссель вынужден отме­тить, что ряд лакун не поддается надежному восстановлению, причем в таких местах, где текст особенно важен.

Надпись содержит письма триумвира Октавиана к гражда­нам города Рососа, где речь идет о привилегиях, дарованных им Селевку, сыну Теодота, наварху, гражданину указанного города. Во времена, к которым относится надпись, этот термин обо­значал капитана крупного военного корабля или командира эс­кадры. Заслуги этого наварха были настолько велики, что Октавиан ради него, как это видно из четвертого письма, обе­щает ряд благодеяний всему городу Рососу.

"Жанр" надписи — письмо властителя, обращенное к целому городу — характерен для эллинистического Востока. До нас дошли в виде надписей письма эллинистических царей, в том числе и обращенные к различным городам и общинам. В доку­ментации царской канцелярии государства Селевкидов одним из трех важнейших типов документов было "письмо"[935]. Таким об­разом, форма обращения Октавиана к жителям Рососа восхо­дит к политическим реалиям государства Селевкидов (возможно, писцы Октавиана, изготовлявшие и переводившие с латинского языка документы, вошедшие в состав писем, проис­ходили из Сирии).

Видимо, принципы организации делопроизводства были заим­ствованы Антонием, а затем и Октавианом на Востоке с его многовековыми бюрократическими традициями. Известно, что позднее Август предлагал Горацию должность, говоря по- современному, "начальника отдела писем"(officium epistolarum) (Suet. Vita Hor. 3).

Выходцы из портовых городов эллинистического Востока встречаются довольно часто на службе у римских полководцев. Еще Юлий Цезарь во время Александрийской войны получал под­крепления из этих районов ("В связи с начавшейся Александрий­ской войной Цезарь призвал флот с Родоса, из Сирии и Киликии", — так начинается рассказ о событиях этой войны — Bell. Alex. I.1). Поставляя корабли воюющим сторонам во время граждан - ских войн, города Востока отправляли вместе с ними и экипажи

во главе с опытными капитанами. Руссель в цитированной пуб­ликации приводит имя некоего Малхия, происходившего из Сирии (по-видимому, вольноотпущенника), служившего капитаном ко­рабля во флоте Октавиана, которому за заслуги последний да­ровал права римского гражданина. Мы видим, что предоставление жителю Рососа Селевку римского гражданства по инициативе Октавиана (а также других привилегий) было обычной формой поощрения. Обращаясь к архонтам, совету и народу Рососа, Октавиан проявляет необыкновенную почти­тельность, называя город "священным", "неприкосновенным", "автономным". Возможно, однако, что такие эпитеты восхо­дят к традициям самого жанра "письма", принятым в канцеля­рии Селевкидов.

Решение о награждении Селевка было принято триумвиром на основании закона консулов 42 г. до н. э. Л. Мунатия Планка и М. Эмилия Лепида. По-видимому, этот закон предоставлял три­умвирам право даровать римское гражданство за особые заслу­ги, в том числе (и, вероятно, в первую очередь) лицам, оказавшим помощь триумвирам в их войне против убийц Цезаря.

Надпись из Рососа представляет собой копию четырех до­кументов, первый из которых служит своеобразным "сопроводи­тельным письмом"(lettre d'envoi), как называет его Руссель. К нему прилагалось второе письмо, бывшее извлечением из большого до­кумента, вырезанного на стеле, помещенной в Риме на Капито­лии.

В этом документе речь шла о многих лицах, получивших те же привилегии, что и Селевк, как это можно предположить на основании слов Октавиана в 4 письме: (строки 87 слл. надписи: "Селевк, ваш гражданин и мой наварх, участвуя во всех войнах, сражался на моей стороне и постоянно проявлял тесную привя­занность ко мне, верность и мужество. Как полагалось всем тем, кто сражался на нашей стороне и проявил доблесть на войне, он получил в награду свободу от обложения налогами и права римского гражданина ").

Дарование римского гражданства и привилегий Селевку и другим лицам, имена которых перечислялись на Капитолийской стеле, было обычной формой поощрения и залогом верности ле­гионеров, моряков, младших и старших офицеров, на которых

опирались в кровавой борьбе за власть триумвиры. Руссель ссы­лается на другой документ, также исходящий от Октавиана. Документ содержит эдикт Октавиана о привилегиях ветера­нам. Согласно этому эдикту, точно совпадающему по типу и характеру с надписью из Рососа, ветеранам предоставлялись полные (Optimo jure optimaque lege) гражданские права и осво­бождение от налогов. Эти же права предоставлялись их роди­телям, женам и детям.

К чему конкретно сводилась привилегия, состоявшая в обла­дании правами римского гражданина вместе с освобождением от всех налогов? С полной ясностью выяснить это не удается. Поскольку город Росос назван в надписи "неприкосновенным" и "автономным", можно допустить, что он не платил налогов римскому правительству. Сам же Селевк, получив права римско­го гражданина, тем самым переставал быть гражданином сво­его родного Рососа, поскольку по римским законам двойное гражданство исключалось (это видно из речи Цицерона в защи­ту Бальба: duarum civitatum civis noster esse iure civili nemo potest (II. 28).

Можно было бы предположить, что Селевк, став римским гражданином, тем самым освобождался от повинностей, ко­торые несли граждане его родного города. Но Руссель ссылает­ся на исследование Хатцфельда, показавшего, что римские купцы, находясь на Востоке, не освобождались в обязательном порядке от местных или римских налогов[936]. Увеличение числа лиц, обладавших правами римского гражданина, в городах элли­нистического Востока, было, по всей видимости, причиной, по которой Селевку, кроме прав римского гражданства, предос­тавлялась еще и привилегия, состоящая в освобождении от на­логов: получив ее, Селевк имел гораздо больший набор привилегий и льгот, чем простой римский гражданин.

Как бы то ни было, привилегии, дарованные Селевку и его близким, были сами по себе весьма значительными, и не исклю­чено, что копию с соответствующих римских документов мог заказать и сам Селевк, чтобы вырезанные на камне и постав­ленные на агоре его родного Рососа, они заставляли бы сограж­

дан относиться к нему с должным уважением и соблюдать ого­воренные в этих документах привилегии, дарованные всемогу­щим триумвиром.

Письмо I

В год... месяца Апеллайоса...

Император Цезарь, сын Бога[937], провозглашенный императо­ром в четвертый раз, консул во второй раз и десигнированный в третий раз[938], архонтам, совету и народу Рососа, города священ­ного, неприкосновенного и автономного, шлет привет. Я сам вместе с войском пребываю в добром здравии[939]. Нижеследую­щий текст является извлечением из стелы, находящейся в Риме на Капитолии. Приказываю вам зарегистрировать его в вашем государственном архиве. Пошлите также копии этого текста со­вету и народу Тарса, совету и народу Антиохии, совету и народу Селевкии[940], чтобы и они зарегистрировали его. Будьте здоровы.

Письмо II

[Цезарь,] император, триумвир для устройства государствен­ных дел, в соответствии с законом Мунатия и Эмилия предоста- вили[941] гражданские права и освобождение от всех существующих налогов в следующих словах: "Поскольку Селевк, сын Теодота, рососец, сражался на нашей стороне в войне во

[Фракии][942] под нашим верховным командованием и вынес ради нас многочисленные и великие бедствия и опасности, не отступая перед самыми тяжкими испытаниями, и дал свидетельства пол­ной поддержки и верности интересам государства, связав свою личную судьбу с нашим спасением, вынося ради интересов госу­дарства и народа Римского всяческие бедствия, и оказал нам, как в нашем присутствии, так и при нашем отсутствии, важные услу­ги,

1. Мы предоставляем ему и его родителям, его детям и по­томкам, и жене его... гражданские права и освобождение от всех существующих налогов, каковыми привилегиями пользуются полноправные граждане, освобожденные от всех налогов. Они же должны быть освобождены от военной службы и иных общест­венных повинностей...

2. Сам вышеупомянутый, родители его, дети и потомки должны быть записаны в Корнелиеву трибу[943], [и пусть они по­лучат там право подавать голос]; ...и если они, отсутствуя, захо­тят [пройти ценз], и если они захотят [жить в муниципиях или колониях] Италии...

3. [Поскольку] вышеупомянутый, равно как его жена, родите­ли его и потомки, до того как стать римским гражданином... был освобожденным от налогов... [у себя на родине?], то справедливо, чтобы, став римским гражданином, освобожденным от налогов, он пользовался бы, [если того пожелает, возможностью занять жреческие должности и получать] почетные привилегии... и

пользоваться ими таким же образом, как и те, кто обладает пол-

498 ными гражданскими правами .

7. ...В город или область провинции Азии и Европы, [если] ввозит или вывозит ради собственных нужд из города или облас­ти... [если он] вывозит продукты своего скотоводства ради собст­венных нужд... то по всем этим статьям ни одна община или откупщик налогов [не будет иметь права взимать налог]...

8. [Если кто-нибудь] захочет выдвинуть обвинение или по­дать жалобу, или начать судебный процесс против них, добива­ясь судебного решения[?]... во всех этих случаях, если они захотят судиться у себя на родине по своим собственным зако­нам, [или в] свободных [городах], или у наших магистратов или промагистратов[944][945], то им предоставляется свободный выбор... ни­кто не должен [действовать] иначе [как предписано в этих поло­жениях], ни привлекать их к суду, передав дело в иную инстанцию, ни выносить [приговора]. [Если же они будут при­влечены к суду] на основаниях, противоречащих вышеуказанным положениям, то решения этого суда должны быть признаны [не­действительными].

9. Если имя вышеупомянутого, [его родителей, его жены], его детей и потомков какой-нибудь магистрат захочет включить в список лиц, подлежащих судебному преследованию или принять обвинительное заключение, которое может служить основанием к началу судебного дела[946], вышеупомянутые имеют право явить­

ся в [наш] сенат или к магистратам и промагистратам, или отпра­вить своих представителей, защищающих личные интересы вы­шеупомянутых лиц.

Всякая община или магистрат, который [не выполнит того, к чему обязывают перечисленные положения или] станет действо­вать [противоположным образом], или будет судить пристрастно, или действовать [из корыстных побуждений], или посредством преступных деяний добиваться того, чтобы ограничить права вышеупомянутых лиц пользоваться предоставленными им при­вилегиями, должен будет уплатить римскому народу штраф в 100 000 сестерциев.

[Ведение дела по взысканию] и само взыскание этой суммы надлежит производить [всякому прибывающему магистрату?], если он захочет [вести дело] и получить этот штраф в провинции, или же через наших магистратов и промагистратов, если захочет вести это дело в Риме. Тому, кто предоставит по этой сумме со­ответствующий залог, [может быть предоставлено право вести это дело]".

Для выполнения настоящих решений те наши магистраты и промагистраты, [в ведении которых будут] находиться подобные дела, должны проявить заботу и принять соответствующие меры.

Письмо III

В год... месяца Дистроса 15. Император Цезарь, сын Бога, провозглашенный императором в шестой раз, консул в третий раз, десигнированный консул в четвертый раз[947], шлет привет ар­хонтам, совету и народу священного, неприкосновенного и авто­номного города Рососа. Если вы здоровы, то это хорошо, сам я вместе с войском пребываю в добром здравии[948]. Отправленные вами послы — Селевк, мой наварх, Герас, Калли... ерос, Симмах,

доблестные мужи от доблестного народа, нашего друга и союз­ника, прибыв в Эфес, беседовали со мной по поводу порученных им дел.

Я оказал им достойный прием, найдя в их лице патриотов и доблестных мужей, и принял предложенные мне почести и коро- ну[949][950]. Я постараюсь, когда прибуду в ваши края, совершить для вас доброе дело и сохранить привилегии вашему городу. Сделаю это с тем большей охотой ради наварха Селевка, сражавшегося на моей стороне на протяжении всей войны, совершившего мно­жество подвигов и неизменно проявлявшего свою тесную привя­занность и верность. Он никогда не уклонялся от опасностей, подвергаясь им ради наших интересов, проявляя неизменно рве­ние и старание в делах, способствующих нашему благу. Будьте здоровы.

Письмо IV

В год... месяца Апеллайоса 9. Император Цезарь, сын Бога, провозглашенный императором в шестой раз, консул в четвертый

504

раз , архонтам, совету и народу священного, неприкосновенно­го и автономного города Рососа. Если вы здоровы, то это хорошо, сам я вместе с войском пребываю в добром здравии. Селевк, ваш гражданин и мой наварх, участвуя во всех войнах, сражался на моей стороне и неизменно проявлял тесную привязанность ко

мне, верность и мужество. Как полагалось всем тем, кто сражался на нашей стороне и проявил доблесть на войне, он получил в на­граду свободу от обложения налогами и права римского граж­данства.

Я предоставляю его вашим заботам: ведь подобные люди способствуют воспитанию у граждан тесной привязанности к своей родине. Памятуя, что я готов быть полезным вам во всех отношениях ради Селевка, вы можете с полным доверием обра­щаться ко мне по любому поводу. Будьте здоровы.

<< | >>
Источник: Хрестоматия по истории древнего мира: Эллинизм. Рим. Под ред. В. Г. Боруховича, С. Ю. Монахова, В. Н. Парфено­ва. — Москва, «Греко-латинский кабинет» Ю. А. Шичалина,1998. — 528 с.. 1998

Еще по теме Гибель Римской республики:

  1. § 3. Римская военно-патрицианская республика в начале V в. до н. э.
  2. ГРАЖДАНСКИЕ ВОЙНЫ I В ДО Н.Э. И ПАЛЕНИЕ РИМСКОЙ РЕСПУБЛИКИ
  3. Глава 13 ПЕРВОЕ СТОЛЕТИЕ РИМСКОЙ РЕСПУБЛИКИ
  4. РИМСКАЯ ДЕРЖАВА В ПЕРИОД ПОЗДНЕЙ РЕСПУБЛИКИ
  5. Глава 4 РИМСКАЯ РЕСПУБЛИКА: ГОСУДАРСТВО И ПРАВО
  6. Римская республика в V–IV веках до нашей эры
  7. ОСНОВНЫЕ ЧЕРТЫ РИМСКОЙ КУЛЬТУРЫ ПЕРИОДА РЕСПУБЛИКИ [9]
  8. Лекция 2 РИМСКАЯ РЕСПУБЛИКА С СЕРЕДИНЫ II в. ДО 31 г. ДО Н. Э.
  9. Il КРИЗИС И ПАДЕНИЕ РИМСКОЙ РЕСПУБЛИКИ
  10. § 2. Источники истории Римской республики III—I вв. до н. э. и Империи.
  11. Лекция 24 РИМСКАЯ РЕСПУБЛИКА С КОНЦА VI ДО СЕРЕДИНЫ II В. ДО Н. Э.
  12. 5. РИМСКОЕ ОБЩЕСТВО В ПЕРИОД РАЗВИТОЙ РЕСПУБЛИКИ
  13. ВОЗНИКНОВЕНИЕ РИМСКОГО ГОСУДАРСТВА. ЭПОХА РАННЕЙ РЕСПУБЛИКИ
  14. 9. Римская республика да политиче­скаго уравненія сословій (199—399).
  15. Социальная борьба в Римской республике в 60-х годах до н. э. (Заговор Катилины)*
  16. Реформы братьев Гракхов и начало гражданских войн в Римской республике*
  17. Падение республики
  18. ГИБЕЛЬ ДЕМОКРАТИИ
  19. ГИБЕЛЬ ТИРАНА
  20. Римская история. От изгнания царей до падения западной римской империи.