Глава 29 КУЛЬТУРНЫЙ ФОН УХОДЯЩЕГО МИРА

Безупречным показателем состояния общества всегда была и остается образованность. О глубочайшем упадке можно судить, даже не вникая в сферу экономических отношений и системы ад­министрации.

«Даже те немногие дома, которые в прежние времена слави­лись серьезным вниманием к наукам, теперь погружены в забавы позорной праздности, и в них раздаются песни и громкий звон струн. Вместо философа приглашают певца, а вместо ритора — мастера потешных дел. Библиотеки заперты навек, как гробницы, зато со­оружаются водяные органы, огромные лиры величиной с телегу, флейты и всякие громоздкие орудия актерского снаряжения».

Латинская поэзия. Упадок образованности, ослабление инте­реса к реальным событиям и движению живой жизни, связанное не в последнюю очередь с распространением христианских проповедей,

не могли не сказаться на состоянии светской, иными словами, язы­ческой, литературы. Но поэзия не исчезла, развиваясь в традицион­ных жанрах поэмы, эпиграммы, басни. По инерции разрабатывались мифологические темы. Так же, как и на заре римской литературы, среди поэтов было мало коренных римлян.

Галл Децим Авсоний (310—393) был духовно связан с уходящим миром профессией школьного учителя. Она доставила ему в родном городе Бурдигале (Бордо) почет и открыла двери императорского дворца: он стал воспитателем наследника и вскоре продвинулся по службе вплоть до самых высших должностей. Будучи умелым верси­фикатором, Авсоний уложил в стихи всю свою родословную, все пе­рипетии своей официальной и повседневной жизни, заслуги своих коллег по школе в Бурдигале, достоинства своей рабыни и любовни­цы германского происхождения, отдал дань христианской обряднос­ти (души его христианство, скорее всего, глубоко не затронуло).

У выходца из Египта Клавдия Клавдиана явно был поэтический талант, но он его растратил на панегирики императорам и временщи­кам при императорском дворе. Представляет интерес как своего рода исторический источник восхваление Стилихона, которого поэт ста­вит выше всех героев Древнего Рима. Творил Клавдиан и в жанре ин­вектив, обрушивая на придворных восточного и западного дворов колкости, а подчас и непристойности. Не лишена дарования дошед­шая до нас мифологическая поэма Клавдиана «Похищение Прозер­пины», где проводится мысль, что потеря свободы приводит страну к запустению и гибели. Эта поэма, как и другие произведения Клавдиа­на, открыто враждебна христианству.

В начале V в. жил баснописец Авиан. Сохранившиеся 42 его бас­ни, посвященные Макробию, продолжают древнюю традицию, пред­ставляя собой обработку басен Бабрия, писавшего на греческом язы­ке в подражание Эзопу. Однако в изложении Авиана эти басни, напи­санные в элегическом размере и насыщенные величавыми вергили- анскими оборотами, теряют первозданную живость, а язык грешит варваризмами. Это не помешало большой популярности Авиана на протяжении всего Средневековья.

Клавдий Нумациан, так же как Авсоний и Клавдиан, был галлом, но жил он в более суровые времена великого переселения народов. Пере-

живания, связанные с захватом Рима Аларихом, отражены в поэме «О возвращении». Прощаясь с Римом, в котором он занимал должность префекта, поэт оживляет в памяти картины былого величия города, склонившего перед варварами «свою златую главу».

Грамматики и комментаторы. Хранителями традиций римс­кой литературы и латинского языка были грамматики и комментато­ры. Элий Донат создал систематический курс латинской грамматики, остававшийся учебником и в Средние века. Имя его в Средние века стало нарицательным, и словом «донат» стали обозначать грамматику вообще. В комментариях Доната к Теренцию отражено господство­вавшее в античности мнение о комедии как подражании жизни. Объясняя комедии, он характеризует драматические приемы римско­го комедиографа, его зависимость от новой греческой комедии, ста­рается раскрыть психологию персонажей и выявить способы, с помо­щью которых достигается комический эффект.

В конце IV — начале V в. Сервий Гонорат создал для образованной публики детальнейший комментарий к поэмам Вергилия, подводящий итог многовековой истории толкования творчества великого мантуан­ца. Комментатор не только выявляет мифологическую традицию, ис­пользованную Вергилием, но показывает связь его поэм с воззрениями философов различных школ и направлений. Интересны попытки рас­крыть в поэмах Вергилия намеки на современные поэту события.

Комментарии классических текстов Вергилия даются Сервием с позиций религиозных учений его времени. Духи далекой италийской старины, покровительствовавшие Энею и его спутникам, приобрета­ют облик космических божеств, заполняющих пространство между Землей и Луной и наделенных способностью переселяться из одного тела в другое. Таким образом, герой, действовавший, согласно Верги­лию, во времена рождения Рима, оказывается в соответствии с ком­ментариями Сервия в ситуации эпохи гибели империи.

Такая же модернизация классических образов свойственна Феодо­сию Макробию, автору загадочного сочинения «Сатурналии» в форме за­стольной беседы, жанра, созданного Платоном. Вергилий предстает в «Сатурналиях» в облике пророка, постигшего тайны бытия, волшебника и мага.

Поздняя греческая литература. Эпоха домината небогата именами греческих поэтов и поэтическими открытиями. Характер­ная черта позднегреческой поэзии — отсутствие широких обществен­ных интересов, живых откликов на современные события. Она обра­щена к мифологическому прошлому.

Квинт Смирнский (IV в.), автор большой поэмы «После Гомера» по­этически разработал эпизоды греческих мифов, заполняющих лакуну между «Илиадой» и «Одиссеей», — прибытие Мемнона, гибель Ахилла, погребальные игры в его память, сооружение деревянного коня и пр. Следуя за Гомером в строении стиха и в системе образов, Квинт отразил представления своего времени о богах и судьбах людей. Герои гомеровс­кого времени в описании Квинта идеализированы, лишены каких-либо слабостей и пороков. Квинт обнаруживает знакомство с географией и древнейшей историей своей родины — западной части Малой Азии.

Нонн из египетского города Панополя (V в.) создал огромную эпи­ческую поэму «О Дионисе». На известные из классической и эллини­стической литературы эпизоды странствий Диониса в далекую Ин­дию и его триумфального возвращения в Аттику наслоились и мисти­ческие мотивы, и пересказы устных преданий восточного происхож­дения о Дионисе и богах его круга. Странно то, что наряду с этой поэмой, которую можно назвать апологией язычества, Нонн, очевид­но, в конце жизни также переложил в стихах одно из евангелий.

Либаний. Поздняя греческая ораторская проза представлена в языческой традиции Либанием и Фемистием. Антиохиец Либаний (314—393) прошел обучение в Афинах. Перебравшись в Малую Азию, он переезжал там из города в город, обучая молодежь риторике.

О жизни Либания можно судить по его обширной автобиографии, не имеющей аналогов в античной литературе. Это не только рассказ о случившемся и пережитом, но осмысление собственной жизненной позиции, объяснение уроков, извлеченных из сменявших друг друга удач и неудач. Человек эпохи крушения империи встает из этого тру­да во всей своей реальности и психологической глубине.

Многочисленные речи Либания и его так называемые деклама­ции, посвященные вымышленным событиям, — это зеркало эпохи и деятельности ее выдающихся людей, прежде всего императора Юлиа­на, бывшего не только учеником Либания, но и его близким другом. Тысяча дошедших до нас писем Либания охватывает не всю его жизнь, а два ее периода: 355—363 и 388—393 гг.

Всю свою жизнь Либаний отдал служению античной культуре и ее гуманистическим ценностям, защищая их от христианства, узурпиро-

вавшего в лице поддерживавших его императоров все пространство политики. Не раз эта позиция ставила Либания на край пропасти. Из «Автобиографии» известно, что император Иовиан решил покончить с непримиримым язычником. Его остановила только слава Либания. Кто-то напомнил императору, что, будучи мертвым, Либаний будет ему страшнее, чем живой, силою своих речей.

Фемистий. Современник Либания Фемистий (315—386), по его собственным словам, был родом «с крайних пределов Понта, возле Фасиса», т. е. из Колхиды. Будучи язычником, он тем не менее не входил в число приверженцев Юлиана и не испытывал вражды к хри­стианству. Это обеспечило ему возможность находиться при импера­торском дворе, занимать государственные должности и выступать в качестве советчика императоров. В своих речах Фемистий затрагива­ет проблемы природы власти и способа правления, рассуждает об иде­альном правителе, о войне и мире, о пользе философии и о недостат­ках системы греческого воспитания. Стиль речей его архаичен.

Бревиарии. На протяжении по крайней мере трех столетий лати­ноязычная историография неуклонно деградировала. Лишь на гречес­ком языке появлялись сколько-нибудь значительные труды. На латинс­ком же после Тацита выходили лишь краткие исторические конспекты, так называемые компендии. В сочинении Евтропия римская история от Ромула до Валента изложена в десяти очень кратких книгах. История Римской империи для Евтропия — это история императоров, которым он дает оценку в зависимости от результатов их правления. Осуждаются не только деспоты, но и правители, для которых управление государ­ством было побочным делом: таковы Марк Аврелий и Юлиан. В Сред­ние века простота и лаконичность стиля обеспечили Евтропию популяр­ность, какой не пользовался ни один серьезный историк древности.

Краткость, господствующая тенденция в развитии римского ис- ториописания, достигла к IV в. высшей точки, найдя выражение не только в содержании исторических трудов, но и в их заглавии. При том же императоре Валенте, по поручению которого творил Евтро- пий, появляется книжица под названием «Бревиарий» («Сокраще­ние»). Ее составитель, некий Фест, получив предписание императора составить краткий текст, в обращении к «его вечности» хвалится, что добился краткости даже большей, чем ему повелевалось, и вместил все события от Ромула до его дней всего лишь в тридцать глав. Сочи­нения другого чиновника, Секста Аврелия Виктора («О цезарях», «Происхождение римского народа», «О знаменитых людях»), по срав­нению с бревиарием Феста могут показаться шедеврами. Опуская предложенную в свое время Флором сложную схему периодов возвы-

шения и упадка Рима, Аврелий Виктор считал время от Ромула до Септимия Севера эпохой непрерывного роста римского могущества, от Септимия же Севера до Александра Севера — балансированием на краю пропасти, а затем — погружением в нее. Причиной этого бед­ствия «сократитель» видит в политике императоров, стремящихся к власти, вместо того чтобы обращать оружие против внешних врагов, а также в неприобщенности правителей к образованности и культуре.

Компиляции. Компиляция завоевывает не только поле истории; она захватывает и сферу военного дела. Так, при Феодосии I Флавий Вегеций Ренат, основываясь на сочинениях Катона Старшего, Цельса, Фронтина и распоряжениях императоров, составил «Краткий очерк военного дела» в четырех книгах, систематически изложив все, от­носящееся к набору войск, их обучению, созданию подразделений, военной дисциплине, стратегии.

В том же веке Палладий объединил в четырнадцати книгах сведе­ния о сельском хозяйстве, содержавшиеся в трудах Катона, Варрона, Колумеллы и других авторитетов в этой области. Такой же компиля­цией в сфере филологии является невразумительный труд уроженца Африки Марциана Капеллы «О свадьбе Филологии и Меркурия». Курс семи школьных наук — грамматики, риторики, диалектики, арифметики, геометрии, музыки и астрономии — излагается на фоне брачной церемонии. Не для того ли, чтобы скрасить их усвоение позд­неримским школярам-митрофанушкам? И эта мешанина стала в Средние века самым популярным учебником.

«Сочинители истории августов». Отсутствие авторской индивидуаль­ности характерно и для сборника кратких биографий римских импера­торов от Адриана до Нумериана, появившихся во второй половине IV в. И хотя указаны составители этих биографий (Спартиан, Капитолий, Лампридий, Поллион и Вописк), существует мнение, что создал био­графии какой-то сочинитель, решивший скрыть свое имя за вымыш­ленными именами пятерых. И несмотря на то, что против этого мне­ния возражают, полагая, что сочинителей все же было пять, с тем, что они писали совершенно одинаково, как один, никто не спорит.

Образцом для этого труда послужили «Жизнеописания двенадца­ти цезарей» Светония, как известно, пользовавшегося не только слу­хами, но и архивными данными. Сочинители также порой приводят выдержки из документов, но в большинстве своем это фальшивки. Имеются также ссылки на писателей, никогда не существовавших, вымышленные родословные, придуманные имена. При этом в угоду занимательности искажена последовательность исторических собы­тий. Обычны анахронизмы. Например, в рассказ о II-III вв. введены реалии IV в. Именно они и дают возможность определить время со­здания этого жалкого и безответственного сочинения.

Аммиан Марцеллин. Над всеми «сократителями» и «сочините­лями», как скала, возвышается Аммиан Марцеллин, грек из Антиохии, занимавшийся в юности науками в своем родном городе, где он при­обрел влиятельных покровителей и друзей, среди которых были зна­менитые ораторы, его сограждане Либаний и Иоанн Хрисостом. Пос­ле завершения начатой в девятнадцатилетнем возрасте военной карь­еры, обеспечившей ему доступ и во дворец, в 378 г. Аммиан Марцел­лин оседает в Риме, где создает обширный исторический труд на латинском языке, названный им «Деяния». Начав изложение римс­кой истории с 96 г., на котором завершил свое повествование Тацит, антиохиец как бы подчеркивает преемственную связь своего произве­дения с великой исторической эпопеей предшественника. Последние книги «Деяний», полностью до нас дошедшие, посвящены событиям, участником которых был сам Аммиан, находясь в римской армии, в том числе и под началом императора Юлиана, горячим привержен­цем которого он стал.

Великие историки прошлого, создавая свои полотна, могли рас­считывать если не на славу, то хотя бы на прочтение их трудов совре­менниками. Аммиан творил в эпоху полного упадка образованности, когда, по его собственным словам, даже римская знать не читала ни­чего, кроме Ювенала и анекдотов, собранных Валерием Максимом. Тем более удивителен подвиг историка, замыслившего продолжить великий труд Тацита. Ответ на вопрос о причинах, побудивших «грека и солдата», как он себя называет, взяться за каламос, — в самом со­держании его труда, пронизанном острым чувством римского патри­отизма. Само слово «Рим» вызывает у историка, пережившего битву при Адрианополе и ставшего свидетелем распада римской государ­ственности, гордость и восхищение. Он называет Рим «главою мира», «храмом мира», «сокровенным местом империи и всех доблестей». Во многих описаниях войн и в речах, даже вкладываемых в уста далеко не симпатичных ему императоров, звучит уверенность, что защита границ империи, виновниками нарушения которых являются варва­ры, — благородное дело и что единственное, к чему стремится в своих войнах Рим, — это справедливый мир.

Обладавший огромной эрудицией, видной по бесконечным ссыл­кам на произведения греческих и римских историков, философов, поэтов и обращению к ряду естественнонаучных сюжетов, эрудици­ей, трудно сопоставимой с представлением о человеке, отдавшем большую часть жизни военной службе, Аммиан Марцеллин постоян­но обращается к историческим сюжетам прошлого, сравнивая ситуа­ции далеких времен с современными событиями. В одних случаях он Делает это для того, чтобы подчеркнуть связь современной ему римс­кой истории с историей былого римского величия, в других, возмож­

но, затем, чтобы сохранить у читателя надежду на возрождение госу­дарства, которое и в прошлом переживало великие бедствия, но каж­дый раз возрождалось. Но все же в обращении к примерам из старины проявляется безнадежный пессимизм человека, утешающего себя вос­поминаниями о невозвратном прошлом.

C полной ясностью и нескрываемой горечью видит Аммиан при­знаки разложения римского государства и общества сверху донизу. Ни в аристократии, погрязшей в разврате и расточительности, пре­смыкающейся перед силой и властью, ни в низах, этой толпе, «всю свою жизнь проводящей в вертепах, увеселениях и зрелищах» и сде­лавшей цирк своим «и храмом, и домом, и местом сборищ, и наивыс­шей целью стремлений», и к тому же ревущей «отвратно и бессмыс­ленно, что надо выгнать из города всех чужаков», ни в армии, пороки которой историк знал не понаслышке, не видит он людей, кроме рано погибшего Юлиана, которые могли бы стать примером древней рим­ской доблести и способствовать оздоровлению общества.

Аполлинарий Сидоний. Упадок историографии, которую рим­ляне устами Цицерона нарекли «наставницей жизни» (одинокая фи­гура Аммиана Марцеллина только подчеркивает плачевное состояние этого жанра), не должен создавать впечатление, будто для понимания времени гибели Западной империи нет достаточно полной и надеж­ной информации. Сотню историков, подобных Аврелию Виктору или Евнапию, может заменить один Аполлинарий Сидоний (430—485). Уро­женец южной, самой цивилизованной части Галлии, он был захвачен водоворотом событий и вынесен им в Рим. Благодаря его панегири­кам, не лишенным присущей этим произведениям лести, мы знаем «императоров на час» и их окружение в лицо. Но ярче всего в произ­ведениях Сидония оживает Галлия времени вторжения варварских орд. Лишенная защиты римских легионов и часто используемая рим­скими императорами как разменная монета в торге с варварскими вождями, Галлия в лице своей элиты, крупных землевладельцев, со­хранила верность римской государственности и культуре. Поместья, защищенные мощными укреплениями, стали последними цитаделя­ми империи и одновременно первыми феодальными замками. Пере­писка, которую вел Сидоний со своими друзьями, переживавшими, как и он, одиночество, отчаяние, но не лишенными надежды, — ис­точник, раскрывающий жизнь римской провинции в мельчайших подробностях: например, устройство вилл с их спальнями, портика­ми, термами, мастерскими, библиотеками, домашними музеями, с их персоналом, среди которого имелись и гонцы, которым доверялось доставлять письма соседям и приносить их послания. Описание биб­лиотек настолько детально, что мы знаем не только устройство их за­

лов, но и кресел для читателей и читательниц (последним рекомендо­вались книги духовного содержания).

И, конечно же, из писем, речей, из стихов Сидония (он был и по­этом) встает прежде всего он сам — просвещенный и словоохотливый, по-язычески наслаждающийся всеми благами жизни, но не забываю­щий о христианских постах, эрудит, которому в равной мере знакомы и дороги и творения времени Августа, и сочинения отцов церкви, вельмо­жа, возвысившийся благодаря браку с дочерью одного из императоров, и епископ. Менее всего Сидоний занимается морализаторством; настав­лять в его время — это все равно, что учить плаванию выброшенных за борт корабля. В вихре сменяющих друг друга бурных и необратимых пе­ремен люди оставались наедине с собой и давали отчет лишь собствен­ной совести. Наблюдая с крепостной стены за страшными картинами опустошения и крушения всего того, что недавно казалось незыблемым и вечным, важно было сохранить силу духа и не предаваться отчаянию.

Плотин. Кризис общества и государства принес жителям импе­рии непрерывно нараставшее ощущение вселенской катастрофы. Раз­рушалась не только империя — распадался реальный мир каждого че­ловека, его жизнь подвергалась испытаниям вне зависимости от со­циального положения и имущественного состояния. Борясь в мате­риальной сфере за выживание, в сфере духовной он жаждал стабильности, которую не мог обрести. Обветшали старые моральные и гражданские ценности. Разрушалась вера во вселенское предназна­чение Рима. Рухнули старые традиции. Древние боги уже не хранили человека и его домашний очаг. Низам стал чужд не только официаль­ный императорский культ, вызывавший либо раздражение, либо рав­нодушие. Они отвернулись и от полисных богов. Это было концом античного мироощущения, римского религиозного чувства. Суеверия приняли масштабы, угрожавшие нормальному существованию людей.

Грубые суеверия отталкивали интеллектуальную элиту, которая попыталась создать свою философскую религию. Ею стал неоплато­низм, бывший не просто обновленной философией Платона, как мож­но заключить из термина, но творческим переосмыслением различ­ных направлений античной мысли — платонизма, учения Аристоте­ля, стоицизма и пифагорейства.

Основателем платонизма был Плотин (205—270), грек из египетс­кого городка Никополя. Обратившись к философии в возрасте двад­цати восьми лет, он обучался одиннадцать лет у философа-мистика Аммония Сикаса в Александрии. В 242—248 гг. он участвовал в не­удачном походе Гордиана против Персии, после чего в сорокалетием возрасте поселился в Риме, где, пользуясь покровительством импера­тора Деция, основал философскую школу. Среди его учеников были и

коренные римляне, и греки, и выходцы из восточных провинций. Со­держание своих лекций Плотин развил в трактатах, которые после смерти учителя изложил его ученик Порфирий в девяти книгах.

Исходным понятием в системе взглядов Плотина было Единое, не­кое высшее духовное начало, из которого проистекает все. Единое не ограничивается бытием — оно ему предшествует. Оно не нуждается в мысли, хотя и является мыслью, но мыслью, обращенной к самому себе. Оно — благо, но благо для самого себя. Происхождение мира объясняет­ся с помощью понятий «Ум» и «Душа». Уму доступно созерцание Едино­го и движение. Постоянно взаимодействуя с Единым, он производит множество умов, или идей, хотя так же, как Единое, обращен только на самого себя. Примыкающая к Единому и к Уму Душа воспринимается как посредница с чувственным миром и родоначальница всех душ. Рас­сматривая Единое, Ум, Душу как переливающиеся сосуды, Плотин под­ходит к Материи, как к некоему небытию, не имеющему ни телесного содержания, ни форм, но столь же вечному, как Единое, но лишенному красоты и блага. Она — родоначальница зла. Борьба Блага и Добра со злом предопределена существованием Материи.

Порождением Материи являются небесные тела. Наихудшее из них — земля, поскольку она воплощенная Материя. Звезды же и пла­неты состоят из особой стихии — эфира и находятся в самом совер­шенном круговом движении. Небесные светила — это открытые че­ловеческому взгляду боги. Помимо их существуют невидимые демо­ны, средние создания между богами и человеческими душами.

Нередко в философии, равно как и в литературе и искусстве, ищут прямое или косвенное отражение исторической реальности. Но уче­ние Плотина с его представлениями об абсолюте, истечением которо­го представлен весь духовный и материальный мир, менее всего со­гласуется с полным распадом общества и государственности в III в., и поэтому неоплатонизм правильнее рассматривать как реакцию на со­циально-экономический и политический крах и как своего рода пред­видение того политического абсолюта, каким станет доминат.

Не было случайным то, что взгляды Плотина окончательно сфор­мировались и были высказаны в Риме и что он пользовался поддерж­кой императорской власти до тех пор, пока у него не возникла идея основать на месте какого-нибудь из разрушенных городов Кампании город философов Платонополь. Идея такого государства философов была чужда Римской империи в такой же мере, как в свое время сира­кузской тирании. Вместе с тем эта идея сближает ее создателя с хрис­тианскими теологами, противопоставлявшими государство дьявола государству божьему.

Христианство и неоплатонизм были в равной мере пронизаны мистикой, но Плотин не пытался обратить в свою веру народные

низы. Его философия была рассчитана на избранных. Плотин завер­шает цикл античной философии. Он был последним крупным фило­софом древности, переведшим все ее достижения в познании мира на язык мистики. Все зримое, ощутимое у него утратило очертания и вес, став незримым и таинственным, разум вернулся к своим мифо­логическим и космологическим истокам, к прозрению и экстазу.

Порфирий. Лекции Плотина были записаны его учеником Пор­фирием (ок. 233 — ок. 300 г.) и названы «Эннеады» («Девятки»). Пор­фирий прокомментировал учение Плотина и расширил некоторые его постулаты. Многочисленные сочинения самого Порфирия свидетель­ствуют об изменении характера неоплатонизма, отражающего полную утрату обществом каких бы то ни было иллюзий. Присущий учению Плотина призыв к самоуглублению сменяется у Порфирия пропове­дью отхода от мира в буквальном смысле этого слова. Согласно Пор­фирию, мудрец не может оставаться таковым, находясь среди толпы, он не должен принимать участия в жизненной суете и обязан удалиться в пустыню. Идеал Порфирия — замкнутые общины типа индийских лесных сект и пифагорейцев. Порфирия как философа особенно увле­кали проблемы логики — его «Введение» в «Категории» Аристотеля ста­ло для следующих поколений главным учебником философии.

Ямблих. Неоплатонизм все более и более удалялся от рациональ­ного знания. И это отчетливо проявилось в творчестве сирийца Ямбли- ха (ок. 280—330), ученика Порфирия. Не лишенный литературного та­ланта, он гипертрофировал в учении Плотина и Порфирия мистичес­кие элементы и не просто провозгласил реальность демонов и ангелов, населяющих околоземное пространство, но и сформулировал положе­ния теургии, некоей дисциплины, соединившей жреческую языческую практику с умозрительным мышлением. В отличие от теологии с ее учением о сверхъестественном мире, основанном на религиозных тек­стах, теургия мыслилась как «наука», направленная на подчинение де­монического мира с помощью жертв и заклинаний. В трактате «Об еги­петских мистериях» в форме послания от египетского жреца Ямблих изложил «истинное знание» о богах, вдохновителем которого считался Гермес, «превосходящий даже первого бога и царя». Жрец, рисуемый знатоком древнеегипетской мудрости и иероглифических письмен хра­мов Саиса, оказывается проповедником герметической мистики, рас­пространенной в иудеоэллинистической среде в I-III вв. Такова эта краткая энциклопедия магии, к которой в главных своих компонентах восходит европейское розенкрейцерство и масонство.

Так же, как Порфирий, Ямблих написал «Жизнеописание Пифаго­ра», в котором последний действует не только в Самосе и Кротоне, но и

в Сирии, на родине Ямблиха, в хорошо знакомых ему местах, так что может создаться впечатление, что Ямблих — прямой его наследник.

Ямблих воспринял от Порфирия учение о злых демонах, наполня­ющих воздушное пространство и оказывающих влияние на мысли че­ловека, однако в отличие от учителя считал возможным магическими средствами оказывать воздействие на демонов, подчиняя их своей воле. Родоначальником оккультизма Ямблих считал Пифагора. Широко ис­пользуя ранее существовавшую литературу о великом самосце, он до­полнил сочинения предшественников собственными вымыслами и представил основателя эллинской науки непревзойденным кудесником и магом. Помимо этого труда, сохранились математические сочинения Ямблиха, трактат «Об египетских мистериях», «Послание Порфирию». В последнем труде, ссылаясь на некоего египетского жреца, он рас­сматривает халдейское и египетское религиозные учения, оспаривая взгляды учителя. От главных трудов Ямблиха — «О душе», «О богах», «О халдейских оракулах» — сохранились лишь фрагменты.

Христианская литература. В обстановке идейного кризиса, переживаемого античным миром, наряду с литературой, отстаивав­шей традиционные ценности, развивалась христианская литература. Главными ее языками были греческий и латынь, а исходными текста­ми — греческий перевод еврейской Библии (Септуагинта) и написан­ные по-гречески произведения Нового Завета. В этом идейном мире, чуждом всему, что выработала античная цивилизация со времени Го­мера, вращались умы интеллектуалов, которые со времени Констан­тина уже не считались «врагами рода человеческого», а напротив, были приближены к власти и обладали общественным авторитетом. Но что они могли противопоставить литературе средиземноморского прошлого с ее образностью и мифологией, пронизывающей их род­ную речь? Став победителями чуждого им мировоззрения, христианс­кие авторы подчас испытывали танталовы муки собственного бесси­лия. Им не дано было подняться на уровень Гомера, Эсхила, Плавта, Цицерона, которых они не уставали поносить как язычников.

Об этих метаниях между восторгом перед античной культурой и ве­рой мы лучше всего знаем по произведениям Иеронима (347—420), хрис­тианского подвижника, автора первой христианской истории литерату­ры, переводчика еврейской Библии на латинский язык с еврейского ори­гинала. Вот его признание: «Я, злосчастный, постился, чтобы читать Цицерона. После еженощных молитвенных бодрствований, после рыда­ний, исторгаемых памятью о грехах из самых недр груди моей, руки мои раскрывали Плавта. Если же, возвращаясь к самому себе, я принуждал себя читать пророков, меня отталкивал необработанный язык. Слепыми своими глазами я не мог видеть свет и винил в этом не глаза, а солнце»·

Это ослепление блеском античной литературы, эти метания пере­живали и другие отцы церкви, и, кажется, именно это было источни­ком того воодушевления, которое обходило стороною языческих по­этов последнего столетия империи.

Современник Иеронима Амвросий (339—397), по рождению арис­тократ, длинной чередой своих предков и собственной деятельностью связанный со служением империи, неожиданно для себя и вопреки своей воле возглавил епископат Медиолана. Используя опыт админи­стратора, он авторитарно руководил церковной общиной, вмешива­ясь в политические распри, и считая духовную власть выше светской, вступал с нею в спор. Сочинение Амвросия «Об обязанностях церков­нослужителей», написанное под влиянием трактата Цицерона «Об обязанностях», трактует проблемы церкви в духе стоического рацио­нализма. В своих страстных проповедях Амвросий осуждал богатство, утверждая, что все люди обладают равными правами на счастье и жизнь. Амвросий преобразовал церковную службу, придав ей музы­кальное оформление. Его простые и суровые гимны контрастировали с цветастой риторикой византийских песнопений.

Под влиянием Амвросия пришел к христианству Аврелий Августин (354—430), чье имя вписано в историю не только церкви, но и миро­вой культуры. Родившись в нумидийском городе Тагасте в семье го­родского советника и истовой ортодоксальной христианки, Августин обучался риторике, а затем и сам ее с блеском преподавал в школах Африки и Медиолане. Под влиянием диалога Цицерона «Гортензий» в 373 г. он приходит к мысли, что счастье можно отыскать лишь в философии. В поисках истины юноша переживает увлечение мани­хейством и скептицизмом, пока в 386 г. под воздействием Амвросия не переходит к ортодоксальному христианству, принимает крещение и через несколько лет становится священником.

Из множества философских и полемических трудов Августина вырисовывается облик то убежденного неоплатоника, то фанатично­го приверженца ортодоксальной церкви и яростного борца с мани- хейцами, донатистами, пелагианцами и иными «еретиками». Выделя­ются в творчестве Августина два произведения, в которых выдвинуты важнейшие психологические и историко-теологические проблемы. Это обширный трактат «Исповедь», первая в истории мировой лите­ратуры «биография души», определившая этот жанр, в котором в но­вое время обессмертили себя Жан-Жак Руссо и Лев Толстой. C неви­данной глубиной самоанализа Августин прослеживает перекрещива­ющиеся влияния, на которых, как на волнах, качает душу младенца, а затем и мальчика, обрекая на метания и поиски истины, пока не при­водит к Христианской купели. При этом нравственный выбор души в соответствии с теологической концепцией предопределения ставится в зависимость от решения божества.

Другую проблему — динамику человеческой истории — Августин раскрывает в грандиозном труде «О граде Божьем» (De civitate Dei). Оп­ределяя задачей труда опровержение утверждения язычников, будто пе­режитый Римом разгром 410 г. — результат отказа от веры предков и об­ращения к христианству, Августин развертывает систему логических до­водов в пользу того, что бог не повинен в этом бедствии. Ведь варвары, несмотря на всю свою свирепость, будучи христианами, сохранили во время захвата города жизнь римлянам-христианам, тогда как за всю че­ловеческую историю ни ассирийцы, ни греки, ни римляне, ни какие- либо другие язычники не щадили побежденных, оскверняли и уничто­жали их капища. Рассматривая эпизод за эпизодом сначала баснослов­ной, а затем и реальной истории внешних и гражданских войн, Августин подчеркивает, что языческие боги не только не воспрепятствовали кро­вопролитиям, но и сами были их вдохновителями, ибо по своей приро­де — это злые духи и демоны. Впрочем, Августину чужд пацифизм. Он трактует заповедь «не убий» в том смысле, что допустимы войны, веду­щиеся по божьему велению, и казни, осуществляемые властями за нару­шение божественных законов. Исходя из принципов христианской нрав­ственности, Августин объясняет присущие римлянам бесчисленные по­роки, среди них и дьявольскую страсть к власти, воздействием язычес­кой религии, которую считает прибежищем зла, бесстыдства и всяческой мерзости. Гибель Римской республики во времена, предшествующие по­явлению Спасителя, он объясняет падением нравов, а распространение христианской веры толкует как борьбу за беспорочную земную жизнь, дающую право на вечное небесное блаженство. В конечном счете Авгус­тин приходит к выводу, что языческие боги за многие столетия римской истории были виновниками бедствий римского народа, а судьбы Рима с самого его начала находились во власти божьего провидения, а не злых демонов, расположения звезд, фортуны или математических законов, сформулированных Нигидием Фигулом и другими учеными. Таким об­разом, Августин считает, что бог, возвысивший римское государство, — не противник его империи, хотя римские властители и их подданные долгое время бога не чтили и сомневались в его могуществе. Это дает Августину основание обратиться к римскому народу с призывом о вхож­дении в лоно церкви. Используя факты истории Римской империи и развивавшейся в ее недрах христианской церкви, Августин выделяет два типа общности (civitas) — гражданскую, основанную на удовлетворении прихотей плоти, на эгоизме, доходящем до презрения к богу, и духов­ную, опирающуюся на любовь к богу и стремление к добру. Вторую из общностей Августин не отождествляет с церковью, скованной полити­ческими реалиями и не лишенной изъянов. «Божий град» Августина су­ществует, подобно «Небесному Иерусалиму» ветхозаветных пророков, в эмпиреях, между двумя общностями нет видимого рубежа, а их обитате­

ли не догадываются, к какой они принадлежат. Однако земной град — это явным образом Римская империя со всей ее заземленностью и безду­ховностью, заложенными двумя ее основателями. Превосходство града божьего Августин доказывает в полемике со знатоками языческой рели­гии, прежде всего с Теренцием Барроном, и благодаря этому мы облада­ем значительными отрывками несохранившегося труда великого римс­кого антиквара.

Иероним, Амвросий, Августин были не просто «отцами церкви». Они заложили основы средневекового и вместе с этим и современно­го мировоззрения. И к их творениям ныне обращаются люди вне за­висимости от религиозных конфессий и входят вместе с ними в ат­мосферу переломной эпохи с присущим ей раздвоением сознания, отражающего двойственность идеологий, выработанных в длительном и мучительном противоборстве. Это противоборство обогащало хрис­тианских писателей эпохи крушения империи, ставя «отцов церкви» на высоту, недостижимую для их средневековых «сыновей», которым были доступны лишь жалкие азы всего того, что было дано пережить, прочувствовать и сохранить для далеких потомков Иерониму, Амвро­сию и Августину.