Глава 24 ЛИТЕРАТУРА И ИСКУССТВО ЭПОХИ ЭЛЛИНИЗМА

Одновременно с величайшими храмами и дворцами новых владык воздвигалось здание новой художественной литературы, имевшей мало общего с тем, что уже стало классикой. От этого здания осталось немного — почти все, заполнявшее полки биб­лиотек, превратилось в пепел вместе с ними.

Рядом с эллинистическими поэтами жили и творили скульп­торы, оставившие галерею персонажей из камня и бронзы, це­лый народ статуй, который в одних случаях служит иллюстраци­ей к типам комедий, а в других поражает трагизмом эпохи войн и общественных потрясений.

Поэзия. Наивысшего расцвета эллинистическая поэзия достиг­ла в первой половине III в., когда одновременно в Александрии, Си­ракузах, на островах Эгейского моря разворачивается творчество вы­дающихся поэтов — Каллимаха, Феокрита, Арата, Ликофрона.

Каллимах из Кирены (ок. 315—240 гг.) считается новатором в гре­ческой поэзии. Выступая против стихов громоздких и тяжеловесных и чисто описательных поэм, он добивался точности поэтических об­разов при лаконичности языка. Место действия его гимнов — не ма­териковая или островная Эллада, а мир, освоенный после походов Александра. И даже в тех случаях, когда какое-либо событие происхо­дит на родине Аполлона и Артемиды Делосе, на него откликаются Кирн (Корсика), Тринакрия (Сицилия) и вся Италия:

Охала Этна, охала с нею Тринакрия, Жилище сиканов, далее ахал Италии край, и эхом Кирн ему вторил.

И разумеется, в сферу действия греческих мифов включается Еги­пет. В описаниях Каллимаха делосская речка Иноп имеет исток в Эфиопских горах, где-то по соседству с Нилом, а затем по дну моря течет к родине Аполлона и Артемиды. В поэме «Причины», состояв­шей из объяснений отдельных праздников и обычаев, Каллимах ис­пользовал более четырех десятков мифов и преданий, изложив их в форме небольших стихотворений. Получило известность его стихот­ворение «Коса Береники» о превращении срезанной и исчезнувшей* косы царицы Египта в созвездие.

Его поэтический стиль был живым и свободным, увлекательные эпизоды перемежались с учеными отступлениями. Каллимахом и его несравненными по изяществу стихами восхищались римские поэты, «Коса Береники» была переведена на латынь Катуллом.

Восхищение достижениями науки побудило друга Каллимаха, кили- кийца Арата, облечь в форму гекзаметров открытия александрийского астронома Эвдокса. В поэме «Феномены» он описал небесные явления, включив в это описание связанные со звездами мифы и перечислив на­родные приметы о погоде. В древности поэма Арата много раз переводи­лась на латынь, в том числе Цицероном и Авиеном, а в средние века использовалась в качестве своего рода учебного пособия.

Классиком широко распространенного в эпоху эллинизма поэти­ческого жанра, получившего название «идиллия», был сиракузянин Феокрит (вторая половина III в.), одно время живший в Александрии и пользовавшийся покровительством царя. Буквально «идиллия» оз­начает «картинка», но в это слово усилиями Феокрита вложен еще один смысл — «безмятежность». «Картинки» александрийского поэта рисуют непритязательную, далекую от городской суеты и дворцовых интриг жизнь пастухов (буколов) и их подруг:

Слаще напев твой, пастух, чем рокочущий говор потока. Там, где с высокой скалы низвергает он мощные струи.

Порой идиллии Феокрита близки к народным песням, которые он, бесспорно, знал и которыми восторгался. Например, идиллия «Тир- сис» — это словесная дуэль двух пастухов, обменивающихся двустиши­ями в присутствии судьи-дровосека.

Одно из наиболее загадочных произведений эллинистической по­эзии — небольшую поэму «Александра», посвященную троянской про­рочице Кассандре,— создал Ликофрон. Царь Приам, не желая нару­шать спокойствия во дворце, запирает свою полубезумную дочь Алек­сандру (Кассандру), и она в одиночестве вещает, как и положено про­рочице, загадками, громоздя образ на образ, пользуясь редкими, и вышедшими из употребления словами. Охраняющий ее страж является к царю и передает слово в слово ее пророчества о грозящей Трое войне и о том, что случится вслед за разрушением Трои. Событиям после Тро­янской войны посвящена «Одиссея» Гомера, но Ликофрон переносит читателя не в мир фантастических странствий, где неузнаваем ни один остров, ни одно побережье, а в реальную историю с такими событиями, как дорийское переселение, нашествие Ксеркса, походы Александра Македонского и Пирра. Наиболее интересны строки о странствиях Энея на Западе, где его потомкам суждено основать Рим:

Он, чье и враг прославит благочестие, Создаст державу, в брани знаменитую, Оплот, из рода в род хранящий счастье.

Из этих трех строк, написанных в то время, когда римляне, сража­ясь с Пирром, еще не вышли за пределы Италии, вырос римский эпос об Энее.

Эпиграмма. Буквально слово «эпиграмма» означает надпись, высеченную на чем-либо — на камне, статуе, предмете, предназна­ченном в подарок.

эпиграмма виделась красивой безделушкой, но в эпоху эллинизма ей было придано значение особого жанра, соперничающего с простран­ными стихотворениями.

Эпиграммы писали Каллимах, Асклепиад Самосский, Леонид Ta- рентский и Мелеагр. До нас дошло шестьдесят эпиграмм Каллимаха — посвятительных, надгробных и эротических. В одной из них он так вы­разил свое понимание задач поэзии и собственного в ней места:

Не выношу я поэмы циклической. Скучно дорогой Той мне идти, где снует в разные стороны люд; Ласк, расточаемых всем, избегаю я, брезгую воду Пить из колодца: претит общедоступное мне.

Асклепиад был мастером застольных и любовных эпиграмм. Лео­нид Тарентский, бедняк и странник, вывел в своих эпиграммах «сну­ющий в разные стороны люд» — ремесленников, рыбаков, моряков, землепашцев.

Мелеагр, сириец по происхождению, родившийся в палестинс­ком городе Гадаре, а затем живший в Тире, так выразил космополити­ческое мироощущение своего времени:

Если сириец я, что же. Одна ведь у всех нас отчизна — Космос: одним Хаосом мы рождены.

В другой эпиграмме, обращенной к спутнику, который когда-ни­будь пройдет мимо его могилы, Мелеагр пишет:

Если сириец ты, молви «салам»; коли рожден финикийцем, — Произнеси «аудонйс»; «хайре» скажи, если грек.

Эпос. Нелегко было в век идиллий и эпиграмм обращаться к эпо­су — жанру, осужденному законодателем литературных вкусов Калли­махом. И все же ученик Каллимаха Аполлоний Родосский отважился на это. Его эпическая поэма «Аргонавтика» посвящена плаванию Ясо­на и его спутников в Колхиду и их возвращению с драгоценной добы­чей — золотым руном. Следуя во многом за поэмой странствий «Одис­сеей», Аполлоний, однако, излагая миф, использует все, что было из­вестно науке его времени в области географии и этнографии южного побережья Понта Эвксинского и Закавказья.

главных героев поэмы — Ясона и Медеи, чья любовь торжествует, пре­одолев все препятствия.

Наряду с подлинно поэтическим творчеством поэзия эпохи элли­низма дала множество откровенно рассудочных, формальных произве­дений, лишенных настоящей поэзии, зато блиставших нарочито под­черкиваемой ученостью, филигранностью отделки, безупречностью, а порой и причудливостью формы, демонстрирующей высокое мастер­ство, но отнюдь не поэтическое вдохновение. Именно тогда появляет­ся акростих и входят в моду «фигурные» стихи, строки которых то сла­гаются в треугольник или иную геометрическую фигуру, то принимают очертание птицы. Состязаясь друг с другом в антикварной учености, поэты порой превращали свои поэтические опусы в пространные ката­логи нимф иных мифологических персонажей или использовали на­столько редкие варианты мифов, что понять их смысл мог только уче­ный собрат поэта (не случайно комментарии, которыми почти сразу же были снабжены эти творения, значительно превышали их по объему).

Разумеется, такого рода поэзия с ее совершенными образцами формального мастерства создавалась не только в Александрии, но по месту ее зарождения и наиболее бурного развития она получила на­звание «александрийской».

Менандр и жизнь. Вслед за потерей гражданами интереса к по­литической жизни сошла со сцены и некогда волновавшая их комедия, созданная Аристофаном с ее злободневностью и обличительным запа­лом. Но заложенная в людях полисного склада страсть к публичному осмыслению собственного бытия и осмеянию собственных слабостей и пороков не могла выветриться и в новых условиях. Эту страсть людей новой эпохи с блеском удовлетворил афинянин Менандр (342—292 гг.), выходец из состоятельной и влиятельной семьи, в молодости учивший­ся у Феофраста, друживший с Эпикуром и пользовавшийся покровительством правителя Афин Деметрия Фалерского.

Менандр

Первая комедия Менандра, постав­ленная в Афинах через год после смерти Александра, стала одним из примечатель­ных явлений эпохи эллинизма. В масках новой (или новоатгической) комедии афиняне не узрели своих знаменитых со­временников, чьи имена не сходили с их уст, — ни Деметрия Фалерского, ни его L покровителя Кассандра, ни незадолго до того ушедшего из жизни Аристотеля, ни его ученика Феофраста, ни новых фило­

софов Эпикура и Зенона. Перед ними предстала в масках неприметная афинская семья, маленькие, ничем не прославившиеся и вовсе не доби­вавшиеся общественного внимания люди, узнаваемые не как личности, а как типажи: старик отец, хозяин дома, собственник, знающий цену деньгам и не потерявший интереса к наслаждениям и прочим благам жизни; его сынок, наделенный юношескими страстями, но лишенный материальных средств для их удовлетворения; алчная красавица гетера, готовая разделить ложе с каждым, у кого есть деньги; невеста-беспри­данница, чистая и непорочная, беспомощностью которой готовы вос­пользоваться и алчный сводник, и богач; льстивый прихлебатель, жад­ный до чужого обеда; предприимчивый раб, помогающий своему юному хозяину найти выход из любого положения (персонаж, который в ново­европейской комедии получит имя Фигаро).

Перестал играть былую роль в сценическом действии хор, испол­нявший некогда партию народа-судии. Xop лишь иногда возникал на орхестре в виде толпы подгулявших юнцов, чтобы заплетающимися в пляске ногами разделить представление на пять привычных для зри­телей актов.

Действие новой комедии развивается не в подземном мире и не в фантастическом птичьем царстве, а на афинской агоре и на площадке перед домом. Это не мешает ему быть увлекательным, ибо любовь изобретательна на проделки, сирота-бесприданница может оказаться дочерью богатого афинянина, а на сцене могут появиться близнецы и внести такую путаницу, что афинские зрители станут следить за инт­ригой с не менее захватывающим интересом, чем их деды наблюдали за Сократом, по воле Аристофана покачивающимся в гамаке между небом и землей в своей «мыслильне». При этом интрига, всегда име­ющая счастливый конец, никогда не повторяется.

Комедии Менандра, вошедшие в репертуар каменного театра на склоне афинского акрополя не без некоторого первоначального сопро­тивления зрителей, совершили шествие по всему греческому миру, а затем триумфально вступили в Рим, став образцами для римских коме­диографов. Менандр буквально входил в каждый дом (впоследствии Плутарх скажет, что пирушка может скорее обойтись без вина, чем без Менандра). Благодаря этому комедии Менандра дошли до нас, хотя и необычным путем: в хрупких папирусных свитках, извлеченных из сы­пучих песков Египта. И если в начале столетия в нашем распоряжении было всего несколько фрагментов, то к настоящему времени нам изве­стно в более или менее сохранившемся виде пять пьес: «Брюзга», «Са- миянка», «Третейский суд», «Остриженная», «Щит».

Афиняне ощущали себя участниками комедий Менандра. Персо­нажи словно были выхвачены из самой жизни, ситуации, в каких они оказывались, были понятны и легкоузнаваемы, быстрая и непри­нужденная речь героев изобиловала поговорками, ходившими в на­

родной среде: «Время врачует любые раны», «Лучше капелька удачи, чем бочка умения», «Когда бойцами не боец командует, не в бой, а на убой уходят воины».

Изображая будничную городскую жизнь, Менандр выявлял также и уродливые ее проявления, будил сочувствие к слабым, обличал хищ­ников и домашних тиранов. Его произведения были настолько жиз­ненны, что один древний критик и почитатель афинского поэта вос­кликнул: «Менандр и жизнь! Кто из вас кому подражает?»

Мим. Широкое распространение в эллинистическую эпоху получил мим — вид народного театра, возникший в Сицилии и первоначально связанный с земледельческим культом и его магией пробуждения произ­водительных сил природы. Однако со временем их сюжеты приобрели чисто бытовую окраску, и черпались они из повседневной жизни и при­ключений мелких торговцев, городских низов и даже воров.

В папирусах из египетского Оксиринха до нас дошли мимы, види­мо исполнявшиеся труппой странствующих актеров. Автор их, Герод, живший, скорее всего, в середине III века, известен только по имени и по полемике, в которую он вступает со своими критиками в одной из пьес: «Клянусь музой, по воле которой слагаю эти хромые ямбы для ионийцев, я буду увенчан славой».

Герои Геродовой сценки «Учитель» — наставник, вдова и ее сын, который вместо учения играет в орлянку, разоряя бедную женщину. После колоритного монолога вдовы, раскрывающего ее характер и тревогу за нерадивого сына, учитель, по просьбе матери, не без удо­вольствия сечет школьника, после чего мать грозится держать маль­чика в оковах. В миме «Ревнивица» главная героиня — богатая жен­щина, а жертва ее — раб-любовник, подозреваемый в неверности. И опять все заканчивается поркой.

Мимы не нуждались в театральных подмостках — они могли ра­зыгрываться на площадях или даже в домах, и непристойные сцены, свидетельствующие о глубочайшем падении нравов, происходили на глазах у зрителей, сопровождаясь их хохотом и свистом. И впослед­ствии даже острая критика отцов церкви не могла воспрепятствовать распространению этого жанра. В VI в. н. э. он охватил все римские провинции, а популярная исполнительница мимов Феодора стала супругой императора.

Утопия[†††††]. Хотя термин «утопия» («место, которого нет» OT Греч, «у» — «нет» и «топос» — место) был введен в оборот лишь Томасом Мором, однако сами утопии (как социальная фантазия, пусть и не носившая этого названия) были известны уже в древности. В клас-

сііческий период это утопия Платона, а в эпоху эллинизма — сици­лийца Эвгемера, служившего в войске македонского правителя Кас­сандра между 311 и 299 гг., и Ямбула, автора III или II в. Обе они дошли в переложении Диодора. Воспользовавшись приемом Плато­на, сконструировавшего мифический остров Запада Атлантиду, Эвге- мер создает на Востоке остров Панхайю, разместив его у берегов дале­кой Индии и сделав очагом древнейшей цивилизации. Это рассказ о счастливой жизни на прекрасном и обильном плодами острове, где царят благополучие и справедливость. Эвгемер предлагает как бы мо­дель общества, живущего по мудрым и справедливым законам, уста­новленным в незапамятные времена добродетельными царями, уп­равлявшими островом и обожествленными его жителями за оказан­ные им благодеяния. Об этих законах Эвгемер якобы узнал из «Свя­щенной записи о деяниях Урана, Кроноса и Зевса», нанесенной на золотую стелу, выставленную на счастливом острове в храме Зевса.

Внимание современников привлек, однако, не его проект поли­тического устройства чудесного общества, который сам Эвгемер, надо думать, считал главным в своем произведении, а высказанная им идея о природе богов, созвучная эпохе эллинизма, когда грекам постепен­но становилась привычной чисто восточная концепция обожествле­ния царствующих правителей.

Разумеется, не все античные читатели Эвгемера приняли его идею. Некоторые обвиняли его в безбожии, поскольку он осмелился при­писать богам человеческую сущность. Но в целом эпоха эллинизма, склонная, с одной стороны, к скепсису, с другой — к систематизации, создала благоприятную почву для развития эвгемеризма (как стали называть в новое время принцип рационалистического толкования мифов о богах или героях), получивший особенно широкое распрост­ранение в последующей греко-римской литературе.

Утопия Ямбула описывает другое фантастическое государство — государство Солнца, расположенное на каких-то отдаленных островах вблизи от экватора. Его жители, гелиополиты, не знают ни семьи, ни государства, ни сословного деления, ни частной собственности, ни социального неравенства. Поэтому в их обществе нет и вражды друг к другу, столь характерной для реальной жизни истерзанного противо­речиями эллинистического мира. Живут они возглавляемыми патри­архами группами по 300—400 человек, владея общим имуществом и поклоняясь Солнцу и звездам. Это сильные, здоровые люди, переме­жающие мирный труд с обучением и занятиями наукой.

Скульптура. Искусство эпохи эллинизма даже тогда, когда язык его оставался прежним, подпитывалось новыми идеями всеобщности и человечности. Подчиняя себе камень, бронзу и глину, эти идеи вы­секали, отливали и лепили как бы двойников персонажей, уже знако­

мых по произведениям эллинистической литературы. Явствен инте­рес создателей скульптуры к жизни во всех ее проявлениях. Их взгляд, словно бы уже насытившись героикой мифа, схватками с львами и драконами, обратился к реальности и обыденности. Жизненная прав­да, порой переходящая в натурализм, становится не менее важной и существенной, чем привлекавшие ранее цветущая молодость и недо­сягаемая красота бессмертных богов.

Венера

Милосская

Наиболее типичен зрительный ряд, соответствующий новоатти­ческой комедии и миму. Вот эта галерея: старый рыбак, старуха, маль­чик, вынимающий занозу, мальчик с гусем. Ребенок ростом с гуся, накренившись всем своим пухлым тельцем, ухватился за шею птицы, грозно раскрывшей клюв. Это жанровая сценка, чуждая гармонии по­лисного мира и его художественной практике. Для греческой класси­ки дети — взрослые меньшего масштаба, из птиц ею опробован один орел. Тема мальчика с гусем выходит за пределы полисной героики, в ней отсутствуют серьезность и назидательность. Не было в греческой классике также темы старости с ее безобразностью: миру классики не были нужны ни сгорбленный старик, опирающийся на посох, ни ста­руха в отрепьях с морщинистым, как древесная кора, лицом. В этом же ряду — и юный бегун, сидящий на камне и вынимающий из пятки занозу. Фигуры этой галереи во времена Перикла показались бы мел­кими и ничтожными. Во времена эллинистических монархов они вы­зывали интерес, на них отдыхал взгляд людей, утом­ленных жизнью большого города.

Конечно же, скульпторов продолжала волновать и женская красота, но она тоже иная, более чувствен­ная и человечная. Особенно знаменита найденная на острове Мелосе статуя Афродиты (Венеры), поражаю­щая своей нежной задумчивостью и красотой.

Ника-Победа — это едва ли не самое почитаемое божество эллинистических монархов и полководцев, нашла идеальное воплощение в мраморной скульп­туре, украшавшей фронтон храма на острове Само- фраке, посвященного божествам кабирам. Еще ни­кому ранее не удавалось так передать в мраморе стре­мительное движение вперед. Кажется, порыв ветра прижал влажную ткань к телу. Богиня спустилась на нос корабля. Правая нога нашла точку опоры, а ле­вая еще в воздухе. Крылья поддерживают корпус.

Не исчезает из искусства и характерная для классики идея агона, но и она звучит по-новому. Борьба становится яростной и исступленной. Ее трагизм полнее всего выражен в работах мастеров

пергамской и родосской школ, следовавших за Скопасом с его тягой к изображению бурных проявлений чувств.

Образцами такой трактовки являются со­зданные пергамскими скульпторами фигуры умирающих галлов (галатов), предпочитающих рабству смерть и убивающих себя и своих близ­ких. По трагическому накалу близка к фигурам галлов скульптурная группа Ниобы с сыновья­ми, гибнущими от стрел Аполлона, и дочерь­ми, поражаемыми стрелами Артемиды.

Одним из самых великолепных памятни­ков пергамской школы был фриз возведенного в столице алтаря Зевса в ознаменование побе­ды над галатами. Его сюжет — борьба богов и гигантов. Гиганты, сыновья земли-Геи, восста­ли против богов. Оракул обещал победу богам, если на их стороне будут смертные. Поэтому в качестве союзника богов выступает Геракл.

Галл, убивающий жену, а затем и себя

Лаокоон

Ни одно из произведений эпохи, начав­шейся после распада державы Александра, не отражает ее духа полнее, чем пергамский ал­тарь. Страсть и упоение борьбой, делающие не­возможным сострадание и жалость, пронизы­вают каждую фигуру. В трагических фигурах гигантов, вступивших в безнадежную борьбу с богами, пергамский скульптор воплотил муже­ственных противников Пергама галатов. Но в равной мере их можно было бы воспринять как сторонников Аристоника, поднявшегося про­тив Рима, или воинство царя Понта Митрида­та VI Евпатора, одно время владевшего Пергамом. Алтарь — это худо­жественное воплощение трагедии войн, которыми столь перенасы­щена история древнего Средиземноморья.

Наивысшим достижением родосских скульпторов была высечен­ная из единого мраморного блока группа «Лаокоон с сыновьями», воп­лощающая предел страдания, но вместе с тем мощь, мужество и волю человека в его противостоянии судьбе. Жрец Аполлона Лаокоон изоб­ражен обнаженным. Он спустился на алтарь, куда упала его одежда. Голова его в лавровом венке — знаке жреческого достоинства. Огром­ная змея охватила своими кольцами его тело и тела двух его сыновей и жалит жреца в бедро. Младший из сыновей уже потерял сознание, старший, повернувшись к отцу, взывает о помощи.

От эпохи, выдвинувшей на первый план личность, естественно ожидать портретных изображений. И в самом деле, эллинистический скульптурный портрет не просто передает внешние черты персонажа, но раскрывает своеобразие героя, его психологию. Сразу узнается Де­мосфен: узкое тело с впалой грудью и худыми руками, но в очертаниях лица и мрачно насупленных бровях, в сжатых губах чувствуется волевое напряжение физически хрупкого, но нравственно несгибаемого чело­века, вступившего в бескомпромиссную схватку с судьбой. В облике горбуна Эзопа покоряют острый ум и тонкая ирония мудреца, сумев­шего в баснях о животных раскрыть человеческие слабости и пороки.

Порой эллинистическая скульптура была предназначена для пло­щадей, храмов, общественных сооружений, и тогда она впечатляла сво­ей монументальностью. Так, на острове Родос, как сообщает Плиний Старший, было около сотни колоссов (так называли скульптуры, пре­вышающие человеческий рост), из них самый грандиозный и знамени­тый — Колосс Родосский, тот, которым после успешного отражения фло­та и армии Деметрия Полиоркета было решено отблагодарить главного покровителя острова, бога Гелиоса. Тридцатипятиметровую фигуру Te- лиоса спроектировал и отлил из бронзы ученик Лисиппа родосский скульптор Xapec. Ноги колосса упирались в две скалы, и между ними в гавань могли проходить корабли. Однако уже через 56 лет после торже­ственного водружения статуя рухнула, надломившись в коленях, во вре­мя гигантского подземного толчка. Но и лежавшая на земле, она, по словам Плиния Старшего, продолжала вызывать изумление, и мало кому удавалось обеими руками обхватить большой палец ноги колосса.

Терракота. Вылепленные фигурки людей и животных найдены еще на минойском Крите и в микенской Греции, но расцвет террако­ты приходится на эпоху эллинизма, когда возникает массовое произ­водство глиняных раскрашенных статуэток. Никогда еще короплас- тика (от греч. «кора» — девушка и «пласта» — лепщик) не создавала такого разнообразия типов статуэток, а мастерство их изготовления не достигало столь высокого уровня.

Первоначально статуэтки из терракоты современные ученые срав­нивали с мраморными статуями, видя в них эскиз, первоначальный на­бросок скульптора, но, поскольку не удавалось отыскать ни одной со­впадающей пары терракоты и статуи, стало ясно, что терракота — произ­ведение другого жанра самостоятельное искусство, соотносящееся со скульптурой так же, как классический театр с народной пантомимой.

Широко распространенный тип терракоты — раскрашенные фи­гурки молодых женщин, наглухо, иногда с головой закутанных в одея­ния. Великолепные образцы этого типа, датируемые 330—200 гг., обна­ружены в некрополе беотийского городка Танагра. Прическа и лица с

удлиненным овалом, прямым носом и маленьким ртом, очевидно, со­ответствовали представлениям того времени о красоте, утонченной, изысканной и даже несколько жеманной. Самое удивительное, что, сохраняя общий стиль, фигурки не повторяют друг друга. Различны позы и драпировка одежды. Одни просто стоят, выставив ножку и под­хватив одеяние левой рукой, словно бы любуясь собой, другие читают присланные им послания, третьи играют в кости или мяч.

Распространены были и карикатуры на крестьян, которых горо­жане воспринимали как людей грубых и неотесанных; на ораторов, чьи позы подражали позам классических статуй, но лица были безоб­разны и неинтеллектуальны. Злая сатира проявлялась и в натуралис­тических статуэтках пьяных старух и стариков. Странное сочетание культа идиллической красоты и грубой насмешки было характерно для массовой культуры того времени. Одно умилением, другое сме­хом как бы снимало напряжение, сопровождавшее жизнь простых людей в сложных условиях эллинистических монархий.

Важно отметить, что терракоты изображали и представителей раз­ных народностей — негров, галлов, людей в необычных для греков «варварских» одеждах. Одни показаны с симпатией, другие — с из­девкой, но все они демонстрируют интерес к негреческому миру.

Мастерские коропластов обнаружены в Балканской Греции, в Ма­лой Азии, на островах архипелага, в Этрурии и Великой Греции, в Северном Причерноморье.

Rfl Сокровища из мусорных куч. Египет во все времена был для европейцев I страной чудес, а с тех пор, когда в конце XVIII в. ненадолго оказался во власти Наполеона, стал обетованной землей археологии. Путешественников и ученых тянуло к пирамидам и храмам эпохи фараонов, к руинам эллинис­тических городов, и лишь в конце XIX в. внимание было обращено на холмы в прилегающей к долине Нила пустыне, составляющие характерную черту ландшафта. Эти холмы, высотой от 20 до 70 метров, как выяснилось, имели искусственное происхождение. Они состояли из черепков, золы, тряпок, со­ломы, навоза, исписанного папируса — словом, всего того, что составляло отходы повседневной жизни древних поселений. В Египте практически не было дождей, а почвенные воды до этих куч не доходили. Это создало уни­кальные условия для сохранения памятников письменности — всякого рода документов, в том числе целых архивов, личной переписки, а также и много­го из того, что читали в эллинистическую и римскую эпохи жители египетс­ких деревень и городков. Мусорные кучи, пусть и в незначительной мере, возместили утрату Александрийской библиотеки.

Папирология, начиная с 1788 г., когда был впервые опубликован приоб­ретенный в Египте папирус, питает историю, классическую филологию, ме­дицину и многие другие науки. После того как были найдены и опубликова­ны сохраненные Средневековьем (западным и восточным) рукописи с тек­стами древних авторов, она дополняет их произведениями древних поэтов,

историков, философов, религиозных деятелей. В числе литературных трофе- ев папирологии — «Афинская полития» Аристотеля, комедии Менандра, мимы Герода, эпиникии и дифирамбы Вакхилида, фрагменты стихов гречес­ких лириков. Основные центры хранения папирусов — Каирский музей, биб­лиотеки Британского музея, Вены, Парижа, Нью-Йорка, Принстона; неко­торые из папирусов имеются и в нашей стране.

Выдающуюся роль в становлении папирологии как науки сыграли анг­лийские ученые Фр. Кенион, Гренфиль и Хейт, немецкий ученый У. Вилькен. Значительный вклад в изучение папирусов внесли ученые России Виктор Кар­лович Ернштедт и его ученики — Михаил Иванович Ростовцев, Григорий Фи­лимонович Церетели, Альберт Густавович Бекштрем. В значительной мере на материале папирусов написано блестящее исследование М.И. Ростовцева «Ис­тория государственного откупа в Римской империи». Г.Ф. Церетели издавал папирусы с литературными текстами, А.Г.Бекштрем — с медицинскими (при этом на их основе он сделал ряд выдающихся открытий в области медицины).

Искусство и археология. Археология, извлекая из земли шедевры ан­тичного искусства, не просто обогащает залы музеев новыми статуями и ва­зами, а страницы книг — новыми иллюстрациями. Она вводит творения ан­тичного мира в гущу современной действительности с ее противоречиями и контрастами, тем самым давая им новую жизнь.

Так, в фокусе внимания XVIII века был Лаокоон, вдохновивший Лессин­га на исследование законов скульптуры и литературы. Избранницами эсте­тической мысли XIX в. стали Венера Милосская и Ника Самофракийская.

Первой была обнаружена в 1821 г. Афродита с острова Мелос. Приобре­тенная у нашедшего ее в каменном склепе крестьянина французским морс­ким офицером Дюмон-Дюрвилем, она сразу заняла в Лувре почетное место, вызвав единодушное восхищение.

Путь Ники Самофракийской к признанию оказался намного длиннее. Несколько ящиков мраморных обломков, собранных раскапывавшим в 1866 г. древний храм кабиров французским консулом Шампуазо, археологом по профессии, были отправлены в Париж в надежде, что удастся составить из обломков хотя бы одну статую. Опытные реставраторы составили из двухсот обломков торс. По крыльям за спиной определили, что это статуя Ники. В путеводитель по Лувру было занесено: «Декоративная статуя среднего досто­инства позднейшего времени». Но, странное дело, темпераментные парижа­не с восхищением разглядывали складки на мраморной одежде Ники. Посте­пенно пересмотрели свое отношение к скульптуре и искусствоведы. К 1870 г. Ника стала гордостью Лувра и Франции. Теперь ее уже сравнивали с Венерой и порой отдавали предпочтение Нике.

Можно только удивляться, что о таком величественном сооружении, как алтарь Зевса в Пергаме, не сообщает ни один из крупных эллинистических авторов или римских писателей. Известие о нем сохранилось лишь в «Памят­ной книжице» позднего историка Ампелия, писавшего: «В Пергаме находится большой мраморный алтарь 40 футов высоты с мощными скульптурами, изоб­ражающими битву с гигантами». Тем больший эффект произвело открытие алтаря во время раскопок Пергама германской археологической экспедицией

во главе с Карлом Туманом (1839—1896). Карл Туман мечтал стать архитекто­ром и изучал архитектуру в Берлинской академии. Болезнь заставила его пре­рвать занятия и отправиться, по совету врачей, на юг. Это и привело Тумана в 1866 г. в турецкий городок Бергама, сохранивший имя древней столицы Атта- лидов. Заинтересовавшись живописными руинами, которые использовались местным населением для пережигания на известь, он начал составлять их план и довольно скоро собрал небольшую коллекцию мраморных обломков. К рас­копкам Туман приступил лишь в 1878 г. и продолжал их с перерывами до 1886 г. К концу 1878 г. он извлек из-под древней «византийской» стены 39 мраморных плит. «Мы нашли целую эпоху искусства, — писал он. — Величайшее оставше­еся от древности произведение у нас под руками.

Для понимания последовательности расположения частей рельефа важно было найти фундамент алтаря. Он был обнаружен на южном склоне акрополя. Фундамент имел почти квадратную форму (36,4 ? 34,2 м), в западной его части находилась лестница из 20 широких ступеней, ведущая на верхнюю площадку, окруженную колоннами. Наибольший интерес вызвали 11 вновь найденных плит, находившихся у фундамента. Туман так описал их открытие: «Было это 21 июля 1879 г., когда я пригласил гостей на акрополь посмотреть, как станут переворачивать плиты... Когда мы поднимались, семь громадных орлов кру­жились над акрополем, предвещая удачу. Опрокинули первую плиту. Предстал могучий гигант на змеиных извивающихся ногах, обращенный к нам мускули­стой спиной, голова повернута влево, с львиной шкурой на левой руке. «Она, к сожалению, ни к одной известной плите не подходит»,— сказал я. Упала вто­рая. Великолепный бог, всей грудью обращенный к зрителю, столь могучей, сколь и прекрасной, какой еще не бывало. C плеч свешивается плащ, развева­ющийся вокруг широко вышагивающих ног. «И эта плита ни к чему известно­му мне не подходит!» На третьей плите предстал сухощавый гигант, упавший на колени, левая рука болезненно хватается за правое плечо, правая рука слов­но отнялась... Падает четвертая плита. Гигант прижался спиною к скале, мол­ния пробила ему бедро. «Я чувствую твою близость, Зевс!» Лихорадочно обе­гаю все четыре плиты. Вижу, третья подходит к первой: змеиное кольцо от большого гиганта ясно переходит на плиту с гигантом, павшим на колени. Верхней части этой плиты, куда гигант простирает руку, обернутую в шкуру, недостает, но ясно видно — он сражается поверх павшего. Уж не бьется ли он с великим богом? И в самом деле, левая, обвиваемая плащом нога исчезает за гигантом на коленях. «Трое подходят друг к другу!» — восклицаю я и стою уже около четвертой: и она подходит — гигант, пораженный молнией, падает поза­ди божества. Я буквально дрожу всем телом. Вот еще кусок!

Ногтями я соскабливаю землю: львиная шкура — это рука исполинского гиганта, напротив этого чешуя и змея — эгида! Памятник, великий, чудес­ный, был вновь подарен миру... Глубоко потрясенные, стояли мы, три счаст­ливых человека, вокруг драгоценной находки, пока я не сел на Зевса и не облегчил душу крупными слезами радости».