ПОЛОЖЕНИЕ РАБОВ В СЕМЬЕ И В ГОСУДАРСТВЕ

о всех спорах о рабстве, какое бы влияние на судьбы государств ему ни приписывали, нужно всегда отпра­вляться от установки политической к точке зрения гуманности. Ведь в конце концов тут идет дело о чело­веке: теперь нет никого, кто осмелился бы этого не признавать.

А і

по этому вопросу возможны различные точки зрения; и в зави­симости от принятой точки зрения можно найти основание, чтобы ^aнападать на самый факт или защищать его. Одни, пораженные злоупотреблениями, допускаемыми при домашних порядках, без дальнейших рассуждений отказываются от какого бы то ни было примирения с подобным общественным строем; другие, не отрицая злоупотреблений, видят очень крупную компенсацию их в выго­дах этого режима: это жизнь труда, но жизнь уверенная, где человек без забот и беспокойств за завтрашний день обеспечен насущным хлебом, одеждой и кровом; разве это даже для нашего времени не является как бы отблеском золотого века? И обычно этому колониальному обществу противополагают общество евро­пейское, столь гордое своей цивилизацией и своими свободами, где человек перестал быть собственностью, не переставая быть орудием, т. е. где он имеет труд, где он бывает очень рад иметь его, не будучи всегда уверенным найти с его помощью все необ­ходимое для себя и для своей семьи. Если бы он всецело принад­лежал своему хозяину, которому он все равно обязан отдавать все свое время и все свои силы под влиянием еще более повели­тельного хозяина—голода¹; если бы этот хозяин, который заста­вляет его работать, был заинтересован беречь его, поддерживать, воспитывать его детей, то не было ли бы это разрешением, и быть может лучшим, чем всякие другие, того вопроса, который так различно и оживленно обсуждается и который хотят сделать пово­дом к революции,—вопроса об организации труда? И тем не менее

никто не осмеливается-серьезно предложить такого решения.

1

Высший закон для рабов, закон общий для всех, это быть ничем, кроме как вещью в руках своего господина; и это поло­жение имело своим непосредственным результатом то, что они были исключены из класса лиц и подчинены законам, которыми оегулировалась собственность на вещи. Но хотя отношения между господином и рабом и были основаны на этой единственной оазе, они могли видоизменяться по месту, времени и племени раба; явление, в сущности неизменяемое, могло в этих формах испы­тать на себе влияние тысячи всяких внешних условий, завися­щих от различных характеров и нравов; и законы, которые опи­раются на эти обычаи, а иногда им предшествуют, под воздей­ствием более совершенной, более возвышенной мысли, стремя­щейся поднять эти нравы на. более высокую ступень, могут дать свою санкцию обычному поведению и установить, как правило, для всех образ действий, усвоенный лишь немногими. Возьмем человека у самого порога его рабской жизни и посмотрим, как развивалось и видоизменялось в основном его положение.

Рабы, рожденные в доме, росли, так сказать, без призора, в полной заброшенности, вдали от гимназий и всякого воспита­ния, способного пробудить в них представление о нравственно­сти, до того дня, когда они могли принять участие в труде¹; если их покупали, то их покупка сопровождалась—по крайней мере так было в Аттике—такими обрядностями, которые должны были сделать для рабов более приятным дом, где им придется служить.

черты их характера, физические или моральные свойства, но кото­рое наиболее часто бывало взято по прихоти хозяина из числа имен, наиболее употребительных у свободных людей и даже наиболее прославленных в мифах или истории: Европа, Эври- дика, Ясон, Мелеагр, Филипп, Олимпиада, Александр, Антигон, Деметрий, Арсиноя, Сапфо, Платон, Феокрит, Апеллес и т. д.^а Затем, не обращая внимания на эти блестящие имена и на про­исхождение своих рабов, им назначалась одна из служебных обязанностей по прихоти той же хозяйской воли, которая теперь распоряжалась ими по своему произволу. Вместе с работой они получали вещи, необходимые для жизни: для питания—опре­деленное количество муки, фиг, сколько им отвешивала рука хозяина, чесноку, который они иногда делили с хозяином⁴; для одежды—кусок материи, из которой они делали себе пояс⁵ или очень короткую накидку⁶, небольшую шерстяную тунику⁷, шапочку из шкуры собаки и в лучшем случае еще какой-нибудь грубый мех, чтобы завернуть в него ноги или тело⁸,—но все это лишь по доброй воле хозяина и в зависимости от того, насколько этим рабу гарантировалось повышение работоспособности или сохранение здоровья, так как раб был его имуществом.

Таким образом, раб был отстранен от всех человеческих прав, от всего, что предполагает личность. Нет никакого брака: слово, которое обозначает его (γάμος), никогда не употребляется гре- ТТПРІ'ТІЧТТ TlTJr ^rI^rTO Т1СПИТ1 ττττσ T nr О TTmnfibT THTtVl^rWTT r^,∩T∩Q м ΌΜ/ΤΤΤΤΠ RT l_iti4,ατ⅛.Vi.IU_i r⅜∙ⁱ'∙ⁱ x∙-x∙-∙, .

и женщины из числа рабов⁹. Нет никакой семьи: раб не обладает формальным правом, которое создает семью благодаря законо­мерному и урегулированному объединению родителей и детей; его дети—это продукт, который является частью имущества господина и увеличивает «стадо» его слуг. Никакой собственности: разве может приобрести что-либо для себя тот, кто не принадле­жит сам себе? Что бы он ни приобрел своим трудом, все это соста­вляет имущество его господина, равно как и то, что может ему достаться в качестве подарка или наследства¹⁰.

Однако строгость эт х логических выводов на практике могла быть значительно смягчена. Иногда рабам разрешались брачные союзы. Один закон Солона, вводивший для рабов целый ряд дру­гих ограничений, не препятствовал им вступать в подобные отно­шения. Ксенофонт, который в общем осуждает этот прием и счи­тает, что дурные рабы станут от этого еще хуже, наоборот, одоб­ряет его по отношению к верным рабам как одно из средств закрепить еще сильнее узы их преданности¹¹; а это предпола­гает известного рода фиксацию, если не легальную, то по крайней мере условную, в отношениях между мужчиной и женщиной, между отцами и детьми, т. е. некоторую форму брака, призрак семьи. Если в этом можно верить свидетельству Плавта, такие браки, неслыханные в Риме и, как можно было бы предположить, не имеющие прецедентов в других странах, практиковались в Греции, в Карфагене, в древнейших поселениях Апулии; и эти свадьбы рабов, продолжает он, устраивались там с большей забот­

ливостью, чем браки свободных¹². Это последнее выражение есть дань сатире; но важно уже и то, что не все в этом отрывке является сплошной иронией. Мы уже видели в гомеровскую эпоху, что хозяин награждает верного слугу, давая ему подругу жизни, и Ксенофонт свидетельствует о непрерывности этого обычая, санкционируя его своим одобрением.

Напяпу с зачатками семейного права обычаи Греции иногда давали рабам известные права на собственность. Разумеется, эги не было неизменным правилом: скупой, который, конечно, не составлял в этом случае исключения, не имеет другого способа, чтобы вознаградить себя за разбитое рабом блюдо, как вычесть его стоимость из предметов первой необходимости у несчастного, уменьшая ему порцию пищи¹⁴. Но исключения из этого были по меньшей мере достаточно часты. Так (главным образом в городе), имели место случаи, когда рабы, отдаваемые в наем, получали от хозяина часть его арендной платы на частичное покрытие издержек своего существования¹⁵. То, что раб экономил на пред­метах первой необходимости, составляло фонд его благоприобре­тенной собственности, его пекулий, который мог увеличиваться различными способами. Старались стимулировать его рвение по дому и его активность к труду, предоставляя ему часть благ. Так, управляющему имением предоставлялся лично для него известный участок земли, пастуху давали овцу¹⁶.

Раб вознаграждался в самых различных случаях—при пригла­шении на обед¹⁹ или при каколі-либо другом выражении милости своего господина; ему платили за хорошее известие, за то влияние, которое он оказывал на хозяина, участвуя в назначении или выборе подарков²⁰. Прибавьте еще то, что рабам удавалось пере­хватить самим благодаря щедрости или небрежности хозяина. Когда хозяином был молодой мот, который расточал свое состоя­ние, то «быть скромным—это значило вредить себе без пользы для него»,—говорит один из персонажей Менандра²¹. Раб старался получить свою долю из того, что погибло в бездонной пропасти, увеличивая при случае издержки вдвое, крадя, грабя, отхваты­вая часть добычи. Так, Гета в «Грубияне» проводит как раз ту политику, которую я изложил выше²², равным образом и честный Стасим в «Трехгрошевом», после того как он напрасно старался поставить преграду расточительности своего молодого хозяина, кончает тем, что решает сам использовать обстоятельства и полу­чить свою часть, как собака со стола. И он даже не очень старается скрыть приписки в тех счетах, которые он представляет ему; «А то, что я украл?Тм, да, это самая большая часть расхода!»^2s

Оставляя в стороне эти мошенничества, хозяин с удовольствием смотрел на то, что сбережения его рабов росли: ведь частное имущество раба, как и сам раб, были имуществом его господина. Обычно он не трогал сбережений рабов—частое злоупотребление этим, уничтожая доверие, заставило бы иссякнуть и самый источ­ник. I Io ιiu 6jH∖Be закона лигнин имел на них право собственности, и в отдельных случаях к этому прибегали все еще довольно часто. «Увы!—восклицает Дав, подсчитывая вместе с товарищем по раб­ству свои средства, которым угрожала необходимость взноса на свадьбу его господина,—увы! какая несправедливость судьбы, что более бедные должны давать более богатым!» Эти сбережения, которые он так нищенски собирал грош к грошу, отнимая их у сво­его рациона, крадя их у себя самого, его хозяюшка обдерет в один прием, не считаясь с теми страданиями, которых они стоили. Другой подарок, которым их обяжет обоих Гета, будет, когда у нее родится сын; захзм, когда ему будет год, когда он будет введен в круг семьи²⁴. Но по крайней мере в промежутках между этими событиями рабы могли располагать своими средствами и для того, чтобы купить самому себе раба, и для того, чтобы сберечь себе, как мудрый Стасим, некоторые средства, которые могли бы оградить его от последствий безумств своего господина²⁵, и для того, чтобы подражать ему в сумасбродствах и в тягостный ход своей трудовой жизни вплести несколько дней опьянения и удо­вольствий ²⁶.

В силу законов лишенные всех естественных человеческих прав—прав брака, семьи и собственности,—они тем более были лишены гражданских прав и права участия в религиозных обря­дах. Рабы были исключены из общества, но так как они должны были жить здесь, чтобы обслуживать его, их старались выделить иногда рядом внешних признаков: грубой одеждой, бритой голо­

вой²⁷. Но в Афинах эти правила соблюдались не настолько строго» чтобы рабов можно было отличить по внешности от граждан любого класса: от бедных, которые зачастую были одеты в ту же одежду» как и они²⁸, от богатых, подражать которым во внешнем виде они так любили, употребляя духи, вопреки постановлениям Солона²⁹» пробираясь вперед, не уступая дороги свободным³⁰ и предаваясь оргиям, изображение которых в римском театре вызывало возму­щение. «Вы, конечно, будете удивлены,—говорит Стих у Плавта,— видя, как эти низкие рабы пьют, любят и участвуют в пирах своих хозяев; все это нам дозволено, должны мы помнить, в Афинах»³¹. И эти слова римского поэта находят себе доказательства и в других случаях. Эсхин в речи против Тимарха выводит некоего Питто- лака, государственного раба Афин, богатого развратника, игрока» устраивавшего петушиные бои³²; и Ксенофонт в общих выраже­ниях рисует нам такой же портрет: «Может быть, будут уди­вляться, что позволяют рабам жить в роскоши, а некоторым даже пользоваться великолепием; но этот обычай, однако, имеет свой смысл. В стране, где флот требует значительных расходов, при­шлось жалеть рабов, даже позволить им вести вольную жизнь, если хотели получить обратно плоды их трудов»³³. Таким образом, можно поверить Плавту, и если он несколько и преувеличивает» то много правды в «Дивертисменте», прибавленном к «Стиху»» и в изображении того раба, который является главным действую­щим лицом в пьесе «Перс». Токсил, раб, управляющий домом, я отсутствие CRnern господина выкупив и отпустив на волю рабыню» которую он любит, имеет паразита, предоставляющего к его услу­гам свою собственную дочь, свободную гражданку; последняя участвовала в их плутнях, а затем продана бесчестному купцу с опасностью для своей чести. Раб-управляющий организует и руководит всеми этими хитрыми планами с наглостью человека» захватившего права хозяина в доме; свои удачи он сопровождает оргиями, в которых принимают участие его сотоварищи по раб­ству, чтобы посмеяться над этим гулякой и выпить за счет отсут­ствующего хозяина.

Рабы были лишены права участия в религиозных церемониях и общественных жертвоприношениях; их допускали в святилища, когда здесь требовались их услуги; а это были такие «услуги»» которые оказывали гиеродулы храмов Афродиты в Коринфе, в Эриксе и т. д.³⁴ Иногда даже и их услуги не допускались, отвер­гались: у афинян уже одно присутствие раба на празднике Эвме­нид или при мистериях Деметры считалось святотатством³⁵; на острове Косе они должны были выходить из храма Геры, когда приносились жертвы в честь богини³⁶. Но они были допущены в фиазы, или религиозные ассоциации частного характера, подобно иностранцам, которым также было разрешено организовывать их как в Афинах, так и в других местах. На Родосе государствен­ные рабы образовали такое общество под покровительством Зевса Атабирия³⁷, и один из этих рабов был его жрецом³⁸. Позднее» приблизительно во II в. н. э., у ворот Афин, недалеко от Лаврий-

ских копей, можно было видеть святилище; один раб из Ликии, по имени Ксанф, принадлежавший римлянину Каю Орбию, кото­рый наверно использовал его на работе в копях, посвятил это святилище богу Мен, или Луне, и организовал здесь религиозное братство, в котором он сам был жрецом и в которое были допу­щены иностранцы. Повидимому, он сам составил регламент и велел его высечь на камне, сохранившем нам память о нем³⁹.

Но в Афинах существовал ряд народных празднеств, от участия в которых рабы не были отстранены⁴⁰. Более того, рабы имели свои специальные празднества, например, в Афинах—первый день Антестерий, посвященный Дионису⁴¹, когда им разрешалось наравне с другими испробовать новое вино, дар бога; равно в Tpe- зене в первый день месяца Герестиона им было позволено участво­вать вместе с гражданами в играх и пирах; в Спарте они участво­вали в празднике Гиакинфий, повидимому, специальном празд­нике жителей Лаконии⁴²; также участвовали они и в ряде других праздников: в празднике Элевферий в Смирне, где их жены носили костюм и украшения свободных женщин⁴³; в одном празднике в Аркадии, где мужчины-рабы занимали места за столом своих господ⁴⁴; в празднике Зевса Пелория в Фессалии, когда господа даже служили им⁴⁵. Они имели своих жрецов, как, например, в Эпидавре в храме Афины, великий жрец которого должен был всегда быть беглым рабом, победителем в мономахии (единобор­стве)⁴⁶. Рабы имели даже среди богов Олимпа своих богов: Гер­меса, который noκpoBiιτe^τττ-cτpnp^ π ∏v ∏∩n∩πcτRv и ппинимал в нем участие⁴⁷, и Сатурна, который ежегодно в свой праздник (нового года) возвращал им то время, когда они не были рабами, возвра­щал им чудное время «золотого века»⁴⁸.

Отметим еще одно противоречие. Эти самые люди, почти полно­стью исключенные из гражданских и религиозных обществ при жизни, по смерти не были лишены тех почестей, которые пред­назначались для граждан. Хозяин включал их в семейную гроб­ницу, и не раз он воздвигал над ними какой-нибудь памятник, который свидетельствовал о его расположении и о его печали⁴⁹.

В итоге надо сказать что от равенства древних времен, которое в гомеровские времена еще продолжало существовать под видом простоты и благородной фамильярности между господином и ста­рым слугой, не осталось и следа в эту эпоху более высокой цивили­зации. Развиваясь, общество отметило более резкой и жестокой чертой расстояние между двумя классами. Рабы, более много­численные, более различные по своему происхождению, стали также и более чужими для семьи господина; и Теофраст, который в своих «Характерах» выражает точку зрения своего века, назы­вает «деревенщиной» тех, которые, как некогда Одиссей, прихо­дили провести время среди своих слуг, занятых работой⁵⁰. Но это не значит, что исчезла всякая интимность между хозяином и рабом. В постоянном общении, в условиях домашней жизни, расстояние, которое их отделяло, как бы велико оно ни было, еще очень часто преодолевалось. Но место беседы, простой и естественной, как

сама патриархальная жизнь, заняла фамильярность беспутной жизни, в которой иногда руководящая роль переходила к рабу в силу того влияния, которое сильный или сильно порочный характер может оказывать на характер более слабый как в пороке, так и в доблести.

2

Таков тот раб, которого комики видели в афинском обществе, и таковым они нам его изображают. В древней комедии его роль отмечена еще мало. Комедия в первое время своего существования не делала из раба основного персонажа в той же мере, в какой он им не был и в действительной жизни. Она обращала свои нападки на правительство, на народ, на государственных людей и обще­ственные явления. Это сцена исторического характера или сцена нравов свободных граждан; здесь нет интриги, в которой рабы были бы действующими лицами, выступали бы в роли совет­чиков. Они фигурируют там как необходимый аксессуар или чаще даже в качестве третьестепенных лиц, задачей которых являлось развлечь и потешить зрителей криками, которые они испускают, когда их бьют¹. Такова была их двойная роль, которую они играли до Аристофана. Этот поэт сохранил их как аксессуар и уничтожил их как интермедию; можно сказать, он заставил их войти более активно в \од комедии; сократив у них элементы шутовства, сближающие их с паразитами, он дал им более определенный v∩naκτpn Fr пи в большинстве своих пьес он заставляет их появ ляться только в роли обслуживающих², то существуют другие комедии, где он ставит их на то место, которое они часто имели в жизни. В «Осах» и в «Мире» они играют более активную роль, не становясь еще существенным элементом всего хода действия пьесы, не особенно выявляя себя в диалогах. В «Лягушках» и в «Богатстве», которые находятся на грани комедии древнегреческой и среднегреческой, они оживляют все действие своим присутствием и своими комическими дурачествами. В «Лягушках» Ксанфий, грубый на словах, смелый в своих репликах, издевающийся над бахвальством своего хозяина, изнеженного Диониса, который играет роль Геракла³, господствует над ним благодаря твердости своего характера в опасные минуты⁴; он готов на все: и взять на себя первую роль и предоставить ее Дионису, в зависимости от того, что это влечет за собой для него—удары или удовольствие, и очень комично сваливает на бога последствия своей трусости, когда при угрозе наказания за дурные поступки Геракла, знаки отличия которого он хотел взять в последний раз, он хочет оправ­дать себя, представляя на допрос Своего мнимого раба, сына .Зевса⁵. В «Богатстве» Карион оплакивает в начале пьесы печальное положение раба, связанного с судьбой своего господина и фатально увлекаемого по следам его безумств, но со своей стороны он пред­лагает и обещает помочь этому: он расспрашивает, он советует⁶, он хочет во все вмешиваться, и он действительно вмешивается, начиная с того самого момента, когда он узнал слепого бога богат­

ства, вплоть до резких изменений, которые производит бог, став зрячим, в распределении своих даров. Он тут как тут, чтобы встре­тить человека, ставшего богатым по заслугам, или чтобы выразить презрение разорившемуся сикофанту-доносчику, чтобы дать заня­тие Гермесу, покинутому своими почитателями, и старухе, поте­рявшей своего молодого любовника. В этих двух ролях, так же как и в «Осах» и в «Мире», мы видим всегда одну и ту же фигуру любопытствующего по отношению к господину приставалы, бес­стыдного насмешника, желающего быть с господином за пани- брата, в связи с вопросами, которые тот ему предлагает, с теми советами, которые он ему дает, споря с ним с некоторым видом превосходства ⁷.

Тот характер отношений раба к своему хозяину, изображение которого мы находим со времен древней комедии, отмечен в еще большей степени новой комедией, переходом к которой служит «Богатство» Аристофана. Являясь картиной частной жизни, эта комедия, конечно, должна была дать более видное место рабу. Так как комедия, прибегая к интриге, ставит раба в центр завязки, то она должна представить в более ярком свете те отношения, которыми раб связан с другими лицами и, главным образом, с хозяином. Комедия, столь богатая шедеврами, комедия Филе­мона, Дифила, Менандра, до нас не дошла в виде цельных произ­ведений, но мы ее знаем благодаря Плавту и Теренцию. Плавт, при всей оригинальности своего комического темперамента, сохра­няет по крайней мере основной фон той пьесы, которую он заим­ствует из греческого театра; к этому относятся интрига и те поло­жения, которые не могут быть устранены без того, чтобы не постра­дал и сам основной фон; таким образом, даже под этой латинской оболочкой эти комедии все же прекрасно остаются пьесами гре­ческими; и не раз, когда контраст с римскими нравами был уже очень резким, Плавт считал нужным предупредить об этом свою публику. Теренций, чуждый Риму и по своему происхождению и по воспитанию, путешествуя и создавая свои пьесы под покрови­тельством знатных к^нсуляров—какого-нибудь (Сципиона) Эми- лиана или Лелия, занимавшихся изучением Греции,—меньше вдохновлялся римскими нравами и Плавтом, своим предшествен­ником, чем теми образцами, которыми пользовался Плавт. В этой отделке формы, в этом языке высшего общества, в этом совершен­ном чувстве меры, которое даже самим шутовским выходкам при­дает блеск и изящество, как сквозь прозрачный и чистый хрусталь, мы можем узнать аттического писателя. Таким образом, мы вправе вскрыть у обоих этих поэтов то, что они заимствовали из Греции, и указать, что эти столь общие им обоим картины отношений между прислугой и хозяевами в сущности принадлежат Греции⁸. Почти- все рабы у Плавта обычно держатся со своими господами тона развязности и наглой фамильярности, которая могла не быть чуждой и Риму при известных обстоятельствах, когда хозяин, являясь сам игрушкой своих страстей, давал к этому повод своему рабу, но которая, конечно, была характерным явлением для афин­

ского общества. Такими в сущности являются Либан и Леонид в «Ослах», Хрисала в «Бакхидах», Палинур в «Проделках пара­зита», Аканфий в «Купце», Милфион в «Пэнуле» и превзошедшие всех три героя мошенничества—Транион в «Привидении», Эпидик и Псевдол в пьесах, названных их же именами и посвященных их подвигам: Эпидик, ручающийся, что он заставит танцовать под свою дудку хозяина и его друга, умнейших сенаторов, затем, когда он откровенно им в этом признается, принимая их гнев со всей смелой покорностью, он заставляет их бояться какого-либо нового подвоха с его стороны⁹; Псевдол смело является к го­сподину¹⁰ и заявляет ему, что он сегодня же хочет его надуть: заставив его побиться об заклад, что не удается сделать этого, Псевдол, выиграв пари, заставляет господина своими собствен­ными руками взвалить ему на плечи 20 мин, которые он выиграл¹¹. Таковы рабы и у Теренция—то беспечные и насмешливые по отно­шению к мучениям ревности их молодых хозяев, как Биррий в «Андрянке»¹², то преданные им и берущие в свои руки их дела; таков Дав в «Андрянке» или Сир в комедии «Сам себя наказавший». Первый проявляет самоотверженность и усердие, которые заслу­жили ему расположение Памфила¹³; второй—с авторитетом, право на который дают ему его заслуги, предписывает господину свой план действий, не желая излагать его подробно, не терпя ни вопросов, ни возражений¹⁴, выставляя за дверь молодого ветре­ника, боясь, что его присутствие испортит все планы, которые он составил¹⁰, иба направляют свой обстрел против отцов, ведя с ними беседы в достаточно фамильярном тоне, но в таких выра­жениях, которые подчеркивают различие их характеров: первый с шутливым добродушием, придающим ему вид человека, попав­шего в ловушку, приготовленную стариком; он пускает в ход свои тонкие остроты и смущает внутреннее чувство старика несколь­кими эпиграммами, ведущими прямо к цели¹⁶; второй ведет беседу под маской откровенности, смело накладывая руку на слабые стороны старого развратника, чтобы тем сильнее господствовать над ним.

Чтобы воспроизвести этих афинских рабов, мы могли бг;*не останавливаться на Плавте или Теренции, но заимствовать у Мольера многие из его портретов, не менее остроумных, но более нам близких. Лакеи Мольера—все эти Скапены и Лафлеры, столь нахальные не только по отношению к их молодым господам, рабам их услуг, но и по отношению к их отцам, которых они также водят за нос,—не были никогда, я по крайней мере так думаю, отражением отношений лакея к маркизу в реальной жизни,

9* 131

а являлись только свободной и оригинальной имитацией Терен­ция и Плавта, которые в свою очередь подражали Менандру; а Менандр выражал только то, что было в действительности. Нельзя сказать, чтобы все рабы походили на рабов его комедий, но рабы его комедий имели своих представителей в афинском обществе, и, конечно, его типы были достаточно общими, чтобы они могли найти место наряду с вероломным развратником, про­жорливым паразитом и «хвастливым воином». Верность изображе­ний этих персонажей подтверждена историей. По словам Демо­сфена, рабы в Афинах имели столь большую свободу слова, какой не имели и граждане во многих других государствах¹⁸, а Ксено­фонт нам показал, что эта свобода слова ,была ничуть не меньше, чем и свобода их действий.

3

Но несмотря на всю эту видимость «командования», рабы на самом деле были только рабами, и это им основательно доказы­вали. Эта свобода в высказывании своих мнений, эта свобода дей­ствий, это «могущество» были у них только грезой, призраком. Чтобы рассеять этот призрак, чтобы вернуть их к пониманию действительности, что нужнобыло для этого? Палка! Палка

Аристофан, не имея возможности положить конец тем нравам, которые были столь распространенными, что не могли быть устра­нены в результате театрального действия, должен был ограни­читься показом того, как самые пошлые вещи могут быть возвы­шены талантом и хорошим вкусом. Палка была тем, что в обыч­ной жизни и в законодательстве наиболее ярко проводило черту различия между рабом и свободным человеком. Там, где свобод­ный присуждался к уплате 50 драхм штрафа, раб должен был полу­чить 50 ударов бича². Палка во всех случаях была орудием суда, самым сильным аргументом, самым высшим доводом в руках гос­подина и во всех случаях самым верным истолкователем его воли. Сколько раз совет даже хорошего слуги прерывался этим сухим

и резким словом «стони», o⅛ωζ?, и удар следовал за этим словом. Сколько раз мог он воскликнуть, как раб Ксанфий в «Осах»: «О, черепаха! Как я завидую твоему щиту, который покрывает твою спину!»³ В минуту возбуждения, когда ярость требовала себе выхода наружу, били своего раба: «Когда наши хозяева чем- нибудь очень взволнованы, удары сыплются на нас»⁴. Равным образом Аристотель имел полное основание сделать замечание, что домашняя служба такова, что при ней чаще всего несешь последствия дурного настроения хозяина⁵. И между тем это было особенно желательно рабам. C того времени, как они покорились всем этим неприятностям, когда они взвесили как следует, что может вынести их спина,

они находили достаточную компенсацию за эти моменты гнева - в том праве злоупотреблять фамильярностью, которая была тесно связана с их домашней службой.

Рабы в мастерских, более удаленные от своих господ, находились не в лучшем положении. Не пользуясь этими случайными выра­жениями признаков расположения, они в то же время не выгады­вали в отношении обращения с ними, находясь под надзором что проявлял в жестокой форме свое право командования⁷. Что касается рабов в деревне, еще более удаленных от хозяина, то и их положение было точно так же достаточно тяжелым; плохая пища, грубое одеяние—все, что составляло обычный удел раба,— не находили у них для себя ни в чем компенсации; они несли свой обычный тяжкий труд, не дававший никаких надежд на то, что он когда-нибудь окончится; и чем труд был тяжелее, чем сопро­тивление ему казалось более естественным, тем более жестокими были управление, надзор и меры воздействия. Часто раба-земле­дельца заковывали в цепи из страха, чтобы он не забыл своего рабского положения и не вспомнил бы свою свободную природу среди свободы полей⁸. Его работа и обращение с ним напоминали работу и обращение с вьючным скотом, с применением тех преду­предительных мер, которых не требовали вьючные животные, рожденные для ярма; таким образом, чем ниже спускаемся мы по этой иерархии труда, тем более обнажается перед наЗи общая основа рабства с его страданиями и бедствиями, а оковы, которыми хотели его сдержать, убедительнее всего доказывали приро­жденное право человека на свободу.

Распределение рабов по различным отраслям труда зависело от положения или от доброй воли хозяина. Их распределяли обычно по их качествам или по их заслугам. Наиболее грубых или наиболее мятежных отправляли на более тяжелые работы, на мельницы или в копи, чтобы искупить вину, проистекающую

різнихдикой природы, или их преступную непокорность⁹. Это было первое средство ввести среди них дисциплину; но были еще средства, более быстрые и более энергичные, и хозяин, который в этом отношении имел вообще полную власть, применял их по собственному выбору и в той мере, в какой он хотел. Грамматик Поллукс перечисляет нам все виды мельниц, тюрем и мест заклю­чения¹⁰, все виды исполнителей и палачей, все виды плетей и розог, назначенных для того, чтобы пороть рабов, чтобы им «чесать хре­бет»¹¹. Но он забыл оковы, колеса, виселицы, дыбы—все эти машины, чтобы выворачивать у них члены или разбивать у них кости¹². Все это были обычные вещи, применение которых могло удержать только одно соображение—заинтересованность хозяина в рабе, как в своей собственности.

Против этих эксцессов хозяйской власти раб находил иногда защиту и убежище в обычаях и в законе. Обычай греков открывал ему в качестве убежища храмы, священные рощи, алтари богов. Изгоняемый из этих священных мест во время празднеств как непосвященный, он был допущен к ним как молящий, так как вещее слово бога гласило: «молящие святы и чисты»¹³. Напрасно ссылались на их недостойность, на их преступления. «Жилище богов,—говорит поэт,—есть общая для всех защита»¹⁴. Он же говорит, что алтари, можно думать, специально сохранены для них под влиянием всеобщего понимания жестокости судьбы: «И лесные звери находят убежище; алтари служат убежищем для оабов. а городя—для городов, разрушенных грозою; ведь в мире нет, чтоб кто-нибудь был счастлив до конца»¹⁵. Один из пунктов устава религиозной ассоциации, связанной с храмом, воз­двигнутым около Андании, на дороге от Мессении к Мегалополю, специально открывает в этом храме убежище для рабов. Члены ассоциации должны были там указать для этого место; одно им было запрещено под угрозой двойного возмещения и штрафа в 500 драхм: лично давать приют или брать для служения себе такого беглого раба¹⁶. Покровительство богов сообщалось простым соприкосновением со священными предметами: повязка, венок из лавра, посг пценного Аполлону, гарантировали рабу защиту против гнева его господина¹⁷. Иногда, говорят, эти убе­жища делали больше: они разрывали цепи рабства. Храм Геракла в Канопе, по сообщению Геродота, удерживал у себя рабов, кото­рые приходили туда искать убежища¹⁸; храм Гебы во Флиунте, по свидетельству Павсания, возвращал им свободу; освободив­шись, они вешали свои цепи на деревья священной рощи¹⁹.

Но хозяева не совсем безоговорочно соглашались на такое ума­ление своих прав. Если они не осмеливались открыто восставать против этой привилегии, то они действовали против нее, так сказать, обходом, и, делая вид, что они ее не нарушают формально, они фактически ее уничтожали. Было бы святотатством убить раба, когда на нем надеты эмблемы покровительства богов; начи­нали с того, что с раба снимали их²⁰. Нельзя было оторвать рабов от алтаря: их заставляли покинуть его «добровольно», при помощи

голода²¹, при помощи огня. «Я пойду искать Вулкана, этого врага Венеры»,—говорит Лабракс, угрожая тем, кто просил богиню о защите²². Таким образом, обычай, всем известный, не всеми уважался, и в той войне, которую коварство объявило суеверию под влиянием столь могущественного интереса, было очень трудно, чтобы раб нашел у подножия алтаря убежище, я не говорю уже против несправедливых законов, но даже против злоупотребле­ний хозяйской власти.

Афины, которым принадлежала честь признания священных прав молящих о защите, распространившегося затем во всем (эллинском] мире, в связи с тем, что это право нарушалось, поже­лали подтвердить его новыми установлениями в пользу рабов. Не идя до такой крайности, как во Флиунте, они пошли дальше того, что было в обычае; и, целиком поддерживая обычай, введен­ный религией, они пожелали внести этот же дух в свое законода­тельство. Они дали известные гарантии рабу даже вне убежища. В то время как Спарта отдавала его на публичное издевательство, Афины, наоборот, оказывали покровительство как его личности, так и его жизни, применяя по отношению к нему действие закона об оскорблении²³, как и к свободному человеку, и мстя за его смерть, как за убийство гражданина²⁴. Афиняне сделали больше: они проникли к самому очагу хозяина, чтобы наблюдать, как он пользуется своими правами. Раб принадлежит хозяину, но хозяин не мог по произволу его истребить. Закон запрещал ему это под стпяулм ппммоирпна Cqtivttmm пгиппяMPMPP TQUTΠMY UPM R ∩6wu-

Г ‘ - ■ * * £ "‘ -^k“ ¹■ - ' · _s-.·■· , - · £· · - . ∙ _f .₄ ∙ _f■ ■■ -. - - - .■ - -

ных случаях: изгнание и религиозное покаяние и очищение²⁵. Платон в своих «Законах» не признавал за этот проступок никаких других наказаний, кроме смерти²⁶. Даже тогда, когда раб заслу­живал крайнего наказания смертью, если бы он убил своего гос­подина, родители умершего не должны были сами присуждать его к смерти, но на основании древнего закона отдать его в руки магистратов²⁷. Господин не мог сам злоупотреблять средствами поддержания дисциплины, которые, как было сказано выше, в других местах были предоставлены неограниченной воле госпо­дина: раб, который имел законные основания для жалобы, мог требовать продажи себя и перейти, таким образом, с дозволения суда к хозяину более мягкому²⁸. Закон даровал ему право на защитника, как во всяком споре, касающемся свободы²⁹; и святилища, главным образом храм Тесея, храм Эвменид и Эрех- тейон, открывали ему убежище до момента окончательного реше­ния ³⁰.

4

Такой образ действий Афин диктовался не только соображе­ниями гуманности—это была хорошая и умная политика. Дей­ствительно, когда ярмо гнета делалось чересчур тяжким, рабы имели два средства избавиться от него—восстание и бегство: вос­стание является орудием масс, когда рабы имеют возможность сговориться и действовать заодно, бегство—средство каждого

в отдельности в обычной изолированной рабской жизни. Без со­мнения, оба приема, самые различные в своем проявлении, тем не менее являются одинаково гибельными для интересов хозяев: один более сильный, но более редкий, другой—более слабый, но непрерывно повторяющийся. Конечно, против этого двойного зла государство и хозяева не были совершенно безоружными. Чтобы предупредить восстания рабов, старались делать более трудным их общение друг с другом, насколько возможно, способствовать изоляции их друг от друга, объединяя их в группы, различные по происхождению и языку ¹; особенно считали нужным их запугивать и сдерживать при помощи того превосходства незначительной по численности группы над большой массой, которое создается единой и крепкой организацией: на какие бы группы ни делилось государство, против рабов должно было все­гда быть единство интересов среди хозяев². Не было недостатка в таких средствах, которые позволяли удержать рабов или вер­нуть их под ярмо: цепи на ноги³, кандалы на руки⁴, железный ошейник на шею ⁵и после первого преступления—клеймо на лоб⁶. Если, несмотря на это, раб убегал, то все это по меньшей мере являлось уликами, которые всюду следовали за ним и свидетель­ствовали против него. Раз он был заклеймен, то хозяину было достаточно предъявить на него свои требования, объявив его своим беглым рабом. Он это делал при помощи письменных или устных объявлений ⁷, которые сверх того обещаниями вознаграждения пппщпягпл желание разыскать раба и вселяли уверенность, что ин будет выдан; это является содержанием папируса, опубликован­ного Летронном со столь интересным и обширным комментарием⁸. Мы даже можем видеть зачатки организаций, имеющих целью такие преследования: были договоры о выдаче между отдельными городами, контракты взаимного страхования между частными лицами. Как пример такой статьи о выдаче беглых рабов можно указать на Никиев мир между Спартой, с одной стороны, и Афи­нами и их союзниками—с другой⁹;известно, что позднее Персей, желая обеспечить себе помощь против римлян и привлечь ахеян на свою сторону, указ, шал им на этот союз, как нс средство поло­жить предел бегству рабов от ахеян, для которых Македония из-за их взаимных несогласий была местом убежища¹⁰. Что касается договоров о взаимном страховании, то у нас есть интересный образ­чик подобных документов: у Антимена, или Антигена, получив­шего от Александра приказ о поддержании дорог в Вавилонии, родилась идея подобного рода спекуляции. За премию в 8 драхм год он застраховывал хозяину всякого раба в определенной сумме и извлекал, по словам Аристотеля, огромные доходы: вещь, вполне понятная, несмотря на неизменность таксы страхования для рабов различной оценки. Условленную премию за всех получал он; если же один из рабов бежал, то на сатрапа провинции возлага­лась обязанность или найти его или уплатить деньги¹¹.

Все эти меры, как бы многочисленны они ни были, лишь конста­тируют зло, но вовсе не доказывают, что они служили действи­

тельным средством для его искоренения. Когда эксцессы деспо­тизма бросали в среду рабов зерна брожения, они вспыхивали ярким пламенем восстаний, и если рабы не ломали всех преград, то исчезали тысячами неожиданных и непредвиденных путей. Иногда рабы находили для бегства широкие возможности в тех потрясениях, которые производили в государствах внутренние волнения или иноземные вторжения: доказательство—20 тысяч афинских рабов, большей частью рабочих, бежавших к спартан­цам в Декелею. Хитрость и насилие были тогда уже бессильны. Разве ненависть к ярму и жажда свободы у порабощенных классов не окажутся более изобретательными и более плодотворными в создании своих военных хитростей? Насилие и все средства принуждения часто вызывали взрыв, тем более ужасный, чем дольше они применялись. Так, не было совершенно восстаний в Афинах, где рабы были почти свободны, но они были в Лаврий- ских копях, где рабы были приставлены к труду более тяжелому и подвергались более жестокому обращению. Однажды они пере­били своих сторожей, овладели укреплением на Сунионе и долгое время опустошали страну^[14]. Не менее значительные восстания были на острове Хиосе, в государстве, которое после Спарты имело наибольшее число рабов и которое, не будучи так крепко органи­зовано (как Спарта), желало держать их в своем повиновении такими же актами суровости. Рабы поднялись почти все, когда в 412 г. афиняне пошли войной на Хиос; вследствие своего пре­красного знания местности спи причиняли жителям Чре?ВЫ”ЭЙ- ные беды^[15]. Они еще раз подняли восстание незадолго до времени, в которое жил сиракузянин Нифодор, который сохранил воспо­минания об этом событии в своей «Поездке вдоль берегов Азии»^[16]. Бежав в горы, они оттуда устремлялись на те дома, где некогда были рабами, и предавали их грабежу и опустошению. Все усилия свободных не имели никакого успеха против таланта и счастья вождя беглых рабов Дримака; свободные должны были принять условия, которые он предложил, и, так сказать, предоставить в его полное распоряжение все свои богатства. В этом договоре Дримак ставил условия от имени всех рабов; для себя и своих товарищей в частности он потребовал признания права брать во всех житницах по своим весам и мерам, сколько ему покажется справедливым; для других рабов он открыл убежище или скорее трибунал для беглых, принимая тех, обиды которых были основа­тельны, и возвращая назад тех, которые бежали без основания^[17]. Мы видим здесь, как под надзором прежнего раба устанавливается по всем формам суда право бегства, как производится, так сказать, узаконенное мародерство, как он сам для себя устанавливает границы этого закона. По какой-то странной превратности судьбы хозяин работал на своего раба и отдавал ему отчет в результа­тах своего труда. Повинность не была так точно фиксирована, как это было в положении илота: раб узнавал, сколько собрано, и брал, сколько он считал правильным; а затем печать Дримака, поставленная на ферме, предохраняла ее от вторичной контрибу­

ции. Он сам, обладавший властью как господин, и даже больше, чем господин, среди своих, страшный для всех свободных—своих данников, отправлялся в дни праздников по деревням как новый сеньер, получая приношения, вино и живность, преследуя «дур­ные мысли» и наказывая за заговоры, устраиваемые против него. В конце концов на Хиосе стали приходить в негодование от этого долгого и унизительного подчинения. Но положить ему конец сумели только подлостью: за голову Дримака была назначена высокая цена, и он, уже престарелый, вследствие ли утомления жизнью или вследствие недоверия к своим рабам, приказал одному молодому человеку, которомуон хотел добра, отрубить ему голову. Жители Хиоса заплатили с удовольствием, но им не при­шлось долго радоваться. Действительно, Дримакне был единствен­ной силой восстания, скорее он один был сдерживающим его нача­лом. Число рабов не уменьшилось, и они уже не имели сдержи­вающего начала. Случаи бегства продолжались, но уже без кон­троля; продолжались и грабежи, но уже без меры и веса. При таком усилении бедствий жители Хиоса прибегли к тому, кого они поста­вили вне закона, и воздвигли ему алтарь с надписью: «Герою- благодетелю»^{[18][19][20][21][22][23][24][25][26][27][28][29]}.

Но это не было для Хиоса концом всех несчастий; этот народ, который первым освятил обычай торговли рабами, погиб из-за рабства и в рабстве. Попавший в руки своих собственных рабов, переселенный в Колхиду после победы Митридата, он сохранился τ∩∏u∕∩ р пословице как величайший пример отомщенной неспра­ведливости: «Хиос купил себе своего господина»^[30].

ним... он поручал другим бить его². Это отчасти было мыслью закона, когда он защищал скромность раба против покушения на нее со стороны свободного; и Эсхин в своей речи против Тимарха даже не старается это скрыть³. Лишь имея в виду инте­ресы свободного, по какой-то странной привилегии закон запре­щал позорное обращение с рабом⁴. В известном отношении закон преследовал одну и ту же цель и тогда, когда он наказывал за убийство раба, и тогда, когда он поднимал судебный процесс против тех, кто глумился над ним⁵: он боялся, как бы при таком обращении с людьми не привыкли чересчур легко совершать убий­ства, насилия и наносить оскорбления. По крайней мере что касается закона об оскорблении, то Демосфен перед лицом всех варваров объявил его величайшим проявлением гуманности со стороны Греции, той самой Греции, которая после стольких обид откинула наследственную ненависть, желая только порабо­тить их, не причиняя им никаких обид⁶. Ксенофонт более зло, но и более просто объяснил этот закон страхом, как бы не ударили гражданина, думая ударить только раба⁷. Если мысль закона была темной, то одной из форм афинского судопроизводства доста­точно, чтобы ее разъяснить. Раб не был [юридической] личностью и вследствие этого не имел права вести дело в суде. В единствен­ном случае, когда хозяин не мог заменить его, а именно: когда шел закономерный спор между тем и другим по вопросу о сво­боде, закон давал рабу защитника, который и вел его дело⁸. IlU если UH не Mui IpHiypHpuBdlb I∖ciι∖ OdHH ГерёСОБаНнаЯ сторона, бывало иногда необходимым призвать его Іуда в качестве свиде­теля. Раб, всегда привязанный к свободному, обычный свидетель его частной жизни, был часто единственным, кто мог дать пока­зания перед судом⁹. Но при наличии закона, не признававшего в нем человека, логика вещей толкала к тому, чтобы не доверять его совести. Его свободное показание бралось под сомнение, его допрашивали только под пыткой, как будто требовались оковы и мучения, чтобы напомнить ему о его настоящей природе и извлечь из него истину. Этот обычай продолжался с таким постоянством, которое было необычно для Афин, и мы не только встречаем его следы во всех процессах, но слышим восхваления его у всех ора­торов. Лисий, Антифонт, Исократ, Исей, Демосфен, Ликург не только помнят об этой традиции, но своим примером, своими речами дают ей новую санкцию. Лисий не сомневается в непогре­шимости этого средства и говорит о нем с простотой убежденности¹⁰. Антифонт в своей речи «За Хоревта» вызывающе сопоста­вил в виде контраста две природы, человека свободного и раба, равно и приемы, которыми можно заставить их давать свои пока­зания: для человека свободного—это клятва, для раба—пытка, «которая обязательно извлечет, из него истину даже тогда, когда она будет стоить ему жизни, так как чувство боли в данный момент действует гораздо сильнее, чем страх несчастия, предстоящего в будущем»¹¹. Но как выбирать между присягой свободного и пыткой раба, так ярко сопоставленными Антифонтом, в случае

их расхождения? Тут никогда не было сомнения. Исократ, кончая свою речь против Пасиона, который отказался представить на допрос одного из своих рабов, говорил судьям с полным убежде­нием, что его слова никогда не могут быть опровергнуты: «Я всегда видел и знаю: вы считаете, что в делах и частных и государствен­ных нет ничего более надежного и верного, как пытка, и вы пола­гаете, что свидетели могут дать вымышленные показания, но что пытка обнаруживает совершенно ясно, где истина?»¹² И Исей в аналогичной ситуации развивает ту же мысль. «Что касается граждан или государства,—говорил он,—то вы твердо убеждены, что пытка есть самое верное средство доказательства; так, когда в вашем распоряжении находятся рабы и свободные и когда вы хотите выяснить себе спорный пункт, то вы не прибегаете к сви­детельству свободных, но, призывая на допрос и пытку рабов, вы стремитесь этим путем открыть истину фактов»¹³. Демосфен в речи против Онетора не нашел ничего лучшего, как заимство­вать именно это рассуждение своего учителя; в конце концов и в других речах, подлинность которых вызывает меньше сомне­ний, он не раз находит случай высказаться по этому поводу. Пытка кажется ему всегда наиболее верным показанием¹⁴ (это один из пяти видов доказательств, изложенных в «Риторике» Аристотеля¹⁵). «Что могло быть лучше,—говорил оратор Сте­фану,—как поставить этого раба на пытку, чтобы уличить нас во лжи»¹⁶. Что касается его, он никогда от этого не отказывается: ПАЖА ТОГДА, ^пгда ен может подтвердить улику друї ими спосо­бами, когда он имеет на своей стороне и факты и массу свидетель­ских показаний, он сохраняет еще в запасе, чтобы увенчать все эти факты, чтобы санкционировать все эти показания, пытку раба¹⁷. Таким образом, пытка была общепризнанным важнейшим средством открытия истины, была в некотором роде в глазах этих людей с жестоким сердцем свидетельством, уподобляющимся самому факту. «В спорных вопросах,—говорил оратор Ликург,— вам кажется всегда более справедливым и поистине демократиче­ским, в том случае, если рабы—мужчины и женщины—одинаково видели то, о чем идет дело... допросить их при помощи пытки и таким образом верить больше фактам, чем их словам»¹⁸. Таким образом, выше доказательств письменных или доказательств устных были, если я могу употребить особое выражение для этого чуждого нам обычая, доказательства телесные, свидетельства тела, как их называл Демосфен: «давать показания на собственном своем теле», «показание тела». Это было свидетельство раба. На самом деле, чем был раб в представлении общества, в самом словесном выражении?¹⁹Телом(σωμα)²°. Вот почему, когда нужно было заста­вить его говорить на суде, обращались к его телу; не хотели слу­шать и верить тем словам, которые сходили с его губ: были убеж­дены, что надо использовать тот голос его природы, который слы­шится в криках боли²¹. Чем глубже проникала эта боль, тем более искренними и верными, казалось, должны быть эти свидетельства крови и мяса. В Афинах употреблялось не в переносном смысле

известное образное выражение «добираться до сердца и печени»— исследовать тайные мысли!

Комедия, которая и здесь дает нам дополнительные доказа­тельства, или, скорее, которая на этом материале, столь хорошо известном благодаря таким жизненно близким чертам, находит возможность подтвердить историческую правдивость выводимых ею характеров, несколько раз изображала на сцене, перед глазами зрителей, эти формы допроса и описывала их процедуру. Так, когда раб Ксанфий, принятый за Геракла и привлеченный к ответ­ственности по поводу известных совершенных им преступлений, хочет оправдаться, предлагая для допроса своего мнимого раба (бога Диониса), то Зак (судья подземного мира) спрашивает его: «Какой допрос я учиню ему?»—«Все виды: дыбу, лестницы, ремни; бей его, рви, крути, лей уксус в ноздри, прикладывай к его бокам раскаленную черепицу и все остальное... только не бей его стеб­лями порея и молодого лука»²². Если к «кобыле», употребляемой для того, чтобы растягивать члены, мы прибавим еще «колесо», которое являлось другим видом этой пытки, то перед нами—все обычные средства, употребляемые для наказания рабов; ими же пользовался и судья для допроса²³. Существовали, я бы сказал, эксперты или палачи (и тех и других называли одинаково έπιτψηταί, βασαvtσταt) ²⁴, приставленные к этому делу. Но часто стороны выступали здесь сами, лично: тот, кто давал своего раба на пытку, не отказывался в то же время предоставить своему противнику рукивидсгви BvcMn Дсісиі/іМп oiuΓO КрОВаВОГО ДОПрОСД ^,s.

Правда, у ораторов мы находим известные сомнения относи­тельно действительной ценности этого средства. Ораторы явля­ются адвокатами и в силу своего положения обречены на противо­речие, лишь бы только это противоречие не имело, места в одном и том же процессе; только в этом Демосфен и упрекает своего противника Афоба²®. Иногда они являются просто софистами и по поводу одного и того же дела выступают и за и против: когда Анти- фонт в своих образцах «контроверс», защищая одного убийцу, отвергал показания раба, который не был подвергнут пытке, что мог он противопоставить этому в своей реплике? Противопо­ложное требование²⁷. Но это была необходимость,обусловливаемая его положением, и таково было правило Аристотеля. «Пытка,— говорит он в «Риторике»,—есть тоже один из видов доказательства; и она, повидимому, внушает доверие, так как она сопровождается известным принуждением. Нетрудно представить те средства, которые можно извлечь из нее. Если результаты ее для нас бла­гоприятны, нужно настаивать на ней и указывать, что из всех показаний те, которые получены пыткой, являются самыми вер­ными. Если же они нам невыгодны и благоприятны для нашего противника, можно разрушить самые очевидные показания, говоря против пытки вообще; принуждение может вырвать столь же ложное, сколь и истинное показание, так как одни готовы вынести все, чтобы только не сказать правды, другие готовы ска­зать все что угодно, лишь бы только избавиться от нее скорее.

Можно привести много примеров того и другого, известных судь­ям»²⁸. В конце концов, как учил философ, можно было спорить по поводу того или другого частного случая, но никогда не удава­лось поколебать самый принцип. Слова, которые в этих антифон- товских «контроверсах» указывали на их действительность, вполне выражали общественное мнение, и это доказывается как фактами, так и всеобщностью применения пыток. Предлагали и требовали рабов на допрос, подобно тому как у нас происходило прежде с принесением присяги сторонами, но гораздо чаще, так как, прибегая к этому способу доказательств, не лишали себя этим самым и других возможностей. Требования были часты, и отказ был опасен перед лицом этой толпы судей, столь жадных до судеб­ных пыток²⁹. В судебных речах можно видеть, какую выгоду ора­торы извлекали отсюда для защиты и нападения³⁰. Благодаря Плутарху нам, например, известно, что Андокид, отказавшийся выдать на пытку одного из своих рабов, которого требовала обви­няющая сторона, был признан виновным и изобличенным в том преступлении, которое ему приписывали ^sι. Ни пол, ни возраст не давали права на исключение; женщины подвергались пытке наравне с мужчинами, быть может, даже чаще, как более обычные свидетели тех сцен внутридомашней жизни, события которой разбирались перед судьями³². Какими выходили несчастные из этих кровавых пыток? Полумертвыми, искалеченными; но все строгим требованиям благоприличия, когда стараются не нару­шать интересов хозяина, предлагая ему оценить сломанные руки или еще более тяжелые повреждения³⁵. И между тем—заметим себе это особенно—раб не рассматривался здесь как виновный; наличие этого при варварском законодательстве все же так или иначе объясняло бы эти меры жестокости; он даже не считался соучастником, он был просто допрошен как свидетель:

Виновный на суде, свободным оставаясь, говорит; Свидетели ж—в оковах и под пыткой!³⁶

А Афины были, по свидетельству всей Греции, той страной, где раб находил для себя наиболее гуманное обращение!

6

Чтобы подвести итоги и, заканчивая этот отдел, выразить в наи­более общих и наиболее верных определениях действительное положение рабов в греческом обществе, надо вернуться к исходной идее учреждения рабства. Раб принадлежал господину; сам по себе он был ничем; он ничего не имел. Вот основное положение, и все, что можно отсюда извлечь путем логических выводов, являлось, таким образом, действительной картиной положения рабовво всех странах. Во все времена, при всех условиях жизни власть господина царит над ними и по произволу меняет их судьбу. В том возрасте, когда

U2

они сильны и обладают всей полнотой своих способностей, их обрекали, по выбору хозяина, или на труд, или на разврат: на труд—людей более грубой физической природы, на разврат— более нежных, воспитанных для наслаждения хозяина; когда же он пресыщался ими, они отсылались, чтобы заниматься прости­туцией в его пользу¹. И до и после трудового возраста они были предоставлены своей слабости или дряхлости; детьми они росли без призора; стариками они часто умирали нищими; мертвыми они часто бывали покинуты на проезжих дорогах; начальники демов в Аттике должны были приглашать хозяев пойти и взять их².

Но эти обычаи с течением времени претерпели некоторое изме­нение, особенно в Афинах. Общим выводам о рабстве можно про­тивополагать афинскую практику как наиболее благоприятное исключение, делаемое из общего правового положения рабов. Эти исключения были двух видов: одни—порядка общественного, установленные законом, другие были отношениями частного характера, ставшими обычаем. Так, в принципе раб был вещью и, как следствие этого, был чужд тем законам, которые руководят жизнью людей. Отвергнутый судом как свидетель, он допрашивался как машина, орудие, и тем не менее закон предоставлял ему ино­гда если не право ведения судебного процесса, то по меньшей мере выгоду от результатов его. Он давал ему гарантии чисто личного свойства: против иностранцев, защищая его не меньше, чем свободного, от насилия над его нравственностью, личностью, жизнью; против самого господина, покровительствуя рабу, хотя и с меньшей твердостью, и ставя если не его нравственность, то по крайней мере его личность под свою охрану от слиш­ком вопиющих эксцессов в проявлении власти хозяина. В прин­ципе раб сам по себе был ничем, ничего не имел, и закон тут ничего не менял в положениях общего права; но обычай внес сюда неко­торые послабления, позволяя иногда, чтобы он имел жену, чтобы у него были отдельные сбережения и чтобы он, не нанося ущерба правам хозяина, проявлял некоторую власть по отношению к своей жене, детям, своему имуществу. Но обычай, каким бы всеобщим он ни был, не является абсолютно обязательным. И этот закон, специально афинский, хорошо ли он соблюдался? Опыт подтвер­ждает более чем достаточно наши сомнения в этом: закон не подобен истории. Эти исключения, эти формы послабления не составляли нового права. Обычное право оставалось всегда неизменным, независимым от обычая и более сильным, чем закон, если бы он захотел от него освободиться; и раб, в свою очередь доведенный до крайности, поднимался против суровости этих обязательств, выходящих далеко за пределы того, что хотела возложить на него разумная политика. Исключенный из религиозных празднеств, он устраивал себе другие, или даже ему их устраивали, и в неко­торых местах хозяева фигурировали на них в качестве слуг; отделенный от общества, он проникал туда под покровительством или без покровительства свободных, чтобы разделять с ними их удовольствия и их роскошь. Предмет презрения и исполненный

дерзости, считаясь существом испорченным по своей природе и реагируя на все извращенными странностями, он искал и нахо­дил возмещение за свою жизнь раба в этой распущенной фамильяр­ности, которую он проявлял иногда под гнетом домашней жизни, в тех свободных выходках, которые были ему разрешены этой безудержной демократией, в дни пьянства и дебошей, сменявших время от времени его страдания, наказания и труд. И ни хозяева, ни тем более государство не старались ни регулировать эти скот­ские порывы, ни сдерживать эти безобразные выходки, будучи уверены, что найдут в нем опять раба, когда рассеются в подобных беспорядочных кутежах его слепые инстинктивные и непреодоли­мые стремления К свободе;

Отсюда ясно, что действительное положение раба нельзя опре­делить так просто, как закон, который им руководил. Это вечный конфликт между порядком, который вытекает из самой идеи раб­ства, и исключением, которое обычай и закон должны были ввести туда или которое должно там быть терпимым. Это только доказы­вает, что рабство, как состояние противоестественное, по необхо­димости обречено на противоречие. Оно всегда имеет в наличии два момента: право хозяина, которое установлено при помощи наси­лия, и право раба, которое, будучи оспариваемо, тем не менее остается в глубине его души как вечная основа для сопротивле­ния. Таким образом, при состоянии рабства невозможны никакая гармония, никакой мир: это или война или перемирие; и пере­мирие. наилучшим пбрячпм CnvnapaeMOe, бЫЛО В TC ВрСМЯ, КОГДЗ суровость права испытывала наибольшее число исключений; это афинское рабство, которое может быть определено в немногих словах: деспотизм, умеряемый своеволием; две крайности, в кото­рые почти фатально упирается человечество, когда оно отходит от своего естественного состояния, имя которому—свобода и равенство.

Рабство не имело ничего общего с тем средним положением, которое годилось для рабочих классов. Если действительно обще­ство со всем тем разно.образием обязанностей, которые оно распре­деляет между своими >членами, хочет, чтобы оно жило без потря­сений и чтобы каждый занимал то место, на которое он поставлен, то нужно по крайней мере, чтобы даже и занимающий последний ряд получал законное удовлетворение потребностей, живущих в душах всех, как доказательство их природного равенства и общ­ности их положения перед лицом создавшей их природы. Надо, чтобы он имел семью, неприкосновенные права, чистые радости, доступные для всех; собственность, по крайней мере являющуюся результатом его труда, которая, по прекрасному выражению Тюрго, является наиболее святой из всех видов собственности; регулярный отдых, который предписывается в древнейших леген­дах и сказаниях человечества; и в этой жизни, исполненной тяж­ких трудов и кратковременных радостей,—законное уважение, заслуженное выполнением долга, какой бы он ни был, и в первую голову уважение к труду, который является началом нравствен-

ного совершенства. Нужно, чтобы этот труд не был безнадежным даже в этом мире и чтобы ценой страданий в настоящем можно было благодаря прогрессу, являющемуся законом человеческого развития, приготовить себе более счастливое будущее. И как раз всего этого не было в обычном праве рабства. Не допускалось, чтобы раб имел семью, и когда ему это разрешали, то ограничи- вали его права и создавали, без сомнения, очень горькие радости при наличии развратных господ, которые имели полную волю над его детьми. Труд был возложен на него навсегда; это была для него наследственная необходимость. И на этом тяжком жизнен­ном пути, длину которого он не мог измерить, а конец предвидеть, отдых давался ему из милости, освобождение—по исключению. Наконец, в таких городах, как Афины, где эти «милости» были более широко применяемы, эти исключения более общи, все то же презрение, исполненное превосходства, абсолютное и непобеди­мое, тяготело над состоянием раба и следовало за ним до самого его освобождения.

Нам остается сказать несколько слов о том, как ему дарова­лось это «освобождение», на каких условиях и с какими оговор­ками; затем я. изложу, каковым было общественное мнение в Гре­ции по вопросу о рабах, о вольноотпущенниках, о самом труде, чтобы показать со всех точек зрения положение рабочих классов в законодательстве, в обычаях, в общественных воззрениях. К установлениям законодателей я прибавлю философские системы, касающиеся этих вопросов; а бесплодность их усилии в области теории, как и в мире явлений, поможет доказать, что если учреж­дение плохо по своему принципу и по своей сущности, то един­ственное средство его исправить—это уничтожить его.