<<
>>

ПОЛОЖЕНИЕ РАБОВ В СЕМЬЕ

Плохое обращение с рабом никогда не носило система­тического характера, разве только у народов, укре­пившихся благодаря своей победе и считавших себя достаточно сильными, чтобы не считаться с ненавистью порабощенных и удерживать их в покорности посред­ством страха.

Рим не последовал примеру Спарты, и хотя он был нс мснсс воинственным и ис менее уверенным в твердости своих устоев, он все же не пошел по пути этой политики. Раб в Риме уже не был общественным врагом, он был собственностью гражданина. Поэтому к нему обыкновенно относились бережно, так же, как относятся к вещи. Таковы в действительности были принципы, характеризовавшие отношение господина к рабу на всех ступенях рабства. Их же положили в основу при соста­влении руководства по управлению имениями агрономы для той обширной области, которая была предоставлена благодаря мол­чанию закона произволу господина.

1

Каковы были интересы господина? Было желательно, чтобы он как можно лучше воспользовался своим имуществом—как людьми, так и землями; чтобы он возможно рациональнее наделил своих рабов всем необходимым, равно и работой: работой—в гра­ницах возможного, заботой—в границах необходимого. Раб дол­жен был иметь все необходимое для существования: пищу, одежду, жилище. Он должен был иметь все это в той пропорции, которая отвечала бы принципам разумной экономии, т. е. выгоде госпо­дина и хорошему состоянию его рабов, что опять-таки было в его интересах. Продукты выдавались на месяц управляющему, надсмотрщикам, пастухам, т. е. рабам, руководившим работами, или тем, которые по роду своих занятий в течение долгого

времени находились вне пределов имения. Фермеру, фермерше и надсмотрщикам выдавали, как мы уже говорили раньше, по четыре четверика зерна (34 литра) в течение зимы и по четыре с поло­виной (38 литров) в течение лета; молодому пастуху—3 четверика (25 литров). Что касается рабов, занятых в поле, пользовавшихся меньшим доверием и не имевших времени для приготовления пищи, то им выдавали продукты ежедневно и в приготовлен­ном виде.

Мы уже упоминали о той норме хлеба, которую Катон установил в размере 4 (фунтов?) зимой и пяти начиная с того времени, когда приступали к работам на виноградниках, и до сбора фиг, после чего опять возвращались к четырем. Катон регу­лировал также норму вина по различным месяцам года в возра­стающей пропорции, начиная с одной гемины до трех в день (от 0,27 литра до 0,80 литра). Вино всем без исключения разли­валось по порциям. Месячное его количество высчитывалось только с целью определения его годового потребления: это соста­вляло восемь квадрантал, или амфор, в год на человека (2,08 гектолитра) и только одну амфору (0,26 гектолитра) для зако­ванных в цепи рабов. Но что это было за вино? Прочтите его рецепт у Катона: «Вино для слуг в течение зимы. Влейте в бочку десять амфор сладкого вина, 2 амфоры крепкого уксуса и столько же вина, вываренного на две трети, с пятью­десятью амфорами пресной воды. Мешайте все это палкой три раза в день в течение пяти дней. После этого прибавьте туда морской воды»1.

Не будем же жалеть закованного в цепи раба за то, что ему так скупо отмеряли это так называемое вино.

К хлебу и вину давали некоторый приварок, которому фран­цузский перевод Катона придает несколько наивное название: «хороший стол для слуг»: «Сохраните возможно больше упавших с дерева олив, а также и тех, которые, будучи сорваны во-время, не обещают вам большого количества масла; давайте им эти маслины, но с таким расчетом чтобы их запас продержался воз­можно дольше. Ко: да он истощится, давайте гм рассол с уксу­сом. На каждого пойдет в месяц одна бутылка масла (0,54 литра); соли же должно хватить на каждого в год по одному четверику (8,67 литра)»2.

Вот из этой-то порции уксуса и,соли и состоял «хороший стол» того раба из «Каната», богатое воображение которого позволяло ему мечтать о царстве:

Уксус с солью на завтрак получит богач

И без доброй покушает каши 3.

Та же экономия в одежде: «Давайте им каждые два года тунику без рукавов в три с половиной фута длиной из грубой шерсти.

Давая им ту и другую одежду, не забудьте взять у них старую, чтобы употребить ее на заплаты (Centones). Следует также давать им каждые два года крепкую обувь (sculponeas) на железных гвоздях»1·

Вопросу о жилище Катон уделяет очень мало внимания. В од­ном месте, где он говорит о постройке новой фермы, он наряду с зимними яслями и летними решетками для быков упоминает и о каморках для рабов; никаких других указаний нет5. Варрона и Колумеллу этот вопрос занимает несколько больше в интере­сах порядка и наблюдения®, но также и с точки зрения благо­состояния рабов. Варрон понимает, что, благодаря выбору места, рабов можно избавить от излишней жары или излишнего холода и без всяких затрат обеспечить им отдых, восстанавливающий их силы, необходимые для работы7. Наметив местоположение жилищ обыкновенных рабов, Колумелла переходит к помещениям рабов, закованных в цепи. Он не находит для них ничего более здорового, чем подземелье, освещенное большим количеством маленьких узких окошек, расположенных на такой высоте, чтобы до них нельзя было достать рукой8. Таков был образец для раб­ских помещений (ergastula)!

Но господа не считались даже с самыми необходимыми требо­ваниями; иногда они доставляли своим рабам некоторые облег­чения, которые им или ничего не стоили или, наоборот, приносили даже выгоду. Господину ничего не стоило обращаться с хорошими рабами с известной фамильярностью, беседовать с ними об их занятиях, спрашивать совета у наиболее способных, чтобы заста­вить их еще больше стараться и развивать свои способности, или, наконец, облегчать хорошими словами бремя их вечного труда. Так поступал и советовал другим поступать Колумелла9. Но следует сказать, что испанец Колумелла во всем, что касалось рабов, придерживался школы Ксенофонта, Варрон же—школы Аристотеля10. Настоящий римлянин—это Катон. Правда, Катон в начале своей карьеры разделял грубую пищу своих рабов, как он разделял и их труд: это был обычай древних римлян 11; он иногда заставлял свою жену кормить грудью их детей, чтобы они вместе с молоком всосали и любовь к семье12.

Но ему чужда была обходительность обращения, так же как и ласковость речей. Что касается поблажек, то он признавал только такие, которые, улучшая реальное благосостояние рабов, в то же время обещали не меньшие выгоды и прибыли господину. Я имею в виду брак и пекулий.

Брак, за которым закон, как мы уже видели, не признавал ни законной силы, ни прав, разрешался рабам только как милость, и, однако, принимая во внимание простые условия деревенской жизни, это не могло быть тяжелой жертвой со стороны господина. Катон, Варрон и Колумелла особенно рекомендовали вступление в брак фермеру. Катон запрещал другим вступать в брак лишь для того, чтобы извлечь позорную выгоду из тех временных свя­зей, которые он допускал за известную плату13. Колумелла полагал, что дети раба являлись достаточным вознаграждением. И он советовал поощрять плодовитость матерей предоставлением им свободного времени и даже свободы14. Эти связи и их плоды представляли еще и другие выгоды, уже отмеченные Аристоте-

лем. Благодаря им между господином и рабом возникали много­численные узы, появлялась гарантия хорошего поведения и залог верности. На этом-то основании и Варрон, особенно рекомендуя вступление в брак для некоторых разрядов рабов15, считает его допустимым, повидимому, и в более широких масштабах, по примеру рабов в Эпире16. Поэтому-то, несмотря на непризнание их законом, с родственными связями рабов обычно считались. Им разрешали самовольно называться именами, которые приме­нялись для лиц свободного состояния и на которые по закону они не имели права претендовать; им давали эти имена на сцене17, их признавали и на юридическом языке, но только их имена, а не вытекавшие из них последствия18; их с почтением обознача­ли на священных надгробных надписях, взывая к манам. Следы всего этого сохранились на камнях тех памятников, которые, пользуясь снисходительностью своих господ, они воздвигали друг другу после смерти19.

То же самое наблюдается и по отношению к пекулию, который мы, согласно закону, определили как часть имущества господина, предоставленную в специальное пользование раба.

Это было одним из средств поощрения способностей и старатель­ности раба: ловкости охотника, бдительности пастуха. Первому давали небольшое вознаграждение за каждую штуку принесен­ной им домой дичи20, второму—несколько овец из его стада. На это намекает в двух местах Плавт21, и Варрон в свою очередь советует разрешить лучшим рабам пасти на гос.ппдских угодьях несколько голов скота, составляющих их пекулий22. Но нередко пекулий был исключительно плодом сбережений самого раба, сбережений за счет единственной, казалось бы, принадлежащей ему вещи: я имею в виду его пищу, его паек. Это то, что он откла­дывал грош за грошом, то, что он крал, так сказать, у самого себя, заглушая свой голод; это, наконец, то, что он отнимал от своего отдыха благодаря чрезмерной работе, превозмогая усталость23. Итак, пекулий составлялся как бы из незначительного излишка. Его собирали в надежде утаить его, так сказать, изъять из сово­купности всего имущества господина. Казалось бы. что это можно было сделать без всякого вреда и ущерба для господина. Однако дело обстояло не так. Пекулий, хотя бы он был составлен из пота и крови самого раба, все же принадлежал господину, и если пер­вый и сохранял за собой право пользования, то второй имел на него право собственности, собственности абсолютной. Несмотря на то, что обычно пользование пекулием милостиво предоставля­лось рабу, господин во всякое время мог всецело располагать им24. Поэтому он не упускал случая поощрять его накопление рас- считанно бережным к нему отношением. Пекулий в глазах госпо­дина являлся как бы мерилом нравственного достоинства самого раба. Обладание им считалось почти добродетелью, и у римлян существовало название для того, кто обладал этим драгоценным ка­чеством:

Рабу, который делен и зажиточен2*.

Тот, кто не имел пекулия, считался в буквальном смысле без­дельником. Одним этим словом передается смысл стихов, где хозяин из комедии «Жребий» говорит о другом:

Оловянного гроша нет за душой у подлого 26.

Таким образом, рабы приобрели для себя основы уважения, укрепившиеся благодаря заинтересованности господ. В самом деле, пекулий, даже в том случае если господин обещал принять его по заранее условленной таксе как плату за свободу27, имел для него большую ценность. Это был как бы новый капитал, связан­ный с личностью раба, но отличный от его природы и тем самым отделимый. Раб оставлял в руках господина как бы залог своей верности. Он от своего имени как бы страховал в его пользу свою жизнь от всяких случайностей, ожидавших его каждый день, не считая все те взыскания, которые в интересах господина отодви­гали срок, назначенный для выкупа раба, не принимая также во внимание отсутствие договора. Ведь господин, как мы уже гово­рили, не мог брать на себя никаких законных обязательств по отно­шению к рабу. Это было делом совести, и прошло много времени, прежде чем закон стал считаться с ними при судебных разбира­тельствах.

Но в этом, однако, заключается вся хорошая сторона рабского положения. Взамен свободы они находили под крышей господина все необходимое для существования: хлеб, одежду, жилище и кое- tTTOИ*"» rTOГО τTrr,O V∩π∩∖ι-ττ∩pτ ∙WTΛO‰Γ‰ ТЯГ ПРТТЯРТ PP бппрр ∏∏TΛQTUOΠ ----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

_ X _ , х- _ j w . ,∙ ∙.∙4XX^.4 , х- - - ,у-,.·................................................................................................................. - . - i- ■ .

видимость брака и собственности, а после смерти рабам, равно как и вольноотпущенникам, иногда отводили место в семейных гроб­ницах или в колумбариях, если только они с согласия господина не были причислены к какому-нибудь погребальному братству28. Но не следует ли это отчасти объяснить тем тщеславием, которое любило выставлять их напоказ, как живых, так и мертвых? Что же касается этой двойной милости, разрешавшей им иметь пекулий и вступать в брак, то не забудем, что им было предоставлено только право пользования, всегда зависящее от произвола и потому могущее быть всегда отмененным. Жены и пекулий могли быть у них отобраны так же легко, как и даны; дети им не принадлежали. Что же касается самого необходимого, то могли ли они быть уве­рены в том, что всегда будут обеспечены им, лишь потому что Катон и другие авторы давали такие советы? Сколько было и таких, которые считали возможным превзойти советы самого Катона, чтобы тем глубже проникнуться его духом и усовершенствовать его хозяйственную систему, еще больше сократив свои расходы, не говоря уже о скрягах, не считавших за несправедливость питать рабов так, как они питались сами29.

За эти преимущества, каковы бы они ни были, раб должен был всецело жертвовать собой ради блага господина, и те же предна­чертания, которые в столь скромных размерах отмеривали ему эти милости, налагали на него работу, тяжесть и продолжитель­ность которой едва были ему под силу. «Какое бремя несешь

ты?»—спрашивала госпожа свою старую служанку. «Восемьдесят восемь лет,—отвечала она,—прибавьте к этому рабство, пот, жажду и потом вот эту ношу, под которой я сгибаюсь»30. Раб—это пожизненный капитал, который, прежде чем приносить проценты, требует известных затрат. Для амортизации этого капитала и для покрытия расходов по содержанию необходимо, чтобы он приносил большой доход, чтобы он давал все, что мог производить. Этой выс­шей цели старались достигнуть при помощи рационально поста­вленного управления имением и искусно рассчитанного распре­деления работ и наблюдения.

Поэтому в своих описаниях деревни охотно переносятся в золо­той век, а если поэты касаются железного века, то они и туда пере­носят нечто из добрых старых времен Сатурна:

Дай, управляющий, отдых земле, посев совершивши, Дай отдохнуть и мужам, землю вспахавшим тебе31.

Но агрономы имеют в виду современную им эпоху. Там нет ни потери времени, ни бродяжничества под предлогом выполнения поручений, ни свободных дней, которые не являлись бы вынужден­ными. Были праздники, и постановления жрецов предписывали, чтобы в эти дни давали отдых быкам. Но праздника не было ни для мулов, ни для лошадей, ни для ослов32, не было их и для рабов. Посмотрите, что Катон приберег для них на эти дни: «В празднич­ные дни,—говорит он,—они могли чистить старые канавы, мостить большую дорогу, подрезать терновник, перекапывать сад, выпалывать сорные травы на лугах, выдергивать колючки, толочь зерно, чистить бассейны...»33—все, что можно было делать, пока отдыхали быки. Нужна была вся сила древней традиции и, несомненно, все могущество суеверия, чтобы людей, привыкших и заинтересованных в рабском труде, заставить допустить отдых в дни сатурналий: жертвовали несколькими рабочими днями, подобно тому как на войне обрекали смерти несколько человек, чтобы спасти остальных, отвращая таким способом гнев и зависть богов.

2

Со времени Катона положение рабов значительно ухудшилось по целому ряду причин1 и прежде всего благодаря расширению земельных владений, что, в свою очередь, повлекло за собой уве­личение числа рабов в этих имениях:

Руками колонов, неведомых прежде, большие Земли возделывать стали, свои расширяя именья 2.

Вполне понятно, что эти рабы, менее известные своему госпо­дину, могли скорее вызвать его недоверие; и так как наблюдение за ними становилось все труднее, то пришлось прибегнуть к иным предохранительным мерам: все чаще стали прибегать к цепям. Эта мера, конечно, не могла быть общей; ее нельзя было применять к некоторым категориям рабов, работа которых по своему харак­

теру ускользала от зоркого глаза господина, как, например, работа пастухов. Поэтому по отношению к ним придерживались совер­шенно иной политики. Их выбирали из числа наиболее испытан­ных рабов и их старались удержать такими средствами, которые укрепляли естественные узы жизни,—посредством семьи, заинте­ресованности и некоторой свободы действий3. Но если эти вольности являлись необходимым условием пастушеской жизни, то иго раб­ства тем сильнее тяготело на рабах, занятых полевыми работами. На эти работы посылали самых презренных рабов, но так как и их собственный характер и тяжесть труда—все склоняло их к бегству, а обширные земли и виноградники, среди которых они были рассеяны, представляли им много удобных случаев, то их заковывали в цепи4. Эти оковы, удерживавшие их ночью в эргастуле, сковывали их и во время работы и никогда не покидали их, так что в конце концов они стали чем-то нераздельным от их при­роды и превратили их в особую породу «рабов в железах», кандаль­ников (ferratile genus)5. Катон говорит о них, как о самой обыкно­венной вещи; Варрон и Колумелла, не находя ничего, что можно было бы предложить взамен, не находили в этом ничего предосу­дительного6, а Плиний плакался не столько в интересах рабов, сколько страдая за честь земледельческого труда, предоставлен­ного людям, у которых ноги были закованы в цепи, руки прису­ждены к наказанию, лбы отмечены клеймом7. Во имя воспомина­ний прошлого, а также имея в виду современный ему упадок, ОН В другом месте Iipuicuiyci против этого гибельного обычая: «Обработка полей рабами из эргастула отвратительна, как отвра­тительно все то, что исторгнуто у людей, полных отчаяния»8.

Одним из следствий расширения земельных владений и увеличе­ния числа рабов в поместьях было введение должности посредника между господином и рабом,—я имею в виду управляющего име­нием, «виллика». Эта перемена должна была оказать непосред­ственное влияние на их положение. В самом деле, виллик был тем орудием, посредством которого передавалась воля господина всем служащим имения; нередко он бывал также и носителем его авто­ритета. Господин по занимаемой им должности и все же раб по своему социальному положению, он должен был распределить между сотоварищами по рабству как все необходимое им для жизни, так и те работы, которые соответствовали их силам. Таким образом, в жизни этого одного раба мы встретим черты, характе­ризующие положение, общее всем рабам. Поэтому необходимо ближе познакомиться с этой личностью; он занимает первое место во всёх сельскохозяйственных трактатах. Все они дают нам опи­сание тех качеств, которыми он должен обладать, и тех обязан- ' ностей, которые он должен исполнять, с теми необходимыми оттен­ками, в которых отражались различия тех или других эпох.

Катон почти не останавливается на качествах, желательных для лиц, занимающих эту должность; он сразу переходит к обязанно­стям, где эти качества могут проявиться. Управляющий, несмотря на видимость власти, должен быть послушным господину,

и не только ему, но и его друзьям. Это послушание должно быть разумным, он должен был работать, в точности исполняя его приказания и даже больше—как бы предупреждая его намерения. Он должен уважать собственность других и беречь свою; дол­жен умеренно давать взаймы и столь же умеренно занимать, так как заем всегда носит взаимный характер. От него требуется хорошее поведение, трезвость, не должно быть никаких пиров вне дома, никаких паразитов в доме, никаких жертвоприно­шений вне установленных сроков, никаких гаданий, никаких гаруспиций. Ему вменяется в обязанность всегда находиться среди рабов, чтобы разрешать их споры, судить их проступки, удерживать их от преступлений своевременным удовлетворением их законных нужд, а также своим примером, держать их всегда занятыми, наказывая за нерадение, ободряя и вознаграждая за прилежание. Руководя работами, он тем не менее и сам должен иногда принимать в них участие, чтобы лучше узнать людей и позволить им узнать себя: «К тому же,—добавляет Катон,— благодаря такому образу жизни он будет менее склонен к бегству, будет лучше себя чувствовать и лучше спать». Впрочем, часы сна отмерены ему довольно скупо: он первым должен вставать, послед­ним* ложиться, так как он должен регулировать как отдых, так и труд рабов9.

Управляющему, виллику, как в помощь ему, так и для того чтобы сделать службу более приятной, давали подругу жизни— Villica (экономку). В ее обязанности вхоттипо смотпрть оя фермой и поддерживать порядок в ней, наблюдать за домашним хозяйством, заведывать ежедневным питанием рабов и заготовкой продуктов на год. Ей в особенности господин запрещает ходить в гости и при­нимать их у себя, не разрешается ей и посещение соседок и всякие сплетни с кумушками, пиры, участие в прогулках за пределами имения, жертвоприношения и всякого рода иные суеверия. Ее бог—это бог очага, бог Лар, и пусть она просит у него изобилия, плетет в определенные дни венки, но что касается жертвоприноше­ний, то пусть она помнит, что один только господин может прино­сить их за весь дом ч семью10.

Варрон, Колумелла и Плиний повторяют, с некоторыми вариан­тами, эти советы. Варрон требует, чтобы управляющий фермой превосходил своих подчиненных образованием, возрастом, добрыми нравами, ловкостью, для того чтобы он мог учить их как собствен­ным примером, так и словами и чтобы это руководство поддержи­валось авторитетом опыта и знания11. Колумелла придает большое значение выбору виллика. Его следует выбирать не среди той группы рабов, прелести которых очаровали господина в городе, а среди того населения, которым ему придется управлять. Автор хотел бы, чтобы их с этой целью намечали с самого детства, знако­мили со всеми работами, подготовляли под руководством учителя, для того чтобы он с тем большим успехом мог сам руководить впо­следствии людьми труда. Он должен быть средних лет, ловким, опытным или по крайней мере способным стать таковым. Знание

грамоты для него необязательно, если его память удовлетворяет требованиям его административной деятельности. «Такие рабы,— говорит Цельс,—приносят своим господам меньше счетов, но больше денег». Добродетель требуется от него только постольку, поскольку она необходима для поддержания его авторитета на линии средней между жестокостью и слабостью12. Чтобы удержать его дома, Колумелла рекомендует то же средство, что и Катон,—т. е. дать ему хозяйку, виллику. Он требует, чтобы она была молода, но не слишком, не красива, но и не дурна, отличалась трезвостью, целомудренностью и прилежанием. В ее обязанности входит посы­лать в поле тех рабоь, которых призывает туда их труд, оставлять других для внутреннего обслуживания и наблюдать за тем, чтобы дни не проходили в безделье. Еще многие главы посвящены тому, что им рекомендуется делать и что запрещается13.

На основании обязанностей виллика и виллики, о которых не перестают твердить, мы можем составить себе представление о желательных качествах рабов, как стоящих во главе, так и про­стых работников. Запреты, налагаемые на них, дают нам предста­вление о том, каким иногда бывало это положение рабов, но для того чтобы получить вполне реальную картину, следует принять во внимание все их хорошие и дурные стороны. В самом деле, управляющий не был просто рабом в строгом смысле этого слова, и в делах управления он пользовался некоторой свободой действия. Об этом говорит Колумелла: «Да будет угодно богам, —воскли- пает он с оттенком сожаления.—чтобы воскресли эти доевние обы­чаи лучших времен, ныне оставленные, и чтобы раб не позволял себе употреблять раба в качестве своего слуги, если только этого не требуют интересы господина, чтобы он всегда принимал пищу вместе со всеми рабами и не наживался за их счет»14. Подобного рода вещи практиковались в большинстве поместий в первом веке Империи. Но это имело место и раньше. Эти обычаи, о кото­рых он так сожалеет, были очень древни, а эти золотые вре­мена очень далеки. Доказательством , могут служить виллики комедий Плавта, как, например, Олимпион в «Жребии». Его ферма—это его префектура, его провинция. И сам проконсул не управлял с большим произволом людьми и делами своего округа15.

Что же требовалось для того, чтобы ограничить этот произвол? Присутствие господина, так как, являясь господином для рабов, виллик сам был рабом перед лицом господина. Поэтому-то агро­номы настоятельно советуют хозяину время от времени посещать поместье, чтобы напомнить этому зазнавшемуся начальнику его истинное положение, ревизовать все его действия, натянуть бразды правления, если они ослаблены, и, наоборот, отпустить их, если это требуется, чтобы никто не думал, что око хозяйское дремлет. Это не только право, но и обязанность господина, каким нам изображает его с самого начала своего произведения суровый Катон16.

В своем описании Катон как бы имеет в виду такое время,

когда положение виллика больше напоминало положение раба, а Варрон и Колумелла пишут в такую эпоху, когда попуститель­ство господина в ущерб другим способствовало усилению произ­вола и укреплению насильственно узурпированной им власти. Варрон хотел бы, чтобы его научили управлять не столько при помощи ударов и насилия, сколько при помощи слов убежде­ния17. Колумелла, всячески стараясь поддержать дисциплину, в то же время особенно настаивает на том, чтобы в этом отношении не переходили границ. «После общей ревизии всего управления,— говорит он,—одной из важнейших задач господина следует счи­тать осмотр рабов эргастула. Необходимо проверить, прочны ли их оковы, достаточно ли надежно место их заключения и соот­ветствует ли охрана своему назначению, не заковал ли фермер или, наоборот, не освободил ли он кого-либо из рабов по своему усмот­рению. Прежде всего следует придерживаться того правила, чтобы ни один раб, приговоренный самим господином, не был освобожден без его разрешения и чтобы раб, закованный в цепи вилликом, не был выпущен без его же ведома. Господин должен особенно внимательно относиться к этой категории рабов и не допускать возможности обмана, касающегося их одежды и питания, тем более что большое количество лиц, которым они подчинены, как то: упра­вляющие, руководители работ, сторожа эргастула, нередко под­вергает их большим несправедливостям и притеснениям; из-за их скупости и жестокости эти рабы становятся гораздо опаснее. VT Γ∖'>τf> -.,TT ’ TI". τ∙~r*'> -rπrτ... T-H T Г о Λ #-т T T T » T-TA ГТ'Т l-o VT n r< Λ vτ÷Λ r1г» T rmt т т τ-r г » лп >UiUl⅛ij'∣JdH⅛A A U√A МІІІАІІ1 ^i,Owi∕l∖Uii і U χι√ιxi U4Λ.Viilx⅛. £> v*. U ч>AA ,

или тех из незакованных рабов, которые пользуются большим доверием, получают ли они в точности все то, что предписано в его регламенте; он должен попробовать их хлеб и вино, чтобы оценить их качество, должен осмотреть их одежды, плащи и обувь; он дол­жен разрешить им приносить жалобы на жестокое обращение или обман, жертвой которого они стали»18. Так поступал Колумелла. Он установил для своих рабов систему наказаний и наград, соз­давшую некоторое подобие правосудия и утешавшую их отчасти в том, что они были исключены из общего гражданского права1’.

Разумная политика, гуманное обращение с рабами являлись единственно хорошим и надежным методом ведения сельского хозяйства. Благодаря ему вольноотпущенник, о котором говорит Плиний, получал со своего клочка земли больший урожай, чем давали обширные соседние поместья. Но полученный результат уже, не казался естественным, и, чтобы опровергнуть возведенное на него обвинение в колдовстве, он должен был перед лицом суда представить весь инвентарь его сельскохозяйственной эксплоа- . тации, «крепких, здоровых рабов, хорошо откормленных и одетых, все срои железные орудия в полном порядке, тяжелые плуги и сошники, откормленных быков»20. Но все эти средства были давно забыты. Напрасно доказывали владельцу необходимость хозяйского глаза, напрасно приглашали его если не постоянно жить, то по крайней мере посещать свое имение в память предков и ради своего собственного интереса. Он приезжал только сопро­

вождаемый шумной городской толпой, окруженный всей суетой го­родской жизни, а матрона, некогда верная помощница в его рабо­тах и надзоре, теперь считала недостойным и унизительным для себя пребывание там хотя бы в течение нескольких дней21. Итак, виллик пользовался абсолютной властью, так как, по словам Пом- пония, «быть управляющим имения, куда господин заглядывает лишь изредка, это значит быть не управляющим, а хозяином»22, а мы уже видели, что власть, перешедшая в такие руки, приобретает ярко выраженный деспотический характер.

Итак, расширение владений, повлекшее за собой увеличение числа рабов на одном и том же участке, ухудшило их положение. Рабы принимали уже меньше участия в жизни господина, досуга стало меньше, работы больше, к работникам, менее известным господину и потому внушавшим больше подозрения, применялись более строгие меры предосторожности и более суровый режим. Но отъезд господина из своего поместья еще более ухудшил усло­вия их жизни, так как власть господина над ними сосредоточи­лась теперь в лице виллика, и это бесконтрольное господство, в то же время ничем не сдерживаемое, не знало границ; ему ведь не было нужды беречь господское добро, его людей и его вещи, и тот мотив, который удерживал не знавшего жалости хозяина и заставлял его беречь своих рабов, у него отсутствовал, а именно— мотив заинтересованности и выгоды.

U

Это общее условие деревенской жизни влияло как на настрое­ние и склонности рабов, так и на их положение. В прежнее время раб в деревне был помощником господина, теперь он был только рабом раба, рабом виллика. Он жаждал пойти по стопам госпо­дина и переменить образ жизни, перейдя из разряда сельских рабов в разряд городских: на деревню он стал смотреть, как на место ссылки и наказания; она была для городского раба вечной угро­зой23. Тысяча указаний на это рассеяно в сатирах, в праве и в исто­рии24. И даже должность самого управляющего, которой нередко завидовал второстепенный раб из городской челяди среди неприят­ностей своей службы, даже эта административная власть, которой ему иногда удавалось добиться в виде милости у господина, несмотря на свою полную неосведомленность в делах сельского хозяйства, даже к ней он впоследствии относился с пренебрежением и помнил только прелести городской жизни:

В Риме, рабом, ты просил о деревне и тайно молился; Старостой стал—и мечты о городе, зрелищах, банях 25.

Впрочем, не следует думать, что, в противоположность деревен­ской жизни, жизнь в городе была полна досуга и наслаждений. Городнє позволял рабам принимать участие в своих развлечениях28; и здесь существовали для них и тюрьмы и каторжный труд. Рабы, употреблявшиеся предпринимателем для какого-нибудь производ­

ства, как, например, в кузнице, в пекарнях, в каких-нибудь мастер­ских, были ли они счастливее, чем рабы сельские? Виноградари, землепашцы, влачившие на ногах во время полевых работ тюрем­ные цепи, могли по крайней мере дышать свежим воздухом и поль­зоваться солнечным светом. Но для городских рабов тюрьма не расширялась: в стенах эргастула труд был особенно тяжел. В этом тесном помещении надзор был более тщательный, а так как пример был более заразителен, то и репрессивные меры были более суровы. Осел из «Превращения» Апулея не мог похвалиться тем, что покинул мельницу для пекарни. Что же представилось его глазам в этом ужасном убежище? «Какие отбросы человечества! Вся кожа покрыта багровыми полосами от бича, избитая спина, скорее затененная, чем прикрытая лоскутами плаща; у некоторых был только узкий пояс, но у всех сквозь лохмотья просвечивало обнаженное тело; лоб заклеймен, голова наполовину бритая, на ногах железные кольца; отвратительные вследствие покры­вающей их бледности, с веками, изъеденными дымом и темными испарениями, они почти потеряли способность видеть»27. В этой картине ужаса нехватает еще одного штриха. Было изобретено приспособление («павсикапа»)28, имевшее форму колеса, о котором Поллукс мимоходом упоминает среди других орудий этого произ­водства и употребление которого он объясняет в другом месте. Его надевали на шею рабов, чтобы лишить их возможности подносить руку ко рту и «для пробы» есть во время работы муку29- А ведь еще закон Моисея гласил: «Не надевай намордника на вола, молотящего зерно на твоем гумне»30.

Но положение этих рабов было не самым худшим. Власть госпо­дина над своим рабом была безгранична; он мог ради наживы пре­дать его позору, пыткам, даже смерти. Сенека-отец в своих «Конт- роверсиях» изображает нищего, обвиняемого в изуродовании самыми различными способами подобранных им детей, чтобы, выставляя напоказ их несчастье, собирать при их помощи более щедрую милостыню. Он цитирует целый ряд риторов и юристов, избравших эту тему для своих ораторских упражнений, а также и те аргументы, которые они приводили в защиту этих лиц31. Следует сознаться, что эти аргументы не были лишены известной доли справедливости, когда они, оставляя в стороне разбираемый факт, приводили в пример другие факты, вошедшие как бы в обы­чай и оставшиеся безнаказанными. Они указывали на богачей и на юных детей, изуродованных для удовлетворения их сладо­страстия32, на сводников и на девушек, насильно отданных ими на поругание33, на ланиста и его гладиаторов, откормленных на убой34. Известно, какую страшную клятву они давали своему господину35 и как они ее выполняли. Если бой не удовлетворял данному обещанию, то на помощь являлись Меркурий и Плутон. Меркурий приближался к распростертому на арене телу и посред­ством раскаленных прутьев удостоверялся, действительно ли он мертв, а Плутон отволакивал труп; если последний подавал при­знаки жизни, то он добивал его своим тяжелым молотом36.

Но и помимо этих отвратительных спекуляций не всякая служба даже в больших, знатных домах была лучше, чем служба в поме­стьях, и не все роли были завидны, начиная хотя бы с роли при­вратника, заменившего собой собаку, цепь которой ему была оставлена из опасения, что он убежит ночью со своего поста (ночью собаку часто отвязывают). Для того чтобы почувствовать жалость к его участи, потребовалась вся чувствительность замерзшего в напрасном ожидании (на улице) любовника37. Дверь, по верному, энергичному выражению поэта, была его товарищем по рабству38, и если когда-нибудь просьба более счастливого исполнялась и если он благодаря этому переставал пить из горькой чаши раб­ства, если цепи вдруг спадали с него39, то он с большим пра­вом, чем Овидий, мог обратиться к ней со следующим прощаль­ным приветствием:

Двери, прощайте, мои жесткие доски раба 40.

Переступите через порог. Внутри вы тоже не всегда найдете большее довольство, если спуститесь по всем ступеням рабства, начиная от управляющего и приближенных рабов господина до руководителей работ и простых служителей (mediastini), до этой толпы рабов без имени, рабов кое-каких (qualis qua- Iis)41, по выражению юристов, до этих «викариев» (рабы рабов), несших двойное бремя рабства, будучи рабами рабов под властью общего господина. Что касается этой толпы рабов, то содержание их Pci yjiHpoBajiuCb хеми же принципами и нирмами, как и в дерев­не: ежедневная выдача продуктов («с рабами глодать паек город­ской»)42, тесное помещение, ложе на низких полатях43, вероятно более редкое разрешение браков (по отношению к ним отсутствуют какие-либо советы) и незначительно больший пекулий. В лице управляющего домом перед ним стоял тот же виллик, а пренебре­жение хотя и жившего здесь же господина могло иметь те же последствия, как и беспечность, державшая такого хозяина вдали от своего поместья. Взгляните, каким заносчивым и жесто­ким стал раб Леонид, взяв на себя роль управляющего, по отно­шению к Либану, своему собрату. Как он сердится за его опозда­ния, как он глух ко всем его оправданиям! Если бы сам великий Юпитер явился бы, чтобы ходатайствовать за него, он и его не стал бы слушать. Он знает только палки и розги... и он его заранее об этом предупредил: «Если я тебе в подражание Саврею дам в зубы, ты не вздумай сердиться»44.

В городе, как и в деревне, некоторые категории рабов не испы­тывали на себе всей тяжести этого вечного ига. Подобно пастуху, который гонял по горам и лужайкам порученное ему стадо, не влача_ на ногах тяжелых цепей, и рабы, стоявшие во главе лавки или судна, заведующие мастерской или приказчики в каком- нибудь другом торговом предприятии могли бы считать себя свободными, если бы брак, которым им разрешали наслаждаться, если бы собственность, которой они управляли,—все те акты, благодаря которым они принимали участие в гражданской жизни,.

не 'являлись пустыми фикциями, существовавшими реально только на основе терпимости, только в силу соизволения госпо­дина. Тем не менее они пользовались некоторой долей свободы благодаря исполнению таких обязанностей, которые отдаляли их от господина. Другие, наоборот, пользовались известными привилегиями благодаря услугам, приближавшим их к нему45. Эта постоянная близость позволяла им оказывать некоторое влия­ние на его образ мыслей, и в таких случаях именно перед ними заискивали знатные честолюбцы, домогавшиеся его избиратель­ного голоса4·, и им приносились маленькие подарки бедными клиентами, просившими его о поддержке47. Один раб Адриана прогуливался по площади, сопутствуемый двумя сенаторами48. Но даже на самых высших ступенях рабства уже нельзя искать той фамильярной близости, которая некогда могла существовать в уединении деревенской жизни. Господин в городе жил среди равных, и это звание гражданина, столь высоко поднимающее его над толпой иностранцев и клиентов, оставляло далеко внизу толпу рабов. Гражданин должен был в своих отношениях с ними сохранять известный оттенок высокомерия и презрения, которое они внушали ему. Впрочем, если это расстояние, эта разобщен­ность иногда и сокращались, то, само собой разумеется, что это случалось только по отношению к лицам, представлявшим собой как бы аристократию в доме, к тем рабам, которые, как и во вся­ком другом обществе, возвышались над другими своими сото­варищами иногда благодаря своему таланту, чаще же всего ола- годаря милости господина. Ах, сколько различных оттенков и видов было в этой «милости»!

К этому классу принадлежали преимущественно действующие лица комедии; и латинские авторы, у которых мы раньше были вынуждены отобрать все, что они заимствовали у греков, обла­дают достаточным собственным богатством, чтобы добавить к картине рабства в Риме отдельные штрихи и краски, дышащие правдой.

Без сомнения, эти интриги, каковы бы они ни были, эти связи, которые они предполагали или сами создавали, наконец, весь этот колорит комедий не носил чисто римского характера в те времена, когда они ставились на сцене. Доказательством этого служит то, что народ покидал для цирка театр Теренция, где он не находил больше того национального духа, того грубоватого юмора Плавта, которым так восхищались его предки. Однако нельзя сомневаться в том, что римляне, в особенности же бога­тые крупные владельцы рабов, составлявшие аристократию, с тех пор уже сделали первый шаг навстречу иностранным обы­чаям. Введение греческого театра в их среду свидетельствует по меньшей мере о зарождавшейся симпатии и общности при­вычек. В форме римской комедии Плавта и Теренция он мог спо­собствовать их просвещению. Таким образом, в Риме уже тогда существовали, правда, в меньшей степени, чем в Греции, но все же существовали молодые расточители, которые, для того чтобы

использовать ловкость своих рабов для удовлетворения своих страстей, сами подчинялись им, готовые купить их содействие ценой самых унизительных уступок, как, например, Агрипп по отношению к Либану и Леониду в сцене комедии «Ослы», которую мы уже приводили. Были и такие старцы, которые своими позорными страстями бесчестили достоинство своего возраста и звание самых высших магистратур и которые для удовлетворе­ния этих страстей отдавались во власть своих рабов, побуждали их к воровству, позволяли им наносить себе оскорбления и изде­вательства:

Какой ты, право, вздор понес,—говорит раб Либан своему господину.— Снимать одежду с голого! Надуть? Тебя?

Попробуй-ка, без крыльев наловчись летать. Тебя! Надуть! Чего там у тебя найдешь? Вот разве ухитришься сам жену надуть! 49

Бесчестные и низкие поступки этих старцев часто бывали бес­сильны вывести их из затруднительного положения. А эта рим­ская матрона, заставшая старого распутника у ног своей любов­ницы,xчетыре раза бичевала его грозными словами:

Встань, любовник, марш домой! 50

Плавт, как руководитель труппы, обращается с назиданиями отчасти к римскому народу: «Если этот старец за спиной своей ЖСПЫ OTΠpQ3II√ιw√I jіIjMp∕iіЬ соОИ CipaCin, їм Ciu liUCiyiluι∖ не заключает в себе ничего нового и удивительного, отличающегося чем-нибудь от того, что делают другие»51. Урок жестокий, но все же он был преподнесен; достаточно было несколько замаски­ровать форму. Римский народ ничего не имел против того, что над ним немного подсмеивались, но только люди должны были быть в греческих костюмах, и он не сердился, если приподнимали уголок плаща, перед тем как занавес закрывал сцену.

4

Это вольное обращение, которое позволяли себе рабы по отно­шению к некоторым господам, разрешалось всем рабам и всеми господами в известных случаях, как, например, во время тех праздников, когда находили удовольствие в том, чтобы забыть их положение, и которыми народный обычай разнообразил через редкие промежутки времени течение рабской жизни. Первые подобные примеры мы уже отметили в Греции, но наиболее извест­ное применение этого обычая мы встречаем в Риме во время праздника Сатурна, который вернул в Лациум золотой век, и праздника в честь Сервия Туллия, вернувшего в Рим священ­ные дни Сатурна: царя-раба по своему происхождению или во всяком случае по своему имени1. Праздник Сервия справлялся в мартовские иды, в день его рождения, и в иды августа, в день освящения храма Дианы, убежища оленей. Ученые (если не 25 Валлон

хозяева) метафорически распространяли это имя и на беглых рабов2. Сатурналии приурочивались к последним дням декабря. В эти дни хозяева допускали рабов к своему столу и даже прислу­живали им, подобно тому как это делали матроны в иды марта. Рабы надевали остроконечную шапку вольноотпущенников и при­нимали внешность свободных людей; они делили между собой магистратуры, они решали судебные дела на основании того права, из которого сами были исключены3. Эти праздники, столь мало гармонирующие со строгой степенностью отца семьи, повидимому, временно отменялись4. Их перестали справлять еще до битвы при Регильском озере, затем они снова были преданы забвению после кратковременного восстановления. Им вернули прежний почет во время превратностей второй Пунической войны, когда дурные предсказания предвещали еще более кровавые события после битв при Тичино и при Требии во время консульства Фламиния и Сервилия, имена которых были благоприятны для рабов[36]. Нет сомнения, что они снова прекратились бы, если бы имели интерес только для рабов. Философия господ пришла бы на помощь чувству гражданского достоинства, чтобы рассеять это тще­славное народное суеверие, будто бы «сами боги заботились о рабах»[37]. C тех пор они продолжали существовать, отличаясь еще большей распущенностью, оттого что обычный гнет значи­тельно усилился; им не грозила уже больше возможность повтор­ных перерывов, потому что они пустили корни в сердце римского пяпппя. Этот наоол. вышедший из класса оабов. сделал сатуоналии

1 · ‘ к " ’ 1 ш

своим излюбленным праздником[38]; и новые правители, которых он сам себе дал, были принуждены увеличить число праздничных дней. Цезарь довел их до трех дней, Август, вероятно, до четы­рех, Калигула—до пяти; под конец они продолжались уже семь дней, объединившись с «праздником кукол»[39], с которым они слились благодаря все большей своей длительности[40]. Пропор­ционально этому увеличилось и количество всевозможных эксцес­сов, и привычка к ним стала столь общей, что Тертуллиану приходилось стыдить христиан за то, что они принимали участие в этих нечестивых беспутствах[41].

дии в сценах фамильярности, то содержание для этих сцен рас­правы ему не приходилось искать за пределами Рима. Он весь полон вдохновением оригинальности (на сцене оригинальность— правдивое подражание действительности) в описаниях тех нака­заний, которыми господа грозят своим рабам и которыми рабы охотно бравируют. Это изобилие выражений, разнообразие форм, богатство фантазии нигде не проявляется с большей силой. Новизной оборотов речи и смелыми сочетаниями слов он в неко­тором роде оживляет орудия пытки. Они—радость и отчаяние розог, они заставят их умереть на своей спине или сами обратятся в вяз (ulmeos), так сильно должно быть пропитано ими все их существо2. Но как можно, не владея языком Плавта, передать всю силу этих картин, всю мощную отчеканенность его мысли?

Можно было бы написать целый трактат о всевозможных видах наказаний, употреблявшихся в Риме, на основании тех намеков, которые поэт бросает то здесь, то там в виде угроз или шуток. Прежде всего розги, палка, стекло, плеть и пр.3 Таков был обыч­ный приход раба: «Ты, должно быть, ждешь обильного урожая розог и пожать желаешь жатву славного сечения»4. Для госпо­дина это было основой домашней дисциплины, дисциплины, пре­вращающей человека в осла из-за этого одуряющего метода воспитания при помощи плети5. Напоминая ослов своей выносли­востью к ударам, рабы могли быть причислены к породе коз или пантер благодаря тем полосам, которыми ини испещрены6. Только очень немногие среди них не имеют этих следов. Трахалион в «Канате», считая себя меньшим плутом, чем кто-либо другой, предлагает судить об этом на основании осмотра спины; он с пол­ной гарантией предоставил бы свою кожу скорняку для работ, свойственных его ремеслу7. Затем всевозможного рода путы: цепи на руках, оковы на ногах, рогатины на шее, цепи на бед­рах8; кроме того усталость, жестокий голод и холод9; все эти аксессуары тюрьмы входили в качестве необходимого элемента в систему наказаний; там, где опять-таки не последнюю роль играл интерес хозяина, он оказывал влияние даже на наказание раба, уменьшая его паек и удваивая работу. Наиболее легкой степенью наказания считалась ссылка раба в деревню, где он должен был обрабатывать землю с киркой в руках и с цепями на ногах10. Но, как мы уже видели, и в городе и в деревне суще­ствовали наказания значительно более тяжелые, как, например, мельница, или толчея (pistrinum), чаще всего фигурировавшая в угрозах господина, так как это было самым обычным местом наказания во всех странах11, затем каменоломни и рудники, причем у Плавта чаще всего встречаются рудники.

«Отведите его,—говорит Гегион в «Пленниках»,—пусть его закуют в тяжелые, толстые цепи, а затем ты отправишься в каме­ноломни, и в то время как другие обтачивают восемь камней в день, ты должен сделать в полтора раза больше, если не хочешь прослыть человеком, получившим тысячу ударов».

И освобождение молодого пленника дает ему возможность оха­рактеризовать одним словом это место пыток; это—ад для рабов:

«Я часто видел на картинах многочисленные наказания в под­земном царстве, где течет Ахеронт; но нет такого Ахеронта, кото­рый можно было бы сравнить с тем местом, откуда я только что вышел. Здесь труд изнуряет человеческое тело до последних пре­делов усталости»12.

Эти изображения поэтов вполне подтверждаются историческими фактами. Диодор в своем описании Египта упоминает о камено­ломнях, находившихся на границе Эфиопии, и о способе их эксплоа- тации, практиковавшемся еще в его время. Эти приемы едва ли чем отличались от тех, которые применялись несколько лет спу­стя, во времена римского владычества. К работам в этих каме­ноломнях осуждали провинившихся рабов, но спекуляция трудом рабов насчитывала там не меньше жертв, чем наказание. Были там и пленные, посылавшиеся и в одиночку, и целыми семьями. Там хватало работы на все возрасты: дети должны были проникать в пустоты горы, мужчины—дробить извлеченный из подземных галлерей камень, женщины и старики—вертеть мельничный жернов, чтобы превратить его в порошок и таким образом добыть из него золото. Закованные в цепи, проводя время в беспрерыв­ном труде под наблюдением солдат, которых старались сделать глухими к их мольбам, выписывая их из чужих стран, эти люди все же должны были возбуждать в своей страже сострадание печальным зрелищем своей наготы и страдании. «Пощады не оыло ни для кого,—продолжает историк,—не дают передышки ни больным, ни увечным, ни женщинам ввиду слабости их пола. Всех без исключения заставляют работать ударами кнута до тех пор, пока они, окончательно изнуренные усталостью, не поги­бают»13.

Итак, положение рабов было очень тяжелое. Можно ли было избегнуть его хотя бы бегством? Это было, по словам поэта, рав­носильно накоплению бедствий14. Бегство—это естественное право каждого угнетенного, право, которое Плавт осмелился про­возгласить с подмостков римского театра параллельно с правом господ15,—считалось в Риме, как и везде, где существовало раб­ство, самым тяжким преступлением раба. Мы уже говорили о том, с каким хитроумием юристы находили состав преступле­ния в малейших попытках к бегству. И как бы незначительны ни были следы их, они для раба оставались неизгладимыми в виде клейма, которое выжигали на его лбу раскаленным желе­зом16. Да и куда бежать? К какому-нибудь частному лицу? Но ведь закон присуждал всякого, принявшего беглого раба, к уплате двойной его стоимости17. В храмы? Но республика не признавала за ними этого права убежища, освященного в Греции. Она не признавала иной защиты, кроме защиты закона и магистратур; убежищем для гражданина служил трибунал18, раб же, лишен­ный этого права по меньшей мере во времена Республики, не мог искать защиты у него19. Никто не мог за него заступиться, кроме

друзей господина. Этот последний, не признававший принужде­ния со стороны высшей власти, мог позволить смягчить себя просьбами и мольбами (precator)20. И законы разрешали рабу итти просить заступничества у этого друга, не рискуя быть обви­ненным в бегстве21. Но пусть он будет осторожен, чтобы в этом его поступке не усмотрели покушения к бегству. Даже в том случае, если он изменит свое решение, его первоначальное наме­рение заклеймит его как беглого, и его последующее решение не сотрет первого22. C этого момента у него нет уж больше ника­кого прибежища; его не дают ему и статуи императоров, ставшие местом убежища в городе, который отказал в этой привилегии статуям богов23. Он может быть подвергнут любому наказанию, и господин не всегда удовлетворяется некоторым усилением обычных наказаний, как то: увеличением чисда ударов, более тяжелыми оковами или работой, присуждением к ручным или ножным кандалам или к железному ошейнику24. Он может при­судить его к кровавой казни на арене амфитеатра, к растерзанию хищными животными, к битве гладиаторов. Подтверждением этого служит пресловутый Андрокл. Будучи беглым рабом, он в тече­ние трех лет жил в обществе льва, рану которого он излечил; будучи затем пойман, он был послан на арену, где он встретился с тем же львом, который в свою очередь спас ему жизнь25.

В одном только случае беглый раб подлежал возвращению с аоены. а именно: если он добровольно искал там убежища; чтобы вернуть его господину, его отнимали у зверей, от когтей которых он предпочитал погибнуть26. Если господин, как правило, считал для себя более выгодным наказывать раба, осуждая его на вечную работу, сопровождавшуюся всем, что только могло усугубить ее тяжесть, то бывали все же случаи, когда чувство злобы могло заставить забыть эти принципы домашней экономии, служившие единственной преградой, спасавшей раба от смерт­ной казни. В таких случаях его бросали в колодец, в печь27 или, если хотели насладиться его мучениями или показать пример строгости, его сажали на вилы, или распинали на кресте, который он должен был тащить на себе до места казни, находившегося за пределами городской черты28. Иногда его сжигали в одежде, пропитанной смолой, как это делал Нерон29.

Наказания, о которых говорит Плавт в своих комедиях, не являются плодом его воображения, но фактами, подтверждаемыми историей. История констатирует жестокое обращение, которому подвергались рабы, так как власть господина не имела границ. Так, Минуций Базил в наказание самым гнусным образом уро­довал своих рабов30. Раб был его вещью, и он мог распоряжаться ею по своему усмотрению31. Однако интерес государства мог постра­дать от абсолютной свободы господ. И как бы священна она ни была в их глазах, древний закон все же ограничил ее в одном пункте. Товарищем гражданина при его земледельческих тру­дах, столь близких сердцу древнего Рима, был вол. Убить его считалось государственным преступлением32. Это утверждение

Варрона и Колумеллы подтверждается Плинием, который при­водит в пример гражданина, приговоренного народом к ссылке за то, что он зарезал одного из своих волов, чтобы удовлетворить обжорство молодого кутилы33. Что же касается раба, то закон не изменил своего отношения к нему. Человек, стоявший вне гражданской общины, имел в его глазах гораздо меньше цены. Фламиний, снисходя к жестокой, но несколько другого рода, фантазии какого-то развратника (scortum), велел отрубить голову одному пленнику (по свидетельству других, даже перебежчику), чтобы вознаградить своего друга за то, что ему не пришлось насладиться боем гладиаторов. В числе суровых взысканий, которые позволил себе наложить Катон во время своей цензуры, упоминается и это его решение, в силу которого Фламиний был лишен звания сенатора34. Но вскоре господам Рима пришлось устраивать подобные зрелища в угоду развращенной толпе. Чтобы наряду с гладиаторскими боями поддержать интерес к театру и наполнить трагедию сильными ощущениями, стали на сцене изображать во всей реальности несчастья юного Атиса, Геркулеса на костре и Прометея, прикованного к скале. В послед­нем случае инсценировка несколько видоизменила содержание мифа. Коршуна, которого не так легко было заставить исполнять свою роль, заменили медведем35.

Правда, это были все осужденные, преступники; но ведь гос­подин имел право осудить своего раба. Приговор не подлежал

TTTJT∕∙n тггх '∩ ттгьтттлп λγλ r> TJΓ∙rτn TTTTCbTTTT о ттп TorrrrxOTTn ТГП .xxil4Ui∖√Jij λx√iii Jy √,i.U , w» XkU V r,v ii.i√ ^kV U kkV Uv . XkkV-*i. w X.v UVXj-1V *v.._

никаких преград. Во времена Августа эти казни совершались публично и не вызывали его неодобрения36. Правда, в подобных условиях наказание налагал не суд, а право силы, а следовательно, часто гнев и каприз. Разбогатевший вольноотпущенник Ведий Поллион приказывал бросать виновных в чем-либо рабов на съедение хищным рыбам—муренам, чтобы насладиться видом того, как эти рыбы целиком пожирали их37.Часто рабы были виноваты в незначительном проступке или просто в неловкости. Всем известна история раба, присужденного к этого рода казни за то, 4",o он уронил хрустальную вазу во время пира на котором при­сутствовал Август. Раб бросился к ногам императора, умоляя его лишь о том, чтобы он позволил ему в виде милости «не быть съеденным»38. Возмущенный Август велел перебить весь хрусталь Ведия, а раба простил. Но осудил ли он господина и принял ли он какие-либо меры, чтобы предупредить возможность повторе­ния подобных злоупотреблений? И по какому праву проявил он такую строгость? Разве сам он не велел распять на мачте своего судна своего управляющего Эроса за то, что тому вздумалось изжарить и съесть перепелку, знаменитую своими победами в перепелиных боях, к которым римляне питали такое пристра­стие?39 Почему же нельзя считать верным изображением дей­ствительности нарисованные сатирой картины нравов первого века Империи? Эти неистовства, эти побои по поводу самых незна­чительных провинностей40, это жестокосердие ланистов и даже

женщин, проявлявших еще больше своенравия в назначении и выборе наказаний; эти палачи, состоявшие на годовом жалованье; матрона, присутствовавшая при наказаниях, не перестававшая в то же время румяниться, слушать речи любовников, любоваться золотой каймой, придававшей больший блеск ее одежде, утомляв­шаяся менее быстро, чем палачи41, и распределявшая смертные приговоры с такой же легкостью, как и удары,—те и другие без достаточного основания:

Ты мне раба распни!—Какою виной заслужил раб

Казнь? Кто свидетелем тут? Кто донес? Ты выслушай только:

Где человеку смерть, никакое медленье не долго*—

О ты, глупец! Разве раб человек? Пусть он невиновен,— Я так хочу, так велю, пусть доводом тут моя воля! 42

Мы бы исказили мысль автора и переоценили бы историческое значение сатиры, если бы представили себе все общество напо­добие тех личностей, которых она клеймит. Но что благодаря без­наказанности произвола и молчанию закона многие рабовладельцы до крайних пределов злоупотребляли своей властью над жизнью и смертью своих рабов, что их жестокость, например, доходила до того, что они обеспечивали себе их молчание, вырезая им язык48, что суеверные господа осмеливались искать гнусных предзна­менований во внутренностях детей рабов44,—кто решится отри­цать все это, вопреки простому утверждению сатиры, когда, по рассказам Плиния, люди пили кровь гладиаторов, павших на арсис, чтобы в uam їіИіьс, іде оилась еще жизнь, искаіь исце­ления от припадков падучей. Это такое зрелище, добавляет автор, от которого с отвращением отворачиваешься, когда то же самое проделывают на арене хищные звери. Но эти люди думают, что нет ничего более целительного, чем вкусить от еще теплой и дымящейся крови у самого ее источника и вдохнуть в себя как бы дыхание самой души, выходящее из раны!45

При наличии подобных нравов, поскольку все позволено, все и возможно, к свидетельству Плиния, придающему характер веро­ятности этим чудовищным поступкам, упоминаемым и в сатирах, можно добавить в качестве доказательства более обычных зло­употреблений правом смерти, предоставленным господину, авто­ритет отменившего его закона. Подобные эксцессы продолжались еще в эпоху Адриана и принудили его отменить самый принцип46.

Какое же представление о реальном положении рабов в Риме дают все вышеизложенные факты? ТО, которое вытекает из опре­деления, даваемого им законом, из присвоенного им народным языком, т. е. обычным правом, прозвища: Hiancipium—собствен­ность. Конечно, раб не просто вещь, как все другие, он имеет свои индивидуальные качества и определенное положение (в ряду вещей). Это—орудие, но орудие одушевленное, обладающее даром речи, и закон считается с этим; это даже человек, и закон признает его за такового в качестве ли преступника или даже жертвы, если случай настолько важный, что он может представлять серьезный интерес для общественного порядка. Но на общественной

лестнице он всегда занимает низшие ступени, а по отношению к своему господину, в частности, он только вещь, вещь, как все другие. И можно ли думать, что этот принцип, от которого закон никогда не отступал в своих отношениях к семье, мог не оказать влияния на отношения семьи к рабу? Это значило бы отводить законам очень небольшую долю участия в умственном движении и совершенствовании нравов. Но дело обстоит не так. Дурной принцип, вошедший в законодательство еще в варварскую эпоху, продолжает жить в нравах, в особенности если он потворствует дурным наклонностям нашей натуры; и он удерживает их силой привычки и «святостью» писанного права на уровне более низком, чем тот, на который их возвел бы естественный прогресс цивили­зации. Поэтому, когда философия диктовала Цицерону его пре- ’ красный «Трактат об обязанностях», а Вергилия вдохновляла столь благочестивая муза, закон продолжал утверждать, что раб есть собственность господина, и только; господин же, со своей стороны, не считал себя обязанным видеть в нем нечто большее, чем видел в нем закон. Это мебель, это часть его сельскохозяйственного инвентаря, и притом не самая ценная и не наиболее оберегаемая. В поместье был помощник, пользовавшийся большим вниманием, чем раб: это вол. Почему с волопасом обращались лучше, чем с другими рабами? Ради вола, с которым он, в свою очередь, обращался тоже лучше47. Волы, как мы видели, имели свои дни от­дыха, которых не было у рабов. «Некогда убийство вола счита- π∩Pk ТАКИМ же уголовным преступлением, как И убИЙСТБм х pd- жданина»48. Что касается раба, то господин может пользоваться им и злоупотреблять им по своему усмотрению, как, впрочем, и всем остальным своим имуществом. Его власть была суверенна и без­гранична, так как принцип, лежащий в основе закона, носил абсолютный характер, а молчание, которое он хранил, не ука­зывало ему никаких иных норм, которые он должен был бы ува­жать.

Не следует ли при таком положении дел отказаться от мысли определить общее положение рабов? Конечно, нет, так как, оста­вив в стороне краг юсти хорошего и плохого обращения, чрез­мерные милости и из ряда вон выходящие жестокости, приходится признать, что положение рабов подчинялось общему закону, кото­рым руководится большинство людей при пользовании своей собственностью,—закону выгоды. А затем оно, конечно, испыты­вало на себе самые различные влияния. Все социальные противо­речия были присущи рабскому сословию, все мельчайшие оттенки жизни граждан отражались на их рабах, и в одной семье можно было иногда встретить все ступени государственной иерархической лестницы. Ясное представление дает нам об этом штат прислуги зажиточной семьи даже в том случае, если там не было легиона рабов и дом этот не был похож на государство в миниатюре. Там был свой класс привилегированных в лице управляющих и при­ближенных рабов, средний класс в лице начальников служб (декурионов) и руководителей работ и, наконец, рабочий класс

в лице рабов, занятых городским и сельскохозяйственным трудом, вплоть до рабов, до тех «викариев», которых давали в качестве пекулия рабам высшего ранга как бы для того, чтобы замаски­ровать сознание их рабского положения внешней видимостью власти. і, ,

Как работа, так и благосклонность господина распределялась неравномерно среди различных разрядов рабов и очень часто совсем не соответствовала услугам, оказанным рабами. Поэтому вполне возможно, что на высших ступенях рабства благодаря привычке пользоваться неограниченной свободой иногда исче­зало чувство рабской зависимости49. Но истинный характер рабства следует определять исходя из положения масс, а это положение в общем управлялось принципами, от которых оно зависело по самой своей природе, а именно: права собственности в каче­стве основного принципа и полезности—в качестве руководящего.

И во власть вот этого-то слепого права закон всецело отдал рабов, во власть этого столь сурового режима, который он и не считал нужным смягчать! Какую защиту мог раб найти в нем про­тив своего господина? Всякий деспотизм легко переходит в наси­лие. Господин, имевший право пользования, был, конечно, склонен к злоупотреблению. При выполнении домашних работ он старался сократить расходы, увеличить валовой доход и полу­чить благодаря такой политике большую выгоду. Чувство коры­сти не только не удерживало его, наоборот, еще более подстре­кали сю инн ни лиму нуги шиють ди тех пределов, перешагнуть которые не позволяли силы рабов. А сколько в этих границах было непосильной работы и горя! То же самое мы видим и при наложении наказания. Господин останавливался только тогда, когда чувство заинтересованности подсказывало ему, что цен­ность раба (так как рабы оценивались только на деньги) может или совсем потеряться или по крайней мере сильно пострадать. Но до этого момента оно не перестает его побуждать в силу самых разнообразных причин; а до этого момента какой широкий про­стор для наказаний!

Итак, заинтересованность позволяет заходить очень далеко и сама ведет очень далеко. Она не всегда сможет удержать госпо­дина в пределах, установленных ею, как при повседневном обра­щении с рабами, так и при применении наказания, а иногда может даже заставить его нарушить их. Так, она не может принудить господина быть умеренным в наказании, если он нахо­дится во власти гнева или каприза; она заставит его даже отбро­сить всякие ограничения, если покажется, что высшую степень наказания можно с успехом применить в качестве устрашающего средства; она не остановит его и в том случае, если ему на прак­тике придется выбирать между потерей раба или более ценной вещи. Эта мораль практической выгоды имела в древнем мире своих «казуистов». «Шестая книга «Об обязанностях», Гека- тона,—говорит Цицерон,—полна этого рода вопросами: «Имеет ли честный человек право не кормить своих рабов во время большого

голода?» Он обсуждает и разбирает этот вопрос с той и с другой стороны, однако он полагает, что по точному смыслу решающее значение должен иметь момент полезности, а не гуманности. Затем он спрашивает, не следует ли скорее пожертвовать при­зовой лошадью, чем ничего не стоящим рабом, в том случае если приходится бросить в море часть груза? Чувство гуманности отвечает—да, а чувство интереса—нет...» Сам автор не решает этого вопроса50. Но подобное сомнение, высказанное на страни­цах «Трактата об обязанностях»,—не является ли оно достаточ­ным оправданием для того, чтобы на практике пожертвовать чувством гуманности мотиву заинтересованности? История не сочла нужным записывать примеры столь обыденных случаев. Что же касается первого случая, то до нас дошел один очень яркий при­мер. Когда во время осады Перузы стал ощущаться недоста­ток в продовольствии, Л. Антоний запретил кормить рабов. В то же время, боясь, что они распространят известие об этом бедствии в неприятельском лагере, он приказал не выпускать их из города. Несчастные бродили по улицам и поедали траву. После их смерти он велел их трупы похоронить в яме из страха, что пламя костров будет замечено неприятелем51. О Калигуле пере­дают только один характерный факт, рисующий его расчетли­вость. Так как для кормления хищных зверей в цирке мясо пока­залось ему слишком дорогим, то он велел давать им мясо преступ­ников52, приговоренных к казни.

Расчетливость заставит нересіуниіь і раницьь охраняющие жизнь раба, и при обстоятельствах не столь крайних, в случаях повседневной жизни, если некогда рекомендованное бережное отношение к рабам приносит господину убыток, если, например, раб или заболел, если его содержание становится невыгодным или если его болезнь влечет за собой расходы без надежды на их восстановление. Чувству гуманности предоставлялась здесь широкая возможность проявить свое сострадание, но рас­четливость подсказывала, что этим следует пренебречь, и рим­лянин слишком часто повиновался этому голосу, не знавшему жалости. «Пусть продает,—говорит Катон,—старых волов (он не уважает теперь даже вола), больной скот, больных овец, шерсть, кожи, старые повозки, старые железные орудия, старых рабов и рабов больных и все то, что является лишним; пусть продает; глава семьи должен продавать, а не покупать»53. А кто же будет покупать? Старый вол и старое железо еще могут найти покупа­теля, но кому нужен старый и безнадежно больной раб? Не имея возможности его продать, он бросит его на произвол судьбы, так как этого требуют его интересы. Итак, он его покинет. Но кто же подберет и приютит его? В силу той же самой причины, заста­вившей господина отказываться от содержания раба, и другие не подадут ему руки помощи, и жестокосердие римлян сумеет в случае необходимости прикрыться маской гуманности. Подобно скупости, олицетворенной в старике из «Трехмонетного», оно скажет: «Мы оказываем плохую услугу нищему, давая ему воз­

можность есть и пить, так как мы, во-первых, теряем то, что даем, а во-вторых, способствуем продлению его жалкого существова­ния»54. Оно наденет на себя еще более гнусную маску, маску рели­гиозную, маску лицемерия. В середине реки Тибра находился остров, который держался на рабском труде. Основанием его послужила жатва, собранная с принадлежавшего Тарквиниям Марсова поля и брошенная восставшим народом после их из­гнания в реку. Ил, отлагавшийся вокруг него благодаря после­довательным наносам, поднял его над уровнем реки. Здесь нашла убежище змея Эскулапа, живой символ божества, изображение которого было привезено в Рим во время одной эпидемии чумы55. Здесь возвышался посвященный ему храм. Сюда же посылали благочестивые хозяева больных рабов, поручая их покровитель­ству бога здоровья. Клавдий, желая несколько облегчить их положение, даровал брошенным здесь рабам свободу... на самом же деле свободу умирать! А он думал помочь им изданием этого закона! Еще более грустно то, что он думал это не без основания, так как корыстолюбие хозяина сторожило больного на берегах этого острова, и если он выздоравливал, то хозяин вновь завла­девал им56.

Подведем итоги. Обычаи римлян вполне соответствовали духу самого закона, предоставлявшего раба в собственность господина, с тем чтобы он пользовался им, как вещью; а римский закон того времени в точности отражал в себе принципы народного права, на кагором основывалась организация рабства. Рабство не сохра­няет людей, оно их эксплоатирует. И если когда-либо чувство милосердия спасло на поле битвы жизнь побежденного, то чувство корыстолюбия обратило его в раба. Поэтому не приходится уди­вляться тому, что чувство гуманности лишь редко распростра­нялось на этот класс. Здесь царствует закон заинтересованности, и горе тому, кто находится во власти этого неумолимого закона:

Горе тебе!—От богини рабства вот тебе наследие 57.

<< | >>
Источник: А. ВАЛЛОН. ИСТОРИЯ РАБСТВА В АНТИЧНОМ МИРЕ. ОГИЗ·ГОСПОЛИТИЗДАТ 1941. 1941

Еще по теме ПОЛОЖЕНИЕ РАБОВ В СЕМЬЕ:

  1. ПОЛОЖЕНИЕ РАБОВ В СЕМЬЕ И В ГОСУДАРСТВЕ
  2. ЮРИДИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ РАБОВ
  3. Положение рабов и рядовых свободных
  4. II ПОЛОЖЕНИЕ РАБОВ ПОСЛЕ РЕФОРМ ДИОКЛЕТИАНА И КОНСТАНТИНА
  5. ПРАВОВОЕ ПОЛОЖЕНИЕ РАБОВ В ДЕЛАХ ОБ УБИЙСТВЕ* (Афины V—IV вв. до н. э.)
  6. Глава 8 ВЛАСТЬ В СЕМЬЕ
  7. ПИСЬМО ПРИБЛИЖЕННОГО ЦАРЯ ХАММУРАПИ К ГРАДОНАЧАЛЬНИКУ ГОРОДА ЛАРСЫ ОТНОСИТЕЛЬНО ПРАВИЛЬНОЙ ВЫДАЧИ НАДЕЛА СЕМЬЕ ЦАРСКИХ СЛУГ
  8. № 102. ТРУД РАБОВ В РУДНИКАХ
  9. ЦЕНА РАБОВ В РИМЕ
  10. ИСПОЛЬЗОВАНИЕ РАБОВ
  11. § 2. Источники рабства. Число и распределение рабов.
  12. СИЦИЛИЙСКИЕ ВОССТАНИЯ РАБОВ
  13. ЦЕНА НА РАБОВ
  14. № 92. ВОССТАНИЯ РАБОВ В КОНЦЕ I в. ДО Н. Э.
  15. № 103 ПЕРЕХОД РАБОВ НА СТОРОНУ ВРАГА
  16. О КОЛИЧЕСТВЕ РАБОВ В ГРЕЦИИ, В ЧАСТНОСТИ В АТТИКЕ
  17. ВЛИЯНИЕ РАБСТВА НА РАЗЛИЧНЫЕ КАТЕГОРИИ РАБОВ
  18. § 4. Юридическое бесправие рабов в Риме.
  19. ЧИСЛО РАБОВ И ИХ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ
  20. Восстания бедняков и рабов