<<
>>

Из ПРЕДЫСТОРИИ МЛАДШЕЙ ТИРАНИИ (Столкновение личности и государства в Спарте на рубеже V—IV столетий до н. э.)

Э. Д. Фролов

В КОНЦЕ V в. до и. э. греческие города-государства вступили в полосу социального и политического кризиса, который затянулся на добрую половину следующего столетия и был преодолен — впрочем, только до известной степени и лишь на некоторое время — путем инкорпорации Греции в состав Македопской державы 1.

Кризис был порожден общими историческими причинами, и прежде всего несоответствием полисного строя прогрессивным тенденциям социально-экономического и политического раз­вития, однако его наступление было сильно ускорено длительной и ожесто­ченной Пелопоннесской войной (431—404 гг.), тяжкие последствия которой в особенности сказались на судьбах побежденных государств — Афин и их союзников. Однако от потрясений не осталась свободной и держава-побе­дительница Спарта, где консервативный, можно сказать, архаический ук­лад жизни и соответствующий ему государственный порядок вступили в противоречие с новыми условиями.

Как это пи парадоксально, но именно победа в Пелопоннесском войне, поставившая Спарту во главе греческого мира, оказалась для нее источ­ником последующего быстрого упадка. Выведенный теперь из состояния оцепенения, открытый разнообразным внешним влияниям, спартанский полис скоро обнаружил не менее заметные признаки внутреннего разло­жения, чем это было с более развитыми и более пострадавшими от войны Афинами [342][343]. Материалы, которыми мы располагаем по истории Спарты это-

Iti2

го периода, убедительно свидетельствуют, что здесь действовали те же разрушительные факторы, что и в остальных греческих полисах: в обла­сти экономики и социальных отношений — победоносное вторжение денег, мобилизация земельной собственности, обнищание массы спартиатов, уве­личение числа неимущих и неполноправных граждан и усиление противо­речий. между ними и немногочисленной привилегированной верхушкой, что нашло столь яркое выражение D заговоре Кинадона (397 г.); в области политической — растущая несостоятельность примитивного полисного го­сударства не только перед лицом этих внутренних трудностей, но и в осо­бенности перед лицом сложных внешнеполитических задач, в данном слу­чае перед необходимостью осуществлять руководство сложившейся об­ширной державой и в связи с этим, в связи с поисками новых методов и форм — столкновение энергичных политиков нового типа с ревнителями старины, с носителями традициоппого уклада и порядка, с официальной общиной и государством.

Отражением всего этого в сфере идеологии было прогрессирующее внедрение в жизнь и быт Спарты новых понятий и пред­ставлений, причем не было недостатка в попытках и теоретического их обоснования, например Лисандром, и ответной реакции на них, например со стороны царя Павсания, составившего, несомненно с полемической целью, специальный трактат о древнем законодателе Ликурге. Хотя при­вилегированной, господствующей верхушке спартанского полиса удалось на время справиться с опасными тенденциями внутреннего разложения и задержать более чем на 150 лет вспышку социальных смут, было бы край­не поучительно рассмотреть подробнее развитие некоторых из этих тен­денций па рубеже V-IV столетий, т. е. в самом начале того периода, который связывается в нашем представлении с понятием кризиса полиса. Интересуясь преимущественно вопросами политического кризиса, и в частности историей младшей тирании, мы избрали для такого рассмот­рения тему взаимоотношений так называемой сильной личности и го­сударственного порядка — тему, актуальную не только с собственно исторической, но и с историографической точки зрения.

Действительно, нельзя пожаловаться на недостаток источников, отно­сящихся к нашей теме: здесь и рассказы современных и хорошо осведом­ленных историков Фукидида и Ксенофонта, и замечания ораторов и фи­лософов Лисия и Исократа, Платона и Аристотеля — тоже современных или, как Аристотель, недалеко еще отстоящих от интересующего нас пе­риода и, наконец, свидетельства позднейших писателей — греческих Дио­дора и Плутарха и латинских Корпелия Непота и Помпея Трога (в пере­ложении Юстина). Последние, хотя и в искаженной несколько форме, до­несли до нас важные сведения, восходящие не только к известным нам трудам Фукидида и Ксенофонта, но и к другим, утраченным ныне, но тоже очень ценным сочинепиям, в первую очередь популярных в позднейшей античпости писателей, младших современников Ксенофонта — Эфора и Феопомпа. Однако в интерпретации этих материалов и в оценке интере­сующих пас явлений в новейшей историографии обнаружились значитель­ные расхождения в соответствии с различиями в научных и мировоззрен­ческих установках.

Удобнее всего это можно проследить на примере от­ношения к Лисандру. Весьма плодотворным было изучение жизни и дея­тельности этого политика в историографии XIX — начала XX в. Исходя из позитивного отношения к античной традиции и давая ей острое полити­ческое истолкование, историография того времени в особенности в лице немецких ученых В. Фишера, В. Юдейха, Эд. Мейера, Ю. Белоха, У. Кар­штедта, В. Эренберга подчеркивала роль Лисандра как новатора, как нис­провергателя старого порядка и своеобразного предтечу или даже уже представителя новой по іитической системы с ярко выраженным индиви-

дуалистическим и авторитарным, монархическим началом [344]. Взгляд на Ли- сандра как на носителя новых политических начал, видоизмененный и пе­реосмысленный, лег в основу оценки Лисандра в научно-популярном очер­ке А. К. Бергера (Лмеандр — предтеча младшей тирании) [345][346], и в более специальных исследованиях С. Я. Лурье и его ученицы Э. И. Соломоник (Лисандр — предтеча эллинизма) [347], и в послевоенных общих трудах по истории древней Греции \

1(3

Между тем чрезмерный упор на новаторские моменты в деятельности Лисандра, очевидное тенденциозное их истолкование в духе модных на рубеже столетия исторических концепций (возвеличение «национальной» монархии, преклонение перед ее творцами Филиппом и Александром, при­страстные поиски их «предтеч» еще в классическую эпоху) породили в 30— 40-х годах нашего пека естественную реакцию, нашедшую отражение в особенности в трудах англо-американских исследователей — отчасти уже у Г. Парка, указавшего на традиционность ряда элементов (в частности института гармостов) основанной Лисандром системы господства, а затем главным образом у В. Прентиса и Р. Смита [348]. Прентис, исходя из правиль­ной предпосылки о необходимости критического отношения ко всем поро­чащим Лисандра сообщениям, задался целью полностью снять с этого по­литика обвинения в жестокости, коварстве и нелояльности, которые воз­водились на него в древности.

Он доказывал, что действия Лисандра не определялись его личной инициативой, но были выражением официаль­ной линии спартанского государства и что лишь позднее все дурное, что было связано с тогдашней спартанской политикой, стали относить па счет того, кто ее непосредственно проводил, т. е. Лисандра. Вообще, подчер­кивал Прентис, подавляющее большинство порочащих Лисандра свиде­тельств содержится у позднейших писателей — Диодора, Плутарха и Кор­нелия Непота, которые все черпали свои сведения из Эфора, а этот послед­ний, в свою очередь, из какого-то современного Лисандру, но враждеб­ного ему и дружественного афинянам источника, так что все эти свидетель­ства ввиду их очевидной тенденциозности не имеют никакой цены; на­против, показательно молчание других современных или почти современ­ных Лисандру писателей — Ксепофонта и Феопомпа, пе сообщающих о нем ничего дурного.

Это построение, однако, не выдерживает критики: умолчание Ксено­фонта и Феопомпа могло быть также порождепо тенденциозностью — не­желанием этих проолигархически и проспартански настроенных писате­лей сообщать факты, бросающие тень па спартанских руководителей. К тому же и самое умолчание это, во всяком случае у Ксенофонта, не столь бесспорно, как это выглядит у Прентиса. Трудно также понять,

164

почему на счет тенденциозных измышлений лроафинской традиции сле­дует отнести не только всякие рассказывавшиеся о Лисандре «гнусные истории» (ugly stories), включая и о манипуляциях с оракулами, но и все предание о разрабатывавшемся им плане политической реформы: не слишком ли много для того, чтобы опорочить память одного человека? Немногим более убедительным выглядит и построение Смита, который, исходя из правильного постулата о соответствии политики Лисандра офи­циальному империалистскому курсу Спарты, сделал попытку — отчасти в развитие взглядов Прентиса — опровергнуть сложившееся уже в древ- пости и принятое новейшей историографией представление о конфликте между Лисандром и спартанской общиной и обусловленном этим падении всесильного полководца.

Вообще, невзирая на историографическую закономерность и верность некоторых исходных посылок, предпринятый Прентисом и Смитом пере­смотр установившихся представлений нельзя признать плодотворным, ибо, подчеркивая в духе гиперкритицизма недостоверность или ненадеж­ность традиции, он закрывал путь к конструктивному, исполненному идей­ного смысла исследованию. Вот почему вскоре обнаружился поворот к прежним методам позитивной, политически заостренной интерпретации. Так, Д. Лотце, указывая на традиционность ряда моментов в политической деятельности Лисандра, отказываясь от представления о его решительном «падении» и от прямолинейной трактовки его как предтечи эллинизма, все же признает и новаторство Лисандра (в частности в установлении систе­мы декархий), и наличие известной трагедии, известного несоответствия — если и не между личностью и государством, как это было в случае с Ал- кивиадом, то между действиями и целями самого Лисандра, чья энергичная новаторская политика была направлена па то, чтобы закрепить господство в быстро развивавшемся греческом мире за отсталой, консервативной Спартой [349]. Равным образом и Г. Берве в последней своей работе о греческой тирании, касаясь опасных тенденций возрастания роли и значения отдель­ной личности в классическом полисе, останавливается на особенностях карьеры Лисандра и, хотя п отрицает наличие у него тиранических замы­слов, своим позитивным отношением к традиции и вниманием к возмож­ностям конфликта между сильной личностью и государством в Спарте сти­мулирует интерес к исследованию избранной нами темы [350]. По-видимому, обнаружившаяся в работах Лотце и Берве тенденция средней линии един­ственно верная; она предостерегает от крайностей и слишком широких обобщений, и слишком глубокого скепсиса. Придерживаясь этой линии, мы попытаемся еще раз проследить развитие отношений между личностью и государством в Спарте, тем более что тема эта не нашла полного отра­жения у Лотце и лишь конспективно изложена у Берве.

Опасный для полисного, республиканского строя рост политического значения отдельной личности, подготовленный спонтанным развитием гре­ческих полисов, был сильпо ускорен Пелопоннесской войной. Именно в хо­де этой войны отчетливо обнаружились противоречия между П01ИСНЫМИ, коллективистическими принципами жизни и запросами ощутившей свою силу личности, в связи с чем в среде граждан вновь ожила, никогда, впро­чем, совершенно не умиравшая, тревога перед возможным возрождением тирании [351]. Впервые это проявилось в Афинах, более развитых и подвер-

жевных воздействию войны, чем любой другой полис. Сначала Алкивиад своим вызывающим поведением, своими необычайными успехами и неодно­кратными чрезвычайными назначениями дал повод для серьезных опасе­ний, а затем в лице антидемократических режимов Четырехсот и Трид­цати, носивших до известной степени характер корпоративных тираний, афиняне действительно столкнулись с тем, чего они так сильно опасались. Не осталась совершенно в стороне от этих новых веяний и Спарта.

165

Спартанское государство, пройдя в ранний период через полосу не­избежных смут, затем в течение долгого времени было эталоном стабиль­ности и порядка. Консервативная конституция, связанная с именем полу­легендарного законодателя Ликурга, служила надежной гарантией против происков любых честолюбцев, и спартанцы могли гордиться тем, что они •с давних пор жили в условиях законности и никогда не были подвластны тиранам (см. Thuc., I, 18, 1 —ή γάρ Λακεδαίμων (...>έκπαλαιτάτου και ηύνομ,ήθη καί atεl ⅛.τυoaweυτoc ηvjcp. также Herod., V, 92). Однако в последней трети V в. в связи с участием Спарты в Пелопоннесской войне эта стабильность была существенно поколеблена. Чрезвычайная ситуация военного време­ни, затянувшаяся на долгие годы, постепенно расшатала устои традицион­ного спартанского космоса (порядка) и, конечно, развязала энергию от­дельных честолюбцев. Одновременно живой контакт с остальным, охва­ченным сильнейшим брожением греческим миром, контакт, который теперь нельзя было остановить никакими запретами, должен был сообщить доба­вочный толчок местному движению, направленному на подрыв традицион­ных основ. В плане высвобождения личности от сковывающей опеки по­лиса это движение было связано прежде всего с именами трех спартанских полководцев — Брасида, Гилиппа и Лисандра.

Необычной была уже военная экспедиция Брасида (424—422 гг.), который с войском, составленным из илотов и наемников, с согласия го­сударства, но на свой страх и риск совершил далекий и длительный по­ход на Север с целью нанесения удара по тылам Афинской архэ, тем са­мым дав повод не только к изменению общей стратегии войны и характера войска, но и к неизбежному в таких условиях повышению военной и поли­тической роли отдельного полководца (см. Thuc., IV, 70 слл.; Diod., XII, 67 слл.). Необычны были также те почести, которые оказали Брасиду — и при жизни его, и после смерти — жители маленьких городков, освобож­денных им от власти афинян. Так, скионяне официально (δημοσία, т. е. от имени государства) наградили его золотым венком как освободителя Эллады (ώζ ?λευ6εoo0vτaτήν Ελλάδα) и частным образом (ιδία, т. е. отдель­ные граждане) увенчивали его головными повязками — тениями и пос­вящали ему начатки плодов как атлету (ώσκερ άθλητη) (Thuc., IV, 121, 1). Амфинолиты, в свою очередь, после его смерти почтили его различными почестямп как героя (∪>ς ήρω), как нового основателя города (ώς otκtστη), как своего спасителя (σωτήρα) (там же, V, 11, 1). Мы присутствуем здесь при самом зарождении нового обычая относить почести, ранее назначав­шиеся героям или атлетам, на личность удачливого полководца и власти­теля. Именно эта новизна заставляет Фукидида, который нам об этом рас­сказывает, все время сопоставлять — чтобы таким образом и объяснить — роль Брасида с ролью героев и иных традиционных персонажей [352].

Параллель к походу Брасида составляет при всех существенных раз­личиях экспедиция Гилиппа, отправленного спартанским правительством в качестве полномочного эмиссара в Сицилию (414—413 гг.) с поручением оказать скорейшую помощь сиракуэянам с правом поступать по собствен -

166

ному усмотрению, лишь согласовав свои действия с сиракузянами и корин­фянами (см. Thuc., VI, 93, 2—3; 104; VII, passim; Diod., XIII1 7 сл., 28 слл.; Plut., Nic. 18 слл.; Justin., IV, 4 ел.). Личной инициативе и железной воле этого спартиата в значительной степени была обязана своим успехом оборона Сиракуз (ср. суммирующую оценку у Плутарха — Nic. 19, 6). Позднее Гилипп был одним из сотрудников Лисандра; суровый и беском­промиссный воин, он не устоял, однако, перед соблазном присвоить себе часть драгоценной добычи, которую Лисандр после победы при Эгоспо- тамах поручил ему доставить в Спарту, и тем подал дурной пример многим своим соотечественникам (см. Diod., XIII1 106, 8—10; Plut., Lys. 16 сл. (ср. Per. 22, 4; Nic. 28, 4); Posidon, ар. Athen., VI, 24, р. 234 a =FGrH, 87 F 48) [353].

По особенно ярка в плане интересующих нас тенденций фигура Лисан­дра, и более значительная сама по себе, и более выпукло отраженная в ис­точниках, в особенности благодаря обстоятельной биографии, составлен­ной Плутархом. На примере Лисандра особенно хорошо заметно развитие и в Спарте двух опаснейших для любого республиканского — или приме­нительно к Спарте лучше сказать «конституционного» — строя тенденций: объективное повышение роли отдельных военачальников на основе про­водившейся самим государством практики чрезвычайных назначений и •соответственный рост честолюбивых и властолюбивых устремлений у воз­высившихся полководцев и политиков. Уже во время первой своей навар- хии в 407 г. Лисандр зарекомендовал себя способным военачальником, энергичным и вместе с тем расчетливым, отлично понимающим не только военные, но и политические аспекты своей миссии (важнейшие источники для истории первой навархии Лисандра — Xen., Hell. I, 5; Diod., XIII, 70 сл.; Plut.. Lys. 3 слл.; Justin., V, 5) [354]. Он укрепил спартанский флот, расстроенпый предыдущими неудачами, провел большую работу по кон­солидации аптиафинских и антидемократических сил в малоазийских го­родах, положив начало межполисному объединению олигархов, паладил отличные отношения с новым персидским наместником — караном Ма­лой Азии, царевичем Киром Младшим, который теперь стал щедро финан­сировать спартанский флот, и, наконец, добился важного если не в воен­ном, так в моральном и политическом отношении успеха при Нотии. Его преемпик Калликратид, мужественный, но бесхитростный спартиат тради­ционного склада, не сумел ни использовать, ни даже сохранить эти до­стижения, и после тяжкого поражения при Аргивусских островах Спар­та по настоянию своих союзников, как малоазийских греков, так и Кира, должна была вновь призвать Лисандра. При этом, дабы не нарушать тра­диции, прибегли к фикции: поскольку по закону нельзя было одному и то­му же лицу дважды занимать должность наварха, этим званием облекли второстепенного офицера Арака, а Лисандра назначили его заместителем— эпистолоем, па деле, однако, вручив ему всю полноту власти на море (см. Xen., Hell. 11,1,6—7; Diod., XlII1 100, 7—8; Plut., Lys. 7, 2—3). В таком качестве Лисандр возглавлял спартанский флот в 405 г., когда под его командованием была одержана решающая победа при Эгоспотамах; за­тем, по всей видимости, его полномочия были продлены, ибо он продолжал командовать спартанским флотом и в следующем 404 г. (для истории этой второй навархии Лисандра (405—404 гг.) важнейшие источники — Xen., Hell. II, 1 слл.; Diod., XIII, 104 слл.; Plut., Lys. 7 слл.; Nepos, Lys. 1 сл.; Justin.. V, 6 слл.) [355].

Длительное пребывание на посту командующего и практически неогра­ниченные полномочия, которыми Лисандр обладал как для ведения воен­ных действий, так и для политического устройства «освобожденных» тер­риторий, сделали его центральной фигурой в заключительных, решающих событиях Пелопоннесской войны. Естественно, что с его именем по пре­имуществу стали связывать конечный успех лакедемонян в войне, ему одно­му стали оказывать то почтение и те почести, которые причитались всему государству лакедемонян. Повторялось то, что мы уже видели в случае с Брасидом, но в несравненно больших масштабах и в более четкой и со­вершенной форме. Многие города по инициативе проолигархически и про­спартански настроенных элементов награждали Лисандра венками (см. Xen., Hell. II, 3,8, с подчеркиванием личного характера награды — «венки, которыми награждали его лично союзные государства» στεφάνους, οϋς πχρχ τών πόλεων έλάμβανβ δώρα ίδια — и Plut., Lys. 16, 1, с характерным объяснением причины — ибо «многие, как и следовало ожидать, подноси­ли подарки самому могущественному из греков, своего рода владыке всей Греции» πολλών, ώς είκός, διδαντων άνδρί δονατωτατω και τρωτόν τίνά κορίω τής Ελλάδος)[356][357]. В различных святилищах выставлялись его изображе­ния: в храме Артемиды в Эфесе (посвящение эфесцев), в Олимпии (посвя­щение самосцев) (см. Paus., VI, 3, 14 сл.). Победителя афиняи окружал хор поэтов и кифаредов, па все лады прославлявших его деяния (см. Plut., Lys. 18, 7 слл., где названы поэты Херил, Антил ох, Антимах из Колофона и Никерат из Геракл ей и кифарсд Аристоной; к ним следует, по-видимому, добавить Иона Самосского, составителя эпиграммы на базе статуи Лисанд­ра в Дельфах — см. ниже). Но самым замечательным было возникновение культа Лисандра. По свидетельству самосского историка Дурида, сохра­ненному у Плутарха, «ему первому среди греков города стали воздвигать алтари и приносить жертвы как богу (ώς θεώ), и он был первым, в честь кого стали петь пеаны» (Duris ар. Plut., Lys. 18,5 = FGrH, 76 F 71, с цитиро­ванием пачальпых строк одного из таких пеанов, что должно служить надежным подтверждением достоверности этого свидетельства Дурида; ср. также Duris ар. Athen. XV, 52, р. 696 е — FGrH, 76 F 26). В частности, как указывается далее у того же Плутарха (и, очевидно, все также на ос­новании свидетельств Дурида), па Самосе официальным постановлением традиционный здесь праздник в честь богини Геры был преобразован в праздник Лисандра (Σάμιοι δέ τά παρ’ αύτοΐς Ήραΐα Λυσάνδρεια zαλelv έψηφίσαντο) (Plut., Lys. 18, 6; cp. Hesych. и Phot. Lexicon, s. v. Λυσavδp?ιa). Новый этот праздник, справлявшийся с жертвоприношениями и агонами, просуществовал, впрочем, недолго — не дольше, во всяком случае, чем спартанская гегемония па море, конец которой наступил после битвы при Книде (394 г.) .

167

Хотя в приведенном Плутарховом переложении Дурида утверждение о многих городах, назначавших божественные почести Лисандру, обязано своим происхождением скорее всего самому Плутарху, который мог рас­ширительно истолковать свидетельство Дурида об одном лишь Самосе, даже и в таком случае трудно переоценить значение этого засвидетель­ствованного античной традицией явления. Здесь мы сталкиваемся с даль­нейшим и весьма радикальным развитием отмеченной уже в случае с Бра­сидом тенденции освящения культом личности могущественного полко-

168

водца и властителя. Если Брасиду в благодарность за то, что он сде­лал для них, амфиполиты декретировали посмертно героические почести, то Лисандру, очевидно, в меру свершенного им были определены почести божественные и при жизни. Это — один из первых примеров прижизнен­ного воздания божественных почестей полководцу в древней Греции, в явлении этом нельзя не видеть предвосхищения будущей эллинистичес­кой эиохп [358][359]. При этом, как правильно подчеркивается у Д. Лотце, оче­видны объективные, политические основания такой акции. Не абстракт­ные религиозные мотивы и не какие-либо личные достоинства Лисандра определили решение самосских аристократов учредить Λυσivfipetα; глав­ную роль сыграли здесь политические заслуги спартанского полководца перед самосской олигархией. Труднее ответить на вопрос о степени уча­стия во всем этом самого Лисапдра. Лотце — здесь именно в духе скеп­тического направления — отвергает мысль о том, что инициатива могла исходить от самого Лисандра, и считает ипициаторами самосских олигар­хов, и только их одних. Однако принимая во внимание, что Лисандр, как это убедительно доказывает тот же Лотце, присутствовал при учреждении собственного культа на Самосе, и зная его крайнее честолюбие и умение использовать в целях личной пропаганды все, в том числе и религию, мы не удивились бы, если бы оказалось, что он сам приложил руку к установлению своего культа. Впрочем, сейчас важно отметить другое: как признает это и Лотце, «знаменательным для характеристики общест­венного положения Лисандра является то, что благодарность самосцев •была направлена па него как на отдельного человека, а не на государство, на службе которого он состоял. Развитие Пелопоннесской войны повлекло за собой то. что государство часто стало отступать на задний план по сравнению со своим полководцем» .

Несомненно, что все это должно было сильнейшим образом подхлест­нуть и без того высоко развитое честолюбие спартиата (в наличии у Ли­сандра такого честолюбия — природного или внушенного воспитанием {cp. Plut., Lys. 2), сейчас это не имеет значения,— сомневаться не при­ходится: это ярко подтверждается всем его образом действий, о котором мы сейчас будем говорить) [360]. Действительно, само объективное положе­ние вещей должно было подсказывать Лисандру мысль о могуществе и значении собственной персоны, о практически неограниченных возможно­стях личного успеха. Обладая характером не только честолюбивым, но и

деятельным, он рано должен был обратиться к практическим шагам в этой области, и действительно, насколько нам известна политическая деятель­ность Лисандра, усилия, направленные к торжеству дела Спарты и олигар­хии, с самого начала сочетались в ней со стремлениями обеспечить свое собственное первенствующее положение. Так было уже в период первой павархии Лисандра, когда он работал над консолидацией сил общегре­ческой олигархии, ориентируясь прежде всего на лично связанных с ним людей — на своих друзей (φίλοι) и гостеприимцев (ξένοι) (см. Plut., Lys. 5, 6; ср. Xen., Heil. I, 6, 4) [361]. Так было в период его второй навар- хии, в самом конце Пелопоннесской войны, когда он последовательно про­водил назначение декархов и гармостов во вновь завоеванных или как- нибудь иначе подчиненных городах из числа лично преданных ему людей. Таком именно принцип назначения декархов отмечают Плутарх и Непот: Pint., Lys. 13, 7; 19,2; Nepos, Lys. 1, 5; о назначении гармостов см. Xen., Hell. II, 2, 2 (Сфенелай в Византии и Калхедоне); Diod., XIV, 3,5 (Форак на Самосе; при этом ср. Plut., Lys. 19, 7, где Форак выразительно назван одним из друзей и сотрудников Лисандра — τών μέν φίλων χύτού χαί συοτρατήγων kvα); Xen., Hell. II, З, 13 сл. (Каллибий в Афинах; в этом случае, правда, назначение исходило от спартанской общины, но Лисандр· ему содействовал — συνέπραξεν) [362]. Важным при этом было то, что соз­данные таким образом проспартапские режимы были не столько нормаль­ными, развившимися естественным путем олигархиями, сколько корпо­ративными тираниями, приведенными к власти и поддерживаемыми лич­но Лисапдром (ср. в особенности историю афинских Тридцати) [363]. Обязан­ные своим назначением прежде всего самому Лисандру, носители этих режимов отлично понимали свою личную от него зависимость и в случае нужды именно к нему обращались за помощью, тогда как он со своей стороны делал все от него зависящее, чтобы обеспечить сохранение вла­сти за этими своими ставленниками (ср. эпизоды с помощью тем же Три­дцати — Xen., HelL 11,7,33 сл.; 4, 28 сил.; Lysias, XII, 59; Plut., Lys. 21; с организацией экспедиции Агесилая в Малую Азию ради восстанов­ления режима декархий — Xeπ., Hell. III, 4, 2 слл.; Plut., Lys. 23; Ages. 6 слл.).

169 Греция Эллинизм Причерноморье

Все это несомненно свидетельствует и об объективной трансформации Лисандра из спартанского военачальника в общегреческого властителя, и о личных его стремлениях упрочить свое могущество в Элладе (ср. выс­казывания древних — Plut., Lys. 13, 6; 16, 1; 21, 2; Nepos, Lys. 1, 4; 2, 1). В практическом отношении важным, одпако, было и то, что эта трансформация и эти стремления проявлялись не только во внешней сфе­ре, не только в остальной Греции, но и в самой Спарте, что находило вы­ражение и в упоминавшемся уже заинтересованном и самовластном назна­чении гармостов, и в еще более показательном, прямо уже княжеском по­жал овапип города и земель «освобожденного» Сеста своим кормчим и па­лильникам гребцов (см. Pint., Lys. 14, 3). Чувствуется это и в характерном вмешательстве Лисандра в спор о престолонаследии после смерти царя Агиса (399 г.), вмешательстве, продиктованном, по всей видимости, жела­нием иметь в лице Агесилая многим, если не всем, обязанного ему чело­века. послушную свою креатуру (см. Xen., Heil. III, 3, 3 сл.; Plut., Lys. 22, 6 слл.; Ages. 3, 4 слл.; Pans., III, 8, 10; Nepos1 Ages. 1, 5). Успех Ли-

170

сапдра в этом последнем деле (уже после своего так называемого паде­ния) — доказательство того, что не только за пределами Спарты, но и среди самих спартанцев он располагал влиятельной партией друзей (ср. характерные упоминания о них у Плутарха в рассказах о спорах в Спарте по поводу присланных Лисандром вместе с Гилиппом денег — Lys. 17r 6; о намерении Лисапдра реформировать царскую власть — там же, 24, 4; об интриге с Силеном — там же, 26, 2—3). Что все это представляло· опасность для спартанского государственного порядка,— об этом лет нужды долго говорить. Конфликт между Лисандром и официальными представи­телями спартанского космоса — царями (главным образом в лице рев­ностного приверженца старины Иавсапия) и эфорами — был неизбежен, а возраставшие надменность и нетерпимость всесильного спартиата (об этих его качествах см. Plut., Lys. 18 сл.; Nepos, Lys. 1,3) должны были лишь, ускорить развитие конфликта.

Мы едва ли в состоянии проследить, как именно развивался этот кон­фликт (показания источников на этот счет не отличаются достаточной яс­ностью и полнотой), но мы не можем заблуждаться относительно реши­мости, с которой спартанская община выступила в конце концов против своего слишком занесшегося полководца . Впрочем, если пе придержи­ваться крайнего, гиперкритического взгляда па состояние нашей тради­ции, то, комбинируя рассказ нашего главного источника — Плутарха — с данными других авторов, можно, пожалуй, наметить и основные этапы этого конфликта. Вскоре после окончания войны, по-видимому, летом того же 404 г., Лпсапдр по поручению своего правительства отправился в очередной рейд по городам отдаленных северных и северо-восточных районов Халкидики, Фракии и Геллеспонта для окончательного устрое­ния тамошних дел в спартанском духе (см. Diod., XIV, 10, 1; Plut., Lys. 16, 1; Nepos, Lys. 2, 2) [364][365]. Самоуправство и бесцеремонность, с которыми распоряжались теперь в подчиненных областях Лисандр и его присные, вызвали протесты со стороны местного населения. C жалобами в Спарту обратился, между прочим, и персидский сатрап Фарнабаз, чья область также подверглась разорению (см. Plut., Lys. 19 сл.; ср. Nepos, Lys. 4; Polyaen., VII, 19). Политические противники Лисандра, активность ко­торых обнаружилась ещо во время дебатов по поводу доставленных Гилип­пом сокровищ (см. Plut., Lys. 17), воспользовались этими обращениями союзников н настояли перед правительством па необходимости пресече­ния самоуправства Лисандра. По-видимому, еще раньше были отменены распоряжения Лисапдра относительно устройства в Сеете колонии его привилегированных ветеранов (см. Pint., Lys. 14,3); теперь были привле­чены к суду и покараны за нелояльность некоторые из высокопоставлен­ных друзей Лисапдра, в частности Форак, который был уличен в неза­конном владении деньгами, а он сам еще до окончания срока своих пол­номочий был отозван специальной депешей в Спарту (см. там же, 19, 7; Polyaen.. 1. с.). Хотя из-за авторитета и популярности Лисапдра эфоры и не решились, по-видимому, начать против него формальный процесс, тем не менее случившееся должно было послужить для Лисапдра грозным предупреждением. Не желая рисковать, оп счел за лучшее па время от­ступить в тень и под предлогом выполнения данного во время осады горо­да Афития (в Халкидике) обета отправился па поклонение к оракулу Аммона в Ливии (см. Pint., Lys. 20, 6 слл.; ср. Paus., III, 18,3). Однако в его отсутствие противная группировка, возглавлявшаяся царем Павса-

нием, еще более активизировалась, и когда зимой 404/3 г. иачалась новая смута в Афинах и вернувшийся из Ливии Лисандр выступил с ини­циативой немедленного вмешательства в пользу афинских олигархов и даже добился соответствующих назначений для себя и своего брата Ли­вия, царь Павсаний с согласия большинства эфоров авторитетно вмешал­ся в начавшуюся уже кампанию и, приняв на себя верховное командова­ние, довел дело до всем известного примирения — в первую очередь ради того, чтобы не допустить возвращения к власти в Афинах лично связанных с Лисандром олигархов (см. Xen., Hell. 11,4, 28 слл.; Lysias, XII, 58 слл.; Arist., Ath. рої. 38 слл.; Diod., XIV1 32,6; 33, 5 сл.; Plut., Lys. 21; Nepos, Thras. 3; Justin., V, 10, 6 слл.). Хотя по возвращении в Спарту Лисандру удалось, склонив на свою сторону второго царя Агиса, возбудить против Павсания дело по обвинению в государственной измене, состоявшийся процесс закончился оправданием Павсания, и это, несомненно, означало новое политическое поражение Лисандра (см. Paus., III, 5, 2). Развивая свой успех, противная группировка вскоре добилась ликвидации осно­ванной Лисандром системы декархий, тем самым решающим образом по­дорвав его могущество за пределами Спарты (см. Xeπ., Hell. III, 4, 2 и 7; Plut., Ages. 6, 2; Nepos, Lys. 3, 1) 25.

171

Нет нужды, таким образом, отрицать политическое падепие Лисандра, свершившееся в ближайшие год или два по окончапии Пелопоннесской войны, хотя, с другой стороны, и не следует, по-видимому, придавать это­му факту абсолютное значение. В различпых городах Эллады, в особенно­сти в малоазийских, у Лисандра оставались многочисленные друзья, а следовательно, и известное влияние, да и в самой Спарте, как это показа­ла история с избрапием на царство Агесилая, он продолжал обладать значительным весом. В последующие годы он по крайней мере дважды еще попытался использовать это для нового возвышения: первый раз, когда он содействовал назначению Агесилая в Малую Азию, рассчитывая, отпра­вившись вместе с ним, восстановить основу своего могущества — де- кархии (396 г.), и второй, когда оп сам получил назначение в начавшейся войне в Средней Греции (395 г.). Но в первом случае он оказался обманут своим не менее честолюбивым и еще более хитрым протеже (см. Xen., Hell. III, 4, 2 слл.; Plut., Lys. 23 сл.; Ages. 6 сл.), а во втором смерть его наступила раньше чем он успел чего-либо добиться (см. Xeπ., Hell. III, 5, 6 слл.; Diod., XIV, 81, 1 слл.; Plut., Lys. 28 слл.; Paus., III1 5, 3; IX, 32,5; Nepos1Lys. 3,4; Justin., VI, 4,6). On умер как спартиат, выполняя поручение, данное ему общиной, и ему были оказаны все посмертные по­чести, какие полагались достойным служителям государства (см. Plut., Lys. 30, 6 сл.). И лишь спустя некоторое время в доме Лисандра среди прочих деловых документов случайно был обнаружен тщательно разра­ботанный проект переустройства государства па новых и опасных началах и стало известно — или впервые оказалось возможным составить правиль­ное представление — о практических шагах, предпринимавшихся Ли­сандром в этом направлении (краткие упоминания о замыслах Лисандра— Arist., Pol. V. 1, 5, р. 1301 Ь 19—20; 6, 2, р. 1306 b 31—33; более подробные рассказы — Diod., XIV, 13; Plut., Lys. 24—26; 30, 3—5; Ages. 8, 3 сл.; 20, 3—5; Nepos, Lys. 3; умолчание Ксонофопта не может служить осно­ванием для отрицания надежности наличной традиции, ибо для этого про­спартански настроенного писателя естественно было обойти молчанием факты, могущие бросить тень на официальных руководителей и строй

Ликвидацию декархий, этот последний и рошающий момент в ниспровержении могущества Лисандра, следует датировать, таким образом, временем около 402 г.

172

Спарты; ср. подчеркнутые заверения Ксенофонта относительно того, что в Спарте никогда не посягали на царскую власть,— Xeπ., Ages. 1,4) 2β.

Существо проекта Лисандра сводилось к реформе царской власти, а именно, согласно наиболее обстоятельным рассказам Диодора и Плу­тарха, он хотел сделать царскую власть в Спарте из наследственной — выборной и из достояпия всего лишь двух знатных родов, Агиадов и Эв- рипоптидов — достоянием всех Гераклидов, и даже не одних только Ге- рак лидов, но всех вообще спартанцев, кто только мог претендовать на это отличие в силу своей личной доблести. План этот не был произведением досужего мечтателя; энергичный политик, Лисандр предпринял опреде­ленные шаги к подготовке его реализации. По его заказу некий Клеон из Галикарнаса, очевидно ученый софист, составил обстоятельную речь, которую Лисандр намерен был произнести перед согражданами в пользу своего проекта. Далее, учитывая традиционное значение оракулов, к ко­торым спартанское общество имело обыкновение прислушиваться при проведении любых политических преобразований, Лисандр неоднократно пытался склопить на свою сторону служителей крупнейших прорицалищ в Дельфах, в Додоне и даже в ливийском оазисе Аммона с тем, чтобы они от имени своих богов огласили составленные им предсказания. Попытки эти окончились неудачей, равно как еще одпа более хитроумная попытка (о ней рассказывает только Плутарх) получить и огласить соответствующие предсказания в Дельфах через посредство некоего Силена, о котором шла молва, что он сын Аполлона. Весьма вероятно, что Лисандр не собирался останавливаться на этом, однако смерть положила конец всем его интригам.

Таково в главных чертах содержание задуманного и подготовлявшегося Лисандром переворота. Изложенная выше версия представлена в общем одинаково у Диодора, Плутарха и — в том, что касается практических манипуляций,— Корнелия Непота. По-видимому, все трое опирались на один общий источник, скорее всего на Эфора, который для данного периода греческой истории вообще является главным источником Диодора и на которого неоднократно — и только на него по имени — ссылается Плу­тарх (см. Plut., Lys. 25,3;30,3)[366][367]. Несколько отличаются от этой версии — в том, что касается замысла Лисандра,— сообщения Аристотеля и Корне­лия Непота; согласно Аристотелю, Лисандр собирался совершенно унич­тожить царскую власть в Спарте (Arist., Pol. V, 1,5, р. 1301 Ь 19—20 — καταλυσαt την Βασιλείαν), а по Непоту,— уничтожив, создать вместо нее должность выборного военного вождя (Nepos, Lys. 3, 1 — reges Lace- daemoniorum tollere; 5 — ut regia potestate dissoluta ex omnibus dux deligatur ad bellum gerendum). Аристотель не называет по имени своего источника, ограничиваясь туманпьш «по утверждению пекоторых» (φασί (...) τινες), а у Непота нет даже и такой ссылки; тем не менее судя по сходству основных выражений (ср. Diod., XIV, 13, 2 — διενοεΐτο καταλϋσαι την τδ>v ςHpακλεiδ(δv βασιλείαν κτλ, и 8 — καταλϋσαι τούς άφ’ Ήρακλεους βασιλείς), они пользовались тем же источником, что и Диодор и Плу­тарх, т. е. Эфором (Непот) или общим с Эфором источником (Аристотель), лишь более адаптировав его в соответствии со своими целями [368]. Таким

образом, в их сообщениях не следует видеть отражение какой-то иной, отличной от Диодора и Плутарха версии; единственный существенный нюанс СОСТОИТ В ТОМ, ЧТО ОПИ С большей определенностью подчеркивают новаторский характер замысла Лисандра — его намерение ликвидировать существовавшую ранее наследственную и двойную царскую власть и заме­нить ее выборной и единоличной военной диктатурой.

173

Все эти сведения, в основном восходящие к одному ПОЧТИ COBpeMeHHONfy и хорошо осведомленному источнику, дают возможность составить доста­точно отчетливое представление о содержании затеянной Лисандром поли­тической иптриги; одно остается неясным: к какому именно времени ее следует приурочить? Диодор рассказывает о ней в начале 14-й книги под 403/2 г., ставя замысел Лисандра в связь с ростом его заносчивости ввиду победы в Пелопоннесской войне и успеха с устроением политических дет в Элладе (см. Diod., XIV, 13, 2 — διό-ер έπί τούτοίς πεφρονηματισμένος Sievo- εtτo κτλ.). Корнелий Пепот ставит замысел Лисандра в связь с лик видацией спартанским правительством его системы декархий (см. Nepos, Lys. 3,1 — quo dolore incensus iniit consilia etc.), тем самым относя начало интриги к несколько более позднему времени. Наконец, Плутарх расска­зывает о ней вслед и в связи с упоминанием о бесславном возвращении Лисандра из Малой Азии от Агесилая (395 г.). При этом, однако, он приз­нает, что Лисапдр еще и прежде пенавидел весь существовавший в Спарте государственный строй и что теперь он решил приступить it осуществле­нию тех своих планов, которые вынашивал уже давно (см. Plut., Lys. 24,2). Эти замечания Плутарха указывают путь к примирению всех трех свидетельств. Цевероятные полномочия, влияние и популярность Лисан­дра в конце Пелопоннесской войны могли содействовать рождению в его душе различных честолюбивых замыслов, а контрмеры, принятые спартан­ской общиной против угрожающего возрастания личного могущества Ли­сандра, должны были раздражить его и внушить прочное уже убеждение в необходимости радикального переворота. Поскольку противодействие каж­дый раз исходило в особенности от царей — сначала от Павсания, а затем от Агесилая,— то он и решил прежде всего реформировать царскую власть. План мог вынашиваться исподволь (пачиная, может быть, еще с 404 г.), решение могло приниматься (последний раз — после афронта, получен­ного от Агесилая) и вновь откладываться ввиду снова появлявшихся на­дежд добиться своей цели иным и более простым путем. При этом на одной стадии могли произойти манипуляции с оракулами Аполлона Дельфий­ского, 3βDca Додонского и Аммона, о которых вслед за Эфором согласно рассказывают Диодор, Плутарх и Корнелий Непот, анадругой— история с Силеном, выдаваемым за сына Аполлона, о которой со ссылкой на ано­нимного автора рассказывает одип лишь Плутарх [369][370]. При такой интерпре­тации отпадает необходимость не только в оказании безусловного пред­почтения одному свидетельству перед другим, но и в более точной датиров­ке: можно и, очевидно, даже должно удовольствоваться лишь самым об­щим указанием на послевоенный период жизни и деятельности Лисанд­ра — между 404 и 395 гг.[371].

174

Замыслу Лисандра пе суждено было осуществиться, однако не это для нас сейчас важпо — важен самый факт подобного замысла, свидетель­ствующего об огромном честолюбии того, кто его вынашивал. Ибо хотя в зарождении планов реформы известную роль могли сыграть и искренние заботы Лисандра об улучшении государственного управления,— и с этой точки зрения его можно было бы рассматривать как далекого предше­ственника знаменитых спартанских реформаторов III столетия [372],— все же несомненно, что истинной подоплекой всей иптриги были не эти заботы, а стремление обеспечить за собой лично первенствующее положение в го­сударстве. Это подчеркивали уже античные писатели, как позднейшие — Диодор и Плутарх, отмечавшие, что в случае успеха Лисандр надеялся сам стать первым избранным по новому принципу царем (см. Diod., XIV, 13, 2; Plul., Lys. 24, 4 и 6), так и более раппий — Аристотель (см. Arist, Pol. V, 6, 2, р. 1306 b 31—33), это подтверждается вообще всем, что нам известно о личности и поведении Лисандра. Рано, еще в период первой его навархии обнаружившаяся у Лисандра тенденция придать своим дей­ствиям на благо Спарте и общегреческой олигархии известный личрый оттенок, характерное предпочтение, которое оп оказывал позднее, при наз­начении декархов и гармостов, своим личным друзьям, и пе мепее харак­терное желание укрепить свою личную связь с войском, например, пожало­ванием земель завоеванного Сеста своим ветеранам, пакопец, упорное под­черкивание и пропаганда своих личных заслуг как через посредство рабо­лепствующих перед ним поэтов, так и с помощью соответствующих посвя­щений в Спарте (изображения двух орлов с Никами в память о своих победах при Нотии и Эгоспотамах, см. Paus., III, 17, 4) ив Дельфах (изо­бражения богов и союзных военачальников в память победы при Эгоспота­мах со статуей самого Лисандра на переднем плане, в группе богов, рядом с Посейдоном, который увенчивал его победным вепком, см. PIut., Lys. 18,1; Paus., X, 9, 7 слл.; Ditt., SyIl.[373], I, № 115)эа, — все это были проявле­ния осознанных стремлений Лисандра к упрочению своего личного пер­венствующего положения в Спарте и Элладе. Стремления эти могли быть тем более опасными, что Лисандр, подобно Сулле, с которым его, в общем пе без оснований, сравнивает Плутарх, был достаточно уже заражен скеп­сисом и цинизмом, в духе времени и пе без влияния софистов презирая обычные условности и исповедуя культ силы. О его коварстве и пренебре­жении к клятвам свидетельствует пе только приписываемое ему выска­зывание о том, что взрослых надо обманывать клятвами, как детей играль­ными костями (см. Diod., X, 9, 1; Plul., Lys. 8, 4 сл.; Polyaen., I, 45, 3; Aelian., VII1VII, 12), по и действительное его поведение при устроении политических дел в Милете (см. Diod., XIII, 104, 5 сл.; Plut., Lys. 8, 1—3; Polyaen., I, 45, I) и па Фасосе (см. Polyaen., I, 45, 4; Nepos, Lys. 2, 2 сл.). О его жестокой расчетливости красноречиво говорит избиение 3000 плен­ных афинян после битвы при Эгоспотамах, с сознательным намерением ослабить таким образом социальную базу демократии в Афинах (см. Xen., Hell. II, 1,30 слл.; Plut., Lys. 13, 1 сл,; Γaus., IX, 32, 9) [374], а также после-

дующий сгон в Афины всех афинских граждан из других греческих горо­дов с целью вызвать в Афинах как можно скорее голод и тем ускорить их капитуляцию (см. Xen., HeIL II,2, 1 сл.; Plut., Lys. 13, 3 сл.). Не менее показательно его рационалистическое, если не сказать утилитарное, от­ношение к религии, столь ярко проявившееся в намерении использовать оракулы для воздействия на умы сограждан при проведении задуманной им реформы царской власти м. Вообще подготовка Лисапдром своего coup d’etat поражает обилием всякого рода сложных и продуманных ухищре­ний. Насколько обращение к ним не было со стороны Лисандра случай­ностью, как высоко он ценил здесь помощь профессиональных знатоков политической премудрости — софистов и как близок был с некоторыми из них, видно из того, что речь, которую он намеревался произнести перед гражданами Спарты в защиту своего проекта, составил для пего именно один из таких специалистов, Клеон Галикарнасский. И наконец — last but not least — еще одно свойство Лисандра — умение и склонность уста­навливать личные контакты с властителями в окружающем мире, сначала с Киром, позднее с Дионисием Сиракузским (о связях с этим последним см. Plut., Lys. 2, 7 сл.; Apophth. Lac. Lys. I, р. 229 а; Ргаес. conjue. 26, р. 141 d — е). Склонпость к общению с такими людьми нельзя не рассматри­вать как свидетельство гомогенности натуры самого Лисандра. Вместе с тем очевидна практическая опасность, которая таилась во всем этом для полиса: при случае дружба нелояльного честолюбца с сильным чужезем­ным властителем становилась исходным пунктом в его движении к власти (ср. связи Алкивпада с Тиссаферном, Гермократа Сиракузского— с Фар- пабазом).

175

Все эти факты достаточно красноречивы. Властолюбивый, деятельный, не слишком щепетильный в выборе средств, располагающий поддержкой влиятельпых друзей и хитроумных советников, Лисандр должен был вну­шать сильнейшее недоверие всем истинным приверженцам старинного кос­моса. Он сам казался хитрым и лукавым софистом, особенно в сравнении с таким носителем старинной добродетели, каким был незадачливый Кал- ликратид (ср. Plut., Lys, 7, 5 сл.); в его характере и в его поведении уга­дывались контуры потенциального тирана [375][376][377].

11 все же потенция еще не есть самая реальность, и на вопрос, стремил­ся ли Лисандр имепно к тирании, мы не решились бы ответить утверди­тельно. Дело в том, что, с другой стороны,— и в этом тоже есть известное сходство с Суллой — в Лисандре чувствуется определенная скованность, продиктованная все еще сильным авторитетом полиса. Сам проект заду­манной Лисандром реформы свидетельствует о желании добиться первен­ствующего положения и единоличной власти по возможности законным путем. Стремясь к этому, Лисандр так и не решился прибегнуть к крайним средствам и ограничился в общем не слиіпком-то опасными манипуля­циями с оракулами, которые, как и следовало ожидать, успеха не при­несли. Он никогда не допускал, по крайпей мере внешне, таких проявле­ний нелояльности по отношению к своему государству, на какие решался Алкивиад. В отличие от того, как действовал Критий в бытность свою в Фессалии, он не искал противоестественных для людей его круга коп-' тактов с социальными низами, хотя возможности для этого были, напри­мер во время заговора Кинадона. Наконец, в отличие от своего соотече­ственника и соратника Гилиппа он не испытал соблазна обогатиться на

176

общественный счет и к концу жизни лично остался столь же беден, как был в пачале (см. Piut., Lys. 2 и 30, со ссылкой на Феономпа) 36. Прав, по- видимому, Г. Берве, когда он заключает свои рассуждения о Лисандре следующим образом: «Даже в это время растущего внутреннего загни­вания спартанский государственный порядок был достаточно крепок, чтобы удерживать под своим влиянием даже самые сильные, удачливые и вне Спарты распоряжавшиеся самовластно личности. Если Алкивиад мог играть с мыслью о тирании, впрочем из предусмотрительности не да­вая ей воли, то спартиату Лисандру она была чужда Для установ­

ления тирании спартанцем в расчет мог идти в лучшем случае лишь чуже­земный город, где соответствующий человек повелевал, скажем, в ка­честве гармоста» [378][379]. Примером является Клеарх, сын Рамфия, который на короткое время стал тираном в Византии зя.

В истории Пелопоннесской войны имя Клеарха встречается неодно­кратно; Фукидид, Ксенофонт и Диодор, не раз упоминают об ответ­ственных поручениях, которые спартанское командование возлагало на Клеарха, из чего можно заключить, что он занимал видное положение и пользовался большим авторитетом среди спартанцев. Летом 412 г. Кле­арх был назначен руководить предстоящими наступательными операция­ми в Геллеспонте, т. е. іга одном из важнейших участков войпы. В следую­щем 411 г. он действительно отплыл с 40 кораблями из Милета на север на соединение с Фарнабазом, одпако из-за бури должен был верпуться обрат­но. Лишь 10 кораблям под начальством мегарца Геликса удалось тогда достичь Геллеспонта и склонить к отпадению Византий, между тем как сам Клеарх отправился к месту своего назначения по суше (см. Thuc., VIH, 8,2; 39,2; 80, 1 слл.). В последующем, используя Византий в качестве базы, он вел военные действия совместно с Фарнабазом (ср. Diod., XIII, 40, 6). В битве при Кизике в 410 г. Клеарх командовал частью спартан­ских войск и оказал ожесточенное сопротивление афинским военачальни­кам Фрасибулу и Ферамену (см. там же, XIII, 51, 1—4). Затем он, по-ви­димому, возвратился в Грецию, по зимой 410/9 г. снова по настоянию спар­танского царя Агиса был отправлен с отрядом кораблей в Византий с тем, чтобы пресечь снабжение Афин заморским хлебом. Здесь, в Византии, год спустя он был блокирован афинянами под командованием Ферамепа и Ал­кивиад а. Нуждаясь в деньгах для выплаты жалованья солдатам и желая собрать корабли для деблокады города, Клеарх отправился за помощью на азиатский материк к Фарнабазу. В его отсутствие часть византийцев вошла в сговор с неприятелем и открыла ворота города; оставшийся пе- лопопнесский гарнизон был вынужден капитулировать (см. Xen., Hell

I, 1, 35 сл.; 3, 15 слл.; Diod., XIII, 66 сл.; PIut., Alc. 31). Эта неудача не повлияла, одпако, существенным образом на военную карьеру Клеарха: два года спустя он участвует в морском сражении у Аргипусских остро­вов, причем наварх Калликратид на случай своей гибели пазначил его своим заместителем (см. Diod., XIII, 98, 1). Калликратид в этом сраже­нии действительно погиб, однако пи сразу после сртжетня, ни вообще в последние три года войаы мы ничего ие слышим о Клеархе—возможно, по-

тому, что он не имел счастья принадлежать к числу друзей становившегося все более могущественным Лисандра. Что это так, косвенным образом подтверждается тем, что после битвы при Эгоспотамах, когда Византий снова перешел на сторону лакедемонян, гармостом в этот город Лисандр назначил не Клеарха, а некоего Сфенелая (см. Xen., Hell. II, 2, 1 ел.)[380].

177

Вновь сталкиваемся мы с Клсархом уже по окончании Пелопоннес­ской войны. В 403 г. жители Византия, страдая от внутренних смут, очевидно вызванных проолигархической политикой Лисандра, а также от нападений соседних фракийцев, которые, естественно, должны были усилить нажим па обессиленный смутами город, обратились к спартанцам с просьбой прислать им толкового военачальника, который мог бы одно­временно выступить в роли гражданского посредника и примирителя и ор­ганизовать оборопу города от варваров (см. Diod., XIV, 12, 2)[381]. В Спарте выбор пал на Клеарха — вероятно потому, что он и раньше бывал в Ви- аптии, хорошо знал местную обстановку и даже являлся проксеном ви­зантийцев (он был им уже ко времени своего второго назначения в про- ЛПІ >(, см. Xen., IIeIl. I, 1, 35). Возможно также, что известную роль зд'ч о сыграло стремление спартанского правительства ограничить свое­волие .Лисандра в греческих городах, противопоставив ему и его клевре­там независимых от него правительственных эмиссаров. Что назначение Клеарха исходило именно от правительства, от эфоров, но никак не от Ли- саидра, в этом, во всяком случае, сомневаться не приходится (ср. Xen., Anab. II, 6, 2 слл.)[382]. Со своей стороны Клеарх, за время войны привык­ший выступать па первых ролях, должен был активно добиваться этого назначения, которое сулило ему новые возможности для выдвижения (ср. Xen., 1. с.).

Человек крутой и властпый, правивший весьма сурово уже во время своего пребывания в Византии в качестве гармоста в 409—408 гг. (см. Diod., ХШ, 66,6), Клеарх мепес всего оказался пригоден для роли уми­ротворителя (для дальнейшего см, там же, XIV, 12, 3 слл.). Располагая неограниченными полномочиями и опираясь на большой отряд наемников (iriστευ0?ις περί τών όλων καί μισβοφόρους πολλούς αΟροίσας), он. по-видимому, начал с преследования тех, кто в свое время сочувствовал афи­нянам [383]. и, идя далее по пути произвола и насилия, очень скоро стал фор­менным THpanohi (ούκετι προστάτης ήν, άχλά τύραννος). Обманным путем, пригласив на какое-то жертвоприношение, он схватил и перебил город­ских магистратов (τοος άρχοντας αύτων), затем зверски казнил 30 других именитых граждан (τριάκοντα ∣x=v τους ovoxαζoxεvoυ; Βυζαντίους)[384]. Иму­щество всех этих, а также ряда других лиц, вся вина которых состоя­ла лишь в том, что они были богаты, он конфисковал и на вырученные депьги резко увеличил число своих наемников. Опираясь па эту армию, он повел теперь наступление па варваров и па соседние греческие города, захватан, в частности, Селимбрию. В его планы, возможно, входило соз­дание большого территориального государства в районе проливов [385].

178

Однако самоуправство новоявленного правителя вызвало возмущение местных жителей и тревогу в Спарте. Спартанское правительство отпра­вило к Клеарху посольство с требованием сложить власть. Поскольку, однако, он не подчинился этому требованию, против пего был выслан ка­рательный отряд под командованием Папфеда. Считая свое положение в Византии ненадежным ввиду озлобленности местного населения, Клеарх перебрался с казной и наемниками в Селимбрию. При приближении Пап- феда он выступил ему навстречу, но был разбит и затем блокирован в Ce- лимбрии. Опасаясь теперь худшего, ибо в Спарте его за неповиновение властям присудили к смерти (см. Xen., Anab. II, 6, 4) [386], он предпочел искать спасения в бегстве и, тайком оставив город, переправился на азиат­ский материк. Его дальнейшая судьба в качестве вождя наемного отря­да па службе у Кира Младшего хорошо известна из «Анабасиса» Ксено­фонта (і;π. I и 11) и из других источников (ср., в частности, Diod., XIV, 19 слл.; Plat., Artax. G слл.).

Фигура Клеарха замечательна во многих отношениях. Властолюби­вый, решительный и жестокий, он был достойным представителем нового поколения, открыто исповедовавшего культ силы. Он не был единствен­ным, кто в это время стремился обеспечить себе «княжеское» положение на периферии греческого мира, в частности в районе проливов,— для при­мера можно указать на Алкивиада и Ксенофонта,— однако ему одному удалось осуществить эти стремления более или менее полно. Мало того, непродолжительное его правление в Византии в 403—402 гг. было уже по своему политическому содержанию тиранией чистейшей воды. Захват единоличной власти в государстве во время внутренних и внешних ослож­нений, правление в обстановке полнейшего произвола, массовые казни и конфискации, опора на отряды вооруженных наемников, стремление к новым захватам и расширению своей власти вовне — вот характерные признаки, которые отличают любого тирана, и все эти признаки в случае с Клеархом налицо. И еще одна черта заслуживает быть отмеченной в Кле- архе: в его лице, как правильно подчеркивает Г. Берве, впервые нашла воплощение тесная связь тирании с кондотьеризмом, что было так ха­рактерно для эпохи младшей тирании [387].

Клеархом мы завершаем ряд примеров, иллюстрирующих постепенное нарастание противоречий между так называемой сильной личностью и госу­дарством в Спарте на рубеже V—IV столетий. Развитие явно совершалось по восходящей линии — от общего разрыва с традицией и стихийных про­явлений нелояльности к осознанным поискам путей к достижению лич­ной власти и к реализации этих поисков, правда за пределами собственно Спарты. Хотя спартанский полис в отличие от Афин п Сиракуз избежал в то время язвы тирании, тревожные признаки общей болезни и здесь были налицо, и с этой точки зрения нельзя недооценивать того факта, что по крайней мере одна из известных нам тираний позднеклассического пе­риода — в Византии — была обязана своим возникновением более или менее Спарте, ее политике, ее людям. История Спарты — яркое подтвер­ждение того, что даже самые консервативные общины не остались в сто­роне от того общего движения, которое совершалось’в Элладе с конца V столетия и которое мы именуем кризисом полиса.

<< | >>
Источник: ДРЕВНИЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ ИЗБРАННЫЕ СТАТЬИ ИЗ ЖУРНАЛА. ВЕСТНИК ДРЕВНЕЙ ИСТОРИИ - 1937-1997. 1997

Еще по теме Из ПРЕДЫСТОРИИ МЛАДШЕЙ ТИРАНИИ (Столкновение личности и государства в Спарте на рубеже V—IV столетий до н. э.):

  1. Лекция 13 ПРЕДЭЛЛИНИЗМ НА ЗАПАДЕ: КРИЗИС ПОЛИСНОЙ ДЕМОКРАТИИ И «МЛАДШАЯ ТИРАНИЯ» В ГРЕЧЕСКИХ ПОЛИСАХ
  2. Глава 17 ВСЕМОГУЩЕСТВО ГОСУДАРСТВА. ДРЕВНИМ НИЧЕГО НЕ БЫЛО ИЗВЕСТНО О СВОБОДЕ ЛИЧНОСТИ
  3. Тема IV МОСКОВСКОЕ ГОСУДАРСТВО В XVI СТОЛЕТИИ
  4. ИЗ ПРЕДЫСТОРИИ ДРЕВНЕРУССКИХ ГОРОДОВ-ГОСУДАРСТВ. СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ РОЛЬ ГОРОДОВ НА РУСИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ IX-X вв.
  5. Рабовладельческие государства на рубеже II и I тысячелетий до н. э
  6. № 67. ТИРАНИЯ ПЙСЙCTPАTA1 ПРОИСХОЖДЕНИЕ ТИРАНИИ
  7. 8) Основные процессы, характеризующие экономическое развитие ведущих регионов и государств на рубеже 20-21 веков.
  8. Кир царствовал почти тридцать лет и умер в 529 году до Р. X. Он завещал свое государство старшему сыну Камбизу. Младший же сын его Смердис получил в управление восточные области.
  9. 7) Особенности экономического развития ведущих регионов и государств на рубеже 20-21 веков. Назовите основные процессы, которые характеризуют изменения в экономике. На основани
  10. ПРЕДЫСТОРИЯ ХУННОВ
  11. Предыстория открытия