Из ПРЕДЫСТОРИИ МЛАДШЕЙ ТИРАНИИ (Столкновение личности и государства в Спарте на рубеже V—IV столетий до н. э.)
Э. Д. Фролов
В КОНЦЕ V в. до и. э. греческие города-государства вступили в полосу социального и политического кризиса, который затянулся на добрую половину следующего столетия и был преодолен — впрочем, только до известной степени и лишь на некоторое время — путем инкорпорации Греции в состав Македопской державы 1.
Кризис был порожден общими историческими причинами, и прежде всего несоответствием полисного строя прогрессивным тенденциям социально-экономического и политического развития, однако его наступление было сильно ускорено длительной и ожесточенной Пелопоннесской войной (431—404 гг.), тяжкие последствия которой в особенности сказались на судьбах побежденных государств — Афин и их союзников. Однако от потрясений не осталась свободной и держава-победительница Спарта, где консервативный, можно сказать, архаический уклад жизни и соответствующий ему государственный порядок вступили в противоречие с новыми условиями.Как это пи парадоксально, но именно победа в Пелопоннесском войне, поставившая Спарту во главе греческого мира, оказалась для нее источником последующего быстрого упадка. Выведенный теперь из состояния оцепенения, открытый разнообразным внешним влияниям, спартанский полис скоро обнаружил не менее заметные признаки внутреннего разложения, чем это было с более развитыми и более пострадавшими от войны Афинами [342][343]. Материалы, которыми мы располагаем по истории Спарты это-
Iti2
го периода, убедительно свидетельствуют, что здесь действовали те же разрушительные факторы, что и в остальных греческих полисах: в области экономики и социальных отношений — победоносное вторжение денег, мобилизация земельной собственности, обнищание массы спартиатов, увеличение числа неимущих и неполноправных граждан и усиление противоречий. между ними и немногочисленной привилегированной верхушкой, что нашло столь яркое выражение D заговоре Кинадона (397 г.); в области политической — растущая несостоятельность примитивного полисного государства не только перед лицом этих внутренних трудностей, но и в особенности перед лицом сложных внешнеполитических задач, в данном случае перед необходимостью осуществлять руководство сложившейся обширной державой и в связи с этим, в связи с поисками новых методов и форм — столкновение энергичных политиков нового типа с ревнителями старины, с носителями традициоппого уклада и порядка, с официальной общиной и государством.
Отражением всего этого в сфере идеологии было прогрессирующее внедрение в жизнь и быт Спарты новых понятий и представлений, причем не было недостатка в попытках и теоретического их обоснования, например Лисандром, и ответной реакции на них, например со стороны царя Павсания, составившего, несомненно с полемической целью, специальный трактат о древнем законодателе Ликурге. Хотя привилегированной, господствующей верхушке спартанского полиса удалось на время справиться с опасными тенденциями внутреннего разложения и задержать более чем на 150 лет вспышку социальных смут, было бы крайне поучительно рассмотреть подробнее развитие некоторых из этих тенденций па рубеже V-IV столетий, т. е. в самом начале того периода, который связывается в нашем представлении с понятием кризиса полиса. Интересуясь преимущественно вопросами политического кризиса, и в частности историей младшей тирании, мы избрали для такого рассмотрения тему взаимоотношений так называемой сильной личности и государственного порядка — тему, актуальную не только с собственно исторической, но и с историографической точки зрения.Действительно, нельзя пожаловаться на недостаток источников, относящихся к нашей теме: здесь и рассказы современных и хорошо осведомленных историков Фукидида и Ксенофонта, и замечания ораторов и философов Лисия и Исократа, Платона и Аристотеля — тоже современных или, как Аристотель, недалеко еще отстоящих от интересующего нас периода и, наконец, свидетельства позднейших писателей — греческих Диодора и Плутарха и латинских Корпелия Непота и Помпея Трога (в переложении Юстина). Последние, хотя и в искаженной несколько форме, донесли до нас важные сведения, восходящие не только к известным нам трудам Фукидида и Ксенофонта, но и к другим, утраченным ныне, но тоже очень ценным сочинепиям, в первую очередь популярных в позднейшей античпости писателей, младших современников Ксенофонта — Эфора и Феопомпа. Однако в интерпретации этих материалов и в оценке интересующих пас явлений в новейшей историографии обнаружились значительные расхождения в соответствии с различиями в научных и мировоззренческих установках.
Удобнее всего это можно проследить на примере отношения к Лисандру. Весьма плодотворным было изучение жизни и деятельности этого политика в историографии XIX — начала XX в. Исходя из позитивного отношения к античной традиции и давая ей острое политическое истолкование, историография того времени в особенности в лице немецких ученых В. Фишера, В. Юдейха, Эд. Мейера, Ю. Белоха, У. Карштедта, В. Эренберга подчеркивала роль Лисандра как новатора, как ниспровергателя старого порядка и своеобразного предтечу или даже уже представителя новой по іитической системы с ярко выраженным индиви-
дуалистическим и авторитарным, монархическим началом [344]. Взгляд на Ли- сандра как на носителя новых политических начал, видоизмененный и переосмысленный, лег в основу оценки Лисандра в научно-популярном очерке А. К. Бергера (Лмеандр — предтеча младшей тирании) [345][346], и в более специальных исследованиях С. Я. Лурье и его ученицы Э. И. Соломоник (Лисандр — предтеча эллинизма) [347], и в послевоенных общих трудах по истории древней Греции \
1(3
Между тем чрезмерный упор на новаторские моменты в деятельности Лисандра, очевидное тенденциозное их истолкование в духе модных на рубеже столетия исторических концепций (возвеличение «национальной» монархии, преклонение перед ее творцами Филиппом и Александром, пристрастные поиски их «предтеч» еще в классическую эпоху) породили в 30— 40-х годах нашего пека естественную реакцию, нашедшую отражение в особенности в трудах англо-американских исследователей — отчасти уже у Г. Парка, указавшего на традиционность ряда элементов (в частности института гармостов) основанной Лисандром системы господства, а затем главным образом у В. Прентиса и Р. Смита [348]. Прентис, исходя из правильной предпосылки о необходимости критического отношения ко всем порочащим Лисандра сообщениям, задался целью полностью снять с этого политика обвинения в жестокости, коварстве и нелояльности, которые возводились на него в древности.
Он доказывал, что действия Лисандра не определялись его личной инициативой, но были выражением официальной линии спартанского государства и что лишь позднее все дурное, что было связано с тогдашней спартанской политикой, стали относить па счет того, кто ее непосредственно проводил, т. е. Лисандра. Вообще, подчеркивал Прентис, подавляющее большинство порочащих Лисандра свидетельств содержится у позднейших писателей — Диодора, Плутарха и Корнелия Непота, которые все черпали свои сведения из Эфора, а этот последний, в свою очередь, из какого-то современного Лисандру, но враждебного ему и дружественного афинянам источника, так что все эти свидетельства ввиду их очевидной тенденциозности не имеют никакой цены; напротив, показательно молчание других современных или почти современных Лисандру писателей — Ксепофонта и Феопомпа, пе сообщающих о нем ничего дурного.Это построение, однако, не выдерживает критики: умолчание Ксенофонта и Феопомпа могло быть также порождепо тенденциозностью — нежеланием этих проолигархически и проспартански настроенных писателей сообщать факты, бросающие тень па спартанских руководителей. К тому же и самое умолчание это, во всяком случае у Ксенофонта, не столь бесспорно, как это выглядит у Прентиса. Трудно также понять,
164
почему на счет тенденциозных измышлений лроафинской традиции следует отнести не только всякие рассказывавшиеся о Лисандре «гнусные истории» (ugly stories), включая и о манипуляциях с оракулами, но и все предание о разрабатывавшемся им плане политической реформы: не слишком ли много для того, чтобы опорочить память одного человека? Немногим более убедительным выглядит и построение Смита, который, исходя из правильного постулата о соответствии политики Лисандра официальному империалистскому курсу Спарты, сделал попытку — отчасти в развитие взглядов Прентиса — опровергнуть сложившееся уже в древ- пости и принятое новейшей историографией представление о конфликте между Лисандром и спартанской общиной и обусловленном этим падении всесильного полководца.
Вообще, невзирая на историографическую закономерность и верность некоторых исходных посылок, предпринятый Прентисом и Смитом пересмотр установившихся представлений нельзя признать плодотворным, ибо, подчеркивая в духе гиперкритицизма недостоверность или ненадежность традиции, он закрывал путь к конструктивному, исполненному идейного смысла исследованию. Вот почему вскоре обнаружился поворот к прежним методам позитивной, политически заостренной интерпретации. Так, Д. Лотце, указывая на традиционность ряда моментов в политической деятельности Лисандра, отказываясь от представления о его решительном «падении» и от прямолинейной трактовки его как предтечи эллинизма, все же признает и новаторство Лисандра (в частности в установлении системы декархий), и наличие известной трагедии, известного несоответствия — если и не между личностью и государством, как это было в случае с Ал- кивиадом, то между действиями и целями самого Лисандра, чья энергичная новаторская политика была направлена па то, чтобы закрепить господство в быстро развивавшемся греческом мире за отсталой, консервативной Спартой [349]. Равным образом и Г. Берве в последней своей работе о греческой тирании, касаясь опасных тенденций возрастания роли и значения отдельной личности в классическом полисе, останавливается на особенностях карьеры Лисандра и, хотя п отрицает наличие у него тиранических замыслов, своим позитивным отношением к традиции и вниманием к возможностям конфликта между сильной личностью и государством в Спарте стимулирует интерес к исследованию избранной нами темы [350]. По-видимому, обнаружившаяся в работах Лотце и Берве тенденция средней линии единственно верная; она предостерегает от крайностей и слишком широких обобщений, и слишком глубокого скепсиса. Придерживаясь этой линии, мы попытаемся еще раз проследить развитие отношений между личностью и государством в Спарте, тем более что тема эта не нашла полного отражения у Лотце и лишь конспективно изложена у Берве.
Опасный для полисного, республиканского строя рост политического значения отдельной личности, подготовленный спонтанным развитием греческих полисов, был сильпо ускорен Пелопоннесской войной. Именно в ходе этой войны отчетливо обнаружились противоречия между П01ИСНЫМИ, коллективистическими принципами жизни и запросами ощутившей свою силу личности, в связи с чем в среде граждан вновь ожила, никогда, впрочем, совершенно не умиравшая, тревога перед возможным возрождением тирании [351]. Впервые это проявилось в Афинах, более развитых и подвер-
жевных воздействию войны, чем любой другой полис. Сначала Алкивиад своим вызывающим поведением, своими необычайными успехами и неоднократными чрезвычайными назначениями дал повод для серьезных опасений, а затем в лице антидемократических режимов Четырехсот и Тридцати, носивших до известной степени характер корпоративных тираний, афиняне действительно столкнулись с тем, чего они так сильно опасались. Не осталась совершенно в стороне от этих новых веяний и Спарта.
165
Спартанское государство, пройдя в ранний период через полосу неизбежных смут, затем в течение долгого времени было эталоном стабильности и порядка. Консервативная конституция, связанная с именем полулегендарного законодателя Ликурга, служила надежной гарантией против происков любых честолюбцев, и спартанцы могли гордиться тем, что они •с давних пор жили в условиях законности и никогда не были подвластны тиранам (см. Thuc., I, 18, 1 —ή γάρ Λακεδαίμων (...>έκπαλαιτάτου και ηύνομ,ήθη καί atεl ⅛.τυoaweυτoc ηvjcp. также Herod., V, 92). Однако в последней трети V в. в связи с участием Спарты в Пелопоннесской войне эта стабильность была существенно поколеблена. Чрезвычайная ситуация военного времени, затянувшаяся на долгие годы, постепенно расшатала устои традиционного спартанского космоса (порядка) и, конечно, развязала энергию отдельных честолюбцев. Одновременно живой контакт с остальным, охваченным сильнейшим брожением греческим миром, контакт, который теперь нельзя было остановить никакими запретами, должен был сообщить добавочный толчок местному движению, направленному на подрыв традиционных основ. В плане высвобождения личности от сковывающей опеки полиса это движение было связано прежде всего с именами трех спартанских полководцев — Брасида, Гилиппа и Лисандра.
Необычной была уже военная экспедиция Брасида (424—422 гг.), который с войском, составленным из илотов и наемников, с согласия государства, но на свой страх и риск совершил далекий и длительный поход на Север с целью нанесения удара по тылам Афинской архэ, тем самым дав повод не только к изменению общей стратегии войны и характера войска, но и к неизбежному в таких условиях повышению военной и политической роли отдельного полководца (см. Thuc., IV, 70 слл.; Diod., XII, 67 слл.). Необычны были также те почести, которые оказали Брасиду — и при жизни его, и после смерти — жители маленьких городков, освобожденных им от власти афинян. Так, скионяне официально (δημοσία, т. е. от имени государства) наградили его золотым венком как освободителя Эллады (ώζ ?λευ6εoo0vτaτήν Ελλάδα) и частным образом (ιδία, т. е. отдельные граждане) увенчивали его головными повязками — тениями и посвящали ему начатки плодов как атлету (ώσκερ άθλητη) (Thuc., IV, 121, 1). Амфинолиты, в свою очередь, после его смерти почтили его различными почестямп как героя (∪>ς ήρω), как нового основателя города (ώς otκtστη), как своего спасителя (σωτήρα) (там же, V, 11, 1). Мы присутствуем здесь при самом зарождении нового обычая относить почести, ранее назначавшиеся героям или атлетам, на личность удачливого полководца и властителя. Именно эта новизна заставляет Фукидида, который нам об этом рассказывает, все время сопоставлять — чтобы таким образом и объяснить — роль Брасида с ролью героев и иных традиционных персонажей [352].
Параллель к походу Брасида составляет при всех существенных различиях экспедиция Гилиппа, отправленного спартанским правительством в качестве полномочного эмиссара в Сицилию (414—413 гг.) с поручением оказать скорейшую помощь сиракуэянам с правом поступать по собствен -
166
ному усмотрению, лишь согласовав свои действия с сиракузянами и коринфянами (см. Thuc., VI, 93, 2—3; 104; VII, passim; Diod., XIII1 7 сл., 28 слл.; Plut., Nic. 18 слл.; Justin., IV, 4 ел.). Личной инициативе и железной воле этого спартиата в значительной степени была обязана своим успехом оборона Сиракуз (ср. суммирующую оценку у Плутарха — Nic. 19, 6). Позднее Гилипп был одним из сотрудников Лисандра; суровый и бескомпромиссный воин, он не устоял, однако, перед соблазном присвоить себе часть драгоценной добычи, которую Лисандр после победы при Эгоспо- тамах поручил ему доставить в Спарту, и тем подал дурной пример многим своим соотечественникам (см. Diod., XIII1 106, 8—10; Plut., Lys. 16 сл. (ср. Per. 22, 4; Nic. 28, 4); Posidon, ар. Athen., VI, 24, р. 234 a =FGrH, 87 F 48) [353].
По особенно ярка в плане интересующих нас тенденций фигура Лисандра, и более значительная сама по себе, и более выпукло отраженная в источниках, в особенности благодаря обстоятельной биографии, составленной Плутархом. На примере Лисандра особенно хорошо заметно развитие и в Спарте двух опаснейших для любого республиканского — или применительно к Спарте лучше сказать «конституционного» — строя тенденций: объективное повышение роли отдельных военачальников на основе проводившейся самим государством практики чрезвычайных назначений и •соответственный рост честолюбивых и властолюбивых устремлений у возвысившихся полководцев и политиков. Уже во время первой своей навар- хии в 407 г. Лисандр зарекомендовал себя способным военачальником, энергичным и вместе с тем расчетливым, отлично понимающим не только военные, но и политические аспекты своей миссии (важнейшие источники для истории первой навархии Лисандра — Xen., Hell. I, 5; Diod., XIII, 70 сл.; Plut.. Lys. 3 слл.; Justin., V, 5) [354]. Он укрепил спартанский флот, расстроенпый предыдущими неудачами, провел большую работу по консолидации аптиафинских и антидемократических сил в малоазийских городах, положив начало межполисному объединению олигархов, паладил отличные отношения с новым персидским наместником — караном Малой Азии, царевичем Киром Младшим, который теперь стал щедро финансировать спартанский флот, и, наконец, добился важного если не в военном, так в моральном и политическом отношении успеха при Нотии. Его преемпик Калликратид, мужественный, но бесхитростный спартиат традиционного склада, не сумел ни использовать, ни даже сохранить эти достижения, и после тяжкого поражения при Аргивусских островах Спарта по настоянию своих союзников, как малоазийских греков, так и Кира, должна была вновь призвать Лисандра. При этом, дабы не нарушать традиции, прибегли к фикции: поскольку по закону нельзя было одному и тому же лицу дважды занимать должность наварха, этим званием облекли второстепенного офицера Арака, а Лисандра назначили его заместителем— эпистолоем, па деле, однако, вручив ему всю полноту власти на море (см. Xen., Hell. 11,1,6—7; Diod., XlII1 100, 7—8; Plut., Lys. 7, 2—3). В таком качестве Лисандр возглавлял спартанский флот в 405 г., когда под его командованием была одержана решающая победа при Эгоспотамах; затем, по всей видимости, его полномочия были продлены, ибо он продолжал командовать спартанским флотом и в следующем 404 г. (для истории этой второй навархии Лисандра (405—404 гг.) важнейшие источники — Xen., Hell. II, 1 слл.; Diod., XIII, 104 слл.; Plut., Lys. 7 слл.; Nepos, Lys. 1 сл.; Justin.. V, 6 слл.) [355].
Длительное пребывание на посту командующего и практически неограниченные полномочия, которыми Лисандр обладал как для ведения военных действий, так и для политического устройства «освобожденных» территорий, сделали его центральной фигурой в заключительных, решающих событиях Пелопоннесской войны. Естественно, что с его именем по преимуществу стали связывать конечный успех лакедемонян в войне, ему одному стали оказывать то почтение и те почести, которые причитались всему государству лакедемонян. Повторялось то, что мы уже видели в случае с Брасидом, но в несравненно больших масштабах и в более четкой и совершенной форме. Многие города по инициативе проолигархически и проспартански настроенных элементов награждали Лисандра венками (см. Xen., Hell. II, 3,8, с подчеркиванием личного характера награды — «венки, которыми награждали его лично союзные государства» στεφάνους, οϋς πχρχ τών πόλεων έλάμβανβ δώρα ίδια — и Plut., Lys. 16, 1, с характерным объяснением причины — ибо «многие, как и следовало ожидать, подносили подарки самому могущественному из греков, своего рода владыке всей Греции» πολλών, ώς είκός, διδαντων άνδρί δονατωτατω και τρωτόν τίνά κορίω τής Ελλάδος)[356][357]. В различных святилищах выставлялись его изображения: в храме Артемиды в Эфесе (посвящение эфесцев), в Олимпии (посвящение самосцев) (см. Paus., VI, 3, 14 сл.). Победителя афиняи окружал хор поэтов и кифаредов, па все лады прославлявших его деяния (см. Plut., Lys. 18, 7 слл., где названы поэты Херил, Антил ох, Антимах из Колофона и Никерат из Геракл ей и кифарсд Аристоной; к ним следует, по-видимому, добавить Иона Самосского, составителя эпиграммы на базе статуи Лисандра в Дельфах — см. ниже). Но самым замечательным было возникновение культа Лисандра. По свидетельству самосского историка Дурида, сохраненному у Плутарха, «ему первому среди греков города стали воздвигать алтари и приносить жертвы как богу (ώς θεώ), и он был первым, в честь кого стали петь пеаны» (Duris ар. Plut., Lys. 18,5 = FGrH, 76 F 71, с цитированием пачальпых строк одного из таких пеанов, что должно служить надежным подтверждением достоверности этого свидетельства Дурида; ср. также Duris ар. Athen. XV, 52, р. 696 е — FGrH, 76 F 26). В частности, как указывается далее у того же Плутарха (и, очевидно, все также на основании свидетельств Дурида), па Самосе официальным постановлением традиционный здесь праздник в честь богини Геры был преобразован в праздник Лисандра (Σάμιοι δέ τά παρ’ αύτοΐς Ήραΐα Λυσάνδρεια zαλelv έψηφίσαντο) (Plut., Lys. 18, 6; cp. Hesych. и Phot. Lexicon, s. v. Λυσavδp?ιa). Новый этот праздник, справлявшийся с жертвоприношениями и агонами, просуществовал, впрочем, недолго — не дольше, во всяком случае, чем спартанская гегемония па море, конец которой наступил после битвы при Книде (394 г.) lβ.
167
Хотя в приведенном Плутарховом переложении Дурида утверждение о многих городах, назначавших божественные почести Лисандру, обязано своим происхождением скорее всего самому Плутарху, который мог расширительно истолковать свидетельство Дурида об одном лишь Самосе, даже и в таком случае трудно переоценить значение этого засвидетельствованного античной традицией явления. Здесь мы сталкиваемся с дальнейшим и весьма радикальным развитием отмеченной уже в случае с Брасидом тенденции освящения культом личности могущественного полко-
168
водца и властителя. Если Брасиду в благодарность за то, что он сделал для них, амфиполиты декретировали посмертно героические почести, то Лисандру, очевидно, в меру свершенного им были определены почести божественные и при жизни. Это — один из первых примеров прижизненного воздания божественных почестей полководцу в древней Греции, в явлении этом нельзя не видеть предвосхищения будущей эллинистической эиохп [358][359]. При этом, как правильно подчеркивается у Д. Лотце, очевидны объективные, политические основания такой акции. Не абстрактные религиозные мотивы и не какие-либо личные достоинства Лисандра определили решение самосских аристократов учредить Λυσivfipetα; главную роль сыграли здесь политические заслуги спартанского полководца перед самосской олигархией. Труднее ответить на вопрос о степени участия во всем этом самого Лисапдра. Лотце — здесь именно в духе скептического направления — отвергает мысль о том, что инициатива могла исходить от самого Лисандра, и считает ипициаторами самосских олигархов, и только их одних. Однако принимая во внимание, что Лисандр, как это убедительно доказывает тот же Лотце, присутствовал при учреждении собственного культа на Самосе, и зная его крайнее честолюбие и умение использовать в целях личной пропаганды все, в том числе и религию, мы не удивились бы, если бы оказалось, что он сам приложил руку к установлению своего культа. Впрочем, сейчас важно отметить другое: как признает это и Лотце, «знаменательным для характеристики общественного положения Лисандра является то, что благодарность самосцев •была направлена па него как на отдельного человека, а не на государство, на службе которого он состоял. Развитие Пелопоннесской войны повлекло за собой то. что государство часто стало отступать на задний план по сравнению со своим полководцем» 1Я.
Несомненно, что все это должно было сильнейшим образом подхлестнуть и без того высоко развитое честолюбие спартиата (в наличии у Лисандра такого честолюбия — природного или внушенного воспитанием {cp. Plut., Lys. 2), сейчас это не имеет значения,— сомневаться не приходится: это ярко подтверждается всем его образом действий, о котором мы сейчас будем говорить) [360]. Действительно, само объективное положение вещей должно было подсказывать Лисандру мысль о могуществе и значении собственной персоны, о практически неограниченных возможностях личного успеха. Обладая характером не только честолюбивым, но и
деятельным, он рано должен был обратиться к практическим шагам в этой области, и действительно, насколько нам известна политическая деятельность Лисандра, усилия, направленные к торжеству дела Спарты и олигархии, с самого начала сочетались в ней со стремлениями обеспечить свое собственное первенствующее положение. Так было уже в период первой павархии Лисандра, когда он работал над консолидацией сил общегреческой олигархии, ориентируясь прежде всего на лично связанных с ним людей — на своих друзей (φίλοι) и гостеприимцев (ξένοι) (см. Plut., Lys. 5, 6; ср. Xen., Heil. I, 6, 4) [361]. Так было в период его второй навар- хии, в самом конце Пелопоннесской войны, когда он последовательно проводил назначение декархов и гармостов во вновь завоеванных или как- нибудь иначе подчиненных городах из числа лично преданных ему людей. Таком именно принцип назначения декархов отмечают Плутарх и Непот: Pint., Lys. 13, 7; 19,2; Nepos, Lys. 1, 5; о назначении гармостов см. Xen., Hell. II, 2, 2 (Сфенелай в Византии и Калхедоне); Diod., XIV, 3,5 (Форак на Самосе; при этом ср. Plut., Lys. 19, 7, где Форак выразительно назван одним из друзей и сотрудников Лисандра — τών μέν φίλων χύτού χαί συοτρατήγων kvα); Xen., Hell. II, З, 13 сл. (Каллибий в Афинах; в этом случае, правда, назначение исходило от спартанской общины, но Лисандр· ему содействовал — συνέπραξεν) [362]. Важным при этом было то, что созданные таким образом проспартапские режимы были не столько нормальными, развившимися естественным путем олигархиями, сколько корпоративными тираниями, приведенными к власти и поддерживаемыми лично Лисапдром (ср. в особенности историю афинских Тридцати) [363]. Обязанные своим назначением прежде всего самому Лисандру, носители этих режимов отлично понимали свою личную от него зависимость и в случае нужды именно к нему обращались за помощью, тогда как он со своей стороны делал все от него зависящее, чтобы обеспечить сохранение власти за этими своими ставленниками (ср. эпизоды с помощью тем же Тридцати — Xen., HelL 11,7,33 сл.; 4, 28 сил.; Lysias, XII, 59; Plut., Lys. 21; с организацией экспедиции Агесилая в Малую Азию ради восстановления режима декархий — Xeπ., Hell. III, 4, 2 слл.; Plut., Lys. 23; Ages. 6 слл.).
169 Греция Эллинизм Причерноморье
Все это несомненно свидетельствует и об объективной трансформации Лисандра из спартанского военачальника в общегреческого властителя, и о личных его стремлениях упрочить свое могущество в Элладе (ср. высказывания древних — Plut., Lys. 13, 6; 16, 1; 21, 2; Nepos, Lys. 1, 4; 2, 1). В практическом отношении важным, одпако, было и то, что эта трансформация и эти стремления проявлялись не только во внешней сфере, не только в остальной Греции, но и в самой Спарте, что находило выражение и в упоминавшемся уже заинтересованном и самовластном назначении гармостов, и в еще более показательном, прямо уже княжеском пожал овапип города и земель «освобожденного» Сеста своим кормчим и палильникам гребцов (см. Pint., Lys. 14, 3). Чувствуется это и в характерном вмешательстве Лисандра в спор о престолонаследии после смерти царя Агиса (399 г.), вмешательстве, продиктованном, по всей видимости, желанием иметь в лице Агесилая многим, если не всем, обязанного ему человека. послушную свою креатуру (см. Xen., Heil. III, 3, 3 сл.; Plut., Lys. 22, 6 слл.; Ages. 3, 4 слл.; Pans., III, 8, 10; Nepos1 Ages. 1, 5). Успех Ли-
170
сапдра в этом последнем деле (уже после своего так называемого падения) — доказательство того, что не только за пределами Спарты, но и среди самих спартанцев он располагал влиятельной партией друзей (ср. характерные упоминания о них у Плутарха в рассказах о спорах в Спарте по поводу присланных Лисандром вместе с Гилиппом денег — Lys. 17r 6; о намерении Лисапдра реформировать царскую власть — там же, 24, 4; об интриге с Силеном — там же, 26, 2—3). Что все это представляло· опасность для спартанского государственного порядка,— об этом лет нужды долго говорить. Конфликт между Лисандром и официальными представителями спартанского космоса — царями (главным образом в лице ревностного приверженца старины Иавсапия) и эфорами — был неизбежен, а возраставшие надменность и нетерпимость всесильного спартиата (об этих его качествах см. Plut., Lys. 18 сл.; Nepos, Lys. 1,3) должны были лишь, ускорить развитие конфликта.
Мы едва ли в состоянии проследить, как именно развивался этот конфликт (показания источников на этот счет не отличаются достаточной ясностью и полнотой), но мы не можем заблуждаться относительно решимости, с которой спартанская община выступила в конце концов против своего слишком занесшегося полководца 2Я. Впрочем, если пе придерживаться крайнего, гиперкритического взгляда па состояние нашей традиции, то, комбинируя рассказ нашего главного источника — Плутарха — с данными других авторов, можно, пожалуй, наметить и основные этапы этого конфликта. Вскоре после окончания войны, по-видимому, летом того же 404 г., Лпсапдр по поручению своего правительства отправился в очередной рейд по городам отдаленных северных и северо-восточных районов Халкидики, Фракии и Геллеспонта для окончательного устроения тамошних дел в спартанском духе (см. Diod., XIV, 10, 1; Plut., Lys. 16, 1; Nepos, Lys. 2, 2) [364][365]. Самоуправство и бесцеремонность, с которыми распоряжались теперь в подчиненных областях Лисандр и его присные, вызвали протесты со стороны местного населения. C жалобами в Спарту обратился, между прочим, и персидский сатрап Фарнабаз, чья область также подверглась разорению (см. Plut., Lys. 19 сл.; ср. Nepos, Lys. 4; Polyaen., VII, 19). Политические противники Лисандра, активность которых обнаружилась ещо во время дебатов по поводу доставленных Гилиппом сокровищ (см. Plut., Lys. 17), воспользовались этими обращениями союзников н настояли перед правительством па необходимости пресечения самоуправства Лисандра. По-видимому, еще раньше были отменены распоряжения Лисапдра относительно устройства в Сеете колонии его привилегированных ветеранов (см. Pint., Lys. 14,3); теперь были привлечены к суду и покараны за нелояльность некоторые из высокопоставленных друзей Лисапдра, в частности Форак, который был уличен в незаконном владении деньгами, а он сам еще до окончания срока своих полномочий был отозван специальной депешей в Спарту (см. там же, 19, 7; Polyaen.. 1. с.). Хотя из-за авторитета и популярности Лисапдра эфоры и не решились, по-видимому, начать против него формальный процесс, тем не менее случившееся должно было послужить для Лисапдра грозным предупреждением. Не желая рисковать, оп счел за лучшее па время отступить в тень и под предлогом выполнения данного во время осады города Афития (в Халкидике) обета отправился па поклонение к оракулу Аммона в Ливии (см. Pint., Lys. 20, 6 слл.; ср. Paus., III, 18,3). Однако в его отсутствие противная группировка, возглавлявшаяся царем Павса-
нием, еще более активизировалась, и когда зимой 404/3 г. иачалась новая смута в Афинах и вернувшийся из Ливии Лисандр выступил с инициативой немедленного вмешательства в пользу афинских олигархов и даже добился соответствующих назначений для себя и своего брата Ливия, царь Павсаний с согласия большинства эфоров авторитетно вмешался в начавшуюся уже кампанию и, приняв на себя верховное командование, довел дело до всем известного примирения — в первую очередь ради того, чтобы не допустить возвращения к власти в Афинах лично связанных с Лисандром олигархов (см. Xen., Hell. 11,4, 28 слл.; Lysias, XII, 58 слл.; Arist., Ath. рої. 38 слл.; Diod., XIV1 32,6; 33, 5 сл.; Plut., Lys. 21; Nepos, Thras. 3; Justin., V, 10, 6 слл.). Хотя по возвращении в Спарту Лисандру удалось, склонив на свою сторону второго царя Агиса, возбудить против Павсания дело по обвинению в государственной измене, состоявшийся процесс закончился оправданием Павсания, и это, несомненно, означало новое политическое поражение Лисандра (см. Paus., III, 5, 2). Развивая свой успех, противная группировка вскоре добилась ликвидации основанной Лисандром системы декархий, тем самым решающим образом подорвав его могущество за пределами Спарты (см. Xeπ., Hell. III, 4, 2 и 7; Plut., Ages. 6, 2; Nepos, Lys. 3, 1) 25.
171
Нет нужды, таким образом, отрицать политическое падепие Лисандра, свершившееся в ближайшие год или два по окончапии Пелопоннесской войны, хотя, с другой стороны, и не следует, по-видимому, придавать этому факту абсолютное значение. В различпых городах Эллады, в особенности в малоазийских, у Лисандра оставались многочисленные друзья, а следовательно, и известное влияние, да и в самой Спарте, как это показала история с избрапием на царство Агесилая, он продолжал обладать значительным весом. В последующие годы он по крайней мере дважды еще попытался использовать это для нового возвышения: первый раз, когда он содействовал назначению Агесилая в Малую Азию, рассчитывая, отправившись вместе с ним, восстановить основу своего могущества — де- кархии (396 г.), и второй, когда оп сам получил назначение в начавшейся войне в Средней Греции (395 г.). Но в первом случае он оказался обманут своим не менее честолюбивым и еще более хитрым протеже (см. Xen., Hell. III, 4, 2 слл.; Plut., Lys. 23 сл.; Ages. 6 сл.), а во втором смерть его наступила раньше чем он успел чего-либо добиться (см. Xeπ., Hell. III, 5, 6 слл.; Diod., XIV, 81, 1 слл.; Plut., Lys. 28 слл.; Paus., III1 5, 3; IX, 32,5; Nepos1Lys. 3,4; Justin., VI, 4,6). On умер как спартиат, выполняя поручение, данное ему общиной, и ему были оказаны все посмертные почести, какие полагались достойным служителям государства (см. Plut., Lys. 30, 6 сл.). И лишь спустя некоторое время в доме Лисандра среди прочих деловых документов случайно был обнаружен тщательно разработанный проект переустройства государства па новых и опасных началах и стало известно — или впервые оказалось возможным составить правильное представление — о практических шагах, предпринимавшихся Лисандром в этом направлении (краткие упоминания о замыслах Лисандра— Arist., Pol. V. 1, 5, р. 1301 Ь 19—20; 6, 2, р. 1306 b 31—33; более подробные рассказы — Diod., XIV, 13; Plut., Lys. 24—26; 30, 3—5; Ages. 8, 3 сл.; 20, 3—5; Nepos, Lys. 3; умолчание Ксонофопта не может служить основанием для отрицания надежности наличной традиции, ибо для этого проспартански настроенного писателя естественно было обойти молчанием факты, могущие бросить тень на официальных руководителей и строй
Ликвидацию декархий, этот последний и рошающий момент в ниспровержении могущества Лисандра, следует датировать, таким образом, временем около 402 г.
172
Спарты; ср. подчеркнутые заверения Ксенофонта относительно того, что в Спарте никогда не посягали на царскую власть,— Xeπ., Ages. 1,4) 2β.
Существо проекта Лисандра сводилось к реформе царской власти, а именно, согласно наиболее обстоятельным рассказам Диодора и Плутарха, он хотел сделать царскую власть в Спарте из наследственной — выборной и из достояпия всего лишь двух знатных родов, Агиадов и Эв- рипоптидов — достоянием всех Гераклидов, и даже не одних только Ге- рак лидов, но всех вообще спартанцев, кто только мог претендовать на это отличие в силу своей личной доблести. План этот не был произведением досужего мечтателя; энергичный политик, Лисандр предпринял определенные шаги к подготовке его реализации. По его заказу некий Клеон из Галикарнаса, очевидно ученый софист, составил обстоятельную речь, которую Лисандр намерен был произнести перед согражданами в пользу своего проекта. Далее, учитывая традиционное значение оракулов, к которым спартанское общество имело обыкновение прислушиваться при проведении любых политических преобразований, Лисандр неоднократно пытался склопить на свою сторону служителей крупнейших прорицалищ в Дельфах, в Додоне и даже в ливийском оазисе Аммона с тем, чтобы они от имени своих богов огласили составленные им предсказания. Попытки эти окончились неудачей, равно как еще одпа более хитроумная попытка (о ней рассказывает только Плутарх) получить и огласить соответствующие предсказания в Дельфах через посредство некоего Силена, о котором шла молва, что он сын Аполлона. Весьма вероятно, что Лисандр не собирался останавливаться на этом, однако смерть положила конец всем его интригам.
Таково в главных чертах содержание задуманного и подготовлявшегося Лисандром переворота. Изложенная выше версия представлена в общем одинаково у Диодора, Плутарха и — в том, что касается практических манипуляций,— Корнелия Непота. По-видимому, все трое опирались на один общий источник, скорее всего на Эфора, который для данного периода греческой истории вообще является главным источником Диодора и на которого неоднократно — и только на него по имени — ссылается Плутарх (см. Plut., Lys. 25,3;30,3)[366][367]. Несколько отличаются от этой версии — в том, что касается замысла Лисандра,— сообщения Аристотеля и Корнелия Непота; согласно Аристотелю, Лисандр собирался совершенно уничтожить царскую власть в Спарте (Arist., Pol. V, 1,5, р. 1301 Ь 19—20 — καταλυσαt την Βασιλείαν), а по Непоту,— уничтожив, создать вместо нее должность выборного военного вождя (Nepos, Lys. 3, 1 — reges Lace- daemoniorum tollere; 5 — ut regia potestate dissoluta ex omnibus dux deligatur ad bellum gerendum). Аристотель не называет по имени своего источника, ограничиваясь туманпьш «по утверждению пекоторых» (φασί (...) τινες), а у Непота нет даже и такой ссылки; тем не менее судя по сходству основных выражений (ср. Diod., XIV, 13, 2 — διενοεΐτο καταλϋσαι την τδ>v ςHpακλεiδ(δv βασιλείαν κτλ, и 8 — καταλϋσαι τούς άφ’ Ήρακλεους βασιλείς), они пользовались тем же источником, что и Диодор и Плутарх, т. е. Эфором (Непот) или общим с Эфором источником (Аристотель), лишь более адаптировав его в соответствии со своими целями [368]. Таким
образом, в их сообщениях не следует видеть отражение какой-то иной, отличной от Диодора и Плутарха версии; единственный существенный нюанс СОСТОИТ В ТОМ, ЧТО ОПИ С большей определенностью подчеркивают новаторский характер замысла Лисандра — его намерение ликвидировать существовавшую ранее наследственную и двойную царскую власть и заменить ее выборной и единоличной военной диктатурой.
173
Все эти сведения, в основном восходящие к одному ПОЧТИ COBpeMeHHONfy и хорошо осведомленному источнику, дают возможность составить достаточно отчетливое представление о содержании затеянной Лисандром политической иптриги; одно остается неясным: к какому именно времени ее следует приурочить? Диодор рассказывает о ней в начале 14-й книги под 403/2 г., ставя замысел Лисандра в связь с ростом его заносчивости ввиду победы в Пелопоннесской войне и успеха с устроением политических дет в Элладе (см. Diod., XIV, 13, 2 — διό-ер έπί τούτοίς πεφρονηματισμένος Sievo- εtτo κτλ.). Корнелий Пепот ставит замысел Лисандра в связь с лик видацией спартанским правительством его системы декархий (см. Nepos, Lys. 3,1 — quo dolore incensus iniit consilia etc.), тем самым относя начало интриги к несколько более позднему времени. Наконец, Плутарх рассказывает о ней вслед и в связи с упоминанием о бесславном возвращении Лисандра из Малой Азии от Агесилая (395 г.). При этом, однако, он признает, что Лисапдр еще и прежде пенавидел весь существовавший в Спарте государственный строй и что теперь он решил приступить it осуществлению тех своих планов, которые вынашивал уже давно (см. Plut., Lys. 24,2). Эти замечания Плутарха указывают путь к примирению всех трех свидетельств. Цевероятные полномочия, влияние и популярность Лисандра в конце Пелопоннесской войны могли содействовать рождению в его душе различных честолюбивых замыслов, а контрмеры, принятые спартанской общиной против угрожающего возрастания личного могущества Лисандра, должны были раздражить его и внушить прочное уже убеждение в необходимости радикального переворота. Поскольку противодействие каждый раз исходило в особенности от царей — сначала от Павсания, а затем от Агесилая,— то он и решил прежде всего реформировать царскую власть. План мог вынашиваться исподволь (пачиная, может быть, еще с 404 г.), решение могло приниматься (последний раз — после афронта, полученного от Агесилая) и вновь откладываться ввиду снова появлявшихся надежд добиться своей цели иным и более простым путем. При этом на одной стадии могли произойти манипуляции с оракулами Аполлона Дельфийского, 3βDca Додонского и Аммона, о которых вслед за Эфором согласно рассказывают Диодор, Плутарх и Корнелий Непот, анадругой— история с Силеном, выдаваемым за сына Аполлона, о которой со ссылкой на анонимного автора рассказывает одип лишь Плутарх [369][370]. При такой интерпретации отпадает необходимость не только в оказании безусловного предпочтения одному свидетельству перед другим, но и в более точной датировке: можно и, очевидно, даже должно удовольствоваться лишь самым общим указанием на послевоенный период жизни и деятельности Лисандра — между 404 и 395 гг.[371].
174
Замыслу Лисандра пе суждено было осуществиться, однако не это для нас сейчас важпо — важен самый факт подобного замысла, свидетельствующего об огромном честолюбии того, кто его вынашивал. Ибо хотя в зарождении планов реформы известную роль могли сыграть и искренние заботы Лисандра об улучшении государственного управления,— и с этой точки зрения его можно было бы рассматривать как далекого предшественника знаменитых спартанских реформаторов III столетия [372],— все же несомненно, что истинной подоплекой всей иптриги были не эти заботы, а стремление обеспечить за собой лично первенствующее положение в государстве. Это подчеркивали уже античные писатели, как позднейшие — Диодор и Плутарх, отмечавшие, что в случае успеха Лисандр надеялся сам стать первым избранным по новому принципу царем (см. Diod., XIV, 13, 2; Plul., Lys. 24, 4 и 6), так и более раппий — Аристотель (см. Arist, Pol. V, 6, 2, р. 1306 b 31—33), это подтверждается вообще всем, что нам известно о личности и поведении Лисандра. Рано, еще в период первой его навархии обнаружившаяся у Лисандра тенденция придать своим действиям на благо Спарте и общегреческой олигархии известный личрый оттенок, характерное предпочтение, которое оп оказывал позднее, при назначении декархов и гармостов, своим личным друзьям, и пе мепее характерное желание укрепить свою личную связь с войском, например, пожалованием земель завоеванного Сеста своим ветеранам, пакопец, упорное подчеркивание и пропаганда своих личных заслуг как через посредство раболепствующих перед ним поэтов, так и с помощью соответствующих посвящений в Спарте (изображения двух орлов с Никами в память о своих победах при Нотии и Эгоспотамах, см. Paus., III, 17, 4) ив Дельфах (изображения богов и союзных военачальников в память победы при Эгоспотамах со статуей самого Лисандра на переднем плане, в группе богов, рядом с Посейдоном, который увенчивал его победным вепком, см. PIut., Lys. 18,1; Paus., X, 9, 7 слл.; Ditt., SyIl.[373], I, № 115)эа, — все это были проявления осознанных стремлений Лисандра к упрочению своего личного первенствующего положения в Спарте и Элладе. Стремления эти могли быть тем более опасными, что Лисандр, подобно Сулле, с которым его, в общем пе без оснований, сравнивает Плутарх, был достаточно уже заражен скепсисом и цинизмом, в духе времени и пе без влияния софистов презирая обычные условности и исповедуя культ силы. О его коварстве и пренебрежении к клятвам свидетельствует пе только приписываемое ему высказывание о том, что взрослых надо обманывать клятвами, как детей игральными костями (см. Diod., X, 9, 1; Plul., Lys. 8, 4 сл.; Polyaen., I, 45, 3; Aelian., VII1VII, 12), по и действительное его поведение при устроении политических дел в Милете (см. Diod., XIII, 104, 5 сл.; Plut., Lys. 8, 1—3; Polyaen., I, 45, I) и па Фасосе (см. Polyaen., I, 45, 4; Nepos, Lys. 2, 2 сл.). О его жестокой расчетливости красноречиво говорит избиение 3000 пленных афинян после битвы при Эгоспотамах, с сознательным намерением ослабить таким образом социальную базу демократии в Афинах (см. Xen., Hell. II, 1,30 слл.; Plut., Lys. 13, 1 сл,; Γaus., IX, 32, 9) [374], а также после-
дующий сгон в Афины всех афинских граждан из других греческих городов с целью вызвать в Афинах как можно скорее голод и тем ускорить их капитуляцию (см. Xen., HeIL II,2, 1 сл.; Plut., Lys. 13, 3 сл.). Не менее показательно его рационалистическое, если не сказать утилитарное, отношение к религии, столь ярко проявившееся в намерении использовать оракулы для воздействия на умы сограждан при проведении задуманной им реформы царской власти м. Вообще подготовка Лисапдром своего coup d’etat поражает обилием всякого рода сложных и продуманных ухищрений. Насколько обращение к ним не было со стороны Лисандра случайностью, как высоко он ценил здесь помощь профессиональных знатоков политической премудрости — софистов и как близок был с некоторыми из них, видно из того, что речь, которую он намеревался произнести перед гражданами Спарты в защиту своего проекта, составил для пего именно один из таких специалистов, Клеон Галикарнасский. И наконец — last but not least — еще одно свойство Лисандра — умение и склонность устанавливать личные контакты с властителями в окружающем мире, сначала с Киром, позднее с Дионисием Сиракузским (о связях с этим последним см. Plut., Lys. 2, 7 сл.; Apophth. Lac. Lys. I, р. 229 а; Ргаес. conjue. 26, р. 141 d — е). Склонпость к общению с такими людьми нельзя не рассматривать как свидетельство гомогенности натуры самого Лисандра. Вместе с тем очевидна практическая опасность, которая таилась во всем этом для полиса: при случае дружба нелояльного честолюбца с сильным чужеземным властителем становилась исходным пунктом в его движении к власти (ср. связи Алкивпада с Тиссаферном, Гермократа Сиракузского— с Фар- пабазом).
175
Все эти факты достаточно красноречивы. Властолюбивый, деятельный, не слишком щепетильный в выборе средств, располагающий поддержкой влиятельпых друзей и хитроумных советников, Лисандр должен был внушать сильнейшее недоверие всем истинным приверженцам старинного космоса. Он сам казался хитрым и лукавым софистом, особенно в сравнении с таким носителем старинной добродетели, каким был незадачливый Кал- ликратид (ср. Plut., Lys, 7, 5 сл.); в его характере и в его поведении угадывались контуры потенциального тирана [375][376][377].
11 все же потенция еще не есть самая реальность, и на вопрос, стремился ли Лисандр имепно к тирании, мы не решились бы ответить утвердительно. Дело в том, что, с другой стороны,— и в этом тоже есть известное сходство с Суллой — в Лисандре чувствуется определенная скованность, продиктованная все еще сильным авторитетом полиса. Сам проект задуманной Лисандром реформы свидетельствует о желании добиться первенствующего положения и единоличной власти по возможности законным путем. Стремясь к этому, Лисандр так и не решился прибегнуть к крайним средствам и ограничился в общем не слиіпком-то опасными манипуляциями с оракулами, которые, как и следовало ожидать, успеха не принесли. Он никогда не допускал, по крайпей мере внешне, таких проявлений нелояльности по отношению к своему государству, на какие решался Алкивиад. В отличие от того, как действовал Критий в бытность свою в Фессалии, он не искал противоестественных для людей его круга коп-' тактов с социальными низами, хотя возможности для этого были, например во время заговора Кинадона. Наконец, в отличие от своего соотечественника и соратника Гилиппа он не испытал соблазна обогатиться на
176
общественный счет и к концу жизни лично остался столь же беден, как был в пачале (см. Piut., Lys. 2 и 30, со ссылкой на Феономпа) 36. Прав, по- видимому, Г. Берве, когда он заключает свои рассуждения о Лисандре следующим образом: «Даже в это время растущего внутреннего загнивания спартанский государственный порядок был достаточно крепок, чтобы удерживать под своим влиянием даже самые сильные, удачливые и вне Спарты распоряжавшиеся самовластно личности. Если Алкивиад мог играть с мыслью о тирании, впрочем из предусмотрительности не давая ей воли, то спартиату Лисандру она была чужда Для установ
ления тирании спартанцем в расчет мог идти в лучшем случае лишь чужеземный город, где соответствующий человек повелевал, скажем, в качестве гармоста» [378][379]. Примером является Клеарх, сын Рамфия, который на короткое время стал тираном в Византии зя.
В истории Пелопоннесской войны имя Клеарха встречается неоднократно; Фукидид, Ксенофонт и Диодор, не раз упоминают об ответственных поручениях, которые спартанское командование возлагало на Клеарха, из чего можно заключить, что он занимал видное положение и пользовался большим авторитетом среди спартанцев. Летом 412 г. Клеарх был назначен руководить предстоящими наступательными операциями в Геллеспонте, т. е. іга одном из важнейших участков войпы. В следующем 411 г. он действительно отплыл с 40 кораблями из Милета на север на соединение с Фарнабазом, одпако из-за бури должен был верпуться обратно. Лишь 10 кораблям под начальством мегарца Геликса удалось тогда достичь Геллеспонта и склонить к отпадению Византий, между тем как сам Клеарх отправился к месту своего назначения по суше (см. Thuc., VIH, 8,2; 39,2; 80, 1 слл.). В последующем, используя Византий в качестве базы, он вел военные действия совместно с Фарнабазом (ср. Diod., XIII, 40, 6). В битве при Кизике в 410 г. Клеарх командовал частью спартанских войск и оказал ожесточенное сопротивление афинским военачальникам Фрасибулу и Ферамену (см. там же, XIII, 51, 1—4). Затем он, по-видимому, возвратился в Грецию, по зимой 410/9 г. снова по настоянию спартанского царя Агиса был отправлен с отрядом кораблей в Византий с тем, чтобы пресечь снабжение Афин заморским хлебом. Здесь, в Византии, год спустя он был блокирован афинянами под командованием Ферамепа и Алкивиад а. Нуждаясь в деньгах для выплаты жалованья солдатам и желая собрать корабли для деблокады города, Клеарх отправился за помощью на азиатский материк к Фарнабазу. В его отсутствие часть византийцев вошла в сговор с неприятелем и открыла ворота города; оставшийся пе- лопопнесский гарнизон был вынужден капитулировать (см. Xen., Hell
I, 1, 35 сл.; 3, 15 слл.; Diod., XIII, 66 сл.; PIut., Alc. 31). Эта неудача не повлияла, одпако, существенным образом на военную карьеру Клеарха: два года спустя он участвует в морском сражении у Аргипусских островов, причем наварх Калликратид на случай своей гибели пазначил его своим заместителем (см. Diod., XIII, 98, 1). Калликратид в этом сражении действительно погиб, однако пи сразу после сртжетня, ни вообще в последние три года войаы мы ничего ие слышим о Клеархе—возможно, по-
тому, что он не имел счастья принадлежать к числу друзей становившегося все более могущественным Лисандра. Что это так, косвенным образом подтверждается тем, что после битвы при Эгоспотамах, когда Византий снова перешел на сторону лакедемонян, гармостом в этот город Лисандр назначил не Клеарха, а некоего Сфенелая (см. Xen., Hell. II, 2, 1 ел.)[380].
177
Вновь сталкиваемся мы с Клсархом уже по окончании Пелопоннесской войны. В 403 г. жители Византия, страдая от внутренних смут, очевидно вызванных проолигархической политикой Лисандра, а также от нападений соседних фракийцев, которые, естественно, должны были усилить нажим па обессиленный смутами город, обратились к спартанцам с просьбой прислать им толкового военачальника, который мог бы одновременно выступить в роли гражданского посредника и примирителя и организовать оборопу города от варваров (см. Diod., XIV, 12, 2)[381]. В Спарте выбор пал на Клеарха — вероятно потому, что он и раньше бывал в Ви- аптии, хорошо знал местную обстановку и даже являлся проксеном византийцев (он был им уже ко времени своего второго назначения в про- ЛПІ >(, см. Xen., IIeIl. I, 1, 35). Возможно также, что известную роль зд'ч о сыграло стремление спартанского правительства ограничить своеволие .Лисандра в греческих городах, противопоставив ему и его клевретам независимых от него правительственных эмиссаров. Что назначение Клеарха исходило именно от правительства, от эфоров, но никак не от Ли- саидра, в этом, во всяком случае, сомневаться не приходится (ср. Xen., Anab. II, 6, 2 слл.)[382]. Со своей стороны Клеарх, за время войны привыкший выступать па первых ролях, должен был активно добиваться этого назначения, которое сулило ему новые возможности для выдвижения (ср. Xen., 1. с.).
Человек крутой и властпый, правивший весьма сурово уже во время своего пребывания в Византии в качестве гармоста в 409—408 гг. (см. Diod., ХШ, 66,6), Клеарх мепес всего оказался пригоден для роли умиротворителя (для дальнейшего см, там же, XIV, 12, 3 слл.). Располагая неограниченными полномочиями и опираясь на большой отряд наемников (iriστευ0?ις περί τών όλων καί μισβοφόρους πολλούς αΟροίσας), он. по-видимому, начал с преследования тех, кто в свое время сочувствовал афинянам [383]. и, идя далее по пути произвола и насилия, очень скоро стал форменным THpanohi (ούκετι προστάτης ήν, άχλά τύραννος). Обманным путем, пригласив на какое-то жертвоприношение, он схватил и перебил городских магистратов (τοος άρχοντας αύτων), затем зверски казнил 30 других именитых граждан (τριάκοντα ∣x=v τους ovoxαζoxεvoυ; Βυζαντίους)[384]. Имущество всех этих, а также ряда других лиц, вся вина которых состояла лишь в том, что они были богаты, он конфисковал и на вырученные депьги резко увеличил число своих наемников. Опираясь па эту армию, он повел теперь наступление па варваров и па соседние греческие города, захватан, в частности, Селимбрию. В его планы, возможно, входило создание большого территориального государства в районе проливов [385].
178
Однако самоуправство новоявленного правителя вызвало возмущение местных жителей и тревогу в Спарте. Спартанское правительство отправило к Клеарху посольство с требованием сложить власть. Поскольку, однако, он не подчинился этому требованию, против пего был выслан карательный отряд под командованием Папфеда. Считая свое положение в Византии ненадежным ввиду озлобленности местного населения, Клеарх перебрался с казной и наемниками в Селимбрию. При приближении Пап- феда он выступил ему навстречу, но был разбит и затем блокирован в Ce- лимбрии. Опасаясь теперь худшего, ибо в Спарте его за неповиновение властям присудили к смерти (см. Xen., Anab. II, 6, 4) [386], он предпочел искать спасения в бегстве и, тайком оставив город, переправился на азиатский материк. Его дальнейшая судьба в качестве вождя наемного отряда па службе у Кира Младшего хорошо известна из «Анабасиса» Ксенофонта (і;π. I и 11) и из других источников (ср., в частности, Diod., XIV, 19 слл.; Plat., Artax. G слл.).
Фигура Клеарха замечательна во многих отношениях. Властолюбивый, решительный и жестокий, он был достойным представителем нового поколения, открыто исповедовавшего культ силы. Он не был единственным, кто в это время стремился обеспечить себе «княжеское» положение на периферии греческого мира, в частности в районе проливов,— для примера можно указать на Алкивиада и Ксенофонта,— однако ему одному удалось осуществить эти стремления более или менее полно. Мало того, непродолжительное его правление в Византии в 403—402 гг. было уже по своему политическому содержанию тиранией чистейшей воды. Захват единоличной власти в государстве во время внутренних и внешних осложнений, правление в обстановке полнейшего произвола, массовые казни и конфискации, опора на отряды вооруженных наемников, стремление к новым захватам и расширению своей власти вовне — вот характерные признаки, которые отличают любого тирана, и все эти признаки в случае с Клеархом налицо. И еще одна черта заслуживает быть отмеченной в Кле- архе: в его лице, как правильно подчеркивает Г. Берве, впервые нашла воплощение тесная связь тирании с кондотьеризмом, что было так характерно для эпохи младшей тирании [387].
Клеархом мы завершаем ряд примеров, иллюстрирующих постепенное нарастание противоречий между так называемой сильной личностью и государством в Спарте на рубеже V—IV столетий. Развитие явно совершалось по восходящей линии — от общего разрыва с традицией и стихийных проявлений нелояльности к осознанным поискам путей к достижению личной власти и к реализации этих поисков, правда за пределами собственно Спарты. Хотя спартанский полис в отличие от Афин п Сиракуз избежал в то время язвы тирании, тревожные признаки общей болезни и здесь были налицо, и с этой точки зрения нельзя недооценивать того факта, что по крайней мере одна из известных нам тираний позднеклассического периода — в Византии — была обязана своим возникновением более или менее Спарте, ее политике, ее людям. История Спарты — яркое подтверждение того, что даже самые консервативные общины не остались в стороне от того общего движения, которое совершалось’в Элладе с конца V столетия и которое мы именуем кризисом полиса.
Еще по теме Из ПРЕДЫСТОРИИ МЛАДШЕЙ ТИРАНИИ (Столкновение личности и государства в Спарте на рубеже V—IV столетий до н. э.):
- Лекция 13 ПРЕДЭЛЛИНИЗМ НА ЗАПАДЕ: КРИЗИС ПОЛИСНОЙ ДЕМОКРАТИИ И «МЛАДШАЯ ТИРАНИЯ» В ГРЕЧЕСКИХ ПОЛИСАХ
- Глава 17 ВСЕМОГУЩЕСТВО ГОСУДАРСТВА. ДРЕВНИМ НИЧЕГО НЕ БЫЛО ИЗВЕСТНО О СВОБОДЕ ЛИЧНОСТИ
- Тема IV МОСКОВСКОЕ ГОСУДАРСТВО В XVI СТОЛЕТИИ
- ИЗ ПРЕДЫСТОРИИ ДРЕВНЕРУССКИХ ГОРОДОВ-ГОСУДАРСТВ. СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ РОЛЬ ГОРОДОВ НА РУСИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ IX-X вв.
- Рабовладельческие государства на рубеже II и I тысячелетий до н. э
- № 67. ТИРАНИЯ ПЙСЙCTPАTA1 ПРОИСХОЖДЕНИЕ ТИРАНИИ
- 8) Основные процессы, характеризующие экономическое развитие ведущих регионов и государств на рубеже 20-21 веков.
- Кир царствовал почти тридцать лет и умер в 529 году до Р. X. Он завещал свое государство старшему сыну Камбизу. Младший же сын его Смердис получил в управление восточные области.
- 7) Особенности экономического развития ведущих регионов и государств на рубеже 20-21 веков. Назовите основные процессы, которые характеризуют изменения в экономике. На основани
- ПРЕДЫСТОРИЯ ХУННОВ
- Предыстория открытия