РАБСТВО В ГРЕЦИИ, РАБСТВО В ДРЕВНЕЙШУЮ ГОМЕРОВСКУЮ1 ЭПОХУ

Быть может, нигде раоство не проявляло так ярко своего' позорного, мертвящего влияния, как в Греции, этой стране высокоразвитой культуры. Рабство принизило там расы самые блестящие, оно поглотило поколения народов и героев.

В исторические времена ряд народов Греции считался теми, кто первый ввел в этой стране институт рабства: спартанцы с их системой крепостной зависимости, столь жестоко организованной ими в Лаконии; жители острова Хиоса, который был одним из первых рынков торговли рабами. Но если хотят найти первые следы организации рабства в Греции, то, очевидно, надо обра­титься к самым древним преданиям: критический анализ может предположить и выявить рабство там, где его нельзя еще доказать прямыми фактами.

Первые поселенцы Греции, родом из Азии, вероятно, ничем

не отличались от восточных народов, где чрезмерное злоупотре­бление отцовской властью и применение насилия узаконили раб­ство в самой семье и в роду.

Нам мало известно о пеласгах, этой прославленной народности, имя которой господствует в сказаниях о самых древних временах Греции, но, конечно, они не могли подняться до преобладающего положения среди других народностей, заселяющих эту страну^[13], без всяких переворотов, аналогичных тем, которые произошли позднее и дали возможность эллинам утвердиться за их счет в этих местностях. Этот характер насилия и завоевания фигури­рует почти во всех преданиях, где имя какого-нибудь древнего пеласга воплощает в себе весь народ пеласгов. Циклопические постройки, внушавшие удивление и страх позднейшим поколе­ниям, со всей очевидностью свидетельствуют О режим Є ДЄСITOTiIoiVici и крепостного права, о чем молчат исторические памятники. Если мы мало знаем об обстоятельствах водворения пеласгов в Греции, то в той же степени нам неизвестны и условия их вну­тренней жизни. C некоторой достоверностью можно только ска­зать, что повсюду они приспособили образ своей жизни к природ­ным условиям занятых ими стран: земледельцы на равнине, они были скотоводами в горах и разбойниками на море. Но мы вполне законно можем здесь сделать еще несколько умозаключений: возделывание земли, уход за стадами возлагаются на крепостных, когда притеснение или война создают крепостную зависимость, а морской разбой для тех же целей создает рабов, если они не ос­таются в качестве таких же рабов на скамьях гребцов³.

Между пеласгами и эллинами различие казалось столь большим, что предание разделяет их существование всемирным потопом и возникновением нового человеческого рода. Это потоп Девка- лиона, отца Эллина. C этого момента начинается признанная исто­рия Греции; но это предание о происхождении народа, олицетво­ренного в образе одной семьи, теряет в своей достоверности настолько, насколько оно пытается придать этому вопросу ясность. Реальный факт исчез под этой условной формой, которая заняла место в истории, а критика пришла слишком поздно, чтобы вос­становить истину. Из недр этого мрака пробиваются первые лучи греческой цивилизации; это заря нового века, смешанного из исти­ны и сказок, века полубогов и героев. Троянская война предста-

вляет нам в некотором отношении как бы его завершение; и это как раз время, о котором у нас осталось наиболее верное изобра­жение в поэмах Гомера; изображение точное и верное, так как ведь музы—дочери Мнемосины (Памяти), и в эти древние времена они, верные своему происхождению, черпают в национальных преданиях содержание своих песен. Но как бы мы ни оценивали реальность лиц и подлинность событий в их песнях, в поэмах Гомера есть правдивое описание нравов, которых нельзя не узнать под сказочными формами, под чудесным покровом этих песен. C этой точки зрения я осмелился бы сказать: поэзия не менее вер­ный руководитель, чем история, потому что если она пренебре­гает порядком событий, то тем не менее она выражает их основ­ную мысль и ход жизни; и событие, которое она выдумывает, вы­текает из всей совокупности идей, характеризующих эпоху. Под своей индивидуальной формой поэзия является фактом общего значения; факты истории не всегда могут соединяться в доста­точно большом числе, чтобы иметь то же значение. Гомер пред­ставляет нам целую эпоху цивилизации, через которую прошло греческое общество. Посмотрим же, каково было в тех условиях существования, которые описывает Гомер, положение рабов.

Этот век, блестящий век поэзии, не был уже золотым веком, о котором мечтали поэты, когда люди жили, как боги, не ведая ни волнений, ни трудов, ни страданий; когда плодородная земля приносила сама по себе богатый, обильный урожай и когда люди, иЬибиДНЫе И KpUiKHU, делили си UUidIuiBd Hd ЛОнС БССОиЩСЙ ДруЖ“ бы⁴.

Основной источник, откуда создается рабство,—это война, и общее имя рабов напоминает нам об этом (δμώος, δρωή от гла­гола δμάω или δαρ-άω— покорять, побеждать). Дочь жреца Хри- сеида и прекрасная Брисеида, бывшие причиной «гнева» Ахиллеса и отстранения его от войны, попали в руки победителей как добыча счастливой военной экспедиции. Палатки Агамемнона, Ахиллеса и большинства вождей полны пленницами, захваченными в окре­стных приморских местах во время тех набегов и разбойничьих нападений, которые давали возможность грекам жить во время осады Трои®. Избиение мужчин, сожжение домов, пленение детей и женщин—таков был обычай, таково было, повидимому, общее правило при взятии городов:

Мужи убиты оружьем, дома превращаются в пепел, Дети уводятся в плен и пышно одетые жены’. ^*

17

Эта мысль преследует Гектора, когда он в последний раз видится с Андромахой, а его смерть пробуждает у несчастной женщины те же мысли в еще более горькой форме. Она уже видит близко от себя эту печальную судьбу; ее скорбь и страдания воспевали трагики. «Погиб наш блюститель,—восклицает она,—хранивший твердыню троянцев и защищавший их жен дорогих и детей мало­летних. Вскоре их в плен повезут на глубоких судах мореходных. Буду и я между ними!»⁸

И муза Эврипида вторит этому вдохновенному плачу:

*

О ветер, ветер моря, ты, что несешь кормы кораблей, Бороздящих смятенное лоно пучины! Куда несешь ты Меня, несчастную? За каким владыкою я, рабыня Несчастная, должна следовать, в дом провожая его? Пойду ли я к гаваням дорийской земли или скорей К берегам ненавистной мне Фтии?⁹

Рабство было не только следствием войны, часто оно было и ее причиной: этот обычай, который хотели узаконить как прогресс среди варварства и смягчение права победителя на убийство, сохранил гораздо меньше человеческих жизней, чем погубил.

Попадая, таким образом, во власть хозяина, рабы становились предметом собственности. Их оставляли у себя, их продавали, иногда на играх они являлись наградой победителю¹⁴; в обыден­ной жизни они были предметом сделки, ими менялись или их дарили¹⁵. Обмен или покупка были средствами добыть себе рабов для тех, которые сами не занимались разбоем или войной; цари извлекали из этого такую же выгоду, как и морские разбойники, создавшие себе из торговли рабами ремесло. Например, Ахиллес продал царю Лемноса юного Ликаона, сына Приама; старая Гекуба

оплакивает своих детей, убитых на полях сражений или продан­ных в рабство на острова Самос, Лемнос и Имброс¹⁶. Эту торговлю, которую с давних пор финикийцы вели на побережьях Греции, сами греки продолжали у берегов Сицилии если не во время Троян­ской войны, то во всяком случае в то время, когда создавалась «Одиссея»¹⁷.

Итак, рабы вербовались, главным образом, из свободных клас­сов и насильственным путем. Добровольно никто не ставил себя в такое положение, исключая убийц, которые продавали себя в рабство, как будто бы с отказом от свободы они совлекали с себя прежнего человека и очищались от греха. Сами боги послу­жили тому примером. Аполлон был рабом у Адмета, чтобы очи­ститься от убийства Пифона²⁰. Когда Геракл, обагренный кровью своей собственной семьи, пришел к алтарю бога-очистителя про­сить об искуплении преступления, Аполлон в наказание обратил er∩ R рабство. Он был пабом целых девять лет. как был им еще раз у Омфалы, проданный по воле Зевса, чтобы оплатить ценой своей свободы долг крови за Ифита²¹.

колют дрова и выполняют все необходимое для готовящегося праздника; они должны подавать воду, чтобы гости омыли свои руки; они выполняют роль виночерпиев, готовят мясо, запрягают коней и всегда должны быть готовы немедленно выполнить прика­зания своих господ⁴. Они сопровождают их, когда те выходят за пределы дома, во время путешествий занимают место на скамье гребцов; они несут свои обычные обязанности и во время лагерной жизни⁵.

Домашними работами все же были заняты, главным образом, женщины; даже на войне, под стенами Трои, они продолжали нести свои обязанности. Пленницы Ахиллеса (δμωαι) под пологом его палатки приготовляют все, что нужно,—идет ли дело о том, чтобы принять гостя или возвратить несчастному Приаму бренные останки его сына. Прекрасная Гекамеда, оторванная преврат­ностью судьбы от любящей груди отца своего Арсиноя, выпол­няла те же обязанности на корабле Нестора⁶.

Все это имело место и в более спокойной жизни во дворцах, картину которой у троянцев рисует нам «Илиада», а у греков— «Одиссея». Женщины-рабыни не ограничиваются тем, что сопро­вождают своих хозяек или занимаются под их присмотром рабо­тами из шерсти⁷: они несут все работы по дому, как самые тяжелые, так и те, которые считаются наиболее подходящими их полу. Между 50 женщинами во дворце Алкиноя распределены занятия ремеслом и работа у мельничных жерновов⁸; из такого же числа женщин, которые собраны вс дворце Оди^ея, і2 заняты пере­малыванием зерна, 20 других идут к источникам, чтобы черпать и носить воду, другие торопятся в отсутствие женихов пригото­вить все для предстоящего пира, а после их прихода продолжают выполнять свои обычные обязанности⁹. Ключница (τα∣√η) рас­поряжается и направляет их работу. Обычно женщина, носящая это звание, управляет всем домом, ведет все хозяйство, наблюдает за запасами продовольствия и под этим же наименованием при­служивает за столом. Эти важные обязанности выполняют рабыни везде, и у Нестора, и у Одиссея, вплоть до роскошных палат. Менелая¹⁰. Женщины-p быни гораздо чаще, чем рабы-мужчины, подают воду для омовения рук участникам пира¹¹. Это они — странная простота нравов тех, кто жил уже не в золотом веке, — исключительно они ведут в баню новоприбывшего, натирают его маслом, надевают на него тунику и плащ·—первый дар госте­приимства, зашедший, без сомнения, очень далеко. Так, красивые рабыни приготовляют Телемаха и его молодого друга к почетному приему в палатах Елены¹²; Одиссей получает те же услуги от одной из нимф Цирцеи¹³; и если, выброшенный на берег страны феаков, весь покрытый водорослями и морской пеной, он отказывается от услуг, которые приказала своим спутницам оказать Одиссею наивная Навсикая, то это чувство стыдливости (которое даже в голову не пришло молодой девушке¹⁴) у него пропадает, когда богиня Афина во дворце Алкиноя вернула ему все преимущества его прекрасной фигуры¹⁵. Мужчина так же мало был смущен

подобным положением, как и женщина, чему мы при нашей застен­чивости имеем полное основание удивляться. Это был общеприня­тый обычай; Гомер никогда не забывает его при описании прибытия любого иноземца, и у него в «Одиссее» есть готовая фраза, выра­жающая всякую встречу:

Когда же Их и омыла и чистым елеем натерла рабыня, В тонких хитонах, облекшись в косматые мантии ¹⁶...

И это не только одна из услуг, которые предупредительно ока­зываются гостю, но это обычная практика домашней службы; сицилийская рабыня выполняет ее для старого Лаэрта¹⁷.

Рабское положение несло с собой для женщины еще и другие обязанности. Купленные или взятые в плен, они не имели права отказаться разделять ложе со своим господином; но нужно ска­зать, что в те времена, когда нравы были особенно суровы по отно­шению к женщинам, нередки были случаи, когда победители ща­дили женщин. Ахиллес и Патрокл выбирают себе подруг из среды рабынь¹⁸; и Агамемнон, который оставил при Клитемнестре боже­ственного певца, чтобы звуками своих сладкогласных песен он поддерживал в ней спокойствие чувств и гармонию души¹⁹, этот Агамемнон охотно забывал Клитемнестру рядом с прекрасной Хрисеидой²⁰ и теми, кто ее заменил. Среди тревог, вызываемых осадой, забота и страх перед возможностью такого положения были наиболее тяжелыми для женщин, а при пленении эта жертва была самой мучительной²¹. Так, Андромаха, этот трогательный пример супружеских добродетелей, должна была подчиниться браку с сыном Ахиллеса, убийцы ее мужа; ослепленная рев­ностью Гермиона к тяжести ее положения прибавила еще горечь оскорблений, превращая несчастье Андромахи в какое-то преступ­ление. «Ах, младость, тяжкое горе для смертных,—говорит Ан­дромаха Гермионе,—особенно когда ею не руководит справед­ливость... Могу ли я хотеть быть на твоем месте, чтобы производить на свет детей-рабов и создавать новое бремя горести?»²²

Однако сыновья, которых они рожали своим хозяевам, были свободными. Их отцы так к ним и относились²³, и в «Илиаде» мы не видим, чтобы Тевкр, сын Теламона и одной из пленниц, подвер­гался таким оскорблениям, которыми осыпает его Менелай у Со­фокла²⁴; героям Гомера был совершенно незнаком афинский закон, который разыскивал в родословной гражданина социальное поло­жение его матери. Но тем не менее это происхождение наклады­вало на них некоторого рода пятно и было причиной более низкого положения; чтобы защитить их при нанесении ущерба их интере­сам, требовался весь авторитет отца или, в случае его смерти, покровительство человека почтенных лет и внушающей уважение силы. Так, Текмесса, рабыня Аякса, став его женой, боится, как бы смерть его не отдала ее и ее сына в рабство другим грекам²⁵.

В кратком виде мы набросали картину обязанностей и труда рабов. Этот труд не являлся чем-то исключительным. В те времена наивной простоты люди не гнушались труда; труду Гесиод посвя­тил свою основную поэму «Труды и дни». Труд стал неизбежным условием для смертных, с тех пор как боги похитили у них тайну легкой жизни; и похвальное «соревнование», которое господствует в мире, ставит себе целью побудить их к этим трудам¹. Сам поэт указывает на это своему брату, как на долг жизни. «Боги и люди,— говорит он,—равно ненавидят того, кто живет бездельником, как трутень без жала, который, сам ничего не делая, пожирает труды пчел... Работая, ты станешь более милым и для бессмертных и для людей, так как они ненавидят ленивцев. В труде нет позора, он только в безделье»². Эллинские племена в общем усвоили себе эти принципы. Если некоторые из них, более воинственные, воз­ложили тяжесть труда на побежденные народности, чтобы сохра­нить все свое свободное время для военных упражнений, то боль­шинство из этих племен, завладевая какой-либо страной, брали на себя и бремя труда на ее почве и, не отказываясь от употребле­ния оружия, сами себе добывали средства для существования, возделывая землю, заботясь о своих стадах или отправляясь в да­лекие торговые путешествия. Гесиод, который в своей поэме знакомит своего брата с практикой земледелия и всем трм, что относится V работам ла Пилях³, не отказывает ему и в других, пол­ных благоразумия,, советах, чтобы сделать его плавание менее опасным, а его торговлю приносящей большую выгоду⁴. Пасту­шеская жизнь, о которой Гесиод говорит меньше, была еще более почетной, так как это была жизнь, связанная с войной и битвами. У троянцев, в лице которых Гомер дает как бы другой облик гре­ков, Парис был пастухом⁵, Анхиз охранял стада своего отца, когда он «приглянулся» Афродите⁶; равным образом семь братьев Андромахи пали под ударами Ахиллеса на полях, где они несли те же труды и заботы⁷. Таким образом, занятия, связанные с жизнью на полях, как, например, жизнь земледельцев, объеди­няли людей свободных и рабов; точно так же не было между ними различия и при выполнении работ по дому. Часто здесь сами цари становились на место своих слуг: Агамемнон и Ахиллес обыкно­венно не только принимают у себя гостей, но сами приготовляют все, что нужно для пира⁸. Никакая работа не кажется им слишком низкой: Андромаха отсыпала вкусного ячменя и кормила коней Гектора; братья Навсикаи торопятся, когда она возвратилась, распрячь мулов, которых запрягли в ее колесницу рабы; Гера сама себя обслуживает при тех же обстоятельствах, ничуть не унижая своего достоинства царицы богов®.

Гораздо более часто, чем мужчины, смешивались со своими рабами в повседневных заботах домашней жизни женщины. Какое бы положение они ни занимали, их уделом был труд, как война была уделом мужчин. Это довольно твердо напоминает

Телемах Пенелопе; и она уходит, удивленная таким «мудрым» указанием своего сына¹⁰. Впрочем, и она сама и все те женщины, которые фигурируют в поэмах Гомера, фактически выполняли это указание. То покрывало, которое Пенелопа распускала каждую ночь с мыслью об Одиссее, она ткала, по ее словам, для погребе­ния Лаэрта, боясь упреков греческих женщин, если бы она допу­стила старика умереть без этого последнего одеяния. И Андро­маха и Елена ткали тонкие покрывала, украшенные чудесными вышивками, всегда присутствуя и руководя работами, которые служанки выполняли у них на глазах. Искусство в ручных рабо­тах, которое так ценилось в рабынях, было одним из тех достоинств, за которые столь высоко восхваляются молодые девушки¹¹. И не только в этих работах женщины смешивались со своими служан­ками. Наблюдая за своим домом, женщина, конечно, принимала участие в различных заботах по хозяйству. Жена Нестора сама приготовляет ему постель; жены и дочери троянцев, когда война не опустошала еще их полей, ходили к водам Скамандра, чтобы мыть там свои одежды; и Навсикая, дочь царя феаков, с той же целью отправилась на берег реки, куда незадолго перед тем был выброшен волнами Одиссей¹². И услуги другого рода, которые она хотела приказать своим спутницам оказать ему, женщины и де­вушки одинакового с ней положения не стыдились оказывать сами своим гостям. Так, Телемах получил их от прекрасной Поликасты, самой юной из дочерей Нестора¹³; а в® время путешествия Телемаха в Спарту Елена рассказывает ему, как она сама оказала такую же услугу Одиссею в городе Приама¹⁴.

Это смешение рангов, это соучастие во всех домашних занятиях, конечно, должно было уменьшить число рабов; все эти тысячи («много десятков тысяч имел»), о которых говорит Одиссей в своем выдуманном рассказе¹⁵, на самом деле сводятся к очень скромным цифрам. У него во дворце на Итаке было 50 женщин, как и во дворце Алкиноя, царя феаков¹⁶; у Одиссея, повидимому, мужчины использовались только в качестве пастухов. В таких условиях жизни общества рабы были, повидимому, скорее предметом роскоши, чем настоятельной необходимостью; и если для областей, подпавших под иго завоевателя, рабы неизбежно являлись резуль­татом завоевания, то в других случаях они составляли необходи­мость только в домах знатных лиц. По свидетельству историков, целый ряд греческих народностей, которые долгое время сохра­няли первоначальную простоту жизни, например, ,фокидяне, локры, стали пользоваться рабами очень поздно¹⁷. Менее богатые умели обходиться без рабов. Наиболее бедные избегали рабства, так как, не теряя безвозвратно своей свободы, они находили спо­собы работать в качестве наемных рабочих частью на полях, частью охраняя стада¹⁸. Гесиод возлагает на своего брата Перса обязательство честно выплачивать им условленную плату¹⁹. Кроме того, они могли заняться каким-либо независимым ремес­лом²⁰. Такие ремесленники не ставили себя в унизительное поло­жение, напротив, многие добивались такого уважения, каким

в наши дни пользуются выдающиеся артисты. Большей частью это были художники-строители и те, которые своим трудом ПО дереву или по металлу украшали дворцы, а для воинов делали их : оружие более дорогим. Гомер прославляет искусного мастера, который сделал лук Пандара²¹; он называет по имени и местожи- ¹ тельству (а это знак уважения и почета) того, кто сделал щит Аяксу²², и в двадцати других местах он указывает на ковачей, на токарей и строителей²³. Архитектор и плотник ставятся в ряд с врачами, прорицателями й певцами, получившими свое вдохнове­ние от муз, и принадлежат к числу тех, которых можно удостоить чести считать царскими гостями²⁴.

Между классами художников-мастеров и воинов не проводилось резкой грани: сын мастера, который построил корабль Париса, сражается среди троянцев и умирает, воспеваемый поэтом в той же мере, как и всякий другой герой²⁵; а с другой стороны, и сами герои не стыдились занятий известными ремеслами: разве царь Итаки своей собственной рукой не срубил дикой маслины и не отделал золотом и слоновой костью то ложе, которое дает возможность его жене окончательно признать его?²® Наконец, сами боги не ограничивались только тем, что оказывали честь труду своим бесплодным покровительством. Афина, которая имела попечение, главным образом, о работах женщин, давала им чудесные образцы своего искусства и ловкости²⁷; Гефест жил возле своих кузнечных горнов, где Фетида нашла его среди инструментов, всего покрытого потом и копотью²⁸.

Свободный труд оказывал обратное действие на количество рабов: он уменьшал их число и мог также видоизменять их цен­ность. Было бы довольно трудно определить их среднюю стоимость для столь отдаленных времен, даже если применить к ним гоме­ровские оценки. Красивая рабыня, искусная в работах, свойствен­ных ее полу, оценивалась в «Илиаде» в 4 быка²⁹. Молодая девушка цветущего возраста была куплена Лаэртом за 20 быков, и это не была цена страстной любви: она никогда не была его «подругой»

...и себе не позволил Ложа коснуться е, опасаясь ревности женской "

Ахиллес продал на остров Лемнос молодого Ликаона, сына Приама, за 100быков³¹. Если можно этой фразе придавать какое- либо реальное значение, то, конечно, только надежда на еще более высокий выкуп могла поднять так высоко его цену.

4

То, что мы сказали об основных источниках рабства в герои­ческие времена, об обязанйостях рабов по отношению к их хозяе­вам и о тех работах, в которых они участвовали вместе, может позволить нам сделать несколько предположений о том, как сами хозяева относились к рабам. Рабство не щадило никого; под его уравнивающую власть одинаково попадали и люди самого низкого

происхождения и те, чьи головы были увенчаны царскими коро­нами. Гекуба, всю свою жизнь проведшая в палатах царей и соста­рившаяся там, на пороге смерти увидала перед собой дни рабства:

О, мать, которая была в домах царей Всю жизнь! Теперь ты видишь рабства день!¹

Многие могли воскликнуть вместе с Поликсеной:

Иду на смерть рабой, я—дочь царя-отца!²

и многие могли вместе с ней сказать: «Я была владычицей среди женщин, прекраснейшей среди всех молодых дев, равная богиням, если не считать их бессмертия. А теперь я—рабыня! Ах, это непри­вычное для меня слово заставляет меня любить смерть. Ведь я могла бы попасть в руки господина, который, купив за деньги меня, сестру Гектора и стольких царевичей, наложил бы на меня тяж­кую необходимость приготовлять ему хлеб в его жилище, подме­тать его дом, который посадил бы меня за ткацкий станок и заста­вил бы, таким образом, влачить мой дни, полные горечи. И, может быть, презренный, низкий раб пришел бы, чтоб обесчестить мое ложе, некогда столь желанное царям. Нет! Я закрываю свои глаза, чтобы не видеть дневного света, и я добровольно и охотно предаю свое тело во власть Аида»³. Но все они не могли умереть. Они следовали за победителем и должны были отныне принимать участие во всех его печалях и радостях· тяк ппенпицы Ахи л пега плакали и стонали над трупом Патрокла. Они плакали, говорит поэт, но, делая вид, что плачут над Патроклом, они оплакивали самих себя⁴.

Эврипид особенно хорошо сумел передать на сцене все эти живые и острые переживания. Во многих из его драм хоры состоят из пленниц⁵; их лирические жалобы соответствуют тем чувствам, которые господствуют в диалоге, в «Троянках» и в «Гекубе», а в «Андромахе» хор свободных женщин из Фтии своими словами боязливого сочувствия ободряет великую и благородную страда­лицу, которой посвящена эта драма⁶. Рабство не накладывает пятна бесчестия на эти возвышенные души; их достоинство проявляется во всем блеске среди их несчастий. Они всегда царят среди других пленниц. Они повелевают или, правильнее сказать, им добровольно служат⁷. Та роковая судьба, которая поставила их в положение рабынь, вместо того чтобы разорвать прежние узы повиновения, сделала их, наоборот, более священными и дорогими. «О, госпо­жа,—говорит одна из рабынь Андромахе,—о, госпожа! Ведь я никогда не перестану называть тебя этим именем»⁸; и Анд­ромаха отвечает: «О, дорогая спутница в моем рабстве! Это рабство отныне соединило тебя с той, которая некогда была тво­ей царицей, а ныне столь несчастна»⁹. Трогательная покорность судьбе, вполне достойная столь чистой преданности!

Такие быстрые изменения судьбы должны были заставлять и самих победителей проявлять известное уважение к своим пленным. Так, Агамемнон отдает Кассандру под покровительство

Клитемнестры¹⁰, и дочь Леды принимает ее обращение к ней со словами, которые, хотя и желают быть мягкими, всецело проник­нуты гордостью¹¹; но какое до этого дело вещей деве, когда она через этот позор рабства уже проводит кровавые сцены, которые должны ее освободить и отомстить за нее! Это бережное отношение, диктуемое несчастьем, не в меньшей степени вызывалось преврат­ностями судьбы. Кто мог быть уверен, что он застрахован от них, и как не сочувствовать тем несчастьям, которым он мог подверг­нуться в один прекрасный день сам? Так, Дейанира, лучше, чем кто-либо другой, чувствующая это, принимая пленниц Геракла, восклицает: «Мое сердце полно горькой печалью, дорогие подруги, при виде этих несчастных, приведенных в чужую землю, без семьи, без родителей, их, быть может, рожденных свободными, которые должны теперь попасть в положение рабынь. О, Зевс- хранитель! Не дозволь, чтобы подобное несчастье упало когда- нибудь на голову моей семьи, или, если этому суждено случиться, чтобы это случилось не при моей жизни; вид этих пленниц будит во мне эти страхи»¹². Так угроза рабства висела над всеми. Сами боги—для утешения людей—попадали под его власть. Клитем­нестра у Эсхила напоминает Кассандре о рабстве Геракла¹³, и поэт Паниасис в своем эпосе («Деяния Геракла») пел об этих испытаниях обитателей Олимпа:

Жребий такой перенесть пришлось некогда также Деметре;

Был ведь рабом и Гефест, могучий своими руками;

Был И ппяпыкя ллпррй Посейдон; срсбролуколїу idK∕ιxc

Фебу было оно суждено, у смертного мужа В рабстве провесть целый год; даже грозный Apec подчинился Воле отца неизбежной ¹⁴.

Даже тогда, когда не было налицо таких воспоминаний и пред­чувствий, чтобы, пользуясь ими, взывать к милосердию господина, сам обычный строй жизни героических времен, эти повседневные отношения и зачастую эта общность и жизни и трудов, уничтожая между господами и рабами всякую преграду, должны были спо­собствовать смягчению их положения. Господин имел абсолютную власть над личностью р бов; он мог расправиться с ними, подверг­нув их бичеванию, смерти¹⁵; но закон был менее могуществен, чем обычай, а обычаи, хотя и были грубыми, не были обычно жесто­кими. Поэты, особенно в трагедиях, реже выводят на сцене жесто­кость, чем снисходительность и доброту. Гесиод рекомендует давать рабам отдых после жатвы, а Гомер показывает нам, как старый Лаэрт почти во всем разделяет образ жизни своих слуг¹⁶. Они составляли, так сказать, часть дома, были членами семьи, почтительными и близкими к своим господам. Так, Эвмей бежит навстречу Телемаху и целует его в лоб и глаза. Женщины во дворце Одиссея также спешат к царевичу с теми же знаками любви и рас­положения¹⁷, и это благородное чувство древних времен мы нахо­дим вновь в «Алкесте» Эврипида, когда она, умирающая, протяги­вает руку своим рабам, не забывая никого из них при своем послед­нем прощании¹⁸.

к этому надо прибавить, что у раба нет ничего своего, но часто он распоряжается хозяйской собственностью с известным чув­ством страха, если хозяин еще молод, и более спокойно, когда его распорядительность уже испытана¹⁹. Если Эвмей имеет в своем жилище только то число плащей, которое необходимо пастухам, порученным его наблюдению, то тем имуществом, хранителем которого он является, он распоряжается уже достаточно само­стоятельно. Так, он сооружает постройки, о которых ничего не знают ни Лаэрт, ни Телемах, он покупает для себя раба, предва­рительно не посоветовавшись с ними. И он охотно берет из нахо­дящихся под его надзором стад, чтобы хорошо угостить гостя, находя себе в этом награду за труды, которые он несет, чтобы _i удовлетворять алчность женихов²⁰. Иногда сами господа делали положение тех или других рабов более независимым и лучше обес­печенным; они давали им дом, подругу жизни, своего рода «воль­ную», которая в то же время предохраняла дни их старости от нищеты и беспомощности. Это то, чего в будущем ожидал себе Эвмей от доброты Одиссея; это та награда, которую Одиссей обе­щает также пастуху Мелантию за его помощь в той борьбе, кото­рая должна ему вернуть царский дворец на Итаке²¹.

Щедрость господ создавала им привязанность их рабов: во время опасностей, которым подвергается Одиссей при своем возвраще­нии, он нигде не находит себе более верных друзей, как среди них; и трагики при постановке на сцене этих древних преданий выводят рабов с такими именно чертами характера. Женщины- рабыни приобретают у них тот тип наперсниц, который мы встре­чаем впоследствии в пьесах, заимствованных из репертуара траги­ков: они проявляют по отношению к своим хозяйкам преданность, которая простирается до готовности умереть за них, совершить для них преступление. Так, спутница Андромахи пренебрегает ради нее всеми' опасностями; кормилица Федры не боится никаких угрызений совести, когда, желая сохранить жизнь Федре, она старается ее утешить и содействует ей в ее преступной страсти; эта низкая преданность вызывает у Ипполита проклятие. «Было бы лучше,—говорит он,—если бы женщины вместо таких рабынь имели своими слугами ехидн, полных яда, но бессловесных»²².

5

Вот в общем все те факты, которые рисуют нам картину рабства у Гомера; я дополнил их теми местами из трагиков, где они, выводя те же личности, что и Гомер, рисуют те же положения и те же чувства. Но не будем ничего скрывать от себя. Взятые с истори­ческой точки зрения, принимая во внимание столь отдаленные времена, поэмы Гомера требуют огромной осторожности и крити­ческого отношения, и, для того чтобы извлечь истину из массы фантазии в тех картинах нравов, которые они нам рисуют, нужно тщательно различать то, что составляет основу картины, и то, что составляет ее дополнительные тона. В основном картина верна,

и главные черты, которые ее составляют, взяты из действитель­ности; но те краски, которые наложены на нее, принадлежат уже фантазии поэта, идеализирующей и украшающей все, к чему она прикасается. Таким образом, основные черты рабства в герои­ческую эпоху, его происхождение, связанные с ним повинности и обязанности рабов—все это вполне правильно изображено в кар­тинах, которые рисует нам Гомер; а та общность, которую можно видеть между хозяевами и рабами на почве занятия одними и теми же работами, дает нам право на некоторые предположения о взаимоотношениях между ними. Но, быть может, не следует созда­вать слишком больших иллюзий относительно мягкости этого рабства, и все эти многочисленные примеры снисходительности и добродушия не надо считать за простую и истинную картину обращения с рабами. Ведь при абсолютной и совершенно произ­вольной власти господина переход от добра к злу совершается по бесконечной линии оттенков, и при подобных условиях факт очень легко меняет свою природу, если он меняет свою внешность.

Между тем, даже если бы господин всегда проявлял такую осто­рожность в обращении с рабами, если бы даже положение рабов было не чем иным, как мудро составленным обменом услуг и пбкро- вительства, все же эти отношения, с точки зрения правильно орга­низованного общественного строя, не являлись бы для рабов более приемлемыми; ведь нет договора без взаимных обязательств, здесь же мы видим обязанности, возложенные на одного раба. Пусть ият/ YAT₄T восхваляют кротость господина, IiyvTD нрсвиз- носят положение, дающее рабу чувство счастливой зависимости, которая освобождает его от забот о будущем и при его непреду­смотрительности спасает его от печальных случайностей в конце жизни: злом является отнимать у него мысль о нужде и об усилиях, которые он должен совершить, чтобы ее победить, так как одно­временно у него отнимается сознание собственной силы и истинное чувство собственного достоинства. Но это не все. Этот ложный договор, возлагая обязанности на одного раба, оставляет за тем, кто им владеет, полную свободу действий по отношению к нему. Ведь если в первые век ■ жизни какого-либо народа, под влиянием еще только рождающейся цивилизации, свободный человек, бла­годаря простоте нравов близко подошедший к жизни своего раба, обращается с ним почти так же, как с одним из своих близких, то с течением времени это случайное товарищество разрушится. И раб, опускаясь книзу в силу возвышения своего господина, увидит, что его положение отягчается всем тем, что прибавляется к благосостоянию его хозяина. В этом-то, к сожалению, и заклю­чается слишком актуальный интерес к этим исследованиям, кото­рый заставляет нас обратиться к самым началам истории. Надо проследить путь рабства по мере развития человечества и измене­ния общественных форм и показать, соответствует ли институт рабства праву и разуму. Всякий вывод, который не будет основан на всей совокупности этих фактов, будет неполным и даст повод к ошибкам. Он особенно будет ошибочным, если, взяв за основу

эту эпоху сравнительно мягкого рабства, захотят игнорировать все крайности и эксцессы, которые имели место впоследствии; ведь и самые лучшие учреждения в порядке последовательных изменений могут с течением времени и сами подвергнуться изме­нениям. Кроме того, то, что составляет природу известного факта, по словам Аристотеля,—это то, чем он является, после того как он получил свое полное развитие¹. В самом деле, как сделать заклю­чение относительно рабства, когда оно находится еще в первом периоде своего развития? Разве можно судить о дереве по его цветам? Цветы отцветут, оставив горький плод: судить надо по плодам.