Глава 13 РИМ И ИМПЕРИЯ ПРИ БЛИЖАЙШИХ ПРЕЕМНИКАХ АВГУСТА (14-68 ГГ.)

Сорок четыре года власти Августа не прошли даром для рим­ского общества. Возмужало целое поколение людей, не знав­ших общественных установлений Республики и не голосовавших в комициях.

Не прошли даром и чистки сената, методично проводившие­ся Августом под охраной преторианцев. Привыкшие повиновать­ся живому, сенаторы, прошедшие не одну проверку на благона­дежность, состязались друг с другом в предложениях почестей покойному принцепсу. Большинство их было настолько чрезмер­

но, что пасынок Августа Тиберий, названный в завещании на­следником власти, не решился их поддержать.

Наследниками Августа стали те, кому это было предназна­чено в силу родства, а не каких-либо заслуг или талантов. Они выросли в обстановке лжи и кровавых интриг, видя, как их мать и бабка Ливия, одна из самых страшных женщин в мировой исто­рии, пробивала им дорогу к трону. Официально они звались Юлиями-Клавдиями и «цезарями», а фактически были потомка­ми и наследниками Ливии.

Лицемер. Безумец. Антикварий. Фигляр. Как и в былые века, время в Риме отмерялось по правлениям консулов, но факти­чески судьба города на семи холмах и огромной империи была в руках сменявших друг друга владык. Монеты с портретными изображения­ми принцепсов расходились по кругу земель и как бы становились лицом империи. Никто не мог знать, какая физиономия появится сле­дующей и что можно ожидать от ее обладателя.

Пятидесятишестилетнего Іїіберия своим преемником назначил умирающий Август. И даже не дождавшись его кончины, наследник выделил преторианцам места для охраны порядка и назвал пароль.

Покидая сенат, Тиберий с презрением цедил сквозь зубы: «О люди, созданные для рабства», что не мешало ему, во всяком случае, в первые годы правления, демонстрировать полное почтение к отцам-сенаторам, а перед назначаемыми им же самим консулами вставать и неизменно уступать им дорогу. Он любил повторять, что хороший принцепс дол­жен быть «слугой сенату, порой — всему народу, а подчас — и отдель­ным гражданам», но народные собрания отменил за ненадобностью. Когда сенаторы в порыве верноподданнических чувств предложили переименовать сентябрь в «тиберий», он тотчас отверг такой почет. Не поддержал он и их готовность карать проявления непростительного злословия в его адрес, заявив, что «в свободном государстве должны быть свободными и мысль, и язык», однако в первый же год правления возобновил действие принятого в эпоху гражданских войн закона об оскорблении римского величия, по которому привлекались к ответ­ственности организаторы мятежей и изменники, превратив его в закон об оскорблении собственной персоны и членов своей семьи, в инстру­

мент террора. По мере усиления власти Тиберия, особенно когда пре­торианскую когорту возглавил Луция Элия Сеян, закон стал приме­няться все шире, настигая не только за неосторожную шутку, но и за порку раба вблизи статуи императора или уплату монетой с его изобра­жением в лупанаре или отхожем месте.

В какой-то мере Тиберия, пока он находился в Риме, еще сдержи­вал страх перед местью со стороны родственников казненных, но пос­ле его уединения в 26 г. на острове Капри опасность нависла едва ли не над каждым, кто выделялся из общей массы умом или богатством.

После попытки префекта претория Сеяна захватить власть Тибе­рий вообще никому не доверял и в течение девяти месяцев не решался покинуть свою виллу-крепость, откуда руководил расправами. К это­му времени из двадцати сенаторов, составлявших узкий Совет при императоре, в живых остались лишь двое.

При вести о смерти Тиберия город наполнился толпами, орущи­ми: «Тиберия в Тибр!» Ликование это было связано не с гонениями на сенаторов, а со скаредностью императора, снижением хлебных раздач и прекращением зрелищ. Появившийся в Риме вместе с телом прин- цепса юный Гай, назначенный на Капри наследником Тиберия со­вместно с его несовершеннолетним внуком, был по настоянию вор­вавшейся в сенат возбужденной толпы утвержден единоличным прин- цепсом.

Новый владыка Рима, внук Августа Гай Цезарь, выросший в лаге­ре своего отца Германика, еще ребенком привык к солдатской службе и носил миниатюрную солдатскую обувь, давшую ему прозвище Ка­лигула. Этот «сапожок», правивший с 37 по 41 г., на долгие годы за­помнился римлянам своим произволом, разорительными для казны излишествами, всем поведением, выдававшим человека с симптома­ми психического заболевания. Но болезнь, которой страдал сын Гер­маника, была не шизофренией — она носила печать эпидемии, по­рожденной вседозволенностью, атмосферой раболепия. Жертвой Ка­лигулы стали те, по чьим спинам он, как по лестнице, поднялся к власти, кто помнил его еще младенцем, кто видел в нем бога. Подсчи­тано, что за неполных три месяца после его прихода к власти на радо­стях римляне закололи 160 000 жертвенных животных, а когда Кали­гула простудился, ночами скорбные толпы окружали Палатин в го­товности отдать себя в жертву за его выздоровление.

Сенаторов он заставлял нестись за своей колесницей в соответ­ствующем их достоинству облачении, как не приходилось бегать даЖ^е рядовым клиентам за носилками подкармливающего их патрона. редко после казни кого-либо из сенаторов он будто бы по забывчив⁰' сти продолжал издевательски посылать ему на дом приглашения ^κ обеду.

ведал, чем кончится ночной вызов — приказом вскрыть вены или при­глашением разделить с императором удовольствие от дополнявшей ночной пир схватки гладиаторов. И почему бы императорскому коню было не пополнить ряды таких сенаторов? И появился четвероногий «сенатор» по имени Инцитат. По крайней мере, его заливистое ржа­нье время от времени заглушало жалкий лепет отцов отечества.

Калигула был убит заговорщиками-преторианцами.

Когда в день убийства Калигулы возбужденные кровью претори­анцы ворвались во дворец, чтобы подыскать преемника убитому, там, кроме перепуганных до смерти женщин, оказался единственный муж­чина, спрятавшийся за занавеской. Преторианцы вытащили его и, подняв на плечи, понесли в свой лагерь. Это был дядюшка Калигулы Клавдий. После трехдневных торгов преторианцев с сенатом он был провозглашен императором.

Клавдий был учеником Тита Ливия и вслед за ним посвятил себя истории, но не современной, а древней истории Этрурии и Карфаге­на, видимо, понимая, что изложение истории мировой империи не­возможно без понимания вклада в нее не только греков, но и других народов. Увлеченность историей спасла Клавдию жизнь, ибо чело­век, уходящий в прошлое, в политизированном семействе Августа выглядел круглым идиотом. Калигула, устранивший всех потенциаль­ных претендентов на власть, не тронул чудака-дядюшку и даже как-то в порыве благодушия назначил его консулом.

К обязанностям главы государства Клавдий относился с прису­щей ему серьезностью и не подписывал ни одного распоряжения, тщательно не выяснив всех обстоятельств; но поскольку для огромно­го множества дел у него не хватало ни времени, ни опыта, он приспо­собил к этому своих многочисленных вольноотпущенников, которые ведали его собственным хозяйством. Так постепенно начал склады­ваться бюрократический аппарат с различными ведомствами. «Счет­ная служба», ведавшая финансами, была поручена Палласу, получив­шему от императора почетные знаки отличия претора.

ти Клавдий не доверял и военные должности поручал выходцам из всаднического сословия.

Речи свои он писал сам, так что они носят отпечаток его стиля и отражают как эрудицию ученого на троне, так и новый государствен­ный подход. Когда в сенате возник спор по поводу введения в сенат выходцев из Галлии, Клавдий в своей речи углубился в историю Рима, в те времена, когда Римом управляли чужестранцы-этруски, к числу которых он отнес и царя Сервия Туллия. Это должно было показать сенаторам, что бывшие враги давно стали римскими гражданами и увеличили славу Рима, и галлы, которых сенаторы презирают как вар­варов, могут прославить Рим, как его прославили этруски. Это была политика опоры империи на провинциальную знать.

Научных занятий Клавдий не оставлял, используя для этого каждое свободное мгновение. Он первым из римлян стал пользоваться крыты­ми носилками, в которых согласно распоряжению Августа, подтверж­денному Тиберием, дозволялось носить лишь женщин. Разумеется, это вызывало насмешки. Но над Клавдием смеялись так часто, что насме­шек он просто не замечал. Носилки же имели еще и ту выгоду, что можно было не видеть рабских изъявлений покорности. Отказался Клавдий и от подарков, которые принимал не только Калигула, но и Август; зато использовал свою власть, чтобы ввести в латинский алфа­вит две этрусских буквы (после его гибели это новшество немедленно отменили), и распорядился читать публично в Александрийском му- сейоне свой труд об этрусках и карфагенянах — дело его жизни.

Увлеченность Клавдия древностями и занятость государственны­ми делами пагубно сказались на его семейной жизни. Слухами о лю­бовных приключениях его жены Мессалины был полон весь Рим. Но сам Клавдий не обращал на слухи внимания и развелся с развратни­цей лишь тогда, когда ему сообщили, что она отпраздновала бракосо­четание с молодым сенатором. Холостяка-императора прибрала к ру­кам племянница Агриппина. Родство не послужило препятствием для брака — послушный сенат специальным постановлением разрешил подобные браки, ранее запрещенные как кровнородственные. Став императрицей, распутница и интриганка Агриппина добилась от мужа, имевшего родного сына Британика, усыновления ее сына от первого брака. Вскоре после этого Клавдий был отравлен.

Похороны принце пса были благопристойными и пышными, с со­блюдением обычаев предков (этрусских, как доказал покойный в сво­ем историческом труде), с участием гистриона (актера) в маске Клав­дия, волочившего ногу и заикавшегося (у Клавдия была парализована нога, и он заикался). Гроб, как положено, в вертикальном положении поставили у ростр и произнесли похвальные речи. Затем тело было предано огню, и дух новоявленного бога поднялся на небеса.

Но на следующий день, а может быть, на следующие нундины[§§§§§§] произошло нечто такое, чего еще не случалось за всю восьмисотлет­нюю историю Рима, недавно отмеченную столетними играми. Из рук в руки передавался свиток, озаглавленный «Отыквление», и город, только что проводивший императора в последний путь, непристойно покатывался от гомерического хохота. Автор (имя его, разумеется, не было обозначено) развернул сатирическое действие, главными героя­ми которого были безобразный, гнусный и жестокий старик Клавдий и юный, кроткий и прелестный сын Агриппины, провозглашенный преторианцами в обход Британика императором. Исходя из того, что Клавдий обожествлен, пасквилянт изобразил его появление на Олим­пе, где боги сначала приняли его за чучело, а затем, узнав, что прибыл их коллега, стали хохотать и сбросили его на землю — промежуточ­ный пункт между царством блаженных богов и Аидом, царством мер­твых. Попав, наконец, на место назначения, лжебог оказался в канце­лярии загробного мира под началом собственного вольноотпущенни­ка, ведавшего там, как и при жизни, отделом справок.

Автор пасквиля (скорее всего, это был философ Сенека), незадол­го до того назначенный вместе с Афранием Бурром воспитателем Не­рона, показал прекрасное знакомство с кухней римской политичес­кой и придворной жизни. Обращает на себя внимание аристократи­ческое пренебрежение к Клавдию как уроженцу галльского Лугдуна (Лиона), правителю, оказывавшему покровительство провинциалам, и автору ненужных писаний. Все то, что свидетельствовало о Клавдии (несмотря на все его пороки) как о неординарном политике и ученом, стало предметом насмешек.

Более всего появлению «Отыквления» должна была радоваться отравительница Агриппина. Всеобщий смех над Клавдием был ее оп­равданием. Это она избавила мир от постылого старца, это она доби­лась провозглашения императором своего мальчика Нерона.

Первые годы правления Нерона в римских источниках отмечены как «золотое пятилетие». Впоследствии император Траян, человек, не склонный к преувеличениям, назвал их счастливейшими для римско­го государства. В речи, обращенной к сенату, юный император объя­вил образцом своего правления порядок, установленный Августом, попранный Гаем Калигулой и вольноотпущенниками Клавдия. Этот манифест, видимо, написанный той же рукой, что и сатира на Клав­дия, предполагал, что Август своей сдержанностью и уравновешенно­стью возродится в его потомке. Но Нерон проявил отсутствие какого- либо интереса к государственной деятельности, словно бы его на­стольной книгой было не «Жизнеописание Августа», составленное им

ное изгнанником Овидием. Выслушивая днем наставления своих строгих воспи­тателей Сенеки и Бурра, ночью с шай­кой шалопаев он в поисках сильных ощущений бродил по городу, ввязывал­ся в драки и нередко возвращался с рас­квашенным лицом и синяками. Плиний Старший, доскональный во всем, к чему бы ни обращался, сохранил рецепты мази, которые уничтожали следы ночных похождений Нерона. Однако это была только одна черта характера императора. Другая — всепоглощающая страсть к ис­кусству. Узнавая о каких-либо знамени-

Нерон тостях в пении, танце или актерском ма­

стерстве, он добивался встречи с ними и впитывал их технику и манеру, ибо готовил себя не к роли владыки мира, а к театральным подмосткам.

«Золотое пятилетие» было для Нерона временем постижения жиз­ни, бурлившей за стенами дворца на Палатине с его устоявшимися, внушавшими скуку и отвращение церемониями. И когда ему показа­лось, что он овладел актерским мастерством, были изгнаны воспита­тели, а интриганка-мать, проложившая ему путь к престолу, была ли­шена почестей и власти, а затем и убита после ряда неудачных поку­шений. Именно тогда Нерон открылся своему народу во всем разно­образии талантов декламатора, певца, кулачного бойца и циркового возницы. В пьесах на мифологические сюжеты он выступал в масках богов, героев и даже богинь. Среди них была и трагедия «Орест- матереубийца», где он выступил в роли, в которой уже успел проявить себя в жизни.

Величие Рима, мыслившееся и как собственное величие, было ма­нией Нерона. И это также было причиной обожания его римской чер­нью. Но среди сенаторов назревало недовольство, вылившееся в заго­вор 65 г., возглавленный Гаем Кальпурнием Пизоном. Заговор был рас­крыт, и участники его казнены или приговорены к самоубийству.

В конце концов, после восстания в Галлии и выступления против Нерона ряда провинциальных наместников и военачальников, коман­дующих легионами, сенат отрешил его от власти и объявил вне зако­на. Покинутый всеми, Нерон бежал из Рима и в страхе перед казнью приказал себя заколоть.

Таковы эти четверо — лицемер, безумец, антикварий, фигляр· Римские историки не уставали клеймить их преступления, смаковать

подробности их жизни и судьбы. Но «времен минувших анекдоты» не просто занимательны. Это материал, характеризующий перемены в обществе и социальной психологии. Если исключить из анализа пер­вых двух, мы можем сказать, что римский трон заняли «новые римля­не», которых прежде нельзя было представить не только консулами или народными трибунами, но даже рядовыми сенаторами. Появле­ние их — это переворот, подготовленный экономическим, политичес­ким и духовным развитием римского государства, управлявшегося людьми в тогах старого покроя, стесняющих движения, и живущих по законам, сковывающим мысли и чувства. Но кроме этих законов су­ществовали вечные законы диалектики. Надо было несколько столе­тий излагать историю таким образом, как это делали римские анна­листы и Ливий, чтобы появилась история этрусков и Карфагена, на­писанная римским императором. Надо было установить лицемерней­ший из режимов, чтобы иметь преемником власти Нерона.

Крушение мифа. C уходом из жизни Августа развеялся, как дым, миф о золотом веке, созданный этим тончайшим знатоком на­родной психологии и его талантливыми помощниками. Под опавшей позолотой выявились опасные трещины, грозившие зданию, которое было воздвигнуто на поколебленной гражданскими войнами почве. Но все же это здание оказалось достаточно прочным, несмотря на то, что лживость мифа нигде не выявилась так отчетливо, как в личности и поведении тех, кто венчал пирамиду власти. В сохранении принци­пата были заинтересованы общественные слои, укреплению которых способствовала политика Августа.

Среди плебеев значительную группу составляли вольноотпущен­ники, число которых, резко увеличившееся уже во время гражданс­ких войн, продолжало возрастать. Всадничество отпускало на свободу рабов, потому что их руками выгодно было совершать сделки вдали от Рима. Широко использовали своих вольноотпущенников для торго­вых дел и ростовщических операций и нобили, нуждавшиеся в под­ставных лицах. К этим обычным уже в конце Республики категориям новых римских граждан с установлением империи добавилась значи­тельная прослойка императорских вольноотпущенников. Они могли слиться с общей массой новых граждан, но среди них было немало и таких, чья судьба складывалась фантастически. Те, кому улыбнулась Фортуна, могли оказаться во главе провинции или одной из трех им­ператорских канцелярий, основанных Клавдием, могли и просто выз­вать симпатию императора или кого-то из его родственников и ока­заться вознесенными не только над вчерашними товарищами по не­счастью, но и над знатнейшими из римских сенаторов. Среди многих

парадоксов, порожденных новым режимом, было и отношение к этим временщикам римских нобилей. Сенат выносил в честь наиболее вли­ятельных из них почетные постановления, некоторые сенаторы гото­вы были обивать пороги их домов, соревнуясь в откровенной лести, чтобы добиться расположения вчерашнего раба и приобрести благо­даря этому милости императора. Таких вольноотпущенников, перед которыми трепетали и заискивали сенаторы, были, конечно, едини­цы, как и тех, кто богател на торговле. Основная же масса вольноот­пущенников пополняла низшие слои населения. Это были мелкие, а порой и крупные торговцы, ремесленники, цирковые возницы, вра­чи, учителя, служители при магистратах, лица без определенных за­нятий, чье пропитание, как и у многих свободнорожденных бедня­ков, гарантировалось государственными хлебными раздачами и до­полнялось подачками патронов.

Но богат был вольноотпущенник или беден, отпущен на волю ча­стным лицом или императором, он (если, конечно, в его судьбу не вмешивалась всесильная воля императора) не мог получить всадни­ческого достоинства и тем более стать сенатором, с ним по закону не могли вступать в брак не только дети, но и внуки сенаторов. Не мог претендовать на какую-либо из магистратур его сын. Зато внук уже был сыном свободного человека и ничем не отличался в правовом отношении от остальных римских граждан.

Не менее, чем обитатели Рима и Италии, в установленных Авгус­том порядках были заинтересованы имущие слои населения большин­ства римских провинций. «Хороший пастух стрижет овец, а не сдира­ет с них шкуру» — так сформулировал римскую провинциальную по­литику ближайший преемник Августа Тиберий. Разумеется, провоз­глашение принципа не совпадает с практическим его осуществлением. Можно привести немало примеров наместников- грабителей. Но над наместниками все же стоял не сенат, в который входило немало бывших наместников, а власть, заинтересованная в сохранении стабильности империи. Провинциальные города и общи­ны получили, по крайней мере, возможность обращаться к императо­ру с жалобами и прошениями, которые фиксировались в римских канцеляриях, а не попадали в руки тех, на кого жаловались.

Медленно, но неуклонно в круг лиц, управлявших империей, вов­лекались уроженцы провинций — как римляне и италийцы провин­циального происхождения, так и галлы, иллирийцы, греки. Преодо­левая сопротивление потомков старой знати, императорская власть окружала себя новыми людьми, капиталом которых были не громкие имена и не восковые изображения предков, а энергия, знание жизни и поддержка таких же, как они, провинциальных земельных соб-

ственников. Воспитателями Нерона были выходец из Испании, сын учителя риторики Сенека и префект претория галл Афраний Бурр. Из провинциальной знати выходили выдающиеся поэты и историки, по­добно тому как ранее, во времена гражданских войн, — из знати ита­лийской. Мощной опорой принципата продолжала оставаться также римская армия. Не только действующая, охранявшая границы импе­рии, но и в лице отставников-ветеранов: тяготы воинской службы, длившейся двадцать — двадцать пять лет, компенсировались льгота­ми, превращавшими воина в крепкого землевладельца, освобожден­ного от податей и повинностей. Прошедшие через горнило легиона галлы, германцы, иберы, фракийцы, съевшие вместе не один фунт соли и испытавшие жгучую боль от центурионовой лозы, станови­лись римлянами из римлян, верноподданными империи, распростра­нителями римских порядков. Они составляли большинство в советах провинциальных городов и общин, осуществлявших распоряжения императорской власти на местах. По их инициативе создавались в честь императоров и членов их семей хвалебные надписи и устанав­ливались их статуи. Для части из них военная карьера была первой ступенькой к административной деятельности в Риме в качестве се­наторов и консулов. Для них император был не принцепсом, «первым гражданином», а военачальником, командиром, императором в пер­возданном значении этого слова, и они ощущали себя подчиненны­ми, готовыми выполнить его приказ.

Принципат как форма правления при преемнике Августа практи­чески не имел противников. В это время не мог быть написан памф­лет, подобный тому, какой появился в начале Пелопоннесской войны й который бы (с заменой слова «афинян» на «римлян») начинался словами: «Что касается государственного устройства римлян, то, если они выбрали свой теперешний строй, я этого не одобряю...» В Риме были противники отдельных принцепсов, полагавшие, что они не до­стойны высшей власти и что их следует заменить другими, чаще всего своей собственной персоной.

Такую основу имел заговор против Нерона, идеологом которого стал престарелый философ Сенека. В нем приняли участие несколько сенаторов и преторианцы, в том числе и те, в чьи обязанности входи­ло охранять в Риме порядок и самого Нерона. Целью заговорщиков было заменить Нерона сенатором Кальпурнием Пизоном, внешне представительным, но далеко не безупречным в моральном отноше­нии. Пизона поддерживали не из принципиальных соображений, а одни — памятуя нанесенную Нероном обиду, другие — из расчета на возвышение или обогащение. Это был заговор обреченных, чье пове­дение во время следствия не могло к тому же не вызвать презрения. Один из них — поэт Лукан — даже выдал собственную мать.

Внешняя политика ближайших преемников Августа. Про­возглашенная Августом концепция римского мира в области внеш­ней политики требовала прекращения дальнейшего расширения гра­ниц империи. Тиберий старался выполнить этот завет Августа, и пред­принятые им после восстания германских и паннонских легионов походы против германцев имели целью прежде всего укрепить по­шатнувшуюся дисциплину, продемонстрировать варварам силу и бо­еспособность войска. Единственное территориальное приобретение Рима с начала правления Тиберия — Каппадокия, переданная ее ца­рем по завещанию. Результатом отказа от военных авантюр стало то, что в императорской казне ко времени кончины Тиберия оказалось 2 миллиарда 700 миллионов сестерциев. Бутафорский поход Калигулы против германцев был рассчитан лишь на укрепление его авторитета в Риме и германцев не затронул. Остался невыполненным и его план завоевания Британии. Единственно, кто отошел от внешней полити­ческой концепции Августа, как ни странно, был самый «мирный» из его преемников — Клавдий, при котором прочным приобретением империи становится Британия.

В 43 г. четыре легиона были высажены на южном берегу острова. Захваченная ими область, населенная племенем белгов, была объяв­лена римской провинцией Британией. Соседние земли находились под властью племенных вождей. Однако римляне постоянно вмеши­вались в их внутреннюю жизнь, что вызвало вспышку недовольства. В ее подавлении участвовал сам император. Легионы начали продвиже­ние к главному городу восставших бритов Комулодуну. После его зах­вата и занятия Лондиния (ныне Лондон) Клавдию был дарован по­четный титул Британик, от которого он отказался в пользу своего ма­лолетнего сына.

Правление Клавдия было временем наиболее энергичной поли­тики Рима на Западе. При Нероне возобладала ее восточная ориента­ция. В связи с нападением на Армению парфян и ее превращением в зависимое государство под управлением парфянского ставленника Нерон направил в 54 г. к границам Армении огромную армию. После тщательной трехлетней подготовки римское войско вторглось в Ар­мению и захватило две ее столицы — Артаксату (58 г.) и Тигранокерту (59 г.). Армения была превращена в зависимое от Рима царство во гла­ве с Тиграном V. В те же годы римская армия, подкрепленная флотом, успешно действовала против племен, занимавших западный берег Понта Эвксинского (даков, сарматов, роксолан) и поставила их в за­висимость от Рима. Римляне заняли древние греческие города Тиру Ольвию и, дойдя до Херсонеса, освободили его от скифской осады- Весь южный берег Таврики покрылся римскими крепостями. Бос пор' ское царство еще при Клавдии попало в зависимость от Рима, ∏θ'

ставленный там царем Котис называл римского императора своим благодетелем, а себя в знак клиентской зависимости именовал Тибе­рием Юлием Котисом. Понт Эвксинский практически превратился во внутреннее римское море.

Иной была политика Нерона по отношению к Греции, перед ко­торой забрезжил свет подлинной свободы. Прибывший в Грецию для участия в Олимпийских играх, на которых он, естественно, оказался в числе победителей, Нерон последовал в Коринф, куда были вызваны представители всех греческих общин. Перед ними император высту­пил с речью, текст которой сохранился в надписи. Объявляя об осво­бождении греков от римской администрации и уплаты податей, Не­рон высказал сожаление, что не родился раньше и поэтому какое-то время грекам пришлось находиться в положении подданных. Речь за­канчивалась так: «Я оказываю вам благодеяние не из сострадания, но вследствие благорасположения. Благодарю ваших богов, постоянное расположение которых испытал на суше и на море. Они дали мне воз­можность освободить не отдельные города, как делали другие вожди, а всю провинцию».

Но счастье, как всегда, оказалось мимолетным. После гибели Не­рона и окончания гражданской войны Веспасиан возвратил Грецию под ярмо римской провинциальной системы, сказав, что греки разу­чились быть свободными. Скорее всего, причиной такого заявления были бурно выражаемые симпатии к покойному освободителю или публичный траур по нему.

Литература. Литература всегда несет отпечаток своего времени и отражает его проблемы и беды. Во времена преемников Августа было не меньше талантов, чем при нем, но мы уже не находим искреннего восторга, пронизывающего произведения поэтов, радужных надежд, связанных с прекращением междоусобиц и воцарением гражданского мира под надзором его хранителя принцепса. Литература приобретает характер официоза или становится рупором оппозиции. Все, кто ос­тавил сколько-нибудь значительный след в литературе этого страш­ного времени, пали жертвами политических преследований.

Бурная жизнь Луция Аннея Сенеки (ок. 4—65), сына известного оратора, выходца из Испании, вобравшая в себя противоречия своего времени, может послужить иллюстрацией тех преимуществ и опасно­стей, которые ожидали каждого, кто был приближен к носителям выс­шей власти. Уже в юности, в начале царствования Клавдия, он был, подобно Овидию, сослан, правда, не на край света, а на дикую Корси­ку, затем при нем же возвращен ко двору, чтобы стать воспитателем наследника Клавдия Нерона, при котором становится первым чело­веком в государстве и одним из самых богатых людей Рима; но потом

уходит от дел и кончает жизнь самоубийством по приказу того же Не­рона, подозревавшего его в организации заговора.

Сенека как мыслитель был выразителем стоицизма в той его фор- ме, какую это философское направление приобрело в трудах Панеци_я и Посидония, восприняв некоторые идейные положения платонизма (так называемая средняя стоя). Приспособившись к условиям миро­вой империи с неограниченной властью обожествленных императо­ров, стоицизм перетасовал три ранее разработанные им философские дисциплины, поставив впереди логики и физики этику. Этот термин как обозначение особой области исследования встречается уже у Ари­стотеля, но лишь у стоиков римского времени он приобретает смысл учения о воспитании личности. Душу Сенека продолжает считать, как и первые стоики, материальной сущностью, наделенной разумом, од­нако несвободной от разного рода аффектов. Цель философии он ви­дит в освобождении души от всего, что ее отягощает и препятствует восхождению к богу как некоей разлитой в космосе разумной творя­щей силе. Сенека не исключает возможности жизни души, этой не­бесной гостьи, вне низменного по своей природе тела.

Находясь на позициях религиозной философии, Сенека скепти­чески относился к традиционной староримской религии и отрица­тельно — к восточным религиям, в его время активно внедрявшимся в римское общество. «Не нужно простирать руки к небу, — писал он, обращаясь к своему ученику Луцилию. — Не нужно умолять жреца, чтобы он допустил нас к самому идолу. Бог близок к тебе, он с тобою, он в тебе. Да, это так: в нас обитает святой дух, блюститель и страж всякого блага внутри нас».

Огромный корпус сочинений Сенеки — ценнейший источник сведений как о его времени, так и о предшествующих эпохах римской истории, к которым он обращается в поисках примеров, подкрепляю­щих те или иные философские тезисы. Его возмущает нагроможде­ние ничего не дающих ни уму, ни сердцу внешних деталей (таких, как подсчет числа гребцов у Одиссея или выяснение имени первого рим­лянина, проведшего по городу слонов). Предмет его исследования - изменения, происходящие в общественной морали, и он тесно связы­вает их с превращением маленькой гражданской общины, сохранен­ной героизмом и самопожертвованием ее членов, в огромную держа­ву, правящий класс которой сосредоточил в себе все мыслимые пор⁰' ки. Перед читателем трактатов Сенеки и его переписки с ЛуцилиеМ, словно на орхестре театра, сменяют одна другую чудовищные фигура тех, «один поцелуй которых заклеймит даже лишенного стыда»; т^еХ’ кто превратил свои городские дома и сельские виллы в застенки; p°^c'кошествующих путешественников, распространяющих пороки ¹¹⁰ всему кругу земель; торгующих чужим и собственным телом; чуД⁰'

вищных обжор и мотов; тупиц, скупающих образованных рабов в на­дежде прослыть образованными; растлителей детей. Впоследствии поэты-сатирики Марциал и Ювенал не смогут ничего прибавить к этой галерее выродков рода человеческого. Полные риторического пафоса проповеди Сенеки о добродетели, обращенные к друзьям, зна­комым, к самому себе, носили отвлеченный характер и не требовали отказа от высокого положения в обществе и от богатства. Проповедуя эти же идеи в трагедиях, Сенека показывает гибельность тирании, па­губность страстей, благотворность ухода от общества — вплоть до са­моубийства, избавляющего душу от раздвоенности и нравственных мук. Во всех его произведениях рассыпана масса афоризмов о дружбе, о счастье, о жизни и смерти.

Духовно близок Сенеке был его племянник Лукан (39—65), про­славивший себя поэмой «Фарсалия», посвященной гражданским вой­нам времени Цезаря. Оппозиционность поэта господствующему ре­жиму очевидна: симпатии Лукана всецело на стороне противников Цезаря — Помпея, Брута, Катона, особенно последнего, как самого стойкого защитника Республики. В поэме много мистических моти­вов, призванных наполнить сердце ужасом в духе эпохи, когда всеоб­щая неуверенность в завтрашнем дне заставляла людей обращаться к шарлатанам — астрологам, гадателям, колдуньям.

В отличие от Лукана творчество другого приближенного к Нерону писателя, Петрония (7—66), не было оппозиционным. Он не прослав­лял ни республиканцев, ни сенат и не высказывал недовольства ре­жимом, ведя беззаботную жизнь при дворе Нерона, который ценил его, по словам Тацита, за утонченную роскошь, легкость нрава и рас­путство и называл «арбитром изящества». Но и его жизнь по воле принцепса оборвалась вскоре после гибели Лукана происками все­сильного вольноотпущенника Нерона Тигеллина, видевшего в Пет- ронии «соперника, превосходящего его в науке наслаждения».

Роман Петрония «Сатирикон», от которого сохранилась лишь не­значительная часть, не имел отношения к опале писателя. А между тем он, может быть, острее и точнее, чем «Фарсалия» Лукана, бил по установленному цезарями режиму.

«Нравы народа поет мой безмятежный язык», — заявляет писа­тель, чередующий в своем произведении прозу с обильно вводимыми стихотворными вкраплениями. И перед читателем разворачивается, хотя и утрированная согласно закону жанра, но в основе своей реаль­ная жизнь Италии — такая, какой она стала после затянувшихся на три поколения гражданских войн, двух волн проскрипций, оголив­ших самые низменные человеческие инстинкты, после восьми деся­тилетий режима, гордившегося установлением гражданского мира и стабильности.

Герои Петрония попадают в ситуации, в которых мог оказаться любой из его читателей. Мелькают сценки в храмах со старухами жри­цами, не гнушающимися никаким обманом, в лупанарах, куда свод­ники затаскивают отчаянно сопротивляющиеся жертвы, появляются толпы юношей, охотящихся за богатыми бездетными стариками в рас­чете на наследство. Особенно вдохновенно описывает Петроний пир у разбогатевшего напыщенного вольноотпущенника Тримальхиона, само говорящее имя которого («трижды отвратный») стало для совре­менников тем же, чем впоследствии мольеровский Журден.

Вот он, один из тех, кто «был лягушкой — стал царем» (или, как мы говорим, вышел из грязи в князи). На стене принадлежащего ему дома художник изобразил все этапы метаморфоз Тримальхиона: не­вольничий рынок; вступление в дом господина; кудрявый услужли­вый мальчик; преуспевающий раб-казначей. Тримальхион в совер­шенстве изучил науку угождать. Удовлетворяя низменные прихоти и господина, и госпожи, он добился не только свободы, но и сказочных богатств. «Земли у Тримальхиона — коршуну не облететь, деньгам сче­ту нет. А рабов-то, рабов-то, ой-ой-ой сколько. Честное слово, пожа­луй, и десятая часть не знает хозяина в лицо». Богатство дало Три- мальхиону неограниченную власть над людьми. Испытавший униже­ния и побои выскочка стремится выместить свои обиды на других. Тримальхион-рабовладелец еще более груб и жесток, чем его предше­ственник, римский нобиль. На дверях его дома надпись, предупреж­дающая раба о последствиях самовольной отлучки. Не успевают гости перейти порог, как они видят подготовку к экзекуции.

Императорская власть сделала все, чтобы такие, как Тримальхи­он, чувствовали себя спокойно. Легионы охраняли римские границы, а в самой Италии следили за порядком преторианские когорты. От­сюда безграничная преданность Тримальхиона и его гостей импера­тору. В тот момент, когда благодаря хитроумному устройству чуть ли не в рот падают пирожные, в зале раздается дружный возглас: «Да здравствует божественный Цезарь, отец отечества!»

Нарисованные Петронием сцены вызывали живые ассоциации с ненавистными фигурами разбогатевших выскочек, на чьих пирах при­ходилось бывать и сенаторам, осыпавшим своих «тримальхионов» та­кими же притворными похвалами, какими герои Петрония воспевали «мудрость» угощавшего их богача. Не случайно «пир у Тримальхио­на», неоднократно в древности переписывавшийся, оказался един­ственным полностью сохранившимся отрывком из романа Петрония.

Тирания, накладывавшая оковы на независимую мысль, была наи­лучшей питательной почвой для всякого рода иносказаний. Не случай­но отец басни Эзоп творил на Самосе во времена тиранов. При римс­кой тирании процветал Федр (ок. 15 г. до н. э. — 70 г. н. э.), сборник

басен которого озаглавлен: «Федра, вольноотпущенника Августа, Эзо­повы басни». Федр переложил сюжеты басен Эзопа латинскими стиха­ми и дал им новую жизнь в римском мире, подобно тому как это сделал Крылов, переработавший сюжеты Федра и Лафонтена в России.

Басни Федра воспринимались как образцы народного творчества. Старший современник Федра Сенека говорит о басне как предмете, не тронутом римлянами. Молчат о Федре и другие знаменитые римс­кие писатели, но сам Федр предчувствовал славу, которая пришла к нему через сотни лет. В прологах к книгам басен (их шесть) он с гор­достью сообщает о себе и о своем назначении, а также объясняет, что его заставило идти по стопам Эзопа:

Скажу я кратко. Угнетенность рабская, Не смевшая сказать того, что хочется, Лишь в баснях выразить умеет помыслы.

Из пролога становится известно, что басни Федра вызвали гнев Сеяна. Надо думать, что это были не пересказы сюжетов Эзопа, а пря­мая насмешка над влиятельным временщиком — ведь Федр не поща­дил и Нерона, создав образ «великого артиста» в басне «Флейтист- принцепс».

Предметом насмешек Федра становятся также придворные льсте­цы, ищущие императорских милостей («Цезарь и служитель»), каз­нокрады, тунеядцы, болтуны-риторы, бессовестные обманщики жре­цы и развратники.

|=1 Источники. История Юлиев-Клавдиев обеспечена источниками не I L= хуже, чем время Августа. Это, как и для предыдущего периода, и «Исто­рия» Тацита, и биографии принцепсов в «Жизнеописаниях двенадцати Цеза­рей» Светония, также и Флор, и Дион Кассий. Вместе с тем к этому общему для времени принципата набору источников добавляются авторы, чьи про­изведения связаны непосредственно с временем Юлиев-Клавдиев. Особен­но интересна «Римская история» Веллея Патеркула, выходца из Кампании, обязанного своим выдвижением принцепсам, прежде всего Тиберию, стано­вящемуся главным героем его повествования.

От времени Римской империи, в том числе начального ее периода, со­хранилось немало архитектурных памятников, частично никогда не исчезав­ших с поверхности земли, но главным образом выявленных в ходе раскопок. Если для республиканского периода можно говорить лишь о выявлении не­скольких этрусских городов, то императорский период дал целые городские комплексы в Италии и за ее пределами. Из них наиболее значимы порт Рима Остия, перестройку которого начал Клавдий, Помпеи и Геркуланум в Ита­лии, Аполлония в Иллирии, Аквинк (совр. Будапешт) на Дунае, Дура-Евро­пос, Пальмира и Афродисий в азиатских провинциях Рима. Помимо этих комплексов, дающих представление о городской жизни в целом, сохрани­

лось огромное количество отдельных памятников как в самом Риме и Ита­лии, так и в многочисленных римских провинциях. Сохранились руины дворцов Тиберия и Калигулы вместе с началом той самой соединявшей по­кои Калигулы с цирком подземной галереи, в которой этот император был убит заговорщиками. Раскопки «Золотого дома» Нерона стали прекрасным дополнением к описанию образа жизни последнего из Юлиев-Клавдиев.

В ходе раскопок был получен большой эпиграфический и нумизмати­ческий материал. Как и для времени Августа, преобладают надписи легионе­ров — посвятительные, вотивные, многочисленные эпитафии с информаци­ей о прохождении службы и полученных наградах. Немало текстов, связан­ных с жизнью городов Италии и провинций. Для установления картины орга­низации власти исключительно важна относящаяся к годам правления Тиберия надпись, обнаруженная в одном из небольших городков Этрурии, повествующая о создании особых комиссий, включавших как сенаторов, так и всадников, в функции которых входил отбор кандидатов на те магистрату­ры, которые считались высшими. Так мы получаем документальные подтвер­ждения сообщениям литературных источников о контроле императоров над выборами, несмотря на фактическую утрату в эпоху империи значения лю­бой из республиканских должностей.

Не меньшую, чем для времени Августа, ценность имеют и монеты Юли­ев-Клавдиев. Как и в монетах Августа, на аверсе обычно изображен правя­щий император со всей его титулатурой, что дает возможность судить о зна­чении, придаваемом старым республиканским магистратурам, особенно три­бунату, присутствующему в перечислении должностей на всех монетах Юли­ев-Клавдиев. Дают монеты сведения и о постройках и событиях, которые власть считала наиболее важными. Так, реверс серебряного сестерция Неро­на был украшен изображением «Золотого дома». Немало могут рассказать монеты и о состоянии римской экономики. Включение в золотую и серебря­ную монету примеси меди, впервые осуществленное при Нероне, красноре­чиво свидетельствует о состоянии императорского фиска. Тот факт, что в Александрии, Антиохии и некоторых других крупных городах восточных про­винций монеты чеканились хотя и с изображением императоров, но по гре­ческой весовой системе, а малоазийские греки продолжали чеканить сереб­ряные монеты греческого типа, соответствовавшие римскому денарию, гово­рит о значительной самостоятельности экономической жизни римского Вос­тока, не ставшего в отличие от провинций Запада органической частью единой хозяйственной системы. Вместе с тем использование римской монет­ной системы в чекане монет союзных с Римом восточных царств — объек­тивное свидетельство их политической зависимости.

Резкое увеличение количества выпускаемых монетными дворами тессер указывает на то, что при всех изменениях, которые вносили преемники Ав­густа в управление империей, они (за исключением Тиберия) сохраняли не­изменным принцип «хлеба и зрелищ», возведенный основателем империи в ранг государственной политики.

Таким образом, круг источников по первой династии принципата обши­рен и разнообразен, и комплексное их использование позволяет составить яс­ное представление о жизни Рима и его провинций при первых императорах.