ВОССТАНИЕ РАБОВ-РАБСКИЕ ВОЙНЫ И ВОЙНЫ ГРАЖДАНСКИЕ

только лица, облеченные политической властью, должны мягко обращаться с теми, кто зависит от них. Но также и в частной жизни осторожность предпи­сывает нам гуманное обращение с прислугой, так как, если в государстве высокомерие и крайняя строгость порождают междоусобия среди граждан, то и в домах частных лиц подобные дурные привычки служат причиной заговоров рабов прочив своих хозяев и часто вызывают страшные восстания, угро­жающие спокойствию городов.

Таково суждение Диодора Сицилийского, которое он на осно­вании исторических фактов высказывает о рабском режиме, таковы гарантии, которые он требует для рабов, те опасности, на кото­рые он указывает хозяевам, грозящие им в том случае, если они будут продолжать упорствовать в своих жестоких привычках, полных презрения к рабам. И тем не менее с этими правами, кото­рые природа человека сохранила за рабами, наложив на них свою священную печать, никогда не считались, и хозяева, требуя от них исполнения всех своих прихотей, предписывали им покор­ность, молчание и послушание. От них требовали, чтобы они стра­дали,- чтобы они подчинялись даже жестокости несправедливого приказания:

Достойным недостойное считать должны, Когда хозяин это делает².

И Федру, вольноотпущеннику, принадлежала басня, в кото­рой были высказаны те же заключения. Один раб жалуется Эзопу: «На меня сыплются бесчисленные удары, и кнут всегда

40S

наготове; меня посылают в деревню прислуживать сельским рабам.

Так дело обстоит в басне, нов действительности оно едва ли кон­чалось так. Об этом свидетельствует целый ряд мероприятий, с помощью которых стремились предупредить или обречь на не­удачу все подобного рода попытки со стороны рабов, как, напри­мер, кольца, которыми сковывали их ноги, ошейник, который они носили на шее, клеймо на лбу, объявления через глаша­таев и афиши, присяжные сыщики (fugitivarii), награды, обе­щанные тем, кто приведет беглых, и наказания, угрожавшие приютившим их⁴. Ни неудача, ни ужасные наказания, следовав­шие за ней, не оказывали того действия, которое приписывается совету Эзопа. Не всегда имело силу даже мягкое обращение, если можно верить утешениям Сенеки, обращенным к его другу Луцилию, умеренность и милосердие которого он хвалил в дру­гом месте⁵. В общем раб оставался равнодушным, если ему при­ходилось менять хозяина, как ослу в басне: «Если я должен нести вьючное седло»⁶.

Но раб был не только ненадежным владением, но и опасной собственностью. Были, несомненно, и среди рабов примеры при­вязанности и искренней преданности. Не все хозяева были жестоки, и их гуманность могла наперекор влиянию института рабства пробудить самые благородные человеческие чувства в этих нередко низко павших душах. Называют рабов Грументы, которые вывели ее из взятого приступом города, сделав вид, что ведут ее на казнь; указывают на раба Веттия, взятого в плен, убившего сперва своего господина, чтобы освободить его, а затем и себя⁷. Подобные при­меры были особенно многочисленны в самые тяжелые дни гра­жданских войн. Были рабы, которые не только противостояли всяким соблазнам и скрывали местонахождение своих обреченных на смерть хозяев, как, например, рабы Варрона, но и такие, которые сами охраняли и защищали их.

неизвестного, который они выдали солдахам за труп своего госпо­дина⁹. Во время проскрипций второго триумвирата раб Реасция сделал больше. Испытав на себе поочередно и милости и гнев этого римлянина, заклеймившего его за некоторые преступления, он сопровождал его во время его бегства и не только не выдал его, но, наоборот, укрыл его в пещере. Затем, так как этому убежищу грозила опасность быть открытым, он набросился на первого прохожего, убил его и выдал его палачам за своего господина, призывая в свидетели своей мести знаки клейма, запе­чатленные на его лбу¹⁰. Иногда рабы жертвовали собой и спасали своих хозяев ценой своей собственной жизни, обмениваясь с ними одеждой и ожидая смерти¹¹. Аппиан приводит еще несколько других примеров из времен гражданских войн, а Сенека, приво­дящий много таких случаев, берет их из эпохи более поздней, но не менее страшной,—эпохи доносов при Тиберии¹². Но все эти примеры—лишь частные случаи, которым можно противо­поставить другие. Жажду мести со стороны рабов не всегда удер­живал страх перед еще более жестокой казнью¹³: как же могла она устоять перед безнаказанностью? Как могли они не поддаться призывам проскрипций, которые обращались к самым низменным страстям их рабской натуры и возбуждали их против господ, соблазняя их возможностью мести, золотом и свободой? Как часто раб сам становился палачом того, кто мог располагать его собственной жизнью! Как часто матери в слезах напрасно про­стирали руки к своим жестоким служанкам!¹⁴ Аппиан приводит наряду с вышеупомянутыми примерами преданности подобные же примеры измен со стороны вольноотпущенников и рабов¹⁵.

Итак, эти анекдоты как бы уравновешивают друг друга, и одна их часть может быть многочисленнее другой, в зависимости от той точки зрения, которой моралист придерживается в этом во­просе, т. е. рассматривает ли он его с точки зрения мягкости или жестокости хозяев. Но какие же факты носили наиболее общий характер? Историк установил их в следующем своем суждении о проскрипциях: «Наиболее частые примеры верности встречаются среди женщин, затем среди вольноотпущенников и реже всего—

среди рабов»¹⁹. То же можно отметить и в эпоху доносов времен Империи. Когда закон, оберегавший интересы семьи и запрещав­ший принимать свидетельства рабов против своих хозяев, издан­ный Тиберием, был открыто отменен Гаем (Калигулой), полился целый поток обвинений. Об этом можно судить по размерам и про­должительности тех кровавых репрессий, которые применял Клавдий на их основании²⁰. Но зло на этом не прекратилось. Тацит, клеймивший всю эту эпоху деспотизма, точно так же как и Плиний, сравнивавший Траяна с его предшественниками,— оба свидетельствуют об этой готовности рабов итти навстречу обращенным к ним призывам²¹.

Императоры, больше всего поощрявшие доносы, из которых они извлекали пользу, решили принять строгие меры про­тив этой домашней опасности, грозившей только со стороны рабов. Мысль о мести не могла зародиться в душе одного раба; всегда можно предположить, что она является общей для всех его товарищей, поэтому все рабы считались как бы соучастниками в преступлении: они казались подозрительными в том случае, если они не догадались о нем, виноватыми, если не предупредили • его. И если хозяин погибал жертвой насилия, то к смерти при­говаривали всех рабов. Таков был обычай, торжественно под­твержденный сенатским постановлением, внесенным Силаном во времена Нерона: «...так как,—гласил закон,—семейная безо­пасность находилась бы под сильной угрозой, если бы рабы не были вынуждены под страхом смерти защищать своих хозяев против своих же слуг и чужих людей»²⁵. Господином считался не только отец, но и сыновья, даже вышедшие из-под его власти (совершен­нолетние), а к рабам причисляли вольноотпущенных в силу завещания, вольноотпущенных на известных условиях (statu liberi)^2β.

эился в правление Нерона по поводу смерти Педания, о котором мы упоминали в главе о «Числе рабов». Речь шла о том, чтобы предать казни 400 человек, виновных лишь в том, что они нахо­дились под одной крышей с их убитым господином. Толпа, тро­нутая жалостью при виде стольких невинных жертв, волновалась, Грозя восстанием. В сенате мнения тоже разошлись, но тогда Гай Кассий выступил с защитой следующих принципов: «Предкам нашим душевные свойства рабов внушали недоверие даже в том случае, если эти последние родились на одних с ними полях или в одних и тех же домах и тотчас же вместе с жизнью восприни­мали любовь к своим господам. Но с тех пор, как мы ввели в число наших рабов целые племена с их отличными от наших обычаями, их чуждыми для нас суевериями, их неверием, то такой сброд людей можно обуздать не иначе, как страхом»²⁸. .И это страшное избиение привели в исполнение совершенно хладнокровно, несмотря на народное возмущение; народ, неимущий и сам раб по происхождению, не имел оснований бояться этих заговоров²⁹.

2

Рабство грозило опасностью не только семье, но, как мы это видели в другом месте, и государству.

Рим в противоположность Спарте не принимал против своих рабов никаких репрессивных мер, но и не оказывал им снисхо­ждений, характеризовавших политику Афин. Он оставлял их на произвол господ и нисколько не интересовался ими, принимая, хотя намеренно и не вызывая против них, все последствия домаш­него деспотизма, так как считал себя достаточно сильным, чтобы подавлять их. Но в первые века Республики глубокая вражда, разделявшая два класса, и полное подчинение плебеев патрициям не раз оказывали поддержку рабам и во всяком случае всегда сильно обнадеживали их. Хотя рабы были тогда менее много­численны и не так сильно эксплоатировались, быть может, бла­годаря простоте нравов той эпохи, они тем не менее никогда не переставали составлять заговоры, что нередко угрожало госу­дарству большими опасностями. Их «навязчивой идеей» было поджечь город и захватить Капитолий. Такова была цель пер­вого заговора в 501 г. до н. э.; он был раскрыт, а виновные распяты; _λ но в следующем же году был составлен новый заговор, с участием плебеев, начинавших понимать, что изгнание царей еще не озна­чает уничтожения тирании. Главари опять-таки были казнены¹. Несколько позднее, во время войны с вольсками, к рабам при­соединились изгнанники, и заговор начался успешно. Гердоний вместе с 4 500 заговорщиков занял укрепление и убил одного из консулов, но и он в свою очередь погиб под натиском патри­циев, и снова были воздвигнуты кресты для побежденных². В 419 г.—новый заговор, который, повидимому, имел широкое разветвление и в сельских местностях. Их все так же воодушевляла мысль сжечь город и занять Капитолий с целью вызвать смяте-

ние³. Кроме того, заговорщики хотели убить своих хозяев, стать на их место, забрав себе их жен и их имущество. Это удалось осуществить менее жестоким способом и вначале довольно успешно рабам из вольсиниев, которые, захватив власть, возымели довольно дикую мысль придать своей попытке легальную форму, завладев имуществом в силу завещаний, продиктованных ими господам, и разрешая приказами все фантазии их грубых страстей по отно­шению к женщинам⁴.

Начало Пунических войн и затем победы Ганнибала в Италии вновь оживили надежды рабов и вызвали целый ряд заговоров⁵. Но победа Рима, казалось, должна была бы их обескуражить, а объединение обоих классов давало с тех пор республике более сильные гарантии против этих внутренних брожений. Тем не менее рост числа рабов и все вытекавшие отсюда последствия, указан­ные нами выше, давали больше поводов для подобного рода попы­ток. Война рабов готова была вспыхнуть в 198 г. у самых ворот Рима: пленный Карфаген едва не застал врасплох своего гордого победителя. Заложники, данные Карфагеном в силу договора 201 г., содержались в Сетии. Они происходили из наиболее знат­ных фамилий и держали для своих услуг большое количество слу­жителей. Было много рабов и у жителей, так как только что кон­чалась вторая Пуническая война. Эти рабы почти все принадле­жали к тому же племени и были куплены при продаже воен­ной добычи Они состявипи saroRon и сообщили свой план городским рабам и рабам соседних городов, Норбы и Цирцей. Все было готово. Ждали только начала назначенных в Сетии игр, чтобы напасть на жителей во время самого представления. Захватив их врасплох и перебив во время возникшего беспорядка, они затем рассчитывали занять Норбу и Цирцеи. Но заговор опять-таки был раскрыт; два раба явились рано утром к претору Лентулу и выдали ему план заговорщиков. Он созывает сенат, получает полномочия и отправляется с пятью легатами; что касается солдат, то он собирал их по пути, заставляя приносить военную присягу всех, кого он заставал на полях. C этим импро­визированным отрядом приблизительно в 2 тысячи человек он внезапно появился в Сетии. Главари заговора были арестованы, рабы разбежались. Их преследовали на полях, их окружали повсюду; но все-таки римлянам не удалось захватить всех винов­ных, так же как не удалось и запугать их. Они решили напра­виться в Пренесту, но Лентул опередил их. 500 участников заго·· вора были казнены. Город тем не менее был охвачен ужасом перед тем, что заложники, пленники из Карфагена, осмелились составить подобный заговор! Во всех кварталах была поставлена стража, низшие магистраты получили приказ делать обходы, триумвиры тюрем—удвоить бдительность, союзникам в Лациуме сообщили, чтобы заложников держали совсем отдельно, чтобы на пленных наложили оковы не менее 10 фунтов весом и чтобы их держали только в общественных тюрьмах⁶.

Едва была устранена эта опасность в Лациуме, как вспыхнула

новая в Этрурии (в 196 г.). Восстание рабов навело на всех ужас, и, чтобы подавить его, потребовался целый легион под началь­ством претора. Одни были рассеяны и убиты, другие захвачены. Главари наказаны розгами, а затем распяты на крестах, остальные возвращены хозяевам⁷. Затем пришла очередь Апулии (в 185 г.). Отряды восставших пастухов свирепствовали по большим доро­гам и опустошали общественные земли. Претор, получивший в качестве провинции Тарент, был вынужден прибегнуть к мерам крайней строгости: 7 тысяч были приговорены к смерти. Многим удалось бежать, остальные же были казнены⁸.

В этих заговорах уже не было речи о взятии Рима и о том, чтобы самим занять его место. Силы республики значительно увели­чились, она расширила свое господство и свое влияние; раб­ский же класс, также сильно увеличившийся, все же был слаб, так как его разбросанность и разобщенность не позволяли ему в рав­ной мере использовать имеющиеся у него средства. Это были сме­лые попытки, но всегда частичные и в силу необходимости усту­павшие тем средствам, которые Рим черпал в своей организации для их подавления. Все же в этой борьбе было нечто тревожное для государства, так как эти восстания, как бы ограниченны они ни были, звучали призывом ко всему классу рабов. Угроза Риму не могла ограничиться одним только пунктом, не вовлекая и всю остальную массу рабов, в республике же была одна такая область, где изолированность положения, менее бдительный надзор, более значительное число рабов и более жестокое обращении и ними могли вызывать более частые случаи восстаний и способствовать их шансам на успех: этой областью была Сицилия. Именно здесь должна была вспыхнуть вся злоба, скопившаяся в классе рабов вследствие злоупотреблений хозяев своей властью. Но Сицилия была только тем, чем сделала ее Италия, поэтому в Италии сле­дует искать причины того огромного пожара, очагом которого сделалась Сицилия.

3

Сицилия была житні цей Рима; именно она поставляла Ита­лии то зерно, производством которого сама Италия стала прене­брегать. Римские всадники поделили между собой земли, захва­ченные благодаря завоеванию, и сицилийцы соревновались с ними в способе обработки, не имевшем себе конкурентов за пределами этой области: этот способ состоял в эксплоатации рабского труда. Все войны, которые вел Рим, поставляли им рабов, и они их сконцентрировали на этом острове, не принимая никаких осо­бых мер предосторожности; они только накладывали на них клейма, как это было принято делать со скотом, и заставляли их беспре­рывно работать¹. Ослепленные требованиями безмерной алчности, они стремились увеличить свой доход не только сверхурочной работой, но и уменьшением обычных норм раздачи одежды и пищи. Таким образом, для того чтобы обеспечить себя самым необходимым, рабы толпами бродили по стране и занимались

убийствами и грабежами, совершенно так же как и в Италии. Там поля превратились в пастбища, на которых хозяйничали пастухи, занимаясь разбоем, так как хозяева не предоставляли своим рабам иных средств к существованию, кроме свободы добы­вать их, как они захотят и как смогут². В Сицилии, как в стране завоеванной, безнаказанность была еще более обеспечена. Воров­ство здесь было не только дозволено, но даже поощрялось, и знат­ные лица страны, связанные с всадниками по своему богатству, не только не уступали, но часто даже превосходили их чрезмер­ной наглостью, больно отражавшейся на слабых³. Однажды рабы пришли почти совсем голые к своему хозяину, Дамофилу, уро­женцу Энны, и стали жаловаться на свою нужду. Дамофил, раз­драженный их жалобами, спросил, почему они бродят в таком виде по стране, когда они легко могли бы добыть себе силой одежду и снабдить ею тех, кто также в ней нуждался. Затем он велел их привязать к столбам и наказать плетьми, после чего он их, окровавленных, безжалостно отправил обратно⁴.

Эти привычки к грабежу, не только терпимые, но и вменяемые в обязанность людям, не имевшим никаких нравственных устоев, принуждаемых к тому нуждой и обладавших к тому же физиче­ской силой, необходимой для поддержания смелости, в самое короткое время увеличили до бесконечности число преступлений. «Они начали с того, что стали убивать по дорогам одиночных путе­шественников, затем они перешли к нападениям целыми бандами ночью па фермы и дома, оладсльцы пиюрых были недостаточно сильны, чтобы защищаться; они занимали их силой, грабя и уби­вая тех, кто осмеливался сопротивляться. Наглость их все росла и дошла до того, что ни один путешественник в Сицилии не решался отправляться в путь, когда начинало смеркаться, а люди, жившие обычно в деревне, не могли себя считать в безопасности. Насилие и разбой царствовали повсюду, и везде совершались бесчисленные убийства. Пастухи, привыкшие спать под открытым небом и носить оружие, отличались, благодаря привычке к такой жизни, смелостью и дерзостью. Вооруженные дубинами, пиками и креп­кими посохами, одетые в волчьи шкуры и шкуры диких кабанов, они имели страшный вид и мало чем отличались от воинов. Стая сильных собак, следовавшая за ними, обеспечивала им безопас­ное существование, а обильная молочная и мясная пища, в кото­рой эти дикари не ощущали недостатка, укрепляла их силы, под­держивая в них одновременно их дикие природные наклон­ности».—Сицилия превратилась в страну Циклопов. Можно было подумать, что живешь во времена Полифема!

«Итак, наглость рабов, заручившись, так сказать, покрови­тельством хозяев, привела к тому, что вся страна была наводнена этими злодеями, делившимися на отряды для нападений. Намест­ники провинций не раз хотели обуздать наглость рабов, но не решались их наказывать, удерживаемые влиянием и весом, которым пользовались хозяева этих рабов, и были вынуждены предоставить эту страну во власть организованному разбою, так

как большинство землевладельцев Сицилии были римскими всад­никами и судьями в тех процессах, которые нередко поднимались против наместников провинций, и потому они боялись выступать против тех, кто мог их осудить»⁵.

Наместники на все смотрели сквозь пальцы, поскольку за поступ­ками рабов скрывалась рука хозяина, и страдали от них только крестьяне. Но рабы не могли остановиться на этом. Хозяева вооружили рабов и в то же время продолжали осыпать их побо­ями и издевательствами. А что, если бы они воспользовались этим оружием для дела мести!

Они уже давно помышляли об этом. Свободное время, предо­ставлявшееся им для разбоя, рабы употребляли также на то, чтобы обдумывать план мести. Они собирались и сговаривались, так как по отношению к ним не были приняты те меры предосто­рожности, которые советовали еще Платон и Аристотель. Почти все рабы происходили из Азии и большинство из Сирии, славив­шейся своими сильными пахарями. Напрасно в этом случае было бы прибегать к политике осторожного Катона, всегда поддерживав­шего несогласия среди своих рабов, относясь к ним с недоверием и больше всего опасаясь их единодушия⁶: общим врагом для всех был хозяин. Один и тот же язык, одна и та же кровь объединяли рабов в чувстве ненависти к этому гнету и в жажде положить ему конец.

При таких настроениях они были крайне восприимчивы ко вся­кого родя n‰τyι∏∩‰τ∏ςτM находившим в них отклик. В образе такого наставника явился сириец Евн, сумевший получить над ними ка­кую-то сверхъестественную власть. Сперва он выдавал себя за прорицателя, уверяя, что он во сне получает предсказания о бу­дущем. Затем, когда его авторитет укрепился благодаря первым удачным предсказаниям, искусство оракула перестало его удовлет­ворять, и он стал утверждать, что находится в непосредственном общении с богами, являющимися ему в видимых образах. И чтобы в глазах толпы уже не спускаться больше из этой сферы сверхъ­естественного, он стал давать ответы вопрошающим не иначе, как изрыгая искры и пл імя: для этого чуда требовалось только не­много огнива и скорлупы от ореха⁷. Хозяин Евна не предпринимал ничего для борьбы с этим влиянием и для дискредитирования его странной репутации среди рабов. Возможно, что он извлекал из этого пользу: во всяком случае, он забавлялся тем, что приводил его на свои пиры, чтобы развлекать своих собутыльников серьез­ностью, с которой тот давал свои предсказания. Раб заявлял, что он будет царем, а участники пира, смеясь, спрашивали его, как он воспользуется своей суверенной властью. Некоторые брали со стола куски мяса и предлагали ему с просьбой вспомнить об этом, когда он будет царствовать⁸.

Но эти предсказания, являвшиеся для хозяев лишь предметом забавы, питали надежды рабов. Достаточно было какого-нибудь случая, достаточно было одного слова Евна, чтобы вспыхнуло восстание рабов. И такой случай представился.

Дамофил, о жестокости и надменности которого мы упоминали выше, занимал первое место среди богатых людей Сицилии. Яв­ляясь соперником италийцев, водворившихся в его родной стране, он также претендовал на обширные поместья, на латифундии. Он собрал там большое количество рабов, рабов труда и рабов роскоши, и гордился тем, что возил их со своей свитой по всей стране, вооруженных, как солдаты, или наряженных в пышные одежды. Но под этим великолепием скрывались все та же скупость и та же жестокость. Рабы, безразлично, были ли они свободными по своему происхождению или нет, поступая к нему, клеймились, а иногда и заковывались в цепи. Что же касается тех, кого он назначал на самые тяжелые работы, то мы уже говорили о том, что их ожидало, если они осмеливались приходить к нему с прось­бой о хлебе и одежде⁹. «Не проходило дня,—продолжает Диодор,— чтобы этот самый Дамофил не подвергал несправедливым пыткам кого-нибудь из рабов; а его жена Мегаллида, находившая удо­вольствие в этом жестоком обращении, первая требовала нака­зания провинившегося, будь то мужчина или женщина. Доведен­ные до отчаяния жестоким обращением со стороны обоих супру­гов, рабы, не ожидая в будущем более ужасных наказаний, кото­рых следовало бы бояться больше тех, которые они испытывали теперь, приняли, наконец, решение восстать против своих хозяев»¹⁰.

Они обратились к Евну и спросили, разрешают ли боги привести в исполнение их заговор. Евн, подкрепляя свои речи обычными знамениями, ответил им. что они не тппькп разрешают, но даже приказывают сделать это, не теряя ни одной минуты. Он сам стал во главе их, и под его предводительством 400 наспех собранных рабов завладели Энной, ворвались в дома, повсюду внося бесчестие и смерть и проявляя при избиениях и издевательствах неслыхан­ную утонченность. Все городские рабы откликнулись на этот при­зыв и, убив своих хозяев, обратились против остальных граждан. Но все без исключения хотели обагрить свои руки в крови Дамо- фила и его жены. Их арестовали в загородном доме и поволокли в город, связав и осыпая тысячами оскорблений. Затем ввели в театр, куда собрались все рабы, чтобы придать своей мести боль­ше торжественности. Там Дамофил, все еще пытавшийся избежать предстоящей ему участи, был задушен двумя рабами, а Мегаллида, выданная женщинам, после продолжительных мучений была сбро­шена с одной из башен. Пощадили только их дочь, настолько же скромную в своих привычках и добрую по характеру, насколько ее родители были чванными и жестокими. Рабы нередко были сви­детелями, как она старалась утешить рабов, приговоренных к на­казанию розгами, и доставляла пищу тем, кого заковывали в цепи. Поэтому она с первого же момента восстания сделалась предметом их особой заботливости, и раб, нанесший смертельный удар ее отцу, сам взялся следить за тем, чтобы она, окруженная заботой и вниманием, благополучно добралась до Катаны, где находились ее родные. «Этот пример,—говорит Диодор,—доказывает, что все эксцессы, допущенные рабами, происходят не из прирожденной 27 Баллов

жестокости характера, а являются лишь актом мести за дурное обращение, жертвой которого они были» (133 г. до н. э.)¹¹.

Ebhбыл провозглашен царем. Он принял имя Антиоха для себя, а своему новому народу дал имя сирийцев¹²; открылось общее со­брание рабов, чтобы решить судьбу свободных людей; все были приговорены к смерти, исключая тех, кто знал оружейное мастер­ство. Эти последние были закованы в цепи и должны были изготов­лять оружие для своих новых господ. В ожидании этого совет, составленный Ebhomиз наиболее ловких своих товарищей, гото­вил все для предстоящей войны¹^. Один из них, Ахей, энергично осуждавший избиения, проявил себя как наиболее умный и храб­рый воин во время сражений. В три дня он вооружил 6 тысяч человек и, увлекши за собой толпу, вооружившуюся чем попало— топорами, серпами, косами и вертелами, пращами и простыми палками, обожженными в огне,—всюду вносил опустошение, вы­держивал натиски и восторжествовал над посланным против него войском. На его стороне было уже 10 тысяч сражающихся. Около Агригента собралась новая толпа приблизительно в 5 тысяч чело­век под начальством киликийца Клеона, и римляне надеялись, что они перережут друг друга. Но Клеон встал под начало Евна. Их было уже-20 тысяч, когда Луций Гипсей прибыл из Рима, что­бы подавить восстание. Но вскоре число рабов достигло 200 тысяч вооруженных¹⁴, и эти люди, говорит Флор, которые должны были бы быть приведены к хозяевам охотниками за беглыми (per fugitiva- rinc∖ PQMU лбпятпяпм P 5prrτπ∩ r∏3RMWP РПЙСН-Я пимсьсиу πneτ∩nnR¹⁵

^s _i∙- - - ∙ ∙ X- - · · - - -............................................................................... _{i i i}

Эти успехи пробудили роковые отголоски в Риме. 150 рабов осмелились составить заговор в Риме, 450—в Пренесте, 4 тысячи— в Синуессе; за пределами Италии, в Македонии, в Аттике, где ко­личество рабов было еще очень значительно, на Делосе, главном рынке рабов,—везде собирались отряды рабов и угрожали всеоб­щим восстанием. Его предупредили немедленным подавлением этих пока одиночных попыток¹⁸. Но в Сицилии мятежники еще не встретили победителя. Они брали города, разбивали выс­ланные против них войска, осыпая их оскорблениями во время a'^,,aκH и проявляя не: ?роятную жестокость после победы; нисколько не думая о том, чтобы в свою очередь обратить их в рабство, они отрубали своим пленникам руку или кисти рук¹⁷. Но это не все: вся масса населения Сицилии, более близкая к их условиям жизни благодаря своей бедности, чем к богатым, с которыми у них была общей только свобода, рукоплескала этим переменам судьбы и даже помогала им. Было отмечено, что, в то время как мятежники щадили жилища крестьян, плоды, приносимые землей, и даже сво­бодных людей, занятых земледельческим трудом, городская толпа под предлогом выступления против них рассеивалась по полям, поджигая и грабя там, где первые воздержались от этого¹⁸.

Пора было положить конец этим беспорядкам. Если Карфаген, Коринф и Нуманция признали власть Рима, то ему не приличе­ствовало отступать перед своими собственными рабами. И тем не менее у Рима не было достаточно сил, чтобы победить их; если

уж обычные средства их военного искусства оказались бессиль­ными перед грозными позициями Тавромении и Энны, то тем более бессильны были они против людей, привыкших ко всевозможным лишениям, которые под давлением голода скорее были готовы есть мясо своих жен, детей и друг друга, чем уступить¹⁹. Римляне должны были прибегнуть к измене, благодаря которой Рупилий проник в Тавромению. Все оставшиеся в городе рабы, подверг­нутые сначала пытке, были сброшены с башни. Та же измена открыла римлянам ворота в Энну после смерти храброго Клеона. Его брат Кома, захваченный живым, лишил себя жизни²⁰. Сам Ebhвместе со своими приближенными бежал в горы, расположен­ные в центре острова, где он мог найти надежное убежище благо­даря их извилинам и крутизнам. Его телохранители, видя, что его преследуют и что для них нет спасения, перебили друг друга. Его самого нашли укрывшимся в глубокой долине с четырьмя своими слугами: поваром, пекарем, банщиком и шутом, забавляв­шим его во время его трапез,—смешные и жалкие остатки цар­ского достоинства, сохраненные им во время бегства. Убить такого царя сочли ниже своего достоинства: его бросили в тюрьму, где он погиб медленной смертью, сгнив заживо²¹.

Рупилий дезорганизовал мятеж. Он лишил восставших их гавани Тавромения и их опорного пункта Энны. Всякое сопро­тивление стало невозможным, и достаточно было одного отборного отряда, чтобы обойти все тайные убежища в горах и окружить беглецов. Он покинул усмиренную Сицилию и вернулся в Рим. получив там «овацию»²², а не триумф: боялись унизить высокое достоинство триумфа именем «рабского»²³. Кроме того, триумф был неполный, так как само рабство не было уничтожено. По­скольку в Сицилии продолжали существовать рабы, там был и враг, всегда готовый поднять восстание.

4

Прежде чем представился новый случай к общему восстанию, несколько отдельных попыток имело место в самой Италии; вос­стания 30 рабов в Нуцерии и 200 в Капуе были подавлены, едва успев зародиться. Затем вспыхнуло более значительное движение, во главе которого стал римский всадник по имени Веттий. Влю­бившись в молодую рабыню, он купил ее у господина за 7 аттиче­ских талантов, на каковую сумму и дал обязательство. Но по исте­чении срока платежа и всякого рода отсрочек, не будучи все же в состоянии уплатить свой долг, он не нашел другого средства избавиться от своих кредиторов и сохранить свою прекрасную рабыню, как сделаться царем. Он купил доспехи, вооружил ими 400 человек из своих слуг и с легкостью склонил их принять уча­стие в своем предприятии. Там, где их господин мечтал о царском достоинстве и почестях, им мерещилась свобода. Он начал с того, что велел наказать розгами и обезглавить своих кредиторов. За­тем во главе 700 человек он расположился лагерем, приглашая

к себе всех окрестных рабов, число которых достигло 4 тысяч. В первой же стычке он разбил Луция Лукулла, выступившего* из Рима с 600 отборных воинов и набравшего еще 4 тысячи человек в Кампании. Но побежденный нашел изменника в лице одного из главных офицеров Веттия. Веттий сам покончил с собой, а все остальные были преданы смерти, за исключением предателя¹.

Это событие, само по себе весьма незначительное, вызвало из­вестную сенсацию в городе. В тот самый момент, когда северные варвары, кимвры и тевтоны, подошли к границам республики и остановились там, временно прекратив свое победоносное ше­ствие, будучи как бы уверены в том, что всегда смогут двинуться на Рим, чтобы потребовать там выкупа, этот самый Рим был сви­детелем того, как в самом его центре бунтовало другое варвар­ское, порабощенное население, столь нетерпеливое, что самой вздорной затеи было достаточно, чтобы собрать 4 тысячи человек, готовых бросить ему вызов у самых ворот города. Но этот мятеж, по словам Диодора, был только прелюдией. Настоящим местом восстаний была Сицилия. Зло приняло там такие огромные размеры, что сам Рим дал повод к вспышке, желая проявить свою справедли­вость и в то же время не будучи в состоянии проявить ее до конца.

Чтобы выступить против Югурты, Марий допустил в легионы неимущих; чтобы бороться с кимврами, сенат разрешил ему наби­рать вспомогательные войска даже в странах, расположенных не на берегах Средиземного моря, странах, еще не покоренных и варвар- rv∏v Οπ пппсип их у Никомела. ттяпя Вифинии. и всем известен по­лученный им ответ: у царя не было подданных, так как большая часть за неплатеж была уведена откупщиками налогов и продана в разные страны в качестве рабов. Это заявление вскрыло язву, общую всем подданным и союзным народам республики: это был, как мы уже говорили, тот новый источник, откуда по окончании великих войн преимущественно набирали рабов. Сенат не решался открыто перед всем светом признать законность этого явления. Один из декретов запрещал обращать в рабство свободнорожденно­го человека, принадлежащего к союзным народам, и предписывал наместникам провині ий возвращать свободу тем, кто был неспра­ведливо лишен ее. Когда этот декрет был опубликован в Сицилии, то 800 рабов в течение нескольких дней заставили признать свое право свободнорожденных; и со всех сторон к трибуналу претора продолжали прибывать все новые толпы. Рабы заволновались, но в свою очередь заволновались и хозяева. Если бы пришлось расследовать происхождение каждого отдельного случая пора­бощения, то ни один хозяин не мог быть уверен в своей собствен­ности. Выполнение декрета было почти равносильно отмене раб­ства. Хозяева обратились к наместнику, и он, в результате ли подкупа или своей слабости, а может быть, и из-за страха перед этой новой опасностью, закрыл свой трибунал и на все новые заяв­ления рабов отвечал отказом, отсылая их к их хозяевам.

Эти свободные люди, которых хотели вернуть в рабство, не вернулись туда; они нашли убежище в священной роще Паликов

и там под эгидой древних богов Сицилии составили план открытого восстания².

Их смелый призыв был услышан. На территории Анциллы 30 рабов, принадлежавших двум очень богатым братьям, заду­шили их ночью и под начальством раба по имени Вария стали обхо­дить жилище, склоняя рабов к восстанию. Их было всего 200 че­ловек, но они занимали довольно сильную позицию в тот момент, когда против них выступил претор Лициний Нерва. Он, как и его предшественники, прибег к измене. Он обратился к одному раз­бойнику, который уже в течение двух лет сам по себе вел нечто вроде войны рабов, убивая всех свободных и щадя только рабов, и который на основании этого должен был быть принят ими как настоящий предтеча. Они его действительно приняли в свою среду, поставили во главе, а он их предал. Но ни один раб не дался живым в руки победителя³: одни были убиты во время сражения, другие бросились с вершин скал в пропасть.

Претор, предполагая, что благодаря этой расправе он оконча­тельно ликвидировал восстание, распустил свои войска, как вдруг до него дошли слухи, что один римский всадник убит своими ра­бами и что последние, в числе 80, распространяют вокруг себя волнение. Он собрал тех солдат, которых ему удалось задержать, но не посмел начать решительных действий. Его нерешительность придала смелость рабам, число которых достигло вскоре 2 тысяч. Изменник, предавший и атаковавший их на этот паз в открытом бою, позволил разбить себя, а рабы благодаря этой победе полу­чили оружие и приобрели уверенность, что они воспользуются им не без успеха⁴. Когда число их дошло до 6 тысяч, они про­возгласили царем флейтиста по имени Сальвия, пленившего их умы своими экстравагантностями и предсказаниями⁵. Но на этот раз мнимый одержимый был человеком и сердечным и талантли­вым. Он держал своих солдат вдали от городов во избежание раз­ложения и возможных бесчинств, разделив их на три отряда, и благодаря умелому руководству собрал огромную добычу. Вскоре у него было достаточно лошадей, для того чтобы образовать отряд всадников более чем в 2 тысячи человек. C этим отрядом и 20 тысячами пехотинцев он напал на Моргантину. К несчастью, в пылу битвы он забыл о необходимости обороняться и был сви­детелем того, что римский полководец занял его лагерь. Но он настиг его на обратном пути, рассеял его войска и пожал самые дорогие плоды этой победы благодаря тому, что дал приказ щадить всех бросающих оружие; вместе с оружием он получал и солдат. Число его приверженцев росло с каждым днем, а римляне еще бо­лее способствовали этому своими ошибками. Таким образом, Сальвий, возобновив осаду Моргантины, обещал свободу город­ским рабам, если они примкнут к нему; хозяева обещали им то же, если они сохранят верность, и рабы, находясь еще в их власти, сражались на их стороне. Но после снятия осады претор отказался дать согласие на выполнение обязательства, и тогда почти все рабы перешли к Сальвию®.

Восстание ширилось с каждым днем, и, как и в первой войне городская чернь, враждебно настроенная против власть имущих’ содействовала ему, разоряя окрестности. Всюду царил беспоря­док, и власть, казалось, была бессильна подавить мятеж. Магистра­ты, не будучи в состоянии помочь злу, отказались даже от став­ших ненужными юридических форм. И ничто среди этой анархии не нарушало уверенности преступления в своей безнаказанности⁷.

Удивительная вещь: это были опять-таки рабы, начавшие пер­выми проповедовать и показывать пример порядка и умеренности. Киликийский раб Афенион, как некогда Клеон, организовал другой отряд в Лилибее. Будучи управляющим делами у двух славившихся своим богатством братьев, он был известен рабам своей храбростью и астрологическими познаниями, обаяние кото­рых оказывало, как видно, на них всегда исключительное влия­ние. Он вооружил 200 человек, служивших под его начальством, объединил всех единомышленников из окрестности и, провозгла­шенный своими сторонниками царем, намеревался даровать госу­дарственное устройство и законы своему народу, допуская в войска только самых храбрых, заставляя других продолжать свои домаш­ние работы и категорически воспрещая всякий грабеж, как будто это была земля, данная ему самими богами. Несмотря на все эти ограничения, его армия насчитывала более чем 10 тысяч человек. Попытка захватить Лилибей, хотя и неудачная, укрепила доверие к нему его сторонников благодаря той пользе, которую он сумел извлечь из нее⁸. Итак, Афенион и Сальвий организовали на двух противоположных пунктах Сицилии как бы двойной центр объ­единения мятежников. Был момент, как и во время первой войны, когда можно было рассчитывать, что соперничество двух главарей, толкнув их друг против друга, позволит римлянам быть только зрителями их взаимного уничтожения. Афенион был провозгла­шен царем с самого начала, а Сальвий, одержав ряд побед, позво­лил закрепить за собой этот титул после торжественного жертво­приношения в храме богов Паликов, первых свидетелей и покро­вителей восстания. Но и на этот раз надежды Рима не сбылись. Трифон (имя, которое раб—царь Сальвий—заимствовал у преем­ников Александра) предложил Афениону присоединиться к нему для осады Триокалы; и Афенион явился на зов и не задумался занять второе место рядом с тем, кто предупредил его в органи­зации восстания. Город был взят, и Трифон, пожелавший устроить там свою резиденцию, не упустил ничего, что могло способствовать укреплению или украшению новой столицы. Там находился его дворец и форум для народных собраний, так как он собирался дать своим подданным законную конституцию. Он учредил совет, заседавший вместе с ним во время аудиенции, сам же он, в резуль­тате странного смешения республиканских обычаев Рима и деспо­тических форм Азии, показывался народу не иначе, как пред­шествуемый ликторами, одетый в претексту, обрамленную пурпур­ной каймой, латиклаву и со всеми обычными эмблемами царского достоинства*.

Пора было и Риму подумать о восстановлении своего авторитета в Сицилии. Кимвры и тевтоны возвращались из Испании к гра­ницам Италии. И что ожидало ее, если, приблизившись к Альпам, несмотря на сопротивление Мария, они могли бы указать рабам Италии на этот пример торжества восставших рабов у них в тылу? Луций Лукулл, победитель Веттия в Италии, был послан с 17-ты­сячным войском против мятежников Сицилии. Недоразумение, возникшее между двумя царями, вызванное неосторожными мерами строгости Сальвия против Афениона, вернуло римлянам на короткое время надежду на разрыв между сторонниками обоих царей. Но при приближении опасности они помирились. Разно­гласия касались теперь только плана действия. Афенион предла­гал выйти за стены города, и его мнение восторжествовало: он рас­считывал на численность своих войск, достигавшую 40 тысяч че­ловек, и на свою собственную храбрость. Он почти обеспечил по­беду своим, как вдруг, пораженный тремя ударами и выбитый из строя, Афенион был вынужден предоставить своих воинов самим себе. 20 тысяч погибло во время бегства; он сам остался на поле битвы и спасся, только прикинувшись мертвым. В силу необхо­димости пришлось вернуться к плану Сальвия. Рабы заперлись в Триокале, и все усилия Лукулла оказывались тщетными¹⁰. Его преемник Сервилий не оказался ни более смелым, ни более счастливым¹¹. Тем временем Афенион, сделавшись единственным царем после смерти Сальвия, бродил по всей Сицилии, без всякой Помехи IpdUTi і ириДа H ucΛbui∖Hc MeCiHGviH, ЖССТиКО раОираВЛлЯСЬ как со свободными, так и с рабами, так как он во всех, кто не сле­довал за ним, видел изменников. Эти успехи были не только уни­зительны для римлян, но и представляли серьезную опасность. Рим разбил тевтонов, но кимвры перешли через Альпы, прези­рая все препятствия и уверенные в своей победе. Оставляя Мария, избранного в пятый раз консулом, во главе войск, действовавших против них, для подавления рабов послали его товарища Акви- лия. Аквилий в конце концов победил их благодаря своей храб­рости и энергии. При первом же сражении он рассеял врага, во втором он собственноручно убил Афениона и сам был ранен в го­лову. Едва поправившись от своей раны, он снова атаковал остатки мятежников. Все пали, за исключением тысячи человек, которые во главе с Сатиром были еще способны к сопротивлению. Аквилий обезоружил их, склонив к капитуляции обещанием сохранить им жизнь. И действительно, он отвел их как рабов в Рим... как рабов, предназначенных сражаться с дикими зверями для увеселения римлян. Эти храбрые воины сознавали, что своей жизнью воинов они заслужили иную смерть. Они отказались от этого позорящего их боя и взаимно перебили друг друга на алтарях, воздвигнутых на арене. Их предводитель Сатир до конца присутствовал при этом кровавом жертвоприношении и велел себя убить последнему рабу, который затем умертвил сам себя; смерть, достойная героя, и в этом славном имени история ему не отказала¹².

Мятеж был подавлен, но не разбой, который в течение после­

дующих лет, называемых годами мира, представлял собой непре­рывное продолжение рабских войн. Для подавления его преторы прибегали к самым суровым мерам. Домиций запретил рабам под страхом смерти пользоваться оружием. Один из них, избавив­ший страну от громадного вепря, был распят на кресте за то, что он убил его копьем: гнусная, недостойная жестокость, которую Цицерон не смеет порицать, а Валерий Максим одобряет¹³. Но эти законы поражали рабов беззащитных, нисколько не затрагивая тех, которые, взявшись за оружие с целью поднять восстание, умели пользоваться им для своей защиты. Глухие брожения не прекращались, проявляясь время от времени в заговорах и частич­ных восстаниях. Цицерон высказывал сильное сомнение в том, удалось ли Beppecy подавить их в течение трех лет своей пре­туры; он упоминает о заговоре рабов Леонида в Триокале; и один из упреков оратора против Beppeca состоял в том, что он не велел распять их на кресте¹⁴.

В это самое время Сицилия, восстания в которой пробудили столь грозные отклики в Италии, едва не была вовлечена в более общее движение рабов благодаря восстанию, театром действия кото­рого стала теперь в свою очередь Италия,—восстанию гладиаторов.

5

Среди всех категорий рабов не было, без сомнения, более жал­ких, но в то же время и более страшных. Это были люди, отобран­ные из числа самых сильных и обученных искусству владеть ору­жием, чтобы увеселять народ зрелищем своих битв. Привыкшие к крови и ранам, видя постоянно перед глазами смерть, они не знали ни опасностей, ни страха. Но эти привычки, эти нравы, эта привычная смелость, разве не могли они обратиться в другую сторону, неся с собой ужас? Вынужденные посвятить свою жизнь удовольствию своих господ, разве не могли они рискнуть ею, чтобы отомстить им за все свои собственные обиды?¹ Эта мысль занимала все умы, и рано или поздно она должна была вырваться наружу под влиянием человека, более закаленного. Роль такого человека выпала на долю Спартака.

Спартак, фракиец по национальности, номад по происхожде­нию, соединял огромную физическую силу с такими душевными качествами, которые очаровывают и покоряют людей. Это приро­жденное обаяние его характера усиливалось еще благодаря очаро­ванию таинственности. Рассказывали, что в первый раз, когда его привели в Рим для продажи, видели вечером, как вокруг его головы обвилась змея, не нарушая спокойствия его сна; его жена, искусная в толковании таинственных откровений судьбы, увидела в этом знамение того, что он достигнет великого могущества, увенчанного счастливым концом. Заключенный вместе с 200 дру­гих фракийцев и галлов в «бойне» (так назывались эти «фабрики смерти»)*, принадлежащей некоему Лентулу Батиату, отдавав­шему их в наем в Капуе, он сообщил своим товарищам свой план и доверился им во всем. Несмотря на то, что заговор был открыт,

78 гладиаторам удалось разбить свои оковы. Наспех вооружившись тем, что они нашли на кухне у повара, они у городских ворот встре­тили повозки, нагруженные оружием для амфитеатра, и захва­тили его. Этого было достаточно, чтобы разбить войска, послан­ные из Капуи для их преследования. Они отобрали у них оружие, гордясь тем, что им удалось сменить последние знаки своего раб­ского состояния на это оружие, отличительный признак воина. Однако вскоре римлянам едва не удалось захватить их. Претор Клодий, посланный против них из Рима, окружил их на горе Везувий, где они укрепились. C этой горы вела одна только узкая тропинка, и здесь он сконцентрировал всех своих солдат. Но гла­диаторы, спустившись по отвесным стенам скал при помощи лест­ниц, сплетенных из виноградных лоз, врасплох напали на отряд Клодия и рассеяли его. Этот первый успех привлек к ним сосед­них пастухов, людей крепких и ловких; гладиаторы распределили между ними роли в своей маленькой армии; это дало им возмож­ность без особых усилий разбить помощника нового военачаль­ника Варина, его товарища Коссиния и самого Варина. Его лошадь и сопровождавшие его ликторы попали в руки Спартака, и чуть не попал к ним в руки и сам полководец³.

Каждая победа доставляла Спартаку новых солдат; под его на­чальством собралось уже 70 тысяч рабов. Казалось, что с такой ар­мией можно было отважиться на все. Однако все его усилия имели в виду только одну цель: открыть себе дорогу к родине; только там /ЛТТ чгптп гг τrr> TTT r>Λr>nrrr г» r-r r∙ TT ГГ г» тж г» TT о fχ rx π ГхTf T-Jrr ТТЛ тпт-лптт (лттттті TTOirritm Oii √κW A WwA AiVw AUwWiAvl A A>W√A vχ√vvii vL>OOU_ri,Uli. AAW AiW AvliXWijjLM VAJiwilA iAvlM.W|JW ния его сотоварищей. Посвященные благодаря своему положению рабов во все соблазны роскоши, но не испытавшие их лично, они захотели, поскольку теперь на их стороне была сила, сами восполь­зоваться наслаждениями; они предпочли северным лесам прекрас­ный климат Италии с его удовольствиями и опасностями⁴. Оста­ваясь победителем, Спартак был вынужден остановиться для того, чтобы грабить Великую Грецию (юг Италии), а когда он начал приводить в исполнение свой план возвращения на родину, то рабы германского племени откололись от него во главе с Криксом, и это отделение стало для них роковым. После нескольких побед они были окончательно разбиты Геллием недалеко от горы Тар­гана. Спартак сгладил впечатление, оставленное их поражением, победив одного за другим обоих консулов, намеревавшихся отре­зать ему путь на север. Он принес в жертву манам Крикса® (его мертвой тени) 300 пленных и победоносно продолжал свой путь. Но так как разлив реки По воспрепятствовал его дальнейшему движению, он уступил требованиям своих товарищей. Вынужден­ный сражаться в Италии, Спартак решил двинуться к Риму; чтобы ускорить свой поход, он сжег свою добычу, задушил плен­ников и вьючных животных. Со стороны римлян ему не было ока­зано никакого сопротивления: оба консула снова были разбиты; но он сам остановился, чувствуя, что его войско не было ни доста­точно надежным, ни достаточно обученным, чтобы рискнуть на то, чего не решился сделать Ганнибал. Как и он, Спартак направился

на юг Италии. Центром своих военных действий он сделал Туриум и привлек туда даже купцов с тем условием, чтобы они снабжали его войско всем, что могло способствовать его укреплению, а не осла­блению. Он пополнял свои запасы, обучал и дисциплинировал свои отряды постоянными упражнениями или небольшими набегами, которые, не развращая их, могли принести им известную выучку⁶.

В Риме царили ужас и смятение. В то же самое время, когда на противоположных окраинах римского мира приходилось подав­лять, с одной стороны, энергичное сопротивление Сертория в Испании, а с другой—возобновившееся движение Митра дата, в са­мом центре Италии расширялась и как бы укоренялась война рабов⁷, и притом каких рабов! Историк Флор со своей обычной напыщенностью делает вид, что жалеет их. «Можно еще,—гово­рит он,—вынести позор рабских войн, так как рабы, самой судьбой поставленные в зависимость от всего, составляют как бы низшую ступень человечества, но все же приобщены к благодеяниям на­шей свободы. Что касается войны со Спартаком, то я не могу подыскать для нее названия. Когда рабы стали воинами, а гла­диаторы—начальниками, то низкое происхождение одних и уни­зительное звание других присоединили к постигшему нас бедствию еще издевательство и позор»⁸. Он покраснел бы от стыда, если бы назвал их врагами («стыдно назвать их врагами»)⁹. Но в Риме не краснели; там боялись сражаться с ними. Во время комиций тля избрания ппетппон никто не пента ттся помотаться попжности сопряженной со столькими опасностями. В течение двух лет рабы торжествовали. Наконец, выступил Лициний Красс и был назна­чен: ему скорее, чем кому бы то ни было другому, следовало под­вергнуться случайностям этой войны с рабами, ему, чье колоссаль­ное богатство было, главным образом, основано на труде этих рабов-рабочих. Ему дали шесть новых легионов. Этих смелых лю­дей, которые всегда играли со смертью, он мог победить только дисциплиной. Чтобы укрепить ее, он не отступал ни перед какими средствами. В первом сражении войска, порученные его помощ­нику Муммию, бежал і; он велел казнить каждого десятого, по обычаю предков¹⁰. Но в то время как Красс закалял в крови своих легионов дисциплину древнего Рима, в армии Спартака начались несогласия. Галлы и германцы снова отделились и были разбиты в Лукании. Спартак, видя это, составил следующий план: он ре­шил переправиться в Сицилию, эту классическую страну рабских восстаний, при которых было проявлено так много единодушия и дисциплины¹¹. «Двух тысяч было бы достаточно,—говорит Плу­тарх,—чтобы там снова загорелась затихшая война рабов, доста­точно было одной искры, чтобы она снова вспыхнула»¹². Он подо­шел к проливу и вступил в переговоры с пиратами, этой второй силой, господствовавшей над целой частью римского мира. По­боялись ли они потерять Сицилию, где они пользовались большой свободой во время управления Beppeca? Как бы то ни было, была ли их измена обдуманна или нет (во всяком случае она была неполитична), они обманули Спартака, взяли его подарки и бро-

сили его на берегу. Спартак попытался переправиться на остров на плотах, но на этот раз буря преградила путь его смелости. При­шлось покориться необходимости и остаться в Италии, не удаляясь, однако, от Сицилии. Он разбил свой лагерь около перешейка Pe- гиума. Красс решил окружить его здесь; он приказал вырыть от одного моря до другого ров шириной в 15 футов, длиной в 65 кило­метров, укрепленный высокой и солидной стеной. Спартак не ме­шал ему. И чтобы доказать свою уверенность в победе и публично выставить напоказ то, что Красса ожидает в случае поражения» он велел распять на кресте римского пленника на виду у обоих лагерей¹³. Спартак питался вначале тем, что давал ему полуостров, затем, когда этот источник иссяк, он в одну бурную, снежную ночь засыпал ров и перешел через него с третьей частью своего войска. Одно время Красс опасался, что Спартак прямо направится к Риму.

Это движение вызывало у Красса большое беспокойство. Спар­так ускользал у него из рук, когда он, казалось, крепко держал его, когда он уже предвидел столь нетерпеливо ожидаемый им конец войны, когда малейшее промедление грозило вырвать у него вы­годы победы, так как перед тем, в момент отчаяния и страха, потеряв всякую надежду, он написал сенату, что необходимо ото­звать Лукулла из Азии и Помпея из Испании. Он как бы отрекся от победы, и честь ее должна была достаться тому из двух полко­водцев, кто первый прибудет, чтобы пожать ее плоды. Во время W-r∩ r>T>r∖ri С^ГПТ'ТТ ТТО ТТГ» n T> ττn ττττrvτi T-T О Г> Г» ГХ ИМ rTHΛTrir> O^rPTTO τττxτ>τττnr^,nerτ n^rrr>ΓTTTO л л.⅜Λ 1 U∙l∖li., AAiAlljJV. i-ί.ΐν AAAA о 1 l∖pUv√U-U lip V 1 AlU V A _r-i,⅜- . AA AAJ A-IA V A V’W/1 V'А р/іДсі гладиаторов, победу вырвал из его рук подоспевший Спартак. И во второй, руководимой легатом проконсула, победа осталась бы за Спартаком, если бы в свою очередь на помощь не подошел Красс. Поражение, понесенное вождем гладиаторов, было значительно: он потерял 12 тысяч солдат, причем все были ранены в грудь. В ответ на это он разбил преследовавших его легата Красса и квестора Скорфа. Он уже приближался к горам Петилии, таким образом, снова вступая после трех лет войны на тот путь, который он хотел проложить себе своими победами, на путь, ведущий к северу, во Фракию. Но его последний успех вновь воскресил мечты и сопро­тивление его солдат. Они хотели вновь испытать военное счастье и заставили Спартака вести их против римлян. Это значило итти навстречу всем желаниям Красса. Уже шел слух—и он подтвер­ждался—о возвращении Помпея, которому предстояло бы встре­титься с ними на своем пути и одержать победу. Красс вновь принялся окружать Спартака рвом, но Спартак не думал больше о бегстве. Он выстроил всю свою армию, и когда ему привели его коня, он вынул свой меч и убил его со словами: «Если я буду побе­дителем, я найду другого; если же буду побежден, то он мне больше не понадобится». Затем, очищая себе путь среди сражающихся отрядов, пробираясь по нагроможденным друг на друга трупам и оружию, он стал искать Красса. Не найдя его, он убил двух преследовавших его центурионов; тем временем все его соратники были рассеяны. Оставшись один, окруженный неприятелем, он долго сопротивлялся, как герой, но, наконец, пал, подавленный

численностью врагов¹⁴. Итак, победил Красс, но в это время подо­шел Помпей. Он наткнулся на отряд в 5 тысяч гладиаторов, бе­жавших с поля битвы, которых он уничтожил без всякого труда. Он донес сенату, что Красс разбил Спартака, но что именно он, Помпей, вырвал последние корни этой войны, «и это римляне охотно слушали и повторяли за ним»,—говорит Плутарх¹⁵·. Не помогло Крассу и то, что он воздвиг по дороге из Капуи в Рим 6 тысяч крестов с распятыми на них гладиаторами¹⁶.

6

Если бы все эти репрессивные меры и могли устрашить рабов, то римляне сами позаботились бы о том, чтобы снова дать им воз­можность с оружием в руках вступать в бои. Оружие, владеть которым в мирное время им запрещалось под страхом смерти¹ и ко­торое время от времени давалось им вместе со свободой в дни, когда Риму угрожала опасность², стало раздаваться им все чаще и чаще во время внутренних междоусобий. Как сообщники за­говоров или как солдаты в гражданских войнах, они принимали участие во всех революциях, потрясавших республику, и на их долю выпало печальное утешение в том, что и они со своей сто­роны содействовали уничтожению вольностей. Уже Сатурнин— это орудие Мария—в подготовляемом им движении в самом центре Рима показывал им в качестве знамени, чтобы заставить их взяться за оружие в его пользу, шапочку вольноотпущенника³. Сам Марий обратился к ним с более непосредственным призывом, когда Сулла овладел городом⁴, а этот последний в свою очередь, после одержанной победы, ввел в римские трибы 10 тысяч отпу­щенных им на волю рабов⁵. Каталина, заимствовавший у прежних рабских восстаний их тактику разорения и поджогов, при их вы­полнении рассчитывал, главным образом, на городских рабов⁶; чтобы увеличить свои силы, он рассчитывал также на рабов в остальной Италии, и сенату доносили, что восстание среди них готово вспыхнуть повсеместно, в Капуе и в Апулии⁷. Нехватало солдат, чтобы следить за ними; гладиаторов было слишком много,— их поэтому рассылали по разным муниципиям, чтобы их изоли­ровать и сдерживать⁸. Это, однако, не помешало Каталине найти больше рабов, чем было ему желательно, когда он начал войну. Он был даже вынужден отказывать им из опасения придать своему предприятию характер войны рабов, боясь, что не сумеет удер­жать их в нужных границах и во всяком случае восстановит про­тив себя всех свободных⁹.

Эта осторожность, продиктованная ему интересами самого заговора, не встречается больше в тех смутах, которые продолжа­лись в Риме после Каталины. Цицерон, указывая на освобожде­ние преступников и восстания рабов, как на одну из причин своего падения и изгнания, ставит в большую заслугу Милону то, что он подавил все усилия и бесчинства Клодия, купив гладиаторов в ин­тересах защиты государства, «которое все зависело от моего спасе­ния», как самодовольно говорил Цицерон¹⁰. Во время гражданских

войн едва ли больше стеснялись прибегать к подобным средствам. И с той и с другой стороны не только принимали, но и старались привлечь к себе подобных помощников и почти всегда оспаривали друг у друга гладиаторов и пастухов, этих старых солдат Спар­така¹¹, и не раз еще разбивали цепи закованных рабов¹⁸. Их можно встретить в лагере Лабиена после поражения Помпея, в двух африканских армиях, также и в испанской¹³. После убийства Цезаря заговорщики, отправившись занимать Капитолий во имя свободы, шли под конвоем гладиаторов¹⁴.

Вторая гражданская война, начатая при подобных же обстоя­тельствах, пошла по тому же пути. Побежденный Антоний искал себе поддержку даже в тюрьмах рабов¹⁵, и затем, позднее, когда он был разбит уже не заговорщиками, а Октавием, наибольшую верность сохранили ему гладиаторы, собранные им самим в Ки- зике для празднования триумфа, надеждой на который он так себя ласкал. Не будучи в состоянии дойти до него, они все же спешили присоединиться к нему и согласились сложить оружие только тогда, когда поверили в его смерть¹⁶. Октавий набрал из того же источника до 20 тысяч человек для службы во флоте¹⁷. Секст Помпей всячески ухаживал за своими вольноотпущенни­ками и слугами, чтобы удержать их при себе¹⁸, и, владея Сицилией, он значительно увеличил свою армию навербованными там ра­бами¹⁹. Верный данному слову, Секст в договоре с триумвирами ггптпр{5лпя п срлблпкт ππα rppv т/тлrr>QWQ∏rq гтлтт рглττom∏τrτ∏∩u

-£■·.·,· r4∙^,-∙*∙ ’■«» ⅛pu∕l∙,w.4⅛∕l HV_f⅛ ‰i W AA_fc4 iU∏_i,V J. a