3. ОБРАЗОВАНИЕ И НАУКА

Культ образования, грамотности, писаного слова вообще — одна из примечательнейших черт традиционной китайской циви­лизации. Он был составной частью культуроцентристской идео­логии китайской империи, придававшей исключительно важное значение феномену символизма в человеческой практике.

Попытка Ципь Ши хуапди поставить самодержавную власть правителя над культурной традицией закончилась, как извест­но, провалом. В начале правления ханьской династии тексты канонических книг, запрещенных при Цинь Ши хуапди, были восстановлены на основании устного предания и записаны при­нятой в то время разновидностью письма, отчего они получили название «новых письмен». Позднее, вів. до и. э., получили ^{[XXXVI][XXXVII]}

хождение списки канонов, якобы найденные в стенах дома Кон­фуция и записанные письменами, бытовавшими в чжоускую эпоху. Школы «новых» и «древних» письмен составили два ос­новных толка в капопической традиции ханьского времени. В целом же эта традиция включала в себя около полутора де­сятков различных версий канонических текстов.

При первых ханьских императорах среди высших чиновни­ков существовали так пааываемые бо ши, т. е. «знатоки» раз­ных политических учений, имевших своих учеников. Ханьский У-ди повелел ограничиться преподаванием пяти канонов конфу­цианской традиции, и с этой целью в 124 г. до п. э. была учреж­дена Столичная школа {тай сюэ). Учащихся школы, выдержав­ших выпускные экзамепы, назначали па невысокие должности в администрации, (Любопытно, что па экзаменах учащиеся сами выбирали экзаменационный билет, т. е. табличку с начертанной на ней темой экзаменационного сочинения, стреляя по этим «билетам» из лука.) Так было положено начало официальной системе образования в императорском Китае, хотя в древности ее вклад в пополнение рядов бюрократии и распространение гра­мотности был крайне незначительным.

Деятельность ханьских экзегетов дала толчок развитию са­мых разных отраслей филологического зпания — от палеографии до фонетики. В начале I в. ученый Ян Сюн составил диалекто­логический словарь «Фанъянь», в котором пе только толкова­лись значения диалектных слов, но и описывались районы рас­пространения тогдашних диалектов. Одновременно придворный архивист Лю Синь подготовил первую в Китае библиографию, в которой все сочинения, имевшиеся в дворцовом книгохранили­ще, классифицировались по семи разделам. В начале II в. поя­вился толковый словарь «Шовэнь цзецзы». Его автор, филолог Сюй Шэнь, поместил в нем толкования почти на десять тысяч иероглифов. Позднее ученым Лю Си был создан специальный этимологический словарь.

Пробудившийся интерес к филологической критике был од­ним из многих проявлений скептик о-рацио на лист и ческой реакции на догматизм официальной идеологии ханьской династии. С рубе­жа нашей эры виднейшие ученые все решительнее ратовали за освобождение этического содержания Конфуциева учения из плена мантики и ма гико-космологических спекуляций. Среди об­разованных верхов общества усилилась рационалистическая кри­тика народных верований и прочих людских «мнений». Инте­ресным памятником подобной мировоззренческой позиции яв­ляется трактат Ван Чуна (I в.} «Луньхэн» («Взвешенные

суждения»). По признанию самого Ван Чуна, он написал свою книгу в надежде «рассеять заблуждения своего времени и по­будить людей вернуться к основам добродетели». Ван Чун ра­зоблачал популярные в его времена суеверия и предрассудки, основываясь на результатах наблюдения природного мира. Осо­бенно резко он выступал против веры в бессмертие и сущест­вование духов.

Ханьская картина мира благоприятствовала развитию точ­ных и естественных наук. Особенных успехов добилась астроно­мия. Еще в доимперскую эпоху древние китайцы научились совмещать в своем календаре солнечные и лунные ритмы, вы­числять пути движения небесных светил, предсказывать лунные затмения. Например, астрономический текст, обнаруженный в погребении Мавандуй III (168 г. до н. э.) указывает с большой точностью движение пяти планет за период с 246 по 177 г. до н. з. Измерения времени в древнем Китае производились с по­мощью гномона, а со II в. до н. э. также водяных часов. Дости­жения ханьских астрономов позволили ученому Чжан Хэну создать в 124 г. бронзовую модель небесной сферы, приводив­шуюся в движение водой. Тот же Чжан Хэн сконструировал сейсмограф, который имел вид вазы, с восемью драконами, ука­зывавшими восемь сторон света. Точные науки развивались и в послеханьское время. Так, в V в. придворный астроном Цзу Чунчжи вычислил число л с точностью до седьмого знака. Ар­хеологические находки последних лет предоставили свидетель­ства высокого уровня развития картографии в древнекитайской империи.

Блестящие примеры соединения теории и практики дает ис­тория китайской медицины, которая уже к ханьской эпохе раз­рослась в целую систему научного знания. Традиционная ки­тайская физиология основывалась на представлении о человеке как микрокосме, являвшем собой динамическое равновесие кос­мических сил и ритмов: начал ннъ и ян, пяти стихий (ассоции­ровавшихся с пятью внутренними органами, пятью органами чувств и т.

в том числе методика акупунктуры, прижигания, массажа и пр. Лекари ханьского времени применяли большое число препара­тов из трав и минералов. Судя по образцам рецептов, найден­ным в архивах пограничных гарнизонов Ханьской империи, лекарства в ту эпоху нередко включали в себя до десятка и бо­лее ппгридиентов, а их употребление весьма строго дозирова­лось. В могиле Мавандуй Ш был обнаружен сборник рецептов, который содержал 280 предписаний, предназначенных для ле­чения 52 болезней. В этих предписаниях упоминаются более 240 лекарственных материалов. В древнем Китае развивалась и хирургия. Известно, что знамепитый врач древности Хуа То (II в.) производил трепанацию черепа.

Клиническое лечение в Китае всегда было теспо связано с гигиенической практикой — различными видами гимнастики (в ханьских могилах обнаружены изображения отдельных гим­настических упражнений), водными и солнечными ваннами, гигиеной половой жизпп и пр. Гигиена тела в древнем Китае была частью целого комплекса средств достижения физическо­го бессмертия — одной из традиционных целей древнекитайской религии. Важное место в этом комплексе запимали и химиче­ские способы воздействия па организм. Древние китайские ал­химики, пытавшиеся получить эликсир бессмертия путем трапе- мутации ряда веществ, особенно киновари, разработали рецепты сотен минеральных снадобий, где фигурировали самые различ­ные компоненты — от золота и яшмы до квасцов, купороса и марганца. В соответствии с общим правилом китайской тради­ции китайская алхимия разделялась на «внешнюю» (алхимия в собственном смысле слова) и «внутреннюю» (ее психофи­зиологические параллели), причем приоритет отдавался послед­ней.

Эпох'а древних империй в Китае отмечена целым рядом важ­ных технических открытий и усовершенствований.

Положение к роль изящной словесности в древнекитайской империи определялись уже известными нам особенностями тра­диционной культуроцентрнстской идеологии Китая. Письмо рас­ценивалось прежде всего как образ бытия и, следовательно, власти, хранящий в себе магическое «веяние» пустотной силы жизни. Символизируя поток творческих метаморфоз мира, оно выступало как символ в высшем смысле этого слова, т. е. знаком всегда недостижимого, но именно поэтому вездесущего «друго­го». Таким образом, письменная традиция в классической сло­весности Китая соединяла в себе сообщительность и самодоста­точность вещей, этическое и эстетическое. Подчеркнем, ЧТО именно художественное качество слова оказывалось наивысшим выражением его миссии, оберегания беспредельной перспекти­вы смысла в символе. Не случайно эпическое, зачатки которого существовали в древнем Китае, ио пе получили развития, све­лось в классической литературной традиции Китая к цитате и со временем трансформировалось в утонченную игру книжных аллюзий и намеков. Не случайно также магические свойства письма связывались в древнем Китае главным образом со сти­лизованными формами письменности — каллиграфическими над­писями, криптограммами и т. д.

Будучи во всех своих проявлениях знаком власти, литера­тура в древнем Китае тал или иначе выражала различные ас­пекты имперской политики или, точнее, различные аспекты отношения к политической действительности образованных лю­дей — наследников и хранителей символического языка культу­ры. Всякое литературное творчество было публичным актом — выражением претензий на власть и, следовательно, соперниче­ством за авторитет. При этом оно носило преимущественно лирический и сатирический характер, поскольку в китайской культуре иносказательному, аллегорическому измерению словес­ности придавалось исключительное значение.

Коллизии, сопутствовавшие формированию классической сло­весности Китая, с наибольшей полнотой проявились, пожалуй, в историографической традиции древней империи. История как совокупность назидательных прецедентов была для правителей китайской империи непосредственным воплощением «небесной воли», предельной реальностью дао, а исторические сочинения— паилучшим средством удостоверения законности их власти. С I в. н. э. при ханьском дворе существовала историографиче­ская палата, так называемый Восточный павильон, где подго­тавливались тексты официальных исторических сочинений, соз­дававшихся по императорскому указу.. Но, несмотря на импе­раторский патронаж, эти сочипения выражали прежде всего точку зрения конфуцианских ученых, неизбежно вносивших в свои труды мотив драматической конфронтации, соперничества ва авторитет между «достойным мужем» и государем.

Имперский период истории древнего Китая ознаменовался появлением нового жанра исторических сочинений, отличавше­гося весьма сложной композицией. Его основоположником был официальный историограф при дворе У-ди Сыма Цянь (ок. 145—86 гг. до н. э.) — автор труда, обычно именуемого «Исто­рическими записками» (правильнее «Записки историка»). В своем труде Сыма Цянь изложил историю Китая с древней­ших времен до правления У-ди. Книга знаменитого ханьского историка состоит из нескольких неоднородных по жанру ча­стей: апналов, генеалогических таблиц, биографий выдающихся исторических деятелей, исторических монографий и жизнеописа­ний, включающих в себя описания отдельных народов и страп. Ход истории Сыма Цянь представлял как действие непостижи­мой «небесной судьбы» и круговорот различных форм общест­венного состояния. Согласно этой концепции круговорота, вос­принятой Сыма Цянем от Дуп Чжуншу, принципом первой династии Ся была «искренность», выродившаяся в «дикость», принципом династии Шан—«почтительность», выродившаяся в «суеверное почитание духов», принципом династии Чжоу — «цивилизованность», выродившаяся в «формальное соблюдение правил», что было усугублено династией Цинь, поставившей во главу угла «закон». Ханьская же династия, утверждал Сыма Цяпь, исправила пороки чжоуского правления, вернувшись к принципу «искренности». Что же касается человеческой лично­сти, то она в древнем Китае рассматривалась лишь в связи с тем или иным-типом характера или социальной ролью. Биогра­фия же сводилась, так сказать, к «значимому прецеденту», за­частую к анекдоту, в которых разыгрывалась коллизия «достой­ного мужа» и окружающего мира. Труд Сыма Цяня послужил образцом для написания истории династии Старшей Хань. Это было сделано вів. ученым Бань Гу. Впоследствии составление историй отдельных династий приобрело регулярный характер, п этот жанр исторических сочинений стал одним из самых вну­шительных памятников идеологической традиции имперской государственности в Китае.

Сыма Цянь отнюдь не был официозным летописцем. В его книге содержится немало критических выпадов по адресу У-ди, сам историк попал в опалу и подвергся унизительному наказа­нию — кастрации. Ода Сыма Цяня «Скорблю о ши, не встретив­шем судьбы» — это классический в своем роде документ жиз- ненпой позиции ученых людей в древнекитайской империи. Она открывается следующими словами: «Скорблю о ши, родившемся в недобрый век, о том, кто с тенью собственной стыдится жить наедине и кто, себя превозмогая, претворяет ритуал, страшась лишь, что деяния его останутся неведомы другим. Поистипо талант его могуч, по мир забыл о правде, и вот в усилиях бес­плодных всю жизнь изнемогает он. Хоть обликом прекрасным наделен, никто его не видит, хоть есть способности, раскрыть их он не может...» Впрочем, разлад между правдой идеального

человека и ложью суетного света снимается обращением к идее предельного всеединства бытия, уравновешивающего все сущее. Бухгалтерия мирового круговорота может показаться слабым утешением для страдающего сердца, но следует заметить, что веред нами одно из выражений фундаментальной для китайской традиции темы «единения небесного и человеческого», открытия своего личного в безличной Судьбе. По примеру Сыма Цяня многие литераторы и историки древнего Китая брались за кисть но еле того, как они убеждались в невозможности осуществить свои «возвышенные помыслы». Нередко они вдохновлялись об­разами поэта Цюй Юаня и других древних мужей, которые, по преданию, покончили с собой после того, как были незаслужен­но отстранены от службы.

В области собственно изящной словесности в ханьское вре­мя господствовал жанр прозо-поэтических произведений фу, которых иногда называют «одами». Эклектический как по фор­ме, так и но содержанию, жанр фу является достойным образ­чиком синкретизма ханьской культуры. Произведения этого жанра, имевшего своим главным источником традицию «Чуских строф», причудливо соединяли в себе панегирик, сатиру и ла­ментацию, фантастику и дидактизм. Классические образцы ф>у создал Сыма Снижу (ок. 179—117 гг. до н. э.) — придворный поэт ханьского У-ди, искусно сочетавший в своем творчестве одическую торжественность с политическим критицизмом, В пер­вые века нашей эры фу превратились, по существу, в формаль­ные образцы «высокого стиля» в словесности.

У-ди учредил при дворе Музыкальную палату (юэ фу), где собирались и обрабатывались народные мелодии и песни. Дея­тельность Музыкальной палаты заложила основы новой тради­ции лирической поэзии. У истоков же классической китайской лирики находится анонимный цикл «Девятнадцать древних сти­хотворений», сложившийся, вероятно, к середине II в. II. э. Стихи этого цикла написаны классическим для китайской поэ- зпп пятистопным размером с цезурой после второго слога. Ли­ризм «древних стихотворений» вдохновлен глубоко и непосред­ственно пережитой истиной, что «живет человек между небом и этой землей так непрочно, как будто оп странник н в долгом пути» (перевод Л. 3. Эйдлина), Новая поэзия возвещала, что человеческая жизнь — как «утренняя роса под солнцем», но в мужественном приятии хрупкости жизпи заключено несокруши­мое величие человека. Наследие «девятнадцати древних стихо­творений» определило облик лирической поэзии Китая в III—V вв.

Ханьское искусство, подобно литературе и даже религии то­го времени, по-своему отображает переходный характер куль­туры древнекитайской империи. Тогда еще не были найдены и осознаны формы художественного выражения философии куль­турного символизма — такие формы появились лишь в средне­вековье, составив классический фонд китайского искусства. Что же касается живописи и пластики ханьского периода, то они все

еще питались образами и сюжетами древней мифологии, кото­рым было суждено сойти с исторической сцены. В памятниках ханьского искусства запечатлен процесс разложения мифологи­ческих образов: с одной стороны, они отличаются по-детскй наивной, примитивной, хотя и исполненной немалой жизненной силы реалистичностью, имеют часто прикладное применение, например в качестве поучительных образцов или магических предметов, с другой — древние мотивы приобретают декоратив­ную функцию и вытесняются в область орнаментации, нередко чрезвычайно стилизованной. Видимая стилистическая непосле­довательность ханьского искусства заявляет о себе и в контра­стном сочетании бытовых сцен, прославляющих радости земной жизни, п картин блаженной страны небожителей. Подобное со­седство натуралистического правдоподобия и откровенной фан­тастики имеет свои параллели в имитациях повествовательной прозы того времени, например в сборнике легенд «Шапьхай цзпп» («Книга гор и морей»), где рассказы о мифологических персонажах, превращенных в фантастические существа, встав­лены в рамки педантичного географического описания. Подоб­ное же странное сочетание научной аккуратности и фантазии мы встречаем, в частности, в главе о топографии в трактате «Хуай Наиь-цзы» (П в. до н. о.).

Есть, однако, и некий общий стилистический знаменатель как фигуративной живописи, так и декора той эпохи. Таковыми выступают динамизм, пластика самого движения, выражающие­ся в напряженно изгибающихся линиях, ритмических структу­рах и модуляциях, экспрессивных жестах. Этот жизненный ди­намизм, то неистовый и страстный, то подчиненный как бы музыкальному ритму, мы наблюдаем и на сценах всякого рода увеселений и игр, столь частых в ханьских погребениях, и в характерных для ханьской пластики фигурах воинов, хищных зверей, бегущих лошадей или композициях, изображающих ко­ня, топчущего человека. Присущ он и ханьскому искусству портрета-, которое при всей его реалистической достоверности (например, фигуры воинов из гробницы Цинь Ши хуанди явно передают индивидуальные черты их прототипов) всегда пред­ставляет определенный символический тип, иногда граничащий с карикатурой. Момент стилизации как выражения динамизма жизни, опосредующего реальное и гротескное, образное и абст­рактное, сыграл решающую роль в становлении искусства кал­лиграфии, которое приходится на первые столетия пашей эры.

В контрастном единении разнородных, казалось бы, стили­стических элементов, посредуемых постоянно самоотчуждаю- щимся, превосходящим самого себя и потому порождающим бесконечное разнообразие актом стилизации, ханьское искусство обнаруживает глубинную преемственность с китайским искусст­вом позднейших эпох, Именно осознание выразительных потен­ций момепта стилизации как такового сделало возможным в Китае эмансипацию художественного творчества от каких бы

-

пи было утилитарных соображений, а внутренняя коллизия стилизации, всегда являющей собой игру утверждения и устра­нения, раскрытия и сокрытия, определила традиционное для китайской культуры понимание драматизма творчества как достижения безмолвного в звуке, безобразного в образе, покоя в движении и т. д.