Великая колонизация

В этой связи естественным будет теперь обратиться к рас­смотрению другого важного явления в жизни греческого об­щества в век архаики — колонизации. В ней справедливо видят следствие того демографического взрыва, которым было отме­чено развитие Греции в архаическую эпоху.

В самом деле, греческая колонизация VIII—VI вв. до н. э., которую справедливо называют великой, сыграла огромную роль в жизни греческого народа, в переходе его именно на ан­тичный путь развития. Колонизация разрядила социальную обстановку в Греции, дав отток избыточному аграрному на­селению на неосвоенные — во всяком случае, по представле­нию самих греков — заморские земли. Она дала мощный импульс занятиям торговлей, ремеслами, товарными видами сель­ского хозяйства, связав цепью более или менее взаимовыгод­ных экономических отношений метрополии и колонии, грече­ские города и варварскую округу. Она дала выход накапли­вавшейся веками энергии, развязала инициативу, предоставила богатое поле деятельности для всех, в ком, подобно Одис­сею или Архилоху, бродила закваска авантюризма, жила тяга к новому, неизведанному, сулившему успех, богатство,, славу.

Колонизационная деятельность греков в век архаики разви­валась бурно и по всем направлениям: как на восток — в сто­рону Малой Азии, куда дороги были проторены еще в микен­ское и субмикенское время, так и на запад—в Южную Италию и Сицилию и далее, к берегам Галлии и Иберии; как на се­вер— в сторону Фракийского побережья (полуостров Халки- дика), в зону проливов и далее, в Причерноморье, так и на юг —

в Африку (Кирена и Египет).

Надо, впрочем, заметить, что не всегда и не сразу колони­зационная деятельность формирующегося полиса выливалась в заморские предприятия. Бывали случаи, когда объектом ко­лонизации становились земли более слабого соседа в самой Греции. Так именно поступили спартанцы: для них своеобраз­ным вариантом колонизации, гораздо более важным, чем вы-’ вод колоний на Феру и в Южную Италию (Тарент), стало по­корение’ Мессении в ходе двух Мессенских войн —первой, в 742—734 гг., и второй, начиная с 636 г. до н. э. (обе датиров­ки—по Евсевию, Chron., II, р. 182 Karst).^[104]Цель этих завое­вательных войн нашла великолепное отражение в заявлении, которое традиция приписывает спартанскому царю Полидору при открытии кампании против мессенцев: «Иду на не поде­ленные земли» (Plot. Apophth. Lac. р. 231 d). В результате земли мессенцев были поделены на клеры между нуждающи­мися спартанцами, а жители превращены в илотов, приписан­ных к этим клерам. Завоевание Мессении доставило спартан­цам возможность столь радикально и так широко решить за чужой счет свои больные проблемы, что это в сочетании с осо­бенной крепостью спартанского космоса избавило Спарту от ярма тирании.

в Афинах после Солона и установление там тирании еще в се­редине VI в. до н. э.

Но вернемся к основному варианту — к выводу греками ко­лоний за пределы своей страны. В организации этого столь важного для формирования классической цивилизации процес­са вновь видна выдающаяся роль сознательных и планомерных усилий тех, кто стоял тогда во главе греческих общин или кому граждане специально доверяли руководство ответственным де­лом вывода колоний. Ярким примером может служить в дан­ном случае ситуация, связанная с выводом колонии из Корин­фа в Сицилию в 733,г. до н. э.: инициатива правящего клана Бакхиадов сочетается здесь с корректирующей ролью оракула Аполлона в Дельфах и планомерной деятельностью ойкистовАр- хия и Херсикрата (важнейшие источники—Thue., VI, 3, 2; Pind. 01., II, 93 Boeckh со схолиями; Marm. Par., ер. 31, vs. 47— 48 с неприемлемой датировкой; 'Strab., VI, 2, 4, р. 269—270; VIII, 6, 22, р. 380; Euseb. Chron., II, р. 182 Karst).’⁷

Вывод коринфянами колонии в Сицилию и основание там нового города Сиракуз относятся к весьма еще раннему време­ни, согласно наиболее авторитетной хронологии, представлен­ной у Фукидида, Пиндара (со схолиями) и Евсевия, а восхо­дящей, по всей видимости, к раннему сиракузскому историку Антиоху, — к 733 г. до н. э. Переселенцев из Коринфа воз­главлял аристократ, близкий к правящей группировке Бак­хиадов— Архий, сын Эвагета, из рода Гераклидов.

По преданию, поводом к выводу колонии послужило пре­ступление, совершенное Архием на любовной почве. Он был повинен в гибели Актеона, сына уважаемого коринфскощ граж­данина Мелисса. К просьбам последнего отомстить насильнику за смерть сына народ — очевидно, из страха перед правящей аристократией, к которой принадлежал и Архий, — остался глух, и тогда Мелисс, дождавшись очередных Истмийских празд­неств, взошел на крышу храма Посейдона, проклял коринфян и, призвав в свидетели богов, бросился вниз на камни.

о существовании на острове в конце VI в. афинской военно-земледельче­ской колони»}-

Для историк этого коринфского предприятия см. также: Соко­лов Ф. Ф. Критические исследования, относящиеся к древнейшему периоду историк Сицилии. СПб., 1865, с. 176 слл.; Holm Ad. Geschichte Sizitiens im Altertum, Bd. 1. Leipzig, 1870, S. 116 ff.; Dunbabin T. J. The Western Greeks, p. 8 fl.; StauffenLierg A. Trinakria, S. 109 ff.

с оракулом, отплыл в Сицилию, где и основал Сиракузы (об истории, послужившей поводом к отплытию Архия в Сицилию см.: Diod. fr/VIII, 8; Plut. Am. narr., 2, p. 772 e — 773 b; о спе­циальных консультациях с оракулом по поводу места нового поселения — $trab., VI, 2, 4, р. 269).

Эта романтическая история не может претендовать на до­стоверность, хотя общий колорит ее выглядит убедительно; за­силье знати — в Коринфе тогда правил знатный клан Бакхиа- дов, возводивших свой род к потомку Геракла Бакхиду, — са­мовластные выходки не чувствовавших над собою никакой узды аристократов, робость народной массы, нерешавшейся прийти на помощь обиженным, — все это черты, которые на самом деле могли быть присущи социальной жизни архаического Коринфа. Однако, сколь бы верно ни был передан в этой истории общий тон и сколь бы глубоко личными ни были мотивы, подвигнувшие Архия на отъезд в Сицилию, предприятие в целом носило не ча­стный, а публичный характер! оно затронуло значительную часть народа и было организовано правящей аристократией.

Судя по масштабам вновь основанного поселения и быстро­те освоения переселенцами окружающей территории, в колонию выселилось достаточно большое число коринфян.

Вывод колонии в Сицилию был для коринфян частью более широкой и целенаправленной программы освоения Запада. Это видно из того, что по пути в Сицилию часть колонистов'во гла­ве с Херсикратом высадилась на Керкире и, прогнав оттуда обосновавшихся там ранее эретрийцев, основала собственную колонию (Strab., VI, 2, 4, р. 269; об эретрийцах — Plut. Aet. Gr„ И, р. 293 a-b). Несколько позже те, кто уже стал сираку- зянами, но, разумеется, не терял связи со своей метрополией Коринфом, принимали деятельное участие в основании пересе­

ленцами из Ахайи Кротона,- а колонистами из Локриды — Локров Эпизефирских (Strab., VI, 1, 12, р. 262, и 7, р. 259)

Трудно, таким образом, переоценить энергию и последова­тельность осуществлявшейся коринфянами колонизационной по­литики и, надо думать, что те, кто ее направляв, а это были коринфские Бакхиады, учитывали всю совокупность стоявших перед их городом проблем: необходимость дать отток избыточ­ному аграрному населению и тем разрядить социальную обста­новку в Коринфе; необходимость обеспечить условия для ши­рокого развития коринфской торговли, в которой сами Бак­хиады если и не принимали непосредственного участия, то все же были весьма заинтересованы как в одном из важнейших источников доходов (см.: Strab., VIII, 6, 20, р,.378); наконец, необходимость подкрепить и то и другое стратегически надеж­ными опорами, создав, посредством цепи собственных и дру­жеских с ними колоний, своего рода мост между Балканской Грецией и Сицилией.

Сицилийский материал, поскольку он сравнительно хорошо отражен в общегреческой исторической традиции, опирающей­ся, кстати, и на добротное местное предание, замечателен сво­ею образцовостью. Он доставляет нам возможность с уверен­ностью судить о всех важнейших аспектах греческой колониза­ции— о причинах и характере самого колонизационного дви­жения, о судьбе вновь основанных поселений, наконец, о сущ­ности взаимоотношений между греческими колонистами и мест­ным населением. На последнем вопросе необходимо теперь остановиться особо: этого требует как логика самого изложе­ния, необходимость подкрепить конкретными данными сформу­лированное выше положение о греческой колнизации как спо­собе разрешения своих проблем за чужой счет, так и историо­графическое состояние вопроса.

В самом деле, казалось бы, нет ничего естественнее заклю­чения об империалистском характере греческой колонизации. Ведь, за немногими исключениями (например, в отдельных райо­нах Причерноморья), новые поселения основывались греками.

в местах, где было свое исконное население, для которого утверждение новых поселенцев означало более или менее оче­видное утеснение, утрату своих владений и возможностей для самостоятельного развития. Такой именно взгляд, в полемике с бытовавшей идеализацией греко-варварских отношений, был развит в русской дореволюционной историографии Ф. Ф. Со­коловым. Глубоко исследовав древнейший период истории Си­цилии, русский ученый сумел показать, что местные сицилий­ские племена сикулов и сиканов, хотя и уступали во многом грекам, отнюдь все же не стояли на стадии «новозеландской дикости», как это рисовалось взору английского историка Дж, Грота, и что приход греков вовсе не обернулся для них благодетельной миссией, а, наоборот, прервал спонтанный про­цесс собственного оригинального развития.^[106]

Однако это простое и с виду естественное мнение в даль­нейшем было пересмотрено, и на смену ему явилось иное и, как стало казаться, более верное воззрение на отношения грече­ских колонистов с местным населением как на своего рода положительное, с выгодами для обеих сторон взаимодействие. Это воззрение нашло отражение, в частности, у С. А. Жебелева, который в одной из последних своих работ писал: «Было бы неправильно рассматривать греческую колонизацию как своего рода ряд разбойничьих набегов или вооруженных экспедиций. Последние были бы немыслимы, так как число являвшихся колонистов значительно уступало количеству туземного насе­ления, окружавшего или жившего по соседству с основанной колонией... Все усилия торговых колоний должны были быть направлены на то, чтобы обеспечить между греками и тузем­цами такой modus vivendi, при котором каждая сторона мог­ла бы извлекать для себя наибольшие выгоды. И если грече­ские колонисты эксплуатировали туземцев в своих интересах, то, со своей стороны, и верхи туземного населения извлекали из общения с греками свои, хотя бы и меньшие, выгоды. В этом отношении было бы антиисторично переносить на греческую ко­лонизацию -отличительные свойства колониальной эксплуата­ции нового времени».^[107]

Если бы дело ограничивалось у С. А. Жебелева оговоркой насчет выгод, которые извлекали для себя из контактов с гре­ками верхи туземного населения, то с этим можно было бы согласиться. Однако изложенное им мнение вело именно к принципиальному пересмотру прежнего взгляда на грече­скую колонизацию как на явление по существу разбойного ха­рактера. С этим нелегко было согласиться, и показательно, что несколько позже К- М. Колобова, хотя и с оговоркой относи­тельно зависимости колонизационной инициативы греков от

возможности конструктивного взаимодействия (в частности, торгового обмена) с местным населением, а следовательно, и от уровня развития последнего, все же вернулась к общей оценке греческой колонизации как явления, по сути дела, им­периалистского. Указывая, что «колонизационная экспансия является характерным и составным элементом развития рабо­владельческого строя», она вполне справедливо усматривала природу этого явления в характере самого (античного) рабо­владельческого общества: «Развитие за счет периферии харак­терно для всех рабовладельческих обществ. Прежде всего оно обусловлено необходимостью (при развитом рабовладении) приобретать рабов вне территории своего полиса, а на опреде­ленной стадии развития греческих полисов — и вне Греции»,^[108]Тем не менее недавно взгляд, обнаружившийся уже у С, А. Жебелева, вновь был поддержан В. П. Яйленко, кото­рый, опираясь главным образом на археологическйй материал, развил этот взгляд до крайней степени.^[109] Указывая на вовлече­ние туземных элементов в экономическую деятельность грече­ских колоний, отрицая принтом порабощение греками туземцев, да и вообще какое бы то ни было насилие греческих колонистов над местным населением, В, П, Яйленко считает возмож­ным говорить о «трудовой кооперации» и «мирной конвер­генции» греческого и туземного миров. «Результаты археоло­гических исследований в Великой Греции и Нижнем Побужье,— пишет он,— показывают, что в эксгном и ческу ю деятельность греческих колоний широко вовлекались туземные' элементы. При этом необязательно надо стремиться.,, повсюду видеть по­рабощение туземцев греками: твердых доказательств порабо­щения местных элементов в греческих колониях до конца VI в. у нас нет».^[110] И ниже: «Одним из наиболее продуктивных, если не основным, вариантом экономического взаимодействия между греческим колониальным и туземным мирами была доброволь­ная трудовая кооперация. Повсюду более высокий сравнительно с туземным уровень жизни в греческих колониях привлекал местные элементы. Архаическое греческое общество еще не зна­ло противопоставления эллин — варвар, и это облегчало взаи­модействие обоих миров. Трудовое участие туземцев в эконо­мической деятельности греческих колоний предоставляло и им более высокий жизненный стандарт. Такая экономическая за­интересованность местных элементов в трудовой деятельности на полях и в мастерских греков в сочетании с потребностью греческих колоний в трудовых ресурсах и породила возник­новение сельских поселений со смешанным населением, про­

никновение туземцев в греческие поселения и греков в тузем­ные, а в конечном счете материальное и культурное сближе­ние греческого и туземного миров».^[111]

На каком основании делаются такие далеко идущие выво­ды? На что ссылается В. П. Яйленко? На результаты археоло­гических исследований в Великой Греции и Нижнем Побужье, на возникновение кое-где поселений со смешанным населением (в расчет могут идти жившие по соседству с Ольвией калли- пиды, или эллино-скифы, Геродота [IV, 17] и мнксэллины ольвийского декрета в честь Протогена [IOSPE, I^а, № 32, В 16—17]), но более всего на сицилийский материал. Однако археологические данные, не подкрепленные соответствующими письменными свидетельствами, могут допускать самое различ­ное истолкование и, во всяком случае, не являются надежным источником для суждения об этносоциальных отношениях. Рав­ным образом не имеет решающего значения и ссылка (кстати,, использованная уже С. А. Жебелевым) на смешение греков, с туземцами: такое смешение является обычным спутником этнических контактов, но не может служить показателем их характера (ср., например, наличие в Спарте категории мофа- ков, происходивших от сожительства спартиатов с илотками). Что же касается сицилийского материала, то он истолкован В. П. Яйленко отнюдь не лучшим образом: за переложением тенденциозных выводов - некоторых современных археологов^[112]он проглядывает красноречивые указания античной традиции, которые в массе своей совершенно опровергают развитый им взгляд.

В самом деле, начнем с того, что нам известно об утверж­дении греков в Сицилии. В трех случаях из четырех, когда традиция фиксирует внимание на первоначальных контактах греческих переселенцев с туземцами, речь идет о насильствен­ном изгнании последних с мест их обитания: Архив основал Сиракузы, «прежде всего прогнав сикулов (ІіхєХоч; є^єАма;) с острова», т. е. с Ортигии, где греки и обосновались в первую очередь (Thue., VI, 3, 2); халкидяне с Фуклом во главе, двинувшись из Наксоса, основали Леонтины, «войной прогнав оттуда сикулов то'0Tjaac) городок сика- нов Омфаку» (Paus., VIII, 46, 2). И только в одном случае сообщается, что греческие колонисты обосновались при содей­ствии туземцев: это были переселенцы из Мегар, которым, пос­

ле первых их мытарств, удалось заручиться поддержкой-с'икуль- ского царька Гиблона и на его земле и под его руководством основать городбк Мегары Гиблейские (см.: Thue., VI, 4, 1).

Далее, показательна судьба туземного населения, остав­шегося на территории вновь основанных греческих полисов. Об этом можно судить на примере Сиракуз, чья история осо­бенно хорошо представлена в античной традиции и наиболее обстоятельно изучена учеными нового времени. Так вот, на ос­новании археологического обследования сиракузской хоры мож­но заключить о скорой деградации местной культуры, об ис­чезновении всех ранее процветавших сикульских поселений, за исключением одной сравнительно далеко отстоявшей от Сира­куз Гиблы Герейской (у нынешней Рагузы). При этом населе­ние самих Сиракуз, равно как и основанных ими в округе но­вых, дочерних колоний, судя по археологическим находкам, оставалось чисто греческим. Спрашивается: что же сталось с жителями названных сикульских поселений? Ответ один: по­скольку они не были прогнаны или истреблены, они стали кил- лириями — земледельческими рабами, наподобие илотов, за­крепленными за клерами греческих первопоселенцев, земле- владельцев-гаморов.^[113]

Античная традиция, представленная, в частности, такими именами, как Геродот, Аристотель и Тимей, определенно счи­тает киллириев рабами, но рабами, как специально разъясня­лось Аристотелем, особого типа, сходными со спартанскими илотами, фессалийскими пенестами и критскими кларотами (см-: Her., VII, 155; Aristot., fr. 586 Rose³, из «Сиракузской политии»; Timaeus, FgrHist 566 F 8). Их статус, вслед за Д. Лотце, глубоко изучившим эту проблему, мы определим, таким образом, как вид коллективного рабства, возникающего в условиях -завоевания или колонизации, особенно в зоне рас­селения дорийцев.^[114] Традиция не дает явных указаний относи­тельно происхождения киллириев, но не раз подчеркиваемое в источниках огромное их множество, будто бы даже вошедшее в поговорку (Zenob. Prov., 4, 54; Suid., s. v. xxXXix'jpt otl, а вместе с тем и напрашивающаяся дополнительная параллель с туземными земледельческими рабами-мариандинами в Герак- лее Понтийской^[115] заставляют предположить, что они были

местного сикульского корня. Само их имя, возможно, происхо­дило от названия одного из сикульских племен (ср.: Nonn. Dion., XIII, 311), хотя в новейшей научной литературе нет недо­статка и в других объяснениях, из которых наиболее заманчи­вым нам представляется предложенное А. Чечи сближение греческого xvzX'jpiot с латинским culleus — «кожаный ме­шок», «мех».^[116]

Дело в том, что в этом случае возникает возможность не только объяснить термин «киллирии» с позиций древнего ита­лийского языка, на одном из диалектов которого должны были изъясняться сикулы, но и истолковать его по аналогии с неко­торыми другими известными нам у греков названиями земле­дельческих рабов. Возможно, что киллирии были прозваны так по своей одежде типа какого-нибудь кожуха (причем было использовано именно местное название) — наподобие того, как сикионские рабы были прозваны катонакофорами по своей верх­ней меховой или кожаной одежде — катонаке.^[117] То, что одеж­да такого типа — «кожухи» — в принципе была характерна для простолюдинов в архаическое время, подтверждается превос­ходной параллелью, на которую нам в свое время указал А. И. Доватур. Это — уже привлекавшийся нами выше отры­вок из Феогнида, где говорится о социальном перевороте на родине поэта — в Мегарах Нисейских. Поэт сетует здесь на возвышение, в ущерб старой знати, простолюдинов-сельчан, тех,

Кто ни законов досель, ни правосудья не знал, Кто одевал себе тело изношенным мехом козлиным И за стеной городской пасся, как дикий олень...

(Theogn., 54—56 Diehl³)

Эта параллель вдвойне интересна — не только возможным подтверждением бытовой характеристики сиракузских килли- риев, но и указанием на сходную социально-политическую си­туацию. Ведь и в Сиракузах сложившееся в архаическую эпоху противостояние аристократии и демоса завершилось—здесь именно при прямом участии рабов-киллириев — победой на­роду. В 491 г. до н. э. власть землевладельческой знати гаморов была свергнута в Сиракузах совместным выступлением демоса и киллириев; при этом гаморы были изгнаны, а киллирии полу­чили свободу и даже вошли в состав гражданства (см.: Her., VII, 155; Timaeus, FgrHist 566 F 8; Dion. Hal. Ant. Rom., VI, 62) .^[118]Это событие — едва ли не уникальный пример совместных действий греческого городского демоса и туземных земледель­

ческих рабов, т. е. пример формирования единого демократиче­ского фронта и достигнутого таким образом успеха в демо­кратической революции. Вместе с тем это—ярчайшее свиде­тельство антагонизма, существовавшего между киллириями и гаморамн, а следовательно, и самое убедительное опровер­жение теорий «трудовой кооперации» и «мирной конверген­ции».

Но мало того, что греческими колонистами в Сицилии подав­лялось туземное население в ближайшей, освоенной ими округе. Источники свидетельствуют об их непрерывной борьбе и со свободными сицилийскими племенами, т. е. с теми туземными общинами, которые остались за пределами первоначально за­хваченной греками территории и сохранили свою независи­мость. Здесь опять-таки замечателен пример Сиракуз, история которых вообще стоит в центре внимания античной традиции, когда она повествует о судьбах греческих городов в Си­цилии.

Показательна неуклонность агрессивных устремлений сира- кузнн в отношении свободных сикулов во все времена, незави­симо от порядков, которые существовали в самом Сиракузском государстве. Первоначальная аристократическая республика гаморов последовательно осуществляла экспансию во внут­ренние сицилийские земли, этап за этапом осваивая их посред­ством внутренней колонизации. В архаический период, в VII в. до н. э., сиракузянами были основаны, в частности, Акры (к за­паду от Сиракуз, в верховьях реки Анап) и Энна (в самом центре острова), Касмены и Камарина (на юго-востоке), не считая ряда небольших фортов, закреплявших их господство над освоенной таким образом обширной территорией (о дочер­них колониях Сиракуз см.; Thue. VI, 5, 2—3; Steph. Byz., s. v. ’'Ev^a) ,^[119]

С утверждением сначала в Геле, а затем и в Сиракузах ти­рании наступление на сикулов не прекратилось. Тиран Гелы Гиппократ (498—491 гг.) совершал неоднократные походы в зем­ли сикулов, осаждал и захватывал их городки (см.: Her., VII, 154; Polyaen., V, 6) и под стенами одного из них — Гиблы Ге- леатской — в конце концов нашел себе смерть (Her., VII, 155).^[120] Сменивший его в Геле, а затем утвердившийся и в Си­ракузах Дейноменид Гелон (годы правления в Сиракузах — 485—478), бывший ранее соратником Гиппократа во всех его войнах, вероятно продолжал держаться твердого курса в от­ношении сикулов. Наследовавший Гелону его брат Гиерон (478—466 гг.) без церемоний отбирал у сикулов земли. Так

он поступил, например, при выводе военно-земледельческой колонии в Катану (Diod., XI, 49, 1, и 76, 2).

Падение тирании и восстановление в Сиракузах республи­канского строя (466 г.) ничего не изменили в отношениях сира- кузян с сикулами. Правда, у сикулов в это время появился та­лантливый руководитель Дукетий, который, начав с борьбы за возвращение земель, отнятых у туземцев Гиероном, добился исключительных успехов (драгоценные сведения об этом дви­жении сопротивления сохранил Диодор, XI, 76, 2—3; 78, 5; 88, 6—90, 2; 91—92; XII, 8 и 29). Дукетию удалось сплотить сику­лов в политическое единство, наподобие федерации, с центром в городе Палике, основанном по его инициативе вблизи святи­лища сикульских богов-близнецов Паликов, в центре восточной части острова. Опираясь на объединенные силы сикульских об­щин, Дукетий в течение целого ряда лет—с 461 до 451 г.— вел успешную борьбу с греками, отвоевывая у них обратно си­кульские земли и закрепляясь на них посредством основания новых городов. Однако, в конце концов, сиракузяне и акраган- тяне совместными усилиями положили конец успехам сикулов: Дукетий был разбит и должен был сдаться сиракузянам, кото­рые выслали его в Коринф (451 г.). Правда, спустя некоторое время Дукетий нашел способ вернуться в Сицилию (446 г.) и вновь возглавил сопротивление сикулов, однако на этот раз болезнь и смерть остановили его в самом начале нового пути (440 г.).

После смерти Дукетия сиракузяне перешли в решительное наступление на сикулов. Подчинение их общин они завершили штурмом последней сикульской твердыни —■ города Тринакии. Сам город был разрушен, а уцелевшие жители проданы в раб­ство. За счет добычи торжествующие сиракузяне отправили богатые посвятительные дары общему духовному патрону гре­ческих колонистов — Аполлону Дельфийскому (Diod., XII, 29, 2—4). Подчиненные сиракузянам сикульские общины были об­ложены - большой данью (Diod., XII, 30, 1; Thue., VI, 20, 4), и это положение не изменилось в принципе и при новой тира­нии Дионисия Старшего (405—367 гг.).^[121] Более того, есть осно­вания предполагать, что именно тогда, в результате последо­вательно проводимой нивелирующей державной политики, сикульские общины утратили последние остатки своей внутрен­ней самостоятельности и самобытности и подверглись сильней­шей эллинизации,^[122] Во всяком случае, в последующие века мы практически ничего уже не слышим о сикулах и единственным, хотя, впрочем, и знаменательным, воспоминанием о былой не­зависимости местного сицилийского населения явится, уже в римское время, использование святилища Паликов сицилий-

скими рабами при подготовке и осуществлении ими своего вто-. рого восстания (Diod., fr, XXXVI, 3, 3; 7, І).^[123]

Проведенного обзора истории отношений греческих коло­нистов с местным населением в Сицилии достаточно, чтобы по­казать всю неосновательность утверждений о «мирной конвер­генции», Напротив, сицилийский материал, как, впрочем, и все то, что нам известно о греко-варварских отношениях в других областях Средиземноморья и Понта (ср. ожесточенную борьбу Тарента и Фурий с южноиталийскими племенами луканов и бруттиев, Гераклеи Понтийской — с непокоренными марнаїг- динами, Боспора и Херсонеса — со скифами и пр.), убедительно свидетельствует о далеко не мирном и не сотрудническом ха­рактере контактов, которые прямо были навязаны одним ми­ром другому, в конечном счете —скажем об этом со всею опре­деленностью — об империалистском характере греческой коло­низации. При этом надо учитывать не только такие очевидные проявления колониального разбоя, как захват' у местных жите­лей их земель и обращение их самих в рабов или зависимых данников, но и формы, так сказать, скрытые, и среди них в осо­бенности неэквивалентный характер обмена между греческим миром и варварской периферией. Сбывая варварам изделия своего ремесла, предметы роскоши и, конечно же, вино, греки получали взамен гораздо более ценные вещи — разнообразное сырье, хлеб, рабов, т. е, все то, что буквальным образом стало основой для развития и процветания их рабовладельческой эко­номики, Без преувеличения можно сказать, что так называемая великая колонизация и открытая ею эксплуатация варварской периферии стали для греков важнейшими материальными предпосылками реализации античного способа развития, с раб­ством иноплеменников, но зато с гражданскими правами и при­вилегиями для соотечественников,

4. Раннегреческая тирания

Однако вступление на античный путь развития не было для греков столь гладким и простым делом, как могло бы пока­заться с первого взгляда. Первоначальной законодательной реформой были заложены первые опоры и намечены контуры, а колонизацией были обеспечены дальнейшие необходимые ус­ловия для форсированного возведения полисного здания. Одна­ко в условиях объективно созревшей и разразившейся смуты субъективная готовность архаического греческого общества к завершению работы совместными усилиями оставляла желать лучшего. Ни аристократия не хотела поступиться в пользу на­рода традиционными своими привилегиями, ни демократия не намерена была соизмерять степень Своего давления на знать

с разумной мерой, диктуемой потребностями сохранения гражданского единства, сознанием необходимости социального компромисса, В этих условиях роль своеобразного обществен­ного катализатора сыграла архаическая тирания (ее еще на­зывают раннегреческой, или старшей, чтобы отличать от тира­нии, возродившейся в условиях кризиса полиса в позднеклас­сическое и эллинистическое время) ,^6Й

Строго говоря, древняя тирания не была конструктивным элементом демократического движения; она была, скорее, по­бочным явлением, порожденным смутой, и носила по преиму­ществу деструктивный характер. Далее, если первоначальная законодательная реформа и колонизация были подлинными во­площениями греческого рационализма, то в тирании реализова­лось иррациональное стремление личности к власти, та самая глубинная человеческая спесь (ofiptc), в которой греки рано усмотрели главного антагониста разумному общественному порядку, благозаконию (sovoutta). Чужеродность этих древних, возникавших посредством узурпации в период обострения со­циальной смуты режимов личной власти хорошо сознавалась современниками. Недаром они окрестили этот нетрадиционный, столь отличающийся от патриархальной царской власти вид монархии чужим, заимствованным, как считают, из Малой Азии, у лидийцев или фригийцев, словом «тирания» (впервые зафиксировано у Архилоха в характерном приложении к влас­ти лидийского правителя-узурпатора Гигеса, fr, 22 Diehl³), Неконструктивность, иррациональность, чужеродность древней тирании не исключает, однако, возможности признания за ней известного исторического значения: на свой лад, так сказать, от противного, самим фактом своего насильственного возник­новения и существования, она содействовала утверждению в греческом обществе полисного духа, с его культом разумной нормы, согласованного и общеобязательного для граждан за­кона.

Присмотримся, однако, пристальнее к этому явлению, со­путствовавшему и паразитировавшему на общем демократиче­ском движении. Тирания являлась к жизни в какой-то момент после первого рационально спланированного и осуществленного устроения общественных дел, когда это устроение оказывалось в глазах общества недостаточным или неудовлетворительным,

⁶⁶ Новейшее фундаментальное исследование о греческой тирании — В е г v е Н. Die Tyrannis bei den Griechen, Bd I—II. Mtinchen, 1967 См. также: Andrewes A. The Greek tyrants, 2nd ed., London, 1958; Diesner H. J. Griechische Tyrannis tind griechische Tyrannen. Berlin, I960; Mosse C. La iyrannie dans la Grece Antique. Paris. 1969. Важнейшие специальные статьи, относящиеся к истории старшей тирании, собраны в кн.: Die altere Tyrranis bis zu den P.erserkriegen. Hrsg. von K. -H. Kinzl. Darmstadt, 1979. В советской литературе особенно важны работы К. К. Зельнна: 3 е л ь- н К.-К. 1) Олимпионнки и тираны.— ВДИ, 1962, № 4, с. 21—29; 2) Борь- •ба политических группировок в Аттике в VI в. до н. э. М., 1964.

когда вновь вспыхивали раздоры и возникали условия для ав­торитетного выступления сильной личности, на которую, изве­рившись в реформе, народные массы возлагали теперь все свои надежды. Надо, однако, подчеркнуть, что корнем тирании была не демократия, а демагогия. На авансцену политической жизни выступали честолюбивые авантюристы, которые, как пра­вило, были людьми знатного происхождения, нередко даже вож­дями целых кланов, но по каким-то причинам, чаще всего из-за соперничества с другими знатными вожаками, порывали со своим сословием, развязывали широкую демагогическую кампанию, при поддержке демоса добивались чрезвычайного назначения на высшую должность, а затем узурпировали власть.

Тирания была в архаической Греции широко распростра­ненным явлением, особенно характерным для развитых в эко­номическом отношении районов, где острота внутренних со­циальных противоречий достигала особой силы. Здесь доста­точно будет назвать наиболее значимые тиранические режимы, оставившие особенно яркий след и в исторической традиции древних. В Балканской Греции более всего известны тираны в городах вокруг Истма: в Коринфе—Кипсел, его сын Пери- андр и племянник последнего Псамметих (658—584), в Сикио- не — Орфагор и ряд его преемников (приблизительно 655—555), в Мегарах—Феаген (около 630), в Афинах — Писистрат и два его сына Гиппий и Гиппарх (560—510 гг, с перерывами). Из периферийных областей особенно благодатными для возникно­вения тиранических режимов оказались Иония и Сицилия. Из ионийских тиранов заслуживают упоминания: в Милете-— Фрасибул (около 600), на Самосе—Поликрат (538—522); из сицилийских: в Геле — Пантареиды Клеандр и Гиппократ (505—491), а затем Дейноменид Гелон; в Сиракузах — Дейио- мениды Гелон, Гиерон и Фрасибул (485—466 гг. до н. э.).

Тираны архаической поры, как правило, были выдающимися личностями. Сказанное об иррационализме тирании относится к существеннейшему внутреннему импульсу, направлявшему во­лю. тиранов к власти, к их стремлению оседлать общественное развитие и на волне популярного демократического движения достичь осуществления — за счет и во вред этому движению — сугубо личной, эгоистической цели. Однако это не исключало возможности проведения ими при случае некоторых важных преобразований — постольку, конечно, поскольку этим обеспе­чивалась популярность их правления (отдельные администра­тивные реформы, меры по благоустройству городов, оборудова­ние гаваней, координация колонизационного движения и пр.). При этом и государственная политика тиранов, и их личное поведение не были лишены—и в этом надо видеть знамение времени — известного, так сказать, частного рационализма. Не­даром и их тоже, а не одних только законодателей и рефор­

маторов, традиция изображает как людей, исполненных не толь­ко страсти и воли, но и выдающегося ума, Периандр и Писист- рат по совокупности своей деятельности относились — по край­ней мере, некоторыми авторами —к числу семи мудрецов (см. выше, § 2),

Примечательны также в этой связи исполненные расчета манипуляции Писистрата с религиозными святынями своего родного города. Мы имеем в виду известную историю с вто­ричным его приходом к власти при непосредственном будто бы участии богини Афины. Именно, по свидетельству древних авторов, Писистрат въехал в город, стоя на колеснице рядом с красивой, статной женщиной, наряженной наподобие боги­ни Афины, что должно было изображать или символизиро­вать-— разница в данном случае невелика — прямое содействие божества происходящему (см,: Her,, I, 60; Aristot, Ath, pol,, 14, 4).^[124]

Вместе с тем нельзя закрывать глаза на характерную лич­ную направленность поступков тиранов. Отмеченная печатью сознательной воли и энергии, их деятельность направлялась прежде всего своекорыстным расчетом, а их политика была исполнена, по большому счету, эгоизма и произвола. Тирания архаической поры (как и вообще любая тирания) не была, как это доказывал в свое время С. Я, Лурье, 'видом демократиче­ской диктатуры®⁸ а являлась всего лишь древним вариантом бонапартизма. Поэтому ни идеализировать, ни слишком под­черкивать значение этого явления не приходится. Показатель­но, наоборот, антидемократическое существо тирании (разору­жение народа, политическое подавление, фискальный гнет), равно как и то, что позитивный вклад тиранов в строение по­лисного государства, за немногими исключениями вроде Пе- риандра, практически был ничтожен.

Из этого не следует, однако, что тирания вообще не имела никакого исторического- значения. Отнюдь нет, только это зна­чение реализовывалось на свой, весьма своеобразный лад. Бу­дучи побочным продуктом распада древнего аристократического общества, тирания самым непосредственным образом содейст­вовала крушению аристократии и этим, разумеется, подгото­вила торжество демократии. Более того, являя собой влаеть,

стоящую выше сословных перегородок, она уже была, по мет­кому выражению Я. Буркхардта, «антиципированной, представ­ленной одним человеком, демократией».^[125][126] Так или иначе, по­средством принудительной политической нивелировки она под­готавливала общество к восприятию в будущем господства закона, и в ту же сторону вело осознание самим этим обществом, на опыте тирании, всей опасности личной спеси (ііЗрі;) т. е. крайнего индивидуализма, сколь бы ни было необходи­мым развитие этого последнего в условиях кризиса патриар­хальных порядков и становления личности.

Можно сказать так, что тирания была необходимым этапом на пути к полису, особенно в плане преодоления сопротивле­ния родовой знати, но что окончательное торжество полисных принципов стало возможным лишь по устранении этой тяжкой опеки, которую являли собой для общества охарактеризован­ные выше режимы личной власти. Как тирания сокрушила арис­тократию, так общество сокрушило тиранию, после чего рядом заключительных реформ были устранены реликты древнего порядка, приняты меры против опасного возвышения- личности и достроены последние этажи полисного здания, В этом отно­шении особенно показательны были реформы в Афинах, осу­ществленные после свержения тирании Писистратидов Алкмео- нндом Клисфеном (508/7 г. до н. э., главные источники — Her. V, 66—73; VI, 131; Aristot. Ath. рої., 20—22).™

Выдвинувшийся на передний план во время борьбы с Пи- систратидами, а особенно после их устранения Клисфен объек­тивно, по характеру и последствиям осуществленных им в 508 г. преобразований, был прямым продолжателем дела Солона, Более того, именно его и считают по праву родоначальником демократии: если Солон заложил общие основы полисного строя в Афинах, то Клисфен окончательно придал ему демокра­тическую форму. При нем и в самом деле получили дальней­шее развитие правильные принципы государственной и демо­кратической жизни. На смену древней родо-племенной органи­зации общества (по филам и фратриям) пришла, наконец, но­вейшая административно-территориальная система — членение страны и народа на 10 новых территориальных фил с их мест­ными подразделениями в виде небольших компактных городских или сельских ячеек-демов. Эта система, ставшая отныне основой всей государственной жизни, учитывала, по месту жительства, все свободное, включенное в состав гражданства, население

Аттики, в том числе и такие его группы, которые давно утрати­ли или никогда даже не имели связи с исконными родовыми подразделениями.

Соответственной реорганизации подверглась вся система строения государственных органов и должностей в древних Афи­нах. И прежде всего радикально изменилась структура создан­ного еще Солоном государственного совета. Ранее он состоял из 400 членов, набиравшихся поровну от 4 древних фил, где< пре­имущественным влиянием по традиции пользовалась родовая знать. Теперь состав совета был расширен до[500 членов, кото­рые набирались —и это было решающим нововведением — по 50 от каждой из 10 новых территориальных фил, т. е. от всего мас­сива гражданского населения, что придало этому важнейшему после народного собрания государственному учреждению под­линно демократический характер.

Равным образом расширилась и демократизировалась сис­тема различных государственных коллегий, административных, финансовых, военных, которые теперь делили с архонтатом ис­полнительную власть и своим коллективным участием придава­ли ей последовательно демократический характер. В частности, в соответствии с возросшей ролью гоплитского ополчения и для более эффективного коллегиального руководства военными де­лами была создана новая коллегия 10 высших военных руково­дителей— стратегов. Поначалу они были подчинены одному из 9 архонтов — архонту-полемарху, но вскоре стали самостоя­тельными и даже, более того, по мере возрастания роли войны и военной политики, приобрели значение главного правитель­ственного органа.

Но самоеі может быть, важное состояло! в том, что при Клие- фене утвердившаяся, наконец, демократия получила прочные гарантии своего дальнейшего существования. Были приняты эф­фективные меры против своедолия’и необузданности отдельных знатных кланов и сильных личностей. Силу первых должна была подорвать административно-территориальная реформа Клисфсна, имевшая в виду раздробление старинных родовых групп между новыми территориальными 'подразделениями. А против непомерного возвышения личности был направлен так­же учрежденный Клисфеном предупредительный «суд череп­ков»— остракизм. Впервые закон об остракизме был применен спустя два года после первой победы над персами при Мара­фоне.⁷’ Тогда уверовавший в свою силу народ использовал серию остракизмов для устранения из Афин родственников и сторон­ников свергнутых тиранов, дабы искоренить всякую возможность возрождения антидемократического режима личной власти. Но и позднее остракизм оставался эффективвым орудием контроля в руках демоса по отношению к той аристократической про- ^[127]

слойке, которая по традиции поставляла политических лидеров Афинскому государству. Посредством остракизма афинская гражданская община оберегала себя от нежелательных послед­ствий чрезмерного успеха той или другой аристократической личности. Последовательным устранением политиков, чье влия­ние грозило превзойти допустимую при демократии норму, об­щина и утверждала свое суверенное право, свое значение во­площенного государственного начала.^[128]

Конечно, нельзя отрицать того, что проведение Клисфеном важных государственных преобразований было обусловлено не только и даже на первых порах, может быть, не столько широ­кими демократическими устремлениями реформатора, сколько более частной, личной причиной — соперничеством его с дру­гим влиятельным аристократом Исагором и необходимостью в борьбе с сильным противником опереться на поддержку наро­да. Это подчеркивается уже и в древней традиции, у Геродота, когда он повествует о борьбе за власть между Клисфеном и Исагором в Афинах, только что освободившихся от тирании Писистратидов: «Эти люди вели между собою распри из-за пре­обладания, пока побежденный Клисфен не привлек на свою сторону народ» (Her., V, 66, пер. Ф. Г Мищенко).

Однако, не забывая о том, что непосредственным исходным моментом деятельности Клисфена было честолюбивое соперни­чество с себе подобными из-за власти, мы не должны ставить под сомнение принципиальный характер содеянного им, отри­цать объективную демократическую сущность его реформ. Раз­мышляя о месте Клисфена в ряду творцов афинского полисного строя, мы можем сказать так: величие е/ю как политика состоя­ло не в изначальном демократическом устремлении, а в гениаль­ном постижении и реализации объективно необходимых задач в ходе развязанной личным честолюбием борьбы. Отлично ска­зано по этому поводу у Г Бенгтсона: «Клисфеновский новый порядок родился из нужд сиюминутной политики. Но если он тем не менее своим лицом обращен в будущее, то это отличает его как творение поистине государственного ума».^[129]

Впрочем, при более пристальном рассмотрении хода истори­ческого развития убеждаешься, что доля объективной заданно­сти в действиях Клисфена была даже большей, чем это пред­ставляется с первого взгляда. Ведь если его выступление и в са­мом деле находилось под воздействием личного честолюбия, стимулированного свержением тирании, то ход борьбы и ее ко­нечный результат всецело уже определялись той решающей ролью, которую, с высвобождением из-под опеки тирании, стал играть в политической жизни демос. Время Солона и время

Клисфена— две крайние точки в становлении афинской демо­кратии; между ними для афинского народа пролегла длитель­ная полоса политического возмужания. Если при Солоне демос являлся только одной из борющихся групп, то теперь, в конце VI в., после нивелирующей работы, проделанной тиранией, он остался единственной общественной силой, без опоры на кото­рую любое политическое выступление было обречено на провал. Если Клисфеи стремился к подлинному успеху,— а он был до­статочно прозорлив, чтобы отличить прочный успех от скоро­течного, —то его обращение к народу было предопределено. Но тогда неизбежным было и проведение всего того, что было им осуществлено в интересах демоса и что делает его реформы не только заключительным этапом в формировании афинского де­мократического полиса, но и отправной точкой в начавшемся становлении в Афинах строя радикальной демократии.

Мы лишний раз убеждаемся, таким образом, во внутренней связанности исторического процесса-—в данном случае в зако­номерности важнейших этапов архаической революции в Афи­нах. Первоначальная законодательная реформа разрешила глав­ные трудности и заложила основания нового, гражданского об­щества, но она же, вследствие недостаточной своей радикаль­ности, обусловила последующее обострение социальной борьбы и, таким образом, подготовила почву для рождения тирании. Последняя решительным подавлением аристократической оппо­зиции расчистила поле для будущего торжества демократии. Когда, по устранении тирании, на первый план вновь выступили честолюбивые лидеры уцелевших аристократических кланов, стало ясно, что решение их споров зависит от того, кто заступил теперь на освободившееся после аристократии и тирании за­главное место-в социальной жизни Афин, — от демоса. И в уго­ду ему возводившееся в течение столетия здание афинского полиса было окончательно отделано в демократическом стиле.

Заключение

Завершая обзор становления классового общества, города и государства у древних греков, отметим еще раз, в общей фор­ме, главные особенности как самого исторического процесса, так и его конечных результатов. Рождение цивилизации у гре­ков свершилось не вдруг, не в результате одного резкого каче­ственного скачка, а долгим и трудным путем. Фактически оно произошло в два этапа: на первом — микенском — движение за­вершилось катастрофой, но достижения этого этапа не пропали совершенно и послужили основанием для более стремительного и успешного продвижения во второй раз, в век архаики. При этом, по крайней мере, здесь, на второй стадии, развитие проте­

аз

кало в острой внутренней борьбе. Греческое общество сбросило с себя путы старого, родового строя и перешло на стадию ци­вилизации в ходе подлинной социальной революции, важнейшей движущей силой которой был демос — широкая народная груп­пировка,' сумевшая сломить сопротивление цеплявшейся за свои наследственные привилегии родовой знати и построить новое, гражданское общество. Важно, однако, подчеркнуть, что это новое общество явилось модификацией прежнего, естественно сложившегося этнического единства, что формирование новых порядков было следствием столько же стихийно развивавшихся социальных конфликтов, сколько и сознательных политических урегулирований, и что свободное состояние исконных членов общины, ставших гражданами, было обеспечено укоренившейся и узаконенной практикой обращения в рабство чужеземцев.

В конкретном плане историческое своеобразие движения гре­ков к цивилизации нашло отражение в таких особенных, выра­ботанных жизнью и ставших чертами национального характера явлениях, как ярко выраженная склонность к соперничеству и состязанию, — то, что с легкой руки немецких ученых стали называть агональным духом, — как, далее, повышенная роль традиции и рационализма. Корни агонального духа восходят к первобытной поре, к элементарному состязанию членов ро­дового коллектива, в особенности в моменты инициаций, при переходе из одной возрастной группы в другую. Стойкое сохра­нение у греков этой черты объясняется длительным сохранением самой питавшей ее среды — общины. И в микенское, и в го­меровское время община оставалась основной социальной ячей­кой, по крайней мере, для большинства народа. Правда, в ми­кенскую эпоху сельские общины подпали под опеку дворцов, а в гомеровское время они также, в’конце концов, оказались под властью знати. С ограничением социального равенства утеснению подвергся и агональный дух — он стал по преимуще­ству проявлением аристократической доблести. Однако с транс- 4)ормацией позднеродовой общины в гражданское общество вновь обретенное всеми членами этого общества равенство при­вело к возрождению и общей компетитивности, соревнователь­ности, что составляет неотъемлемую черту всякого, более или менее основанного на принципах равенства коллектива. И если в архаическую эпоху эта агональная наклонность поощряла ■социальную смуту, то в классическое время, в эпоху сравни­тельной стабилизации греческого общества, она оказалась мощ­ным импульсом политического и культурного творчества,^[130]

Та же, по сути дела, причина лежит в основе и\двух других названных выше черт — традиционализма и рационализма. Дли-

тельное, практически непрерывное существование общины в ка­честве главного структурообразующего элемента обернулось на практике сохранением некоего традиционного стержня, или на­чала, с известной присущей ему суммой социальных и духов­ных ценностей. Этим и объясняется удивительное с первого взгляда переплетение и взаимодействие консервативно-тради­ционалистских и новаторских, проникнутых духом рационализ­ма мотивов, что так было характерно для развития греческой цивилизации и что, несомненно, придавало ей особенную глу­бину и устойчивость.

Но, что, собственно, представляла собой эта цивилизация? Здесь мы обращаемся к другой проблеме—к оценке по сущест­ву того главного итога, которым увенчалось развитие греческо­го народа в древнейшую пору его существования. Ответить на это можно коротко: к середине I тыс, до н. э. в ходе архаиче­ской революции в Греции сложился особый тип античного го­рода, общества и государства — полис. В Европе это был пер­вый вид цивилизации, и своеобразие его заключалось в удиви­тельной, можно сказать, наивной простоте и чистоте главных структурообразующих элементов, равно как и в замечательном единстве этих элементов, составлявших в совокупности удиви­тельный по своей компактности и жизнестойкости организм.

В самом деле, полис являл собой прежде всего простейшее, элементарное экономическое единство города и сельской окру­ги, достаточное для самодовлеющего существования исконного, обосновавшегося в данной местности этнического единства. Как тип общественной организации полис, далее, являл собой про­стейшее взаимодействие немногих, четко различимых по свое­му статусу, социальных групп, чье различие в положении, как, однако, и взаимодействие, было обусловлено исторически необ­ходимым разделением труда. Иными словами, это была про­стейшая, но весьма эффективная форма классового общества, где этнически однородная масса граждан противостояла в ка­честве привилегированного, господствующего сословия массе угнетенных и бесправных чужеземцев — рабов и метеков. При этом четкости социального водораздела — особенно между по­лярными группами рабовладельцев и рабов — в большой сте­пени способствовало именно характерное для античности ко­ренное этническое различие, существовавшее в принципе между свободными (эллинами) и несвободными (варварами). Нако­нец, в плане политическом полис представлял собой простую и вместе с тем весьма действенную форму государственности, республику, которая естественным образом венчала здание сословно-корпоративного гражданства и высший свой смысл находила в непрестанном поддержании и воспроизведении по­лисного строя жизни.

Суверенная гражданская городская община, основанная на рабстве иноплеменников, — так можно было бы определить

кратким образом древнегреческий полис. Под это определение подходят все те многочисленные государственные организмы, которые возникли у греков к исходу архаической эпохи. При принципиальном типологическом единстве мир полисов не был, однако, лишен внутреннего разнообразия. В частности, при ближайшем рассмотрении можно выделить два главных вида полисов, соответственно двум различным формам рабовладения и принципам гражданской корпоративности, — демократиче­ский и олигархический. Их различие—продукт исторических условий и исторического развития.

Олигархические полисы возникли главным образом в зоне до­рийского переселения, где завоевание диктовало раннее утверж­дение жесткой сословной корпоративности, а следовательно, в перспективе, в силу естественного размывания гражданства и примитивности и неразвитости системы социальных гарантий, появление и рост неполноправной гражданской прослойки. Так, в позднейшей Спарте немногочисленной группе так назы­ваемых равных — гомеев, сохранивших наследственные клеры и возможность полноправного участия в общественной жизни (в застольных товариществах — сисситиях, в войске и пр.), противостояла обширная прослойка «умаленных»—гипомейонов, т. е. людей с неполным гражданским статусом, утративших свои клеры и соответственно активные политические права. Наобо­рот, демократические полисы сформировались преимуществен­но в зоне первоначального греческого расселения, в особенно­сти у ионийцев, в Аттике, на островах архипелага, в Малой Азии, где складывание гражданской общины свершалось более или менее постепенно, в силу внутреннего развития, в ходе спонтанно развившегося демократического движения, а стало быть, и с более полным развитием демократических принципов и гарантий равноправия для граждан.

Исходными моментами, обусловившими специфическое ка­чество олигархического полиса, в отличие от демократического, были, следовательно, завоевание, покорение местного населения и форсированное учреждение у завоевателей гражданской об­щины и правильного государства. Таким образом, и у завоева­телей-дорийцев, как и у афинян, также могла существовать гоплитская демократия, но именно гоплитская, а не крестьян­ская, как иногда неточно выражаются современные исследова­тели (ибо сиартиаты — владельцы клеров, обрабатываемых ило­тами, крестьянами быть нс могли),^[131] и не долго,г а лишь в са- мом начале.

Конечно, механически не следует прилагать эту схему ко всем случаям. Под влиянием различных конкретных обстоя­тельств у дорийцев иногда могла развиться демократия (на­пример, в Аргосе, в Сиракузах), а у ионийцев — олигархия (на Самосе). В зоне колонизации и вовсе развитие приобретало своеобразный характер, исполненный чрезвычайной социаль­ной напряженности и резких политических перемен (ср, историю тех же Сиракуз или Гераклеи Понтийской). Сказанное выше о природе различий между полисами демократическими и оли­гархическими имеет в виду, таким образом, принципиальную сторону, а не универсальное правило.

И последний вопрос — об относительной значимости назван­ных главных разновидностей полисного строя, демократии и олигархии. Представляется несомненным, что демократия бо­лее соответствовала тому коллективистическому принципу, ко­торый был заложен в природе полиса |как гражданской общи­ны, и с этой точки зрения справедливо говорить о норматив­ном значении демократии, и прежде всего какого ее яркого примера, как афинская демократия, для мира греческих поли­сов. Однако и здесь тоже необходима осторожность, и ,едва ли правильно было бы абсолютизировать только что высказанное положение. Ведь природа полиса не исчерпывалась общинно­коллективистическим принципом; в ней, в силу этнической и классовой ограниченности гражданского общества, заключено было и другое, прямо противоположное начало — сословно-эли­тарное, которому гораздо больше соответствовала олигархия. Если афинская демократия была тем > реальным образцом, на который более или менее равнялось социально-политическое развитие массы, по крайней мере, экономически развитых поли­сов, то для состоятельно-аристократической верхушки грече­ского общества идеалом всегда оставалась спартанская оли­гархия. В этом плане можно было бы даже говорить о некой равновеликости двух главных видов полисного государства. Во всяком случае, к концу архаического времени демократиче­ские Афины и олигархическая Спарта представлялись в глазах греков двумя одинаково сильными и жизнеспособными полити­ческими формами, точно так же, как к исходу собственно клас­сического периода, к рубежу V—IV вв. до н. э., одинаково ущербными и несостоятельными оказались и их крайние прояв­ления — радикальная демократия в Афинах и кастовая олигар­хия в Спарте.