<<
>>

Глава 10 КОНТИНЕНТАЛЬНАЯ ЭКСПАНСИЯ. КЕЛЬТЫ

Начиная с середины VI в. до н. э. кельты доминируют внут­ри европейского континента. Не нужно рассматривать их, как делалось ранее, только как предков французской нации, или но­сителей цивилизации Ла Тен, или народы, находящиеся на ста­дии особенно динамичного развития, влияние которых хорошо ощущалось за пределами их территории.

Однако кельты оказа­лись именно той континентальной силой, которая определенно нашла свое место в истории древнего мира. Контакты, которые они установили с народами Средиземноморья во время их мигра­ции, а затем торговые и политические отношения сделали кельтов одним из первых этнических объединений, которое фигурирует в наших исторических источниках. Некоторые из них позволя­ют нам предположить, что кельты окончательно обосновались на Западе уже в VI в. до н. э., хотя географические знания греков тогда были неточными. «Отец» греческой истории, Гекатей из Ми­лета >знал, что греческий город Марсель, расположенный на по­бережье Лигурии, соседствует с территорией кельтов, а чуть поз­же путешественник Авиен отметил, что кельты оттеснили лигу- ров к Альпам. Согласно Титу Ливию, битуриги и их объединения, готовясь перейти Альпы под руководством Белловеза, пришли на помощь фокейцам, когда лигуры препятствовали установлению

1Историк и географ из Ионии, живший bVI в. до н э. Автор сочинений «Путешествие вокруг мира» и «Генеалогии», сохранившихся только фрагмен­тарно.

их колонии в Марселе. Эти события имели место во времена Тар- квиния Древнего то есть в начале VI в. до н. э. Немного позже у Геродота мы читаем, что кельты обитают в районе истоков Ду­ная, и если они еще не достигли Средиземноморья, то уже зани­мают территорию по другую сторону Геркулесовых Столбов на по­бережье Атлантики. Наконец, во второй половине IV в. до н. э., их значение и слава становятся такими, что Эфор Кумский признает за ними весь северо-запад территории, занятой некогда племена­ми лигуров.

С этих пор размещение кельтов в данном регионе ста­новится очевидно достоверным. Но грекам, которые опирались за­частую на сведения моряков, было известно только о прибреж­ных кельтских территориях. Это одна из причин того, что историческая Галлия была известна лучше и дольше, чем другие занятые кельтами регионы.

Эти тексты очень неполно освещают прошлое кельтов, со­общая об их существовании начиная с VI в. до н. э. до появления цивилизации Ла Тен. Должны ли мы, таким образом, заключить, что эти народы были уже сформировавшимися? Сегодня этот вопрос не вызывает сомнения: все исследователи соглашаются с точкой зрения, что некоторые кельтские группы являлись но­сителями гальштатской цивилизации. Но остается открытым вопрос, принадлежит ли культурный вид Ла Тен собственно кель­там исторической эпохи. Нужно подчеркнуть, что цивилизация Ла Тен развилась на гальштатской основе. Если принимать во вни­мание все свидетельства в целом, особенно с хронологической точки зрения, выходит, что Ла Тен — современница историче­ских походов кельтских групп; нельзя сказать, что кельты сразу выступают как носители цивилизации Ла Тен, — скорее Ла Тен представляет собой лишь выражение культуры этих народов в период их «вхождения» в историю. Ее вариации во времени и пространстве отражают внутренние перемены; именно им она обязана своим распространением и влиянием.

Истоки цивилизации Ла Тен, названной по швейцарской стоянке на реке Тиель [4][5], вне всякого сомнения, следует искать

в Центральной Европе, даже если основным историческим мес­топребыванием кельтов являлась собственно Галлия. Но нужно помнить, что под Центральной Европой подразумевается доста­точно обширная зона, чтобы учесть подвижный характер насе­ления.

Кельты затронули огромную часть Европы, от Италии до Британских островов, от Иберийского полуострова до Балкан и окраин Южной России и Понта. Анатолийские ветви, в част­ности ветвь, упомянутая Анри Губером, — не более чем часть европейской кельтской системы.

Хотя сама по себе она представ­ляет огромный интерес, в рамках данной книги мы можем лишь упомянуть о кельтском расселении, связанном с институтом на­емничества, которое привело кельтов в Азию, на Сицилию, в Кар­фаген и Египет.

Если не брать во внимание, естественно, условную дату 500 г. до н. э. как исходный момент цивилизации Ла Тен, то образова­ние этой цивилизации совпадает с исторической экспансией кельт­ских групп на Западе. Динамизм — характерная черта кельтско­го мира, которую подчеркивает вся историографическая тради­ция, — представляется следствием беспорядочных перемещений, прерываемых периодами затишья. Но тем самым порой утриру­ется непоследовательность, которая рассматривалась как действия и поведение варваров. Галлия, наиболее известная среди прочих кельтских территорий, представляет нам картину непрерывного кипения, напоминая магму, которая с таким трудом застывает. Но нельзя, на самом деле, распространять это явление в целом на кельтскую цивилизацию: оно характеризовало главным обра­зом политическую организацию, а моральные и духовные уста­новки оставались неизменными. Во всяком случае, нет сомнения, что движения кельтов — или галлов, или галатов, как хотелось бы их назвать, — представляют собой первое в истории антич­ного мира проявление сил, пришедших из континентальной Ев­ропы и до тех пор остававшихся в тени.

Сначала попытаемся определить, что представляли собой эти перемещения: в одних случаях они обозначали «мигра­цию», а в других, когда были связаны с приобщением к более вы­сокому уровню цивилизации, — «вторжение». С этой точки зре­ния и в пределах, которые требуют уточнения, можно принять

высказывание Анри Губера, согласно которому кельты сыграли на континенте ту же цивилизационную роль, что и греки в Среди­земноморье.

Сразу нужно оговориться: эти два сравниваемых зрелых народа разительно отличаются в плане социальных структур. Главная разница между средиземноморским пространством и континентальным миром, особенно заметная в Галлии, заключа­ется в том, что жизнь одного целиком сводится к городу, тогда как в другом над civitasпревалирует oppιdum,то есть племенная форма существования на ключевом месте, которое приобретает главным образом функциональный характер: это место сосредо­точения, точка конвергенции скорее материальных интересов, не­жели духовных или политических.

Даже если оппидумы не мо­гут рассматриваться на самом деле просто как пристанища на случай опасности, они были составной частью civitas, а не упро­щенной его разновидностью. Вся история кельтов, действитель­но, — это именно история племенных групп, не связанная ни с одним городским центром-эпонимом. Ни один кельтский народ, ни народ, близкий ему в культурном аспекте, не испытывал внут­ренней потребности воплотиться в городе. Функциональная диф­ференциация кварталов, как, например, в Бибракте, усилия по упорядочиванию псевдогородских поселений, подобных Нуман- ции или оппидумам Южной Галлии, свидетельствуют об инстру­ментальной роли жилых центров и, на мой взгляд, о пассивном заимствовании внешних морфологических признаков. Городская структура, которая, как известно, предполагает гармоничное уча­стие всех горожан, несущих коллективную ответственность, по крайней мере формально, в жизни сообщества, остается чуж­дой кельтскому менталитету, и это отличает его от менталитета этрусков, греков и римлян. Племенная форма обязательно допус­кает устойчивость древних элементов, которые восходят к доис­торическим структурам. Полис, в своем классическом понима­нии, пришел к автономии и априори отказался от территориаль­ной организации; племя, которое греки обозначали термином ethnos,а римляне — civitas,было привязано к более или менее обширной территории и не ведало функции эпонима и город­ского регулирования. Впрочем, некоторым грекоязычным наро­дам, обитающим на периферии эллинистического мира, напри­

мер этолийцам, были знакомы лишь структуры, подобные кельт­ским. Кельты, правда, развивались в направлении городских форм, но не принимали их полностью. Это произошло только после завоевания: римляне — посредники между средиземномор­ским и континентальным миром — реорганизовали территори­альную структуру побежденных в сеть, состоящую из городов, каждый из которых, впрочем, считался столицей-эпонимом опре­деленной территории.

То, что литературные источники сообщают нам о кельт­ском обществе, подчеркивает неопределенный и зачаточный ха­рактер республики — государства.

Система родовых клиентел, трансформированная в персональные, в конце концов разруши­ла патриархальный авторитет доисторической монархии. Концеп­ция рода, проявляясь на разных уровнях, естественно, привела к кастовой системе, но, характеризуясь также экстенсивностью во времени, она связала настоящее и будущее Античности, зача­стую отдаляясь от реальности и облекая в легендарную, метафо­рическую форму исторические факты. Параллельно эволюция от групповой экономики к концентрации богатств в руках всемогу­щей аристократии неизбежно вела к распрям и войнам, которые наблюдал и широко использовал в своих целях Цезарь. Индивид существовал только в группе: кельты не знали ни eleutheria,ни принципа «свобода превыше всего» (как в греческих полисах), ни юридической и городской Iibertasримского общества; свобо­да провозглашалась только на уровне представителей знати.

Отношения между доминирующими кастами и массой кли­ентов внутри общин были такими же, как между гегемонист­скими и клиентскими сообществами. Военный контингент про­исходил из клиентельных сообществ; что касается единства, кельты действовали племенем, даже если служили в качестве на­емников. В основном именно свою племенную независимость они и использовали против римлян. В борьбе за первенство они не отказывались от чужой помощи: так же как эдуи опирались на римлян в противостоянии арвернам, секваны и арверны нашли поддержку против эдуев у свевов Ариовиста. Последний, обла­дая исключительной проницательностью, сумел оценить значе­ние экономической и политической оси «запад — восток» и меч­тал встать во главе галло-германской империи. Он утвердился

в стане секванов, приняв участие в кельтской политике, и в 59 г. до н. э. встал на сторону Рима. Уловив этот намечающийся пере­вес, Цезарь желал установить римское главенство, понимая, что сенат, договариваясь с Ариовистом, недооценил его амбиции. Та­ким образом, он тоже вступил в сложную межплеменную поли­тику, соединяя силовую тактику с дипломатической. Обычное использование обмена заложниками, по-прежнему широко распро­страненного в античном мире, порождает атмосферу взаимных подозрений, которые не препятствовали, однако, и переговорам; по крайней мере, когда они происходили в самой галльской среде, они не в меньшей степени учитывали интернациональные инте­ресы и способствовали утверждению автономии племен.

Согла­шения, очевидно, основывались на трансцендентной концепции права, хранителями которой являлись друиды и которая объяс­няет по большей части узкоконсервативный характер кельтской цивилизации.

Цезарь приводит некоторые подробности внутренних про­тиворечий и индивидуальных войн за власть. Нарисованный им портрет эдуя Думнорига весьма показателен в этом отношении: он монополизировал пошлины и государственные доходы civi- tas — по крайней мере те, на которые претендовали его враги, — что позволило ему не только проявлять показную демагогиче­скую щедрость, но прежде всего увеличить количество своих клиентел и создать настоящую личную армию. Это богатство, свя­занное с политической ловкостью, ставит его во главе эдуев. Дум- нориг принадлежал к той галльской знати I в. до н. э., представи­тели которой, что явно противоречило общему традиционализ­му, обладали культурой, пронизанной греческими элементами, были убедительными ораторами, так же как хорошими воина­ми, объединяя две крайности, которые кельты восхваляли как главные составляющие их облика: res militaris и argute loquil.

Персонажи подобного рода, которые явственно свидетель­ствуют об экономическом и социальном неравенстве, оказались в конечном счете не разрушителями древних традиций, но есте­ственными продолжателями процесса, сходного, несмотря на различие \чловий, с тем, что в течение II в. до н. э. происходило

• Военное дело» и «ораторское мастерство» (лат.).

в римском мире, где представители элиты, осознав свою автоно­мию, добивались первых ролей любыми способами. Монархиче­ская власть, не имея никакого стабильного института, была обя­зана своей эффективностью только инициативе энергичных лич­ностей, которые добивались признания личного авторитета и объединения сильных партий внутри и вне их собственной civitas. Наследственный принцип отражен в традиции, связанной с ко­ролем битуригов Амбигату, который мог поставить своих пле­мянников во главе крупных экспедиций в другие земли, но Вер- цингеториг не был назначен главой галльской антиримской коалиции просто потому, что был сыном Кельтиллы, который однажды попробовал воссоздать и возглавить гегемонию арвер­нов. На неожиданное получение Верцингеторигом позиции пер­вого плана повлиял скорее не этот прецедент, а его собственные способности. Национальный союз, по-видимому не связанный с личными интересами, был впервые образован благодаря ему пе­ред лицом общей опасности и вызвал своего рода идеологиче­ское возбуждение, так же как произошло веком раньше на Ибе­рийском полуострове при попытке Вириафа, возможно менее грандиозной, но столь же неудачной. Цезарь в своих «Записках» неоднократно сообщает о легком и быстром распространении пропаганды среди галльских народов. Он представляет civitas как активные единицы, ответственные за политические противоре­чия, а большое количество мятежей, как внутренних, так и внеш­них, — лишь ничтожной причиной падения их независимости.

Несомненно, религиозный фактор сыграл важную роль в становлении антиримских движений, представлявших собой по­следний шанс для духовных и материальных сил Галлии. Но ес­тественно, Верцингеториг олицетворял не только светскую власть друидов. Разумеется, не стоит преуменьшать историческую важ­ность этой поистине великой личности, ибо ему также припи­сывают намерение установить свою личную власть и возглавить объединенное галльское движение и борьбу против римской уг­розы. С этой точки зрения Верцингеториг воплощал в тот мо­мент кельтский дух и историческую эпоху, характеризующуюся поистине замечательной политической зрелостью. В реально­сти Галлия пережила столкновение двух сил, находящихся в со­стоянии кризиса, каждая из которых стремилась решить свои

собственные проблемы. Цезарь, повествуя о своей кампании и по­литике, прекрасно понимал аналогичность ситуации, одинаково плачевной, несмотря на разницу в зрелости, и для галлов, и для римлян.

В основных аспектах социальной и политической органи­зации «кельтизм» проявляется как феномен типично и традици­онно континентальный, хотя и расцвечивается, больше или мень­ше, средиземноморскими привнесениями. Последнее прежде все­го отмечено среди групп Балканского полуострова, которые взяли за образец структуру эллинистических монархий. Выше говори­лось, что эллинистическая монархия была установлена в Маке­донии, причем это был переход сразу от племенной стадии, ми­нуя этап города-государства. Эта система имела, таким образом, сходство с кельтским миром. На юго-востоке Европы система мощных кельтских племенных государств, вскоре обозначенных как царства за счет энергии царей, была более простой, чем на западе, где общины, организованные с давних времен на соот­ветствующих территориях, находились в контакте с политиче­скими формами, абсолютно несовместимыми с культурными основами и менталитетом кельтов. Близость эллинистических го­сударств на Балканах привела к тому, что кельты, пришедшие позже и обосновавшиеся в среде с населением, различным по про­исхождению и принадлежащим к разным культурам, проявили активность и предприимчивость, нуждаясь в централизованной власти военного типа, чтобы установить свое верховенство. Во время своих миграций и заселений они сохраняли, таким обра­зом, формы правления, характерные для них, которые эллинис­тический пример трансформировал в монархии. Тогда как на Западе древность поселений, связанная с отсутствием серьезной внешней угрозы на протяжении долгого времени — инородные остатки в культурном плане были ассимилированы, — позволя­ет кельтам, напротив, автономно и естественно изменять инсти­туты, которые во времена Цезаря поощряли индивидуальное превосходство.

Несмотря на значительное число экспедиций, о которых мы знаем по текстам и археологическим данным, естественно, не нуж­но думать, что вновь прибывшие полностью заменяли предшеству­ющие пласты населения: они только занимали демографические

лакуны, которые впоследствии переполнятся благодаря особой плодовитости, присущей кельтам. Речь идет о феномене сухо­путной колонизации, которая в некотором отношении, в своем развитии, напоминала морскую, но, осуществляясь, если быть точным, наземным путем, приводила к образованию поселений, политическая жизнь которых не могла быть изолирована от окружающей среды: она становилась ее частью в качестве эле­мента обусловленного и соответственно обусловливающего. Со­хранение поселений требовало тотального политического превос­ходства, а значит, было напрямую связано с их военным потен­циалом и централизацией командования, как мы уже видели. Если попытаться провести параллель с классическим греческим ми­ром, то, пожалуй, только спартанское государство может срав­ниться с этой системой.

Повсеместное распространение оппидума как укрепленно­го бастиона происходит, скорее всего, позднее; в Италии, где кель­ты утратили превосходство в начале II в. до н. э., они встречают­ся только на севере и лишь спорадически. Согласно Полибию, галлы Италии, в частности бойи, жили без стен — ateikhistoi,то есть без городов, распространяясь небольшими рассеянными группами по всей территории. Их численность была не слишком высока, поскольку долгое время они сопротивлялись римлянам, особенно после похода Ганнибала, всякий раз обновляя силы. Эта галльская оккупация в Северной Италии привела к разложению зачаточной городской организации, реализуемой этрусками. В Галлии и Центральной Европе распространение гальштатской культуры постепенно заменяется концентрацией общин в оппи- думах римского вида, но ни одной гальштатской крепости нет среди крупных оппидумов эпохи Ла Тен. Гейнебург (Вюртемберг) был оставлен в конце VI в.; несомненно, это объясняется тем, что некоторые из кельтских волн, которые занимали южные пред­горья Альп, — возможно, бойи — имели в качестве точки от­правления Среднюю Европу. Укрепленные жилища на возвыше­ниях, возможно, оказались повсеместно покинутыми до появле­ния оппидума, которое в Галлии имело связь с борьбой общин за гегемонию, а в Центральной Европе — с военной необходимо­стью, обусловленной германскими вторжениями с севера и севе­ро-востока. Напомним также о существовании на Балканском

полуострове комплексных укреплений иллирийских, фракий­ских и скифских племен. Этот переход от гальштатской фраг­ментации к историческим кельтским общинам сложно восста­новить при помощи только тех археологических свидетельств, которыми мы располагаем. Затруднение, с которым мы сталки­ваемся, пытаясь археологические данные осветить исторически, проявляется в данном случае в максимальной степени. В Испа­нии кельтские группы долгое время не ощущали необходимости обороняться, в результате слияния коренных и соседних народ­ностей образовались кельтиберы, частично сохранившие органи­зацию гальштатского типа. В некоторых регионах, особенно на востоке и юго-востоке Европы и в Италии, кельты долгие деся­тилетия жили лагерями, не имея постоянных поселений, — на скифский манер. В более близкие к нам эпохи положение вещей оставалось аналогичным еще в течение некоторого времени, на­пример у франков в Испании и лангобардов в Италии. Эти груп­пы, хотя и не включившиеся в регулярную демографическую канву, удерживаются благодаря своему предприимчивому духу и собственной силе. То же можно сказать о галатах Азии, до того как эллинистические правители не остановили их разме­щение в регионе, позже получившем название по их имени — Галатия.

Везде, куда бы они ни направляли свои экспедиции, кельты сочетали военные действия и переговоры. Тит Ливий в своем рас­сказе о наступлении сенонов на Ареццо и Рим в начале VI в. на­деляет их сознанием прав человека и привычкой предварять во­енные выступления фазой переговоров, сводившихся зачастую к угрозам или шантажу. Другие примеры этого — их демарши по отношению к греческим городам Европы и Азии с целью обло­жить данью племена и вызывающее вмешательство гельветов в дела Цезаря до и после событий в Бибракте. Однако дипломатия кельтских общин не ограничивалась этим шантажом: хорошие отношения, которые они поддерживали с Марселем, открытость для греческой и италийской коммерции свидетельствуют о широ­ких связях с иноземными государствами. К югу от Альп кельты приобщаются к поистине интернациональной политике. Сначала это объединение сенонов в системе италийского влияния с целью попытаться остановить римскую экспансию начала III в. до н. э.;

затем — длительный союз ценоманов и венетов; и наконец — устойчивая коалиция галльских сил Италии и заальпийских тер­риторий против Рима (карфагенское золото скорее всего играло определяющую роль в союзе гезатов с бойями и инсубрами). От­ношения с цизальпийцами, впрочем, предшествовали экспедиции Ганнибала.

Отношения многочисленных галльских общин с римляна­ми долгое время были превосходными: во всяком случае, об ос­торожном и заискивающем поведении северных трансальпийцев детально менее известно, чем об иноземной политике эдуев — «братьев и кровных родственников римского народа». Миграции гельветов (58 г. до н. э.) предшествовали дипломатические согла­шения и тщательная подготовка со стороны секванов и некото­рых эдуев.

В Восточной Европе кельтские группы сотрудничали с Фи­липпом II и Александром в войнах против антариатов и трибал­лов. Установлено, что кельтские посланники сопровождали Алек­сандра во время его экспедиции на Дунай и позже, когда он стал хозяином Персидской империи: в 324 г. до н. э. кельтские послы нанесли ему визит в Вавилоне. На новых территориях кельты стали, таким образом, во времена Александра политическим эле­ментом, участвующим в отношениях власти. Этот и другие по­добные факты, которые можно зафиксировать в Италии и на Иберийском полуострове, свидетельствуют о хорошей способно­сти к адаптации в' различных средах, к включению в инородные системы. Хотя эта быстрая ассимиляция и гибкость приобрета­ют разные формы в зависимости от регионов, их повторяемость свидетельствует о кельтском единстве. Но это способствовало так­же истощению кельтских групп там, где не существовало корен­ной традиции: кельтские следы, многочисленные в Галлии и Цен­тральной Европе, на Балканах сводятся к топонимическим на­поминаниям.

* * *

С экономической точки зрения это были общины, которые обусловливали внешнюю и внутреннюю торговлю: торговцы перемещались поэтапно, с территории на территорию, вдоль

длинных трансконтинентальных путей. Впрочем, то же самое отмечено и у других народов: дар агафирсов, предназначенный для святилища в Дельфах, сопровождался от одного племени к другому — племена встречались на большей части пути. Это есте­ственная система организации, характерная для данного периода.

Начиная с V в. до н. э. карта распределения греческих и италийских находок модифицируется. Ушедший VI в. до н. э., в течение которого они были в большом количестве зафиксиро­ваны в низовьях Роны, а в соседних регионах вплоть до Бургун­дии встречались редко, показывает, что отношения юго-востока Галлии со средиземноморским миром были менее тесными. Се­веро-восток, напротив, входит в центральноевропейское про­странство, включая средний Рейн и Баварию, где в течение по­чти двух с половиной веков концентрировалась привозная сре­диземноморская готовая продукция и некоторые первичные материалы, например кораллы.

Этот факт, который Ж. Ж. Хатт отметил в своей новой кни­ге, частично объясняется, по мысли автора, тем, что роль доли­ны между Роной и Сеной перешла к долинам реки По, Тессина и Рейна. Это следствие карфагенской политики в Западном Среди­земноморье, препятствовавшей распространению интересов Марселя. Но перемещение к северу эпицентров импорта свиде­тельствует также о том, что этот регион на короткое время стал центром преобладающей политической силы: концентрация вла­сти, естественно, привела здесь к параллельной концентрации коммерческой деятельности. На юго-восток и в центр Галлии не­прерывно ввозились только первичные материалы, необходимые для ремесленного производства, прежде всего янтарь, кораллы и стеклянная масса.

Эти факты объясняют трансформацию гальштатской куль­туры в культуру Ла Тен, то есть переход от кельтского доистори­ческого периода к историческому. Находки, подобные тем, что были обнаружены в Викс, не могут относиться к эпохе Ла Тен. Только вожди небольших монархических объединений, предше­ствующих V в. до н. э., могли иметь столь ценные вещи. Впослед­ствии своеобразный эгалитарный характер погребального убран­ства показывает приход общества, организованного в классы. С экономической точки зрения констатируют, что аристократия

заменяет царей. Знаменитая ваза из Викс, которая поражает сво­ей красотой и особенно своими величественными размерами вся­кого, кто зайдет в небольшой музей в Шатийон-сюр-Сен, веро­ятно, была заказана правителем кельтской цивилизации (по своей сути еще гальштатской) далекому греческому мастеру; возмож­но также, это был «дипломатический» подарок, преподнесенный средиземноморскими торговцами с целью получить право прой­ти через чужие земли. Некрополь в Викс был расположен на до­роге, которая связывала бассейн Роны с бассейном Сены, — по­этому последняя интерпретация кажется вполне правдоподобной.

Сокращение импорта в данном регионе соответствует осо­знанию национальных ценностей; кельтские ремесленники вскоре перестают обращаться к иностранным образцам движимого имущества и изысканных украшений. Привезенные предметы своей редкостью больше не интересуют кельтов. Поистине каж­дая фаза культуры Ла Тен соответствует, по мнению Дешелетта, определенной совокупности материальных заимствований, но равным образом очевидно, что частота находок, их качество и ценность гораздо выше, чем на предшествующем уровне. Со вре­менем здесь проявляется все более узкая функциональность. Преобладает спрос на изделия менее дорогие, оружие, предметы обстановки, «серийную» продукцию, импортированную и впо­следствии переработанную на местный манер. Этим объясняет­ся распространение кампанийской керамики, функциональной, но малоценной, на юге Галлии и в Альпах и относительная ред­кость средиземноморских драгоценных вещей даже на балкан­ском пространстве, где контакты были более частыми и тесны­ми: существование кельтской «греческой» группы более очевид­но в устье Роны, чем на Балканах. Отметим, однако, что кельты, великолепные ремесленники по железу, золотых дел мастера и де­кораторы, в целом приняли бронзовые предметы по причине хорошего качества и прочности средиземноморских сплавов, а позже они смогли имитировать их сами. Цезарь заметил, что торговцы, прибывающие из Италии и Греции, встречались все реже, по мере того как удалялись от Provincia.Воспитанный на эллинистических доктринах, он полагал, что моральный прогресс обратно пропорционален жизненному благополучию: у бельгийцев он наиболее заметен, потому что в своем примитивном образе

жизни они проявляли наибольшую отсталость. В эту эпоху им­порт в Южную и Центральную Галлию возобновляется, что объясняется повторным открытием Средиземноморья в резуль­тате римских побед над Карфагеном, которые повысили значе­ние итальянского побережья Тирренского моря и, конечно же, Марселя. Речь идет главным образом о приобретении галлами сельскохозяйственной продукции, в частности масла и вина, ко­торое пользовалось спросом с давних пор: как рассказывали те, кто побывал в Италии, этруски предлагали им угощение в виде вина и инжира.

Импорт, которым не были задеты более отдаленные внут­ренние регионы, по объемам уступает экспорту, который состав­ляли продукты скотоводства — кожи и мясо, а также пушнина. Кельтские группы служили посредниками в распространении на юг минерального сырья или металлических полуфабрикатов и янтаря: сырье, необходимое для индустрии Средиземноморско­го бассейна, пользовалось особенно высоким спросом. Металли­ческие ресурсы — в основном золото — усиливали кельтскую экономику в международном плане, и именно в сторону цент­ров минеральных месторождений и плодородных регионов на­правляется кельтская колонизация, то есть на юго-запад и юго- восток Европы.

Этот факт ясно показывает, что направления экспансии, несмотря на то что в действительности не подчинялись плани­рованию, соответствовали все-таки определенным экономичес­ким критериям, основанным на точном знании мест и их ресур­сов. Этим объясняются перемещения масс, иногда довольно зна­чительные. В исторической традиции они сравниваются с италийской ver sacruml, которая представляла собой усиленную эмиграцию молодых людей с целью сократить прирост населе­ния. Это объяснение на самом деле в древности соответствует состоянию, когда сельское хозяйство, все еще технически отста­лое, могло поставить некоторые общины перед дилеммой: раз­делиться или погибнуть. Относительное распространение в эпо­ху Цезаря бойев и битуригов вызвано расселением примитив­ных племен по этой причине. Позже, конечно, это было связано

«Священная весна» (лат.).

с необходимостью сельскохозяйственного прогресса, применения глубокой вспашки и внедрения в оборот культур, малоизвест­ных ранее, тем более что значительная часть населения занима­лась металлургией или коммерцией. Однако сомнительно, что­бы равновесие между демографическим ростом и экономичес­кими ресурсами реализовалось за счет регулярных расселений. Эмиграция зачастую принимала форму наемничества, где аван­тюрный дух сочетался с общепризнанной ценностью кельтских солдат, и десятки лучших кельтов со своими мечами поступали на службу к далеким иноземным правителям. Речь шла не о лич­ной инициативе. Наемничество часто приобретало ту же форму, что и переселенческие потоки, с которыми оно в результате ино­гда смешивалось: это были группы, подчинявшиеся предводите­лю и сопровождавшиеся женщинами и детьми; отдельные груп­пы, имевшие сначала иные цели, в итоге, так же как в Азии, по­свящали себя этому доходному делу, которое поддерживалось потребностью в войсках эллинистических монархий и Карфагена.

Распространение кельтизма не имело целью установление империи, которое предполагало централизованную, крепкую организацию, каковой не существовало: «империя кельтов», если представлять ее в политическом смысле, лишь риторическая фор­мула. Мотивы этой экспансии были, повторяем, прежде всего де­мографическими и экономическими: сначала нужно было запол­нить демографические лакуны и получить минеральные и сель­скохозяйственные ресурсы — кельты внутренних македонских районов имели репутацию великолепных землепашцев.

Вследствие миграций кельты реализовали в течение неко­торого времени культурные черты, общие для значительной ча­сти континента и Британских островов. И прежде чем римляне разглядели континентальное европейское единство, оно уже ста­ло по большей части реальным фактом. По правде, хотя кельты и были восприимчивы к культурным и политическим эклекти­ческим решениям, они жили так же, как прежде: они являлись наследниками континентальных цивилизаций, о чем свидетель­ствует их малый интерес к морю, за исключением прибрежных атлантических регионов. Кельты размещались в основном в глу­бинных землях, их торговля была исключительно караванной, а верность племенным институтам — безграничной. Взаимные

влияния и «эндосмос»[6], обусловленные их миграционными пе­ремещениями, сохранили практически нетронутым общее духов­ное наследие. Оно заключалось в религиозных убеждениях и их внешних проявлениях, представителями и арбитрами которых были друиды. Иначе все происходило в периферийных зонах, ко­торые фактически не участвовали в жизни этого сложного орга­низма.

Одним из наиболее значительных аспектов кельтской эко­номики, возможно, является введение монеты, действовавшей с давних времен в долине Дуная, где, мы это уже сказали, адапта­ция кельтов к соседней эллинистической среде стала наиболее полной. До III в. до н. э. внутри континента деньги не циркули­ровали и не чеканились. Средиземноморские державы, которые в течение века распространили монету, использовали для конти­нентальной торговли «стандарт цен» (булавки или золотые коль­ца определенного веса) — доисторическую систему обмена, о ко­торой нам мало известно.

Приток золотых статеров Филиппа II к дунайским кельтам — показатель небезынтересных отношений, которые они поддержи­вали с этим правителем, но очевидно, что эти деньги появились, с одной стороны, как дань, выплаченная греческими городами, а с другой — в результате экспорта и как жалованье наемников. Кельты быстро адаптировали использование монеты; при их по­средничестве и внутриконтинентальная Европа соответственно трансформировала свою экономику. Их монеты, отчеканенные в соответствии с моделями, типами и названиями из эллинисти­ческого мира, применялись и внутри общин, и в межплеменных отношениях. Во внутренних отношениях использовалась сереб­ряная монета, во внешней торговле — золотая монета, которая рас­сматривалась как международная, даже когда кельты стали чека­нить золотую монету для собственного использования.

Второй центр распространения греческой монеты в Европе находился на западе, в Марселе, и именно начиная с кельтского запада первая денежная единица распространилась в Северной Италии. Карта распределения эллинистической монеты свиде­

тельствует о широте международных экономических отношений, пока эта денежная система не была вытеснена римской монетой. С другой стороны, эмиссия монет с названиями общин свиде­тельствует о том, что последние играли роль государства.

Так прошла стадия доисторического обмена. Монета создала необходимую базу для образования подвижных капиталов, пре­одолев — это очень важно — барьеры между Средиземноморь­ем и континентом в экономическом плане.

к * *

Установлено, что территория современной Франции — одна из основных исторических «резиденций» кельтов, и именно к ней относится наиболее полная информация, которую оставила Ан­тичность, с той лишь оговоркой, что она освещает эпоху уже довольно позднюю, завершающий период деяний галлов. Но Гал­лия, именно потому, что определить ее место в истории проще, задает необходимый предел сравнения, позволяет обнаружить факты, которые затрагивают иные сектора и периоды кельтского мира. Кроме того, некоторые сведения со всей очевидностью показывают фундаментальный традиционализм кельтской циви­лизации, который мы подчеркнули выше. Упомянем, например, гетерии, на которые Полибий впервые обратил внимание в свя­зи с Цизальпинией во II в. до н. э. и которые интересовали также Цезаря в середине I в. по поводу Галлии.

С VI в. до н. э., когда Гекатей представляет кельтский мир как территорию, соседнюю с Лигурией, конечной точке кельтской экспансии, направленной из центра и с востока на западную и южную периферию, соответствовали территории между Рейном, Альпами, Пиренеями и Атлантикой. Этот процесс сопровождал­ся разделением племен: битуриги, которые жили между Эндром и Луарой, частично переместились в Аквитанию, к устью реки Гаронны (битуриги-вивиски); вольки образовали две группы — к востоку и западу от Нарбонна; авлерки разделились на три фракции, одна занимала территорию к югу от бассейна Сены, две — к востоку от Сарты. На всем юге и на юго-западе распро­странение галлов приводило к образованию смешанных кельто- лигурских и кельто-иберийских групп. Параллельно произошла

консолидация племенных объединений и прогрессивный пере­ход от рассеянных гальштатских поселений к концентрации в оп- пидуме, достигнувшем во времена Цезаря предгородской стадии. Традиция относит к началу VI в. до н. э. верховенство битуригов — это первый пример настоящей гегемонии.

Мы лучше осведомлены о времени, когда доминировали арверны, а затем эдуи. Территориальные базы этих могуществен­ных племен располагались в центральных землях, а эпицентры — в зонах пересечения внутренних и внешних торговых путей. Ясно, что наряду с политическими экономические факторы также иг­рали роль в междоусобной борьбе. Арверны были обязаны сво­им превосходством контролю над дорогами между средним и нижним течением Роны и Атлантикой и неприступной крепо­сти Герговии. В 121 г. до н. э. римляне ослабили это верховенство в пользу эдуев и затем, вступив с ними в союз, поддерживали равновесие внутри галльских территорий в течение почти столе­тия. Эдуи контролировали дороги и коммуникации, идущие с севера на юг, равно как порт Кабиллон на Соне: эта привилеги­рованная ситуация служила интересам римлян на юге Галлии, так же как интересам их марсельских друзей. Таким образом, в I в. до н. э. ось «юг — север» практически определяла галль­скую экономику, а значит, и политику, зависимые от Рима. По­следний равным образом поддерживал хорошие отношения с сек- ванами. Но они, объединившись с арвернами, прельстились воз­можностью занять место эдуев при помощи свевов и их царя Ариовиста, а затем гельветов, усугубляя нестабильность галль­ского мира, которую римляне с полным основанием считали угро­жающей. Более того, вмешательство свевов, закрепившихся в Гер­мании, утверждало главенство политической оси «восток — за­пад» в континентальном плане, в противоположность оси «юг — север», упомянутой выше.

Несмотря на мобильность кельтского населения, его следы оказались долговечными: обширные работы, направленные на улучшение условий жизни, начавшись в доисторический период, привели к образованию больших полян на изначально лесных пространствах. Лес снабжал огромным количеством необходи­мой в строительстве древесины, поскольку кельты были мало знакомы с каменной архитектурой, и отмечал территориальные

границы сообществ, полностью их изолируя. Это были леса-гра­ницы, если характер земли не вынуждал даже в поисках безопас­ности оставить эти невозделанные территории, поистине не тро­нутые рукой человека, — пустынные границы, как назвал их Р. Диона. Каждый кантон старался организовать центростреми­тельную по структуре сеть дорог, формируя «паутину» галльской дорожной системы. В совокупности они образовывали нацио­нальную сеть, очень действенную, которая расширила коммер­ческие передвижения, а затем перемещения самих римских ар­мий. Ж. Ж. Хатт, который изучил некоторые основные галльские региональные пути, показывает, что они проходят через гребни холмов, обычно избегая спусков в долины. Отметим, кроме того, важность внутренней навигации, которую режим рек делал весь­ма удобной. Во всяком случае, известно, что караваны, благодаря которым олово доставлялось в Марсель, в течение тридцати дней совершали переход от берегов Ла-Манша к Средиземноморью. Транзит торговцев с одной территории на другую обеспечивал сообщества значительными материальными средствами за счет права на таможенные сборы. Сеть дорог предопределила струк­туру населения, по крайней мере в части, где это четко подтвер­ждается обнаружением жилищ.

Эти жилища делятся в основном на два типа: собственно оппидум на возвышении, укрепленный естественно и при помо­щи оборонительных приспособлений, и портовые центры, рас­положенные вдоль рек, в точках важнейших для кантональных и региональных коммуникаций переправ. Отметим также те аг­ломераты деревенских жителей, гораздо меньшие, которые в ла­тинской терминологии соответствуют викусам (vici).Хотя в про­шлом исследования концентрировались на некрополях, тем не менее достаточно хорошо известны различные типы жилищ. Но эта классификация могла относиться только к очень ограничен­ному периоду, показывая легкость, с которой некоторые центры развились, пришли в упадок и были покинуты. На самом деле сомнительно, что крупные укрепленные оппидумы в основном очень древние; по крайней мере, в большинстве своем они воз­никли как таковые во II и I в. до н. э. В качестве центров населе­ния они существовали, вероятно, гораздо раньше; именно необхо­димость защититься в период потрясений трансформировала их

в те почти неприступные крепости, против которых будут направ­лены военные усилия Цезаря. Некоторые историки, в частности Анри Губер, связали появление оппидума с грандиозным потря­сением, которое испытали народы Северной и Центральной Ев­ропы и о котором, к сожалению, мало известно. Литературная тра­диция сохранила воспоминания о двух миграциях: миграции ким- вров, тевтонцев и их альянсов (113—103 гг. до н.э.) и более поздней миграции гельветов. Это были явные попытки народов, которые, находясь еще на доисторической стадии, не осели на какой-либо земле в силу изменения политических или экономических инте­ресов, включиться в организованную среду. Последствия этих пе­редвижений долгое время ощущались на северо-востоке галль­ского региона, смешивая германские элементы с бельгийскими об­разованиями. Прямое наложение поздних черт цивилизации Ла Тен на гальштатский культурный слой, обнаруженное при стра­тиграфических исследованиях, доказывает, что галлы давно поки­нули некоторые укрепленные гальштатские оппидумы.

Эволюция поселений зависит от различных факторов: ак­тивность крупных торговых путей и величина поселений тесно связаны и в совокупности повлияли на развитие или упадок цен­тров, по крайней мере тех, которые не имели ни жесткой конфи­гурации, ни святилищ. Гельветы во время своей миграции в 50 г. до н. э. за несколько дней разрушили все их оппидумы и викусы. Город Бибракта, который стал предметом внимательного изуче­ния, значительно расширился и разделился на несколько кварта­лов, каждый из которых выполнял свои функции. Это был, так же как Герговия и Алезия, производственный центр, известный своими мастерами-металлургами и художественными ремесла­ми. Расположенная на крупных путях, Бибракта стала, кроме того, важным торговым центром и, следовательно, периодически ис­пытывала наплыв населения. Верцингеториг был избран прави­телем на общем собрании галлов — факт совершенно исключи­тельный, — из чего можно сделать вывод, что в стенах оппиду­ма существовали обширные свободные зоны, позволявшие населению собираться. Таким образом, оппидумы выполняли эко­номическую функцию; это очевидно и в отношении речных пор­товых центров и центров, которые изначально располагались на переправах или пересечении дорог.

Настоящие города существовали только на юге, подвержен­ном греческому влиянию. Так, большая часть галльского дорим- ского мира оставалась чуждой каменной архитектуре: жилище представляло собой в основном расширенную деревянную хижи­ну скромных размеров, изначально круглую, затем прямоугольную, крытую соломой. В I в. до н. э. в Бибракте существовали также языческие жилища эллинистического плана, занимаемые аристо­кратией, о которой мы уже говорили. Но ни Бибракта, ни Герго- вия, ни Алезия, ни Аварик, ни Кабиллон, ни одно из поселений иного типа не имели урбанистического плана, за исключением та­ких центров, как Ансерун и Кайла де Майяк. Также исключитель­но на юге обнаруживают каменные святилища, например в Ант- ремоне и Рокепертусе. На южных просторах также появилась по­чти полностью каменная декоративная и автономная скульптура. Я пытался показать на страницах, посвященных кельтскому ис­кусству, что на самом деле эти произведения подвержены внеш­нему влиянию. До начала римской эпохи ни в одной части пуб­личных зданий эта черта не прослеживается.

Этническое и культурное сообщество, организованное в те­чение некоторого времени кельтами, не уничтожило, повторим это, предшествующие этнические и культурные слои, но образо­вало сеть — то компактную, то более или менее лакунарную, но тем не менее непрерывную, — которая включила большую часть Британских островов в континентальную жизнь, но на востоке, на территории скифов, ограничилась фрагментарным распро­странением. Все это не могло не стимулироваться многочислен­ными взаимодействиями со средиземноморским миром.

Весьма расплывчатые представления средиземноморских народов о Британских островах становятся более точными во второй половине IV в. до н. э. благодаря рассказу Пифея. Послед­ний совершил плавание с целью найти новый морской путь, который позволил бы осуществлять товарообмен с островами, избегая караванного пересечения Галлии, дорогостоящего и дли­тельного по времени. Эта попытка не имела, впрочем, практи­ческих результатов. Любопытно, что ни один средиземномор­ский народ — потребитель британских минеральных ресурсов никогда не думал о создании там своей колонии, то же касается и плавания карфагенянина Гимилькона, стремившегося скорее

узнать новые земли и установить контакты, чем создать там по­стоянные базы. СIV в. до н. э. до римского завоевания посредни­ками оставались галлы. Кельтская экспансия в Великобритании укрепила культурное сообщество народов, живших по обе сто­роны Ла-Манша. Некоторые названия народов, таких как атре- баты из Сюррея и Беркшира на обоих берегах Темзы и паризии на Умбре, разъясняют, каким образом происходило расселение кельтских племен Галлии.

В I в. до н. э. многочисленные сообщества, занявшие Анг­лию, называли себя белгами, и действительно приходится признать за белгами «кельтизацию» по крайней мере наиболее развитых зон большого острова. Социальная организация сохранялась там до I в. н. э. в своих наиболее традиционных формах: ревностно охраняемая племенная автономия, возможно, допускала только ог­раниченные объединения, такие как королевство Кантиум или фе­дерация бригантов. Этот факт со всей очевидностью проявился во время экспедиций Цезаря, которые ознаменовали вступление Великобритании в историю континента. Как и в Галлии, союз был создан с опозданием: нужно было дождаться эпохи Клавдия и Бо- удикки, царицы иценов, жрицы и воительницы. Религиозное чув­ство зажгло пламя сопротивления. Это стало причиной разоре­ния друидского святилища на острове Мон легатом Светонием Паулином, которое вызвало британскую реакцию.

Появление кельтов в Великобритании, относящееся к IV в. до н. э., на самом деле восходит к более раннему времени, поскольку кельтизация была здесь настолько полной и глубокой, что главное друидское святилище находилось на острове Англси. Кроме того, галлы были убеждены, что Великобритания являлась колыбелью друидской мудрости. Эту веру можно объяснить тем, что благода­ря изоляции, в которой пребывала большая часть островов, здесь лучше сохранились древние кельтские ценности. Впоследствии в течение почти целого века Великобритания служила убежищем для кельтов, убегающих от римского владычества. Консерватив­ный характер британской среды отразился и на структуре поселе­ний (так же как в Галлии, это были укрепления, расположенные на берегах рек), и на использовании почти до I в. до н. э. военной тактики, уже всеми забытой: британские вожди, которые противо­стояли Цезарю, еще свободно использовали военную колесницу.

Следы доисторических обычаев проявляются также в сохранении сообщества женщин внутри семейных групп.

О политпоескихотношениях остро оот с континентом.нотя их и не сложно представить, не известно. Можно проверить толь­ко экономические и культурные обмены. Британское земледель­ческое хозяйство было отсталым и небольшим, животноводство, напротив, — очень развитым. Богатство страны заключалось в ее минеральных ресурсах, и в основном в олове, которое оставалось предметом интенсивного экспорта на протяжении многих веков. Цезарь сообщает, что взамен бретонцы импортировали бронзу из Галлии. Очевидно, что их металлургия, специализировавшаяся на добыче минералов и производстве металлов в чистом виде, была хуже адаптирована к производству сплавов. Несомненно, экспор­тировались также продукты животноводства, хотя мы не распола­гаем ни одним упоминанием по этому поводу. Импорт средизем­номорских товаров не засвидетельствован, что вполне естествен­но, поскольку экспорт британской продукции находился в руках галлов. Последние, и прежде всего венеты, монополизировали мор­ские пути, поскольку бретонцы, латенская цивилизация, не имели морского флота. Не нужно, однако, недооценивать значение пор­та моринов Гезориакума, где Цезарь сконцентрировал крупный флот. Огромное число итальянцев, которые последовали за Цеза­рем в его экспедиции на ту сторону Ла-Манша, показывает, что экономические возможности Великобритании были переоценены и что знания об этой земле были неопределенными. Чеканной монеты не существовало: слитки и бруски использовались вместо обменной монеты почти до начала христианской эры.

В I в. до н. э. римляне, эти люди Средиземноморья, вошли в контакт с Британскими островами, находившимися на стадии культурного развития, сопоставимой с довольно архаичным пе­риодом цивилизации Ла Тен и даже, по мере того как оккупация расширялась к северу, с еще более древними типами.

* * *

Как уже было сказано, из-за недостатка исторической инфор­мации можно лишь чисто гипотетически реконструировать собы­тия, в которых участвовала Центральная Европа, а ограничиваясь

археологическими свидетельствами, мы рискуем прийти к оши­бочным выводам. Нет сомнения, однако, что обширный регион Средней Европы, хорошо поддающийся влияниям и не имеющий естественных границ, стал в первую очередь ареной сражений меж­ду кельтами и германцами. Проблема их этнической дифферен­циации затрагивалась часто, по правде сказать, даже слишком ча­сто; иногда исследователи выделяют некоторые второстепенные морфологические аспекты, забывая, что внутри этого географи­ческого пространства в условиях общей политической нестабиль­ности почти повсеместно могли непрерывно происходить безгра­ничные объединения, ассимиляции и разъединения групп.

К IV в. до н. э. историки относят крупную миграцию бойев, которые заняли территорию исторической Богемии, дав ей свое название — Богемум. Но проникновение латенских форм в сме­шанные общества с сильным гальштатским элементом происхо­дит гораздо раньше, судя по расположению курганов, которое дает ученым основания утверждать, что богемская цивилизация транс­формировалась в цивилизацию Ла Тен в V в. до н. э. Начиная с районов среднего и нижнего течения Рейна, где находились, имен­но в V в. до н. э., основные политические и экономические центры кельтов, ощутимые влияния распространились на возвышенно­стях Богемии и Моравии; изолированные группы также могли быть ими затронуты, и, вероятно, у кельтов не было необходимости за­хватывать данную территорию на целый век раньше. Свидетель­ства раннего культурного типа Ла Тен на самом деле меньше рас­пространены, нежели среднего и позднего периодов. Как бы там ни было, географическое распределение археологических следов показывает изменчивость ситуации, чередование преобладаний. Учитывая все это, не стоит переоценивать частные аспекты; воз­можно, повторное распространение кремирования наряду с по­гребениями на протяжении среднего периода Ла Тен должно ин­терпретироваться как новое подтверждение более древнего слоя — слоя цивилизации полей погребальных урн. Очевидно, что не было временных разрывов с населением, которое весьма сходно с галль­ским. Здесь обнаруживаются многочисленные поселения на воз­вышенности, из которых наиболее известно городище Страдо- нице с ограждением, имеющим неправильную форму, и прямо­угольными деревянными домами, с крышей, покрытой глиной.

Страдонице был важным центром металлургии и ремесла, точкой пересечения широкой сети интересов: здесь обнаружены монеты из различных регионов кельтского мира и даже небольшое количе­ство эллинистических и римских монет республиканского перио­да. Страдонице представляет собой только один из примеров, по­скольку регион, растянувшийся на север и на юг от верховьев Ду­ная и между Дунаем и верхним течением Эльбы и Одера, был достаточно плотно занят подобными поселениями — центрами различных племен.

На самом деле ничто не мешает предположить существо­вание здесь политического единства, даже если богемцы в какой- то момент получили преимущество. Огромное богатство этих центров, о чем свидетельствуют также многочисленные находки украшений, великолепное погребальное убранство и клады с предметами из золота, серебра и бронзы, основывалось на их коммерческой и индустриальной деятельности, а кроме того, на крепкой сельскохозяйственной базе, которая, так же как мине­ральные ресурсы, свидетельствовала об автаркии региона. Напро­тив, южные привозные материалы были здесь крайне редкими: этот факт подчеркивает, что зона между Рейном и Дунаем играла прежде всего роль европейского поперечного моста.

Демографический пробел, образовавшийся на юго-западе в результате миграции гельветов и богемских групп в середине I в. до н. э., подрывает равновесие в этой зоне, усиливаясь к кон­цу века натиском германцев с севера и северо-востока. Отчасти благодаря терпимости римлян, коалиция маркоманов, возглавля­емая энергичным Марободом, полностью вытеснила кельтов в политическом плане и в использовании ресурсов страны. Насе­ление, таким образом, было вытеснено, и начинает складываться новый демографический облик.

С географической точки зрения кельтская оккупация Боге- яии-Моравии продолжается к югу от Дуная оккупацией Нори­ка. Захват земли облегчался здесь рассеянностью населения и военным превосходством кельтов. Название тавриски (которое напоминает название «таурини»), возможно, объединяло кельт­ские и иллирийские группы; во всяком случае, оно имеет связь с горой Таурус (современный массив Тауэрн); в целом топони­мика городов не кажется кельтской, за исключением оппидума

в Виндобоне (Вена). Однако Норея в начале I в. до н. э. считалась кельтским городом. Латинские надписи имперской эпохи содер­жат большое количество кельтских названий, особенно в Пан­нонии. Кельтизация местного населения, смешивалось ли оно с кельтами или нет, была отмечена древними как конкретный факт в запутанном этническом клубке Балкан и центра и востока Ев­ропы. Речь шла, по всей вероятности, о кельтских объединениях, более или менее связанных друг с другом, в среде, остававшейся по большей части автохтонной. По крайней мере некоторые из них достигли органического характера и заметной устойчиво­сти, а во II в. до н. э. общины Норика поддерживали отношения с римлянами, и, чтобы сохранить эти хорошие отношения, они даже выразили неодобрение по отношению к карнам, которые пытались занять территорию, где потом была основана Аквилея. Об этом эпизоде, рассказанном Титом Ливием, нам известно лишь немного, что, возможно, свидетельствует об их спокойном, мало­подвижном существовании без больших потрясений, способных отразиться на пространстве средиземноморских государств.

Как мы уже отметили, кельтский мир распространялся практически на непрерывной территории, накладываясь на мно­гочисленные этнические группы, иногда смешиваясь с ними, но всегда сохраняя при этом свои оригинальные черты. Если, как правило, мы достаточно хорошо осведомлены о размещении раз­личных объединений, их политике, иногда даже располагаем сле­дами их материальной культуры, то об их духовной жизни нам известно гораздо меньше. Однако именно она представляет наи­более значимую связь между этими народами и по большей час­ти восходит к кельтскому наследию. Религия, искусство, право вза- имодополняли друг друга. И только чтобы наглядно это пока­зать, их стали рассматривать по отдельности.

Религиозное общество друидов стало истинным храните­лем древней традиции и кельтского духа. Наука и литература, идет ли речь о медицине или астрономии, эпических сказаниях или моральных предписаниях, выходят из религиозной среды. Даже право затрагивает скорее религию и мораль, чем юридические формы классического мира. Одновременно колдуны и предска­затели — друиды, как было отмечено древними, обращались к магии. В своей основе друидизм не оригинальная особенность

кельтов, но характеристика очень древнего государства, общая для протоисторических групп: сравнительная этнология позво­лила найти подтверждение этому. Такие универсальные установ­ки, которые в Египте воплотились в теократической монархии, греки заменяют своей религией многобожия, которую можно на­звать городской. Тем не менее традиция религиозной трансцен­дентности — хранитель национального духовного наследия, а иногда и советник в политических или личных делах — сохра­нялась в крупных панэллинских святилищах, подобных святили­щу Вольтумны в Этрурии. У римлян религиозная трансцендент­ность и городская религия отождествлялись, потому что они во­плотили скорее город, чем цивилизацию, и никогда не были этносом. У кельтов распространение друидизма — один из значительных аспектов формирования их этноса и цивилизации. Греки пора­жены сходством этой религии с пифагорейскими концепциями: они имели общие моменты в представлениях о вечности и пере­селении душ. Кельты рассматривали смерть как простое переме­щение, а мир мертвых — как некий «резервуар душ», ожидаю­щих воплощения в новом теле; земная и потусторонняя жизнь составляли некую целостность, внутри которой происходили веч­ные, непрерывные обмены. Вплоть до презрения к опасности, которая находилась вне этой традиционной этики. Вспомним в связи с этим, что большинство древних рассказов о сражениях с галлами — и даже кельтомахии этрусских стел в Болонье — свидетельствуют об их привычке сражаться обнаженными.

Этот обычай мог объясняться художественными заимство­ваниями или, что касается литературных источников, соответ­ствующими убеждениями, — в погребениях кельтских воинов со­держится только оборонительное оружие. Но возможно, речь идет о своего рода ритуальной наготе, которая была связана не только с презрением смерти, но также с религиозным значением жертвы, принесенной во имя племени. И именно в этом племен­ное сознание приближается к патриотическому. Друидизм содер­жал в высшей точке своей эволюции элементы древней магии доисторической эпохи, — это знание осталось в памяти огра­ниченного круга посвященных — хранителей недоступной для понимания тайны. Наиболее значимое друидское святилище, рас­положенное на острове Мон (Англси), географически удалено

от средиземноморских влияний, а также от влиятельных поли­тических центров, каковыми являлись кельтские города. Это уси­ливает мистические основы и независимость друидизма. На прак­тике тайна могла быть доступна правящим классам и массам в форме юридических предписаний и в медицине, которые так­же окружались мифическим ореолом. Не будучи установленны­ми магистратами, друиды были скорее юрисконсультами, арбит­рами, адвокатами, чем судьями; они вникали в частные тяжбы, так же как в межплеменные споры, что объясняет их влияние и добрую славу в панкельтском пространстве. Они были полити­ческими советниками и учителями для молодежи, а их обучение было настолько же эффективным, насколько оно не было акаде­мическим. Возможно, как полагают многие ученые, известные «профессора» галло-римских школ были преемниками друидов, основные прерогативы которых свелись к одной-единственной. Если друидизм и был побежден римлянами, как позже христи­анской церковью, то только потому, что представлял грозную духовную силу и являлся хранилищем фундаментальных концеп­ций галльского национализма.

В исторические времена друиды рекрутировались через обучение или кооптацию, иногда через наследование. Потрясаю­щая протяженность кельтского мира способствовала их объеди­нению в группы и созданию мест для собраний, таких как святи­лище в Галлии. Тем не менее общий кельтский характер по-преж­нему был узнаваем. Существовали, кроме того, прорицатели и поэты, которые часто отождествлялись и состояли в тесных от­ношениях с божествами и панкельтскими объединениями. Они соответствовали аэдам и рапсодам 1 архаической греческой сре­ды, но относились к более высокому социальному рангу. Насле­дие космогонических, теогонических и героических легенд и ска­заний кельтов доступно нам благодаря ирландским и галльским текстам, составленным в средневековую эпоху, и интерпретиру­ют их с осторожностью. Здесь прослеживаются аналогии с пан­теоном и эпической традицией германцев: битва богов и смерть героев — древние, общие для этих народов сюжеты, в любом

1Аэды и рапсоды — древнегреческие певцы и декламаторы, сочинявшие и исполнявшие эпические песни и поэмы

случае речь не идет о заимсmковамирχ. Греческие корни некоторых образов сказаний свидетельствуют об очень давних влияниях, пришедших, возможно, из классического мира, тогда как другие персонажи отражают влияние христианства. Тем не менее имен­но к поздним источникам обращались ученые, для того чтобы восстановить облик кельтского религиозного мира, который гре­ческие и римские современники скрыли за латинскими именами и приблизили к классической мифологии. Губер, обращаясь к ре­лигии кельтов, справедливо подчеркивал важность аграрных ри­туалов изобилия и плодородия, с которыми связаны жертвопри­ношения, и метафизической и моральной системы, где забота о душе и ее становлении сохраняет первое место. Сам прароди­тель относился к миру мертвых: согласно Цезарю, кельты верили в свое происхождение от Диспатера — бога мертвых. Римские интерпретации, которые пытаются установить соответствия меж­ду латинскими и инородными богами, отнюдь не помогают нам прояснить кельтские верования. Они учитывали, несомненно, весьма отдаленные сходства, сопоставляя Меркурия, Аполлона, Марса, Юпитера, Диспатера с их галльскими аналогами. Галло­римская религия изобилует богами с двойными именами, таки­ми как Меркурий Киссониус, Аполлон Граннус, Марс Катурикс и т. д. То же относится к другим провинциям, где смешались ре­лигиозные потоки. Возможно, проникновение классической куль­туры в Галлию привело к процессу ассимиляции, предшество­вавшей завоеванию, но почти нет сомнений, что греки и римля­не обращались к интерпретации по лингвистической причине: чтобы не использовать эти резкие варварские имена, к тому же несклоняемые.

Равным образом наряду с высшим друидским знанием су­ществовала популярная антропоморфная религия. По крайней мере, в I в. до н. э. кельты имели многочисленные статуи своих богов — plurima simulacra,по Цезарю. Вне всякого сомнения, они свидетельствуют о средиземноморских влияниях, ни одна европейская нематическая религия не смогла перенести в план искусства образы своих богов; они, возможно, заимствовали тра­диционные представления доисторического периода. Впрочем, полагают, что аниконийский культ восходит к традиции мегали- тизма, процветавшей в конце доисторического периода на земле,

которая была позднее занята кельтами. Обряды перехода в мир мертвых и некоторые детали культа героев связаны с этим древ­ним пластом. Но возможно, и не было необходимости обращаться к столь отдаленному прошлому, переплетая традиции, прошед­шие через тысячелетия.

К сожалению, мы не имеем ни одного культового изобра­жения, которое можно было бы без колебаний датировать доро- манским периодом. Кроме чеканной маски из музея Тарба и бо­жества из Борей-сюр-Жюин (Эссон), деревянные статуи, такие как статуи из святилища у верховий Сены, несомненно, позволя­ют нам составить представление о кельтских народных образах. Впрочем, осколки галло-римских представлений, проявляющие­ся в бесконечном воспроизведении богов и богинь, «одетых по- римски», как писал Беренс, — можно также сказать, «одетых на эллинистический манер», — соответствуют дезинтеграции друи­дизма, трансформации культа по римскому обычаю: был соору­жен алтарь, посвященный Риму и Августу, — религиозный центр лояльности трех Галлий, заменивший прежнее святилище карну- тов, где собирались друиды. Политическая цель этой религиозной трансформации достаточно ясна: римляне, обычно опиравшие­ся на аристократическое меньшинство, таким образом могли получить расположение народных масс.

В кельтской религии не проявляется связь между культом и культовым зданием, древняя космогония не соотносила жили­ще божества с определенным местом. Место национального со­брания друидов скорее всего не было обозначено каким-либо сооружением. Кельтский натурализм находил образы божеств прежде всего в источниках и иных природных элементах: в ре­зультате увеличилось количество культовых центров, расположен­ных на возвышенностях или у воды. Некоторые из них положи­ли начало поселениям. Так было в случае с Бибрактой и Немау- сом, тогда как святилище Меркурия в арвернском регионе не идентифицируется с каким-либо агломератом. Наличие культо­вого места на территории некоторых племен, несомненно, пред­ставляло собой козырь в политической игре, позволяющий до­биться превосходства. Становление демографических и священ­ных центров подтверждает фундаментальный аспект размещения галльского населения: сельское хозяйство, усилившее и стабили­

зировавшее раздробленность, которая характеризует vιllaeрим­ской эпохи, с этой точки зрения сыграло роль, аналогичную роли религии. Исчезновение всяких следов святилищ во время римско­го завоевания отчасти объясняется отсутствием интереса к ка­менным постройкам. Однако под эгидой римлян галлы возвели некоторое число храмов, которые, за исключением лишь тех, что были посвящены римским богам и построены в городах с римским населением, представляют формы, независимые от классических и средиземноморских типов, и если не создают оригинальных способов выражения, то по крайней мере воплощают определен­ные черты местного прошлого.

В большей части континентальных кельтских регионов мифологические традиции были в основном стерты романиза­цией и вскоре заменены традициями классического мира: боже­ственные образы были адаптированы к новому пространству гре­ческих сказаний и легенд. Кельты — впрочем, так же, как любой другой неклассический европейский народ — никогда не имели образной мифологии. «Рассказы в картинках» их никогда не ин­тересовали. Поэтому единственное проявление нарративного ис­кусства европейской протоистории — искусство ситулы — вос­производило только сцены повседневной жизни или обряды. То же самое позже проиллюстрирует котел из Гундеструпа. Гре­ки, которые в VI в. до н. э. создали кратер из Викс, предназначен­ный для кельтского вождя, на место нарративного фриза помес­тили лишь вереницу колесниц, имеющую чисто декоративное значение. Это искусство ситулы, само по себе чуждое собствен­но кельтской среде, способствовало формированию не только искусства Ла Тен, но и его репертуара, часто намекающего на со­брания, праздники, пиршества, игры, восходящие к античному образу жизни, который в равной степени был принят истори­ческими кельтами и изображался как классическими авторами, так и в средневековых ирландских сказаниях, свидетельствующих о преемственности.

Празднества, которые проводились каждый год в одно и то же время, являлись одновременно религиозными собраниями и ярмарками; при случае организовывались также политические сборища. Поскольку здесь царила крайняя свобода, а кельты по природе были склонны к внезапным переменам настроения

и гневу, гулянье зачастую перерастало в драку, тем более что они часто предавались пьянству. В реальности религия, которую дру­иды проповедовали на высоком метафизическом и духовном уровне, не могла быть понята всеми и оставалась достоянием меньшинства. Представителем этого меньшинства был друид Дивитиак. Во времена Цезаря галльская аристократия многое переняла в первую очередь у греков; она жила в домах эллини­стического типа и хорошо знала риторику. Это было обусловле­но важной культурной ролью, которую сыграл не только Мар­сель, но и соседние территории, сильно эллинизированные, а так­же Провинция.

Чтобы уловить кельтский дух, мы должны обратиться к ис­кусству. Проблема кельтского искусства — одна из самых слож­ных, но и наиболее захватывающих проблем Античности. Преж­де чем рассматривать ее в эстетическом плане, следует поместить ее в план исторический — как оно формировалось? — и напом­нить в связи с этим, до какой степени необходимо отделять художественный феномен от этнических соответствий. Нужно, безусловно, учитывать особенности среды и экономики, хотя они и не имеют определяющего значения. Так, одной только искон­ной мобильностью кельтских групп, которая сохранялась и в ис­торическую эпоху, нельзя объяснить отсутствие архитектуры, редкость крупной скульптуры и преобладание ремесла, специа­лизирующегося на металлообработке. Архитектура и скульпту­ра отсутствовали даже там, где кельтские племена были осед­лыми к течение нескольких веков и где кельтское влияние было в значительной степени ассимилировано. Это объясняется тем фактом, что эта цивилизация сформировалась внутри доисто­рического субстрата континентальной Европы, для которого все­гда и почти повсеместно было характерно отсутствие фигуратив­ное™ и архитектуры. Кельты не имели условий, в которых фор­мировались цивилизации Востока и Греции, а затем и римлян, то есть архитектурные цивилизации, — централизованной город­ской или государственной политической структуры и связи куль­та с особым пространством. Неорганический характер народов кельтской культуры не мог привести к подобной манере выра­жения, иное дело — редкие случаи, когда она была навязана им иноземной средой. В знаменитых святилищах Южной Галлии

греческое влияние проявляется скорее в использовании прочных материалов — камня, чем в морфологии или декоре. Что касается знаменитого портика Антремона, единственное, что объединяет его с греческой архитектурой, — трехкаменная система (в архи­траве), в то время как его основная функция сводилась к под­держке священных элементов: фигуры души-птицы (не напо­минает ли это о птицах, типичных для гальштатского декора?) и вставленных черепов. Эти конструкции, так же как их декора­тивный аппарат, не связаны с поиском ритма, пространства или массы. После бронзового века, если не считать мегалитических следов, европейская архитектура была деревянной. В начале ис­тории кельтов Гейнебург и некоторые другие крепости являлись исключениями, которые, впрочем, не представляют художествен­ного интереса: речь идет о простых морфологических и техни­ческих заимствованиях, которые объясняют появлением инозем­ных или, по крайней мере, испытавших влияние Греции, Южной Италии или Марселя исполнителей. Что касается погребальной архитектуры, она ограничивалась исключительно традицией кур­ганов, то есть более простыми формами, лишенными геометрии и субконического объема каменных или земляных холмов. По­гребальные знаки единичны.

Великое искусство Ла Тен почти никогда не выходило за пределы чисто декоративной атмосферы, в которой оно вопло­тило неистощимое воображение. Вопрос о соотношении этого нового художественного языка со средиземноморским искусст­вом возникает — и это естественно — в первую очередь. Весьма сомнительно, что декорированные предметы, в частности грече­ская и италийская керамика, привозимая в достаточно большом, но не огромном количестве, на самом деле вызывали интерес своим декором: обнаруженная посуда и орудия отличаются прак­тичностью и добротностью. И если некоторые формы просто копировались, как, например, трилистник, то декоративные эле­менты не имитировались. Последние выполнялись со вкусом с точки зрения изящества, детали тщательно обрабатывались, от­сюда утонченность, которая стала единственной целью в техни­ке и искусстве и которой континентальные ремесленники очень редко достигали. На самом деле можно вспомнить декоративное изображение голов на греческих кубках V—IV вв. до н. э., которые

считаются прототипами отрубленных голов, по крайней мере с формальной точки зрения, или трискели >. Впрочем, греческое ху­дожественное производство вскоре перестало создавать произ­ведения специально для кельтского потребителя: оно так и не адаптировалось к кельтским вкусам, как произошло в случае со скифской клиентурой.

Анализ процесса, через который произошел переход от фигурных типов эллинистических монет к абстрактной линей­ности кельтской счетной системы, вплоть до серий, называемых «радугой», весьма поучителен: здесь обнаруживается трансфор­мация средиземноморских элементов кельтской средой и реак­ция на внешние влияния искусства, имеющего уже определен­ные характерные черты и предпочтения. Фигурные изображения, высоко ценившиеся в классической эстетике, совершенно чуж­ды и непонятны кельтам: абстрактные метаморфозы монетных образов — не неловкие имитации, но вариации, постепенно раз­вивающие тему, которая мало-помалу была ассимилирована и преобразована. Именно у галлов портретные изображения и ло­шади, которые украшают эллинистические монеты, испытали это постепенное разложение, в процессе которого каждая деталь при­обретала индивидуальность, выделяясь из ансамбля и начиная жить собственной жизнью, до тех пор пока одни детали не раз­растались настолько, что скрывали другие. В сущности, сходный процесс отмечен в готическом ломбардском или каролингском искусстве, противостоящем современному ему койне, подобно­му койне уходящей Античности и Византии.

Кельтское искусство, как мы уже говорили, формировалось в среде континентальной геометрики, которая сохранялась до вре­мени последних проявлений гальштатской культуры там, где сре­диземноморские потоки не трансформировали ее в ориентализи- рованные формы, а затем в фигуративные формы, связанные с греческим влиянием. Впоследствии континентальная геометрика продолжала проявляться в некоторых районах до «дороманского железа» и позже, в период романизации европейских провинций.

>Трискель — орнамент, состоящий из трех изображений (например, ве ток), изогнутых в одном направлении и сходящихся к центру, часто вписанных в треугольник

Мы уже встречались с феноменом параллельных эволюций: раз­витие этрусского искусства, ориемтализироваммого, а затем иони­зированного на античной основе виллановской геометрики, а так­же кельто-иберийского искусства на аргарийском фоне. Однако, по различным причинам ограниченное в пространстве и време­ни, искусство Ла Тен стало койне — интернациональным языком континента. С другой стороны, игнорирование им геометрической традиции свидетельствует о том, что кельтская цивилизация, хотя и вышла из галылтатского опыта, настолько сильно от него отли­чается, что может быть квалифицирована как революционная. Натурализм, который проявляется в анималистических и расти­тельных мотивах, не оставляет места образным или нарративным конструкциям, особо выделяя детальные элементы, включенные в сложный декоративный синтаксис, всегда связанный, однако, с иррациональным воображением.

Наряду с древним наследием и греко-италийскими влияни­ями, отмеченными выше, третьим источником вдохновения для этого искусства стал мир, который был, возможно, довольно бли­зок кельтскому, — иранский мир. Регион Северного Понта и про­странство «степного искусства» образовывали мостик, соединяя Европу с наиболее удаленными азиатскими зонами. Если, напри­мер, мы возьмем для сравнения искусство скифов, то увидим, что сходства многочисленны, хотя, как правило, они чисто внешние. Они проявляются особенно в изолированности образных тем, ко­торым также чужда в скифском искусстве органическая связь, в отсутствии репрезентативных контекстов и в стиле, предпочи­тающем декоративную пышность, — отсюда преобладание ин­тереса к производству золотых и серебряных украшений. Одна­ко скифское искусство более последовательно в смысле формы и объема.

Из всех этих связей вытекает выразительная оригиналь­ность кельтского искусства, вскормленного внешними влияния­ми, но поглотившего и синтезировавшего их, — оно может срав­ниться со многими художественными достижениями Антично­сти, поскольку логически воплощает дух цивилизации.

Одной из характерных черт кельтского декора является вни­мание к структуре и назначению предмета, которое рассматри­валось как основа, а не повод для ремесленных художественных

вариаций. Если обратить внимание на технику и типологию, мож­но узнать элементы, которые, вероятно, восходят к галыптат- ским основам или связаны с освоением внешнего опыта: фибу­лы, аграфы [7]и бляхи поясов, кольцеобразные браслеты — витые, с овами[8]и выпуклостями, металлические части конской упряжи, шлемы, вазы. По этим данным, кельтское искусство развивалось с удивительной последовательностью как в пространстве, так и во времени. Остановимся пока на последствиях этого: простая структура предмета, безусловно, расширяется за счет дополни­тельных элементов, образующих своеобразное кружево, как, на­пример, в некоторых торквесах с Марны, из Богемии, Эльзаса и на браслете из Роденбаха. Или же декорировались отдельные части, например концы торквесов из Филотрано и Вальдалесгей- ма, из Фенулле и Куртизоль, дужки которых были гладкими или витыми. В некоторых торквесах (Ласграсс, Фенулле, Сен-лье-д'Эс- серен) декор растягивается и опоясывает предмет в барочном духе. В других случаях он украшает различные элементы, в част­ности в браслетах с овами позднего периода Ла Тен и головках палиц, мотивами в форме буквы S, трискелями, а также фигур­ными элементами, в которых мастерство гравировки подчер­кивает нюансы в целом или в деталях. Однако нужно учитывать двусмысленности, порожденные привычкой — хотя иногда это необходимо — представлять эти небольшие предметы в макро­фотографии. Во всяком случае, выпуклости, часто ограниченные компактными поверхностями, которые на стыке образуют фор­му гребня, за счет чего создают эффект блеска и полихромии, напоминают о скифском искусстве, возможно даже создавшем их. Точки соприкосновения между двумя этими областями оче­видны: в обоих случаях это показатель стойкого примитивизма, который экспрессионистски передает глаза и губы в украшени­ях, изображающих людей и животных, используя простые и выпуклые объемы. Но в кельтском искусстве в завитках, в деко­ративных рядах обнаруживается натуралистическое предпочте­ние синусоидных линий S-образных элементов, включенных

в контекст небольших листьев-пальметок. Эти мотивы заимство­ваны из растительного мира, но уже пропущены через стилиза­цию, которая сравнима со стилизацией классического греческо­го искусства. Таким способом декорированы, например, золотой диск из Овре-сюр-Уаз и надгробие из Галвея (Ирландия) или фалеры из Экюри-сюр-Коль. Но часто кельты используют темы, взятые из человеческого или животного мира, комбинируя их в бесконечных вариациях мотивов и замысловатых арабесок. Эти фигурные элементы ограничиваются обыкновенно изображени­ем человеческих и звериных голов, как, например, в фибулах с маскообразными мотивами, отдельные части которых оживле­ны человеческими образами в соответствии с уже намеченной тенденцией к выделению различных частей предмета. В то же время наблюдается продолжение гальштатской традиции фибул с «лошадками» в расположении автономных- фигурных элемен­тов, которые больше не связаны со структурой предмета, как, на­пример, в роскошной золотой фибуле из коллекции Фланри (Вильметт, штат Иллинойс, США), датированной периодом Ла Тен II. Но конечно, декор, рассмотренный на примере фибулы- маски, создает впечатление более последовательного декоратив­ного чувства в период среднего и позднего Ла Тен.

Изображения людей или животных включаются в деко­ративные системы не только для их завершения, но и как эле­менты последовательности. С этой точки зрения фрагмент пор­тика из Наг (Гард) и золотой браслет из Роденбаха относятся к одному типу. Но изолированность различных элементов в ка­менной скульптуре и их последовательное чередование и свя­занность в браслете, очевидно, свидетельствуют о том, что в первом случае речь идет об адаптации кельтской тематики к монументальному типу — в рамках, которые были ей чужды, а во втором случае — о явлении, типичном для кельтского де­кора. На браслете человеческие маски сочетаются с изображе­ниями лежащих баранов; линейное разъединение фигур опре­деляет мотив, который связывает всю композицию. Или же мас­ки включаются в игру стилизованных растительных элементов, как на бляхе из Вайскирхена (Саар). Завитки S-образной фор­мы обрамляют головы лошадей на торквесе из Фраснес-лез- Буиссенал (Эно, Бельгия).

Декоративное изобилие усиливается в период Ла Тен II: эле­менты выступают над поверхностью, выделяясь чрезмерным богатством, как на колье из Ласграсс (Тарн) и Фенулле, уже упо­минавшихся. Также развивается тот «пламенеющий» стиль с ба­рочной тенденцией, который характеризует среди прочих кельт­скую Бретань и к которому восходят средневековые вычурные стилизации кельтских форм. Выделенные из органического кон­текста, человеческие и звериные головы также комбинируются друг с другом, противополагаясь, как на кольце из Роденбаха или на бронзовом браслете из Ла Шарм (Труа, Об), накладываясь друг на друга, как на фрагментах браслетов из Манербио (Брешия, Ита­лия), выстраиваясь в цепочки и круги, как на фалерах того же происхождения.

Последовательность из человеческих масок, фигур живот­ных и различных мотивов обнаруживается на пластинах, кото­рые покрывают деревянные цилиндрические цисты позднего кельтского искусства Великобритании (Марльборо, Вилс), наря­ду с линейным стилем (зеркала из Trelan Bahow, Корнуолл, из Бердлипа, Глостер, и музея в Ливерпуле, бронзовые умбоны щи­тов из Баттерси и с реки Витам). Циста из Марльборо возвраща­ет к проблеме, связанной со знаменитым котлом из Гундеструпа (Дания), ритуальный характер которого неоспорим. Он представ­ляет все элементы кельтского стиля, так же как многочисленные технические детали кельтской традиции. Однако нарративный ха­рактер, само дробление внешней поверхности на серию метоп, включение растительных, природных элементов, заимствования из классических тем, как, например, битва героя со львом или человек на дельфине, наконец, поздняя датировка помещают это произведение вне кельтской среды. В данном случае наряду с вли­яниями, проникшими сюда из классического мира, которые не должны слишком удивлять на северной окраине (в зоне, нейт­ральной в художественном плане и расположенной вне сферы собственно кельтского искусства), можно увидеть следы искус­ства ситулы, которое уже не кажется чуждым на цисте из Марль­боро.

Одной из характерных черт кельтского декора является гар­моничная симметрия, абсолютная и всегда соблюдавшаяся. Ре­месленники, возможно, сделали это императивной дисциплиной,

которая связывает их мир с до- и протоисторическим континен­тальным слоем, на который мы уже намекали. Соответствия про­являются в линиях, объемах, а также в цветах, которые очень живо воспринимались кельтами. Тленные материалы полностью исчезли — кожи и ткани, о которых сообщают авторы, — но ос­тались эмали и инкрустации из полудрагоценных материалов, таких как янтарь и коралл, и стекло, использовавшееся не только как материал для вставок, но и само по себе: кельтские колье и браслеты из разноцветного стекла широко распространены. В золотых и серебряных изделиях и образцах чистой металлооб­работки — с эпохи бронзы использовавшейся все реже и все боль­ше внимания уделявшей орнаменту и декору — цветные элемен­ты зачастую подчеркивали ту рельефность и ту индивидуализа­цию частей, о которых мы говорили. Вспомним несколько примеров: бронзовые фибулы из Мюнсингена (Берн, Швейцария) и Басс-Ютца (Мозель). Цвет заполняет узоры на золоте, напри­мер на бляхах из Вейскирчена, выделяет глаза на масках из про­катной или литой бронзы из музея Тарб (Пиренеи) и Гарансьер- ан-Боке (Эр-и-Луара), акцентирует декоративный контекст на шлеме из Амфревиля (Эр) и пряжках из Баттерси (Англия), все­гда с крайней умеренностью и органичностью, которые никогда не противоречат друг другу, поскольку ориентированы на бароч­ную несдержанность и поиски «пламенеющего» стиля.

Цветовым контрастам кельтское искусство предпочитает монохромность, которая не искажала ни поверхности, ни при­роды металла, и остается верным этому на протяжении всей своей истории, в уже отмеченном аспекте функциональности и струк­туры. Материал, чаще всего металл, но также дерево и кожа, вос­принимался и вдохновлял сам по себе, своими собственными оттенками, будь то холодный серый цвет железа, теплая тональ­ность бронзы или золотых фрагментов, украшавших, например, парадное оружие. Чеканные изделия, такие как ажурные фалеры из Сомм-Бионна (Марн), Сен-Жан-сюр-Турб и украшение колесни­цы из Сомм-Турб (Марн), носят тот же характер и числятся среди самых ранних проявлений кельтского пристрастия к декорирова­нию. Чтобы лучше понять, чем стал этот поиск цвета для кельтов, нужно представить предметы в сочетании с одеждой или лоша­диной сбруей, кожаными ремнями, с деревянными фрагментами,

как в британских цистах, о которых речь шла выше, или боль­ших щитах. Этому стилю соответствует рост привозных това­ров за счет чеканных золотых пластинок и, в частности, аттиче­ских чаш из Кляйн-Аспергля (Людвигсбург, Германия) середины V в. до н. э. и кубка из Шварценбаха (Биркенфельд).

Излюбленные техники в производстве золотых украшений — чеканка, часто содержащая вкрапления, в искусстве бронзы — плавка с гравировкой. Ирландские средневековые миниатюры, последние образцы кельтского искусства, своими отдаленными корнями восходят к искусству Ла Тен, по большей части мини- атюристическому ввиду склонности к украшению небольших предметов.

Все искусство культуры Ла Тен является, по сути, чисто ин- теллектуалистическим, сознающим свои собственные пределы, но способно в этих рамках двигаться с крайней свободой и не­исчерпаемой фантазией. Думается, именно благодаря декоратив­ному опыту это искусство нашло пластическое воплощение в камне и бронзе: этот процесс был противоположен тому, что происходило в греческом искусстве, где все художественные про­явления, какого бы уровня они ни достигли, были обусловлены атмосферой, которая определялась крупными творческими лич­ностями. По-настоящему автономный ремесленник появился не раньше эллинистического периода. В пластических произведени­ях кельтов, по крайней мере тех, датировка которых возможна и которые, очевидно, не подверглись средиземноморским влия­ниям, декоративные элементы обыкновенно разрастаются до про­порций скульптуры. Более показательным является бюст из Мшецке Жехровице (Ново Страшече, Чехословакия), уникальное произведение фигуративного искусства Богемии. То же относит­ся к фигурным и символическим элементам стелы из Вальден- баха (Вюртемберг, Германия) и пирамиде из Пфальцвельда (Гун- шрук, Германия), напоминающей голову из Гейдельберга. Их со­мнительная хронология препятствует в настоящее время точной оценке культовых изображений, таких как божество на торквесе из Бурэ, колоннообразная статуя, по концепции сходная со сте­лой из Вальденбаха. Интерес к изображению головы проявляет­ся в связи с двумя аспектами особого религиозного видения, отку­да и неорганический характер фигур, и декоративное изобилие

в скульптуре из Euffigneix (Франция). Головы, даже в их упроще­нии, выдают греческое влияние, заметное также в маске из Га- рансьер, меньше — в абстрактной маске из Тарб, обе, впрочем, далеки от истинного кельтизма бюста из Мшецке Жехровице. Само это влияние переносилось равным образом на скульптуру юга Галлии (структурная взаимосвязанность двуглавого Гермеса из Рокепертуса). Диспропорция реального опыта и культуры во­площалась даже в той форме губ, которая стала считаться типич­но кельтской. Фрагментарная статуя из Грезана в новом аспекте свидетельствует об интересе к деталям, который связан не с кельт­ской традицией, а скорее с иберийской скульптурой. Описатель­ный характер ассоциируется с линейным орнаментом в головах из Антремона (Буш-дю-Рон) и из Сен-Верана (Оргон,Буш-дю-Рон), в воине из Вакер (нижние Альпы), благодаря которым зарождает­ся галло-римское искусство, так же как в монументальном воине из Мондрагона (Воклюз), расположенном в соответствии с архи­тектонической манерой за огромным щитом с умбоном, кото­рый принадлежит уже новому миру.

Сосредоточение в Южной Галлии одновременно эллини­стических, иберийских и италийских элементов открыло новые художественные горизонты в Провинции, которая испытала оживление в искусстве позднее, чем другие части кельтского мира, и на основах, кельтских лишь отчасти.

Этот эклектизм Южной Галлии привел к тому, что такие произведения, как божество, сидящее в буддийской позе, из Ро­кепертуса и тараск из Новэ, напоминающий, в частности отруб­ленными головами, фрагмент аналогичной группы из Антремо­на, явно контрастируют с бесстрастностью других скульптур из той же среды. Что касается бога из Рокепертуса, а также Мерку­рия из Пюи-де-Жуэ (Сент-Груссар, Крез), созвучие с греческим архаизмом может стать источником значительных двусмыслен­ностей: речь идет о псевдоархаизме, отсталом архаизме — как в статуях Сьерра-де-лос-Сантоса, — связанном с равнозначной манерой мышления. Контакт с марсельской средой, долгое вре­мя остававшейся на архаической стадии, стал, вне всякого сомне­ния, определяющим для формальных решений. С другой сто­роны, очевидно, этот фигуративный язык является результа­том интенсивного процесса созревания и выбора среди внешних

влияний, ставшего внутренне необходимым. В иной среде — ита­лийской в V—III вв. до н. э., балканской и азиатской в эллини­стическую эпоху — кельтские группы, даже если касались разно­образных грандиозных фигуративных опытов, не ощущали по­требности целиком соответствовать им. Эта необходимость возникла только в Южной Галлии в эпоху, не намного опередив­шую романизацию, а затем смешавшуюся с ней.

Тараск и подобные ансамбли наводят на иные соображе­ния: они тоже имели архаический характер в декоративной ли­нейной обработке анатомических элементов, но выражали осо­бую атмосферу страха и смерти, весьма далекую от героической идеи смерти, присущей кельтскому сознанию. Некоторые элемен­ты, например акцент на животном символизме, заставляют вспомнить скорее об Иберийском полуострове, чем об Этрурии, отношения с которой являются весьма спорными. Жилистый, линейно выразительный тараск из Новэ более, чем другие скуль­птуры Южной Галлии, близок к сущности кельтской декоратив­ности: его части организуются в соответствии не с натуралисти­ческим изображением, но с представлением о потрясающем де­коративном предмете, детали которого должны подчеркнуть экспрессионистскую манеру. Впрочем, в зонах, в меньшей степени затронутых иноземными связями, анималистическое искусство достигло совсем других результатов, как, например, в энергичной и абстрактной стилизации кабана из Неви-ан-Сюлли (Луара) или оленя из того же вотивного хранилища. Среди этих находок были, кроме того, две человеческие фигуры — обнаженные танцор и танцовщица, которые своей экспрессивностью напоминают бо­лее поздние небольшие бронзовые статуэтки венетов.

Именно в Галлии, наиболее открытой для влияний других цивилизаций, и частично в рейнском регионе и на богемской тер­ритории обнаруживают, вне собственно декоративной сферы, наиболее грандиозные проявления кельтского искусства. Кельто­иберийское искусство образует отдельную область, тесно связан­ную в своей декоративной фантазии с традиционным геометриз- мом, от которого оно изредка отдаляется, чтобы достичь, в золо­той чеканной «диадеме» из Рибадео или в жертвенной повозке из Мериды, фигуративной ценности. Повозка, так же как ножны для кинжала, изображающие сцену жертвоприношения, и фибула

в форме всадника, относится к гальштатской традиции. Декоратив­ный характер Ла Тен затронул Испанию только поверхностно. Керамика из Нуманции — только она была фигурной на всем кельт­ском или кельтизированном пространстве — подверглась влиянию иберийского гончарного производства. Но, за исключением Иберийского полуострова, латенский декор приобретает вид койне, более успешные очаги которого находятся в центре и на западе Европы; что касается других тер­риторий, оно проявилось в менее очевидных, но также связанных друг с другом формах.

<< | >>
Источник: Цивилизации древней Европы / Гвидо Мансуэлли в соав­торстве с Раймоном Блоком; пер. с фр. Е. Абрамовой. — Екатеринбург,2007. — 560 с.. 2007

Еще по теме Глава 10 КОНТИНЕНТАЛЬНАЯ ЭКСПАНСИЯ. КЕЛЬТЫ:

  1. Глава 8 ЭЛЛИНИЗМ И ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ ЭКСПАНСИЯ
  2. ГЛАВА 2 НАРОДЫ КОНТИНЕНТАЛЬНОЙ АФРИКИ
  3. Глава 7 ЭКСПАНСИЯ ЦИВИЛИЗАЦИЙ
  4. Кельты
  5. Часть третья Континентальная Европа
  6. 1. КЕЛЬТЫ
  7. § 2. Нашествие кельтов (400—350 гг. до н. э.).
  8. ПЕРЕСЕЛЕНИЯ КЕЛЬТОВ (К ВОПРОСУ О РОЛИ МИГРАЦИИ И ВОИН В СТАНОВЛЕНИИ РАННЕКЛАССОВОГО ОБЩЕСТВА)
  9. ВОЕННАЯ И ТОРГОВАЯ ЭКСПАНСИЯ НА ВОСТОК В ЭПОХУ ИМПЕРИИ И "ГЕОГРАФИЯ" ПТОЛЕМЕЯ
  10. ДАКИ (лат.Daci, Dacae, грен,∆dκoι, ∆ακαι) - фракийские племена, родственнъЕ гетам, обитавшие к северу от Дуная до отрогов Карпат. C VII по IV вв. до н.э. z⅛- ки находились под влиянием кочевников-скифов, а с Ш по П в, до н.э. - кельте» В I в. до н.э. при Буребисте дак
  11. Глава 13 РИМ И ЗАПАД
  12. Глава 7 ОЙКУМЕНА В ПЛАМЕНИ ГРАЖДАНСКИХ ВОЙН (111-79 ГГ. ДО Н. Э.)
  13. Глава 2 Египет в Нубии Ш-П тыс. до н. э.