На пути к открытию

Эго происходило в 1932 или 1933 г. Однажды летним днем я сидел в библиотеке. Около меня за большим столом в центре комнаты расположился незнакомый господин, воз­можно профессор, судя по его пенсне, усам и бородке.

с переводом на французский язык. Писал он их твердым и решительным почерком, нс задумываясь ни на секунду, как если бы необходимые слова были запечатлены в его мозгу. «Смотрите, вот все, что известно по этому поводу».

Я никогда больше не видел этого человека и не знаю, кто он. Но я до сих пор храню листок.

Я изучал древний Восток, и этрусский язык не входил в сферу моих занятий. Тем не менее в минуты отдыха, листая том энциклопедии или научного журнала, я не упускал слу­чая заглянуть в статьи об этрусках. Но мысли мои были за­няты другими темами и от раза к разу я забывал почти все, что уже читал по этому вопросу.

Но однажды я пробегал глазами большую статью Скут- ча в энциклопедии Паули-Виссова. Это был краткий обзор современного состояния этрусской проблемы, трезвый и со­держательный. Я смутно уловил, что этрусский язык не под­давался расшифровке при помощи какого-либо языка, но это не произвело на меня никакого впечатления. Впрочем, я не делал выписок. И, сам не знаю почему, увидев однаж­ды текст Книги мумии, я скопировал его от первого до по­следнего слова в отдельную тетрадь.

Особенно меня поразили слова, имевшие явно древне­еврейский характер: caveθ — но это ведь совсем как kaved — «печень»; епа£ — человек? Странно. Но ведь многие поко­ления этрусков веками были союзниками карфагенян. Не­ужели во время своих морских походов этруски не заимство­вали у своих союзников каких-нибудь слов, навигационных терминов, специальных выражений?^[34]

Не было ли это кончиком нити Ариадны? Но нет, это были лишь нити паутины, бесследно исчезавшие в воздухе. Проходили месяцы, годы. В редкие моменты безделья я вы­таскивал из темного уголка этрусскую Книгу мумии и пог

гр ЖАКИ в чтение - столь же притягательное, сколь и обес- кураживаюшее. Зачем? Я никогда нс задавал себе этого во­проса.

Это было странное удовольствие. к которому примеши- имсь большая доза меланхолии. Как будто внезапно отры­ваешься от всего - от мира, от реальной действительности и погружаешься в мечту сладкую и опасную, прогуливаешь­ся по улицам города, который никогда не был построен, тро­гаешь стены домов, не сделанных ни из кирпича, ни даже из папье-маше, видишь проходящих людей, но не различаешь их лиц. слышишь гимны, молитвы и песнопения, чувству­ешь их быстрый ритм, но не можешь запомнить ни звука... Все эта люди занимались своими делами, не замечая меня. Они шли и бежали сквозь меня, как будто бы меня вовсе не было. В этом мире призраков я сам становился призраком.

Я смутно ожидал, что когда-нибудь почувствую что-то такое, что приблизит меня к этой скрытой жизни, сердце которой продолжало размеренно биться. Но я не надеялся прийти к какому-нибудь результату, следя за попытками де­шифровки и за бурными дискуссиями, которые они вызы­вали.

Закрыв заветную тетрадь, я немедленно возвращался к действительности. Но ночью целые фразы продолжали всплывать в моей памяти, как бы насмехаясь: ... ceia hia ctnam ciz... vacl aisvale... vacl Iunasie...

Лунные пейзажи!

К началу 1950 г. я вернулся в Париж после долгого от- сутствия. Я подготавливал публикацию своих исследований о гиксосах, которая должна была выйти не раньше, чем в 1956 г.

намерения ни гуда отправиться, ни изучать балканские язы­ки. Листая эту книжку, я просто отметил, что в необычный текст кое-где вкраплены славянские корни. Впрочем, цена за книжку была умеренная, и, очутившись у меня дома, она оказалась засунугой среди себе подобных. Долгое время я и не дум ал ее открывать.

Моя непосредственная работа по изучению гиксосов привела меня в древнюю евразийскую степь, по которой пе­рекатывались первые волны индоевропейской миграции. Именно с этим явлением я связывал появление гиксосов. Но степь заставила меня познакомиться со скифами. Таким образом, в 1956 г. я начал новые исследования, целиком по­священные этой интересной группе народов, современни­ков этрусков. И мое внимание мало-помалу переместилось с древнего Востока в Восточную Европу. Особенно меня интересовал один пункт: что же осталось от языка скифов? Обильные сведения по этому вопросу содержались в двух толстых томах, опубликованных на немецком языке рус­ским профессором с французской фамилией — Боннель^[35].

Мне предстояла длительная и нелегкая работа. Прежде чем в нее запрячься, я решил устроить себе небольшой пе­рерыв, коротенькие «этрусские каникулы» — занятие, не имеющее определенной цели. Я начал с того, что перечи­тал все работы, кратко излагающие существо проблемы. Не­заметно во мне пробудилось желание систематически про­смотреть всю литературу по этому вопросу. Но некоторых работ в Париже не было. Мне пришла на ум простая мысль; превратить мои каникулы в коротенькое путешествие в эт­русскую Италию. Адрес был известен: Флоренция. Но я слишком хорошо знал, что не устою перед страшным со­блазном снова полюбоваться бесценными сокровищами ис­кусства и мои планы будут сорваны.

К моей радости, меня без всяких формальностей и ре­комендательных писем допустили в библиотеку старинно-

Рис 7 Ситула из некрополя в Болоньє. Бронза. Ок. 500 г. до н.э.

го Болонского университета. И я засел за произведения Лаллопино. Horapa и других авторов. Конечно, я не толь­ко читал, а и пополнял свои знания, изучая ценнейшие эт­русские зксионаты в «Музео Чивико». Особенно меня по­разили большие HoipeSxibHbje кувшины, которые называ­

ют «урнами» просто из вежливости. Было как-то дико пред­ставить себе, что уважаемые жрепы и смелые воины обре­ли вечный покой в больших горшках.

♦ ♦ *

Когда я ехал обратно, этрусский язык представлялся мне обширным безмолвным полем, где развалины и груды остатков были единственными следами страшной битвы, в которой противники уничтожили друг друга.

Однако именно в Болонье я сделал прекрасную наход­ку. Уже давно в моем блокноте была запись: «Одно из са­мых больших археологических открытий — это открыть какой-нибудь музей». На этот раз я откопал в книжном магазине новую книгу М. Паллоттино, о существовании которой не подозревал. Это был маленький, но содержа­тельный сборник, насчитывающий более 850 этрусских над­писей: «Testimonia linguae etruscae». Эти тщательно прове­ренные тексты были до сих пор рассеяны по различным из­даниям и лишь частично имелись в большом «Своде этрус­ских надписей», который было невозможно заполучить. Короче говоря, полезность этого сборника была ни с чем не сравнима, и любые исследования без него были бы почти невозможны.

Однако мне следовало надолго вернуться к вопросам бо­лее конкретным — к скифам — и оставить моих этрусков до нового случайного набега. Невыразимая тоска — вот все, что осталось в моей душе от этрусков.

Вернувшись в Париж, я не хотел больше думать о них. CУдвоенным рвением я принялся изучать Боннеля. Но идеи Боннеля были столь же бескрайни, как степь, которую он описывал.

Я nW. что иллирийские слова бродили повсюду. Назва­ние мыса Матея на острове Лемнос, где некогда жили пе- жпе. имело албанский, или иллирийский, корень «мал» — гора. Имя иллирийского племени «трибаллы», как и фри­гийский иарский титул «баллен» (ballen), происходили от албанского слова balle и означали «пришедшие с Трех вер­шин* и «ж. кто во главе». Все это было необыкновенно ин­тересно. но тот же Боннель обдавал меня холодным душем, когда мрут без всякой причины приклеивал ко всему это­му семитическое слово baal — «хозяин», которому нечего было делать в этом ряду.

Боннель часто цитировал фон Гана (von Hahn), автора объемистого труда о языке и нравах албанцев, бывшего австрийского консула в Бостонной Греции.

Чтобы проверить высказывания Боннеля, я должен был волей-неволей обратиться к работе Гана. Было закономер­но предположить, что дикие горы и недоступные ущелья древнего Эпира хранят какие-то следы далекого прошлого, как и многие другие естественные музеи: горячие пески Ennna и Месопотамии, замерзшие почвы Сибири, Кавказ, дикие литовские леса. Иоганн Георг фон Ган был не только лингвистом, но и серьезным этнографом. Долгие годы он составлял словарь албанского языка, изучал фольклор, за­писывал народные песни, сказки, пословицы, описывал традиции и нравы страны во время своего пребывания в ней’. Хоть он не был ни историком, ни профессиональным филологом, очень многие его соображения попали в рабо* ты наших современных авторитетов, например Ф. Альтхей- ма. Он стремился истолковать названия албанской топони­мики, изучая древние народы, жившие на Балканах, на Ду­нае, в Малой Азии. Я постоянно вылавливал что-нибудь новое о моих скифах, так как их имена часто всплывали в его работе.

Я отмечал пока что многие элементарные истины: что «Далмация» обменялась через dele — по-албански «овца»,

Ч.C.» H a h я. ASnnesiidK Studien. Jena. 1854.

а «Дарлания» происходила от иллирийского Uardhc — «гру­ша»: что слова. родственные албанским, встречались у Mec­canoes. древнего иллирийского племени, жившего в Ита­лии, и что множество таких слов встречается в Калабрии и Апулии.

Название «Бриндизи» объясняется мессапийским сло­вом brendos и чудесным образом обнаруживается в албан­ском bri (мн. ч. — brini — «оленьи рога»).

Ган выкопал древнее иллирийское племя яподов из Ист- рии и занимался изучением их колоний в Италии, в Пине­не. в двух шагах от этрусков и римлян. Название одного из их племен — Лопси — представлялось как производное от албанского Iope — «корова», а в Тироле, древней Рении, ко­рова называлась 1оЬё.

Албанские погребальные обычаи, тщательно описанные Ганом, определенно сохраняли следы очень древних времен. Но об этом мы скажем позднее.

Заинтересовал меня албано-немецкий словарь Гана. Мой взгляд остановился на странном слове, приведенном отдельно — shekh, которому автор не смог дать удовлетво­рительного объяснения: shekh, говорит он, означает «поки­нутый». Это слово, к которому добавляют имя живого че­ловека, — обычный оборот, которым клянутся албанские женщины. Мать говорит: «Shekh djal». Djal — по-албански «ребенок», «сын». Следовательно, это значит: «Пусть я буду покинута моим ребенком!» Сестра клянется именем стар­шего брата или отца: «Shekh babai'∙.

Читая это. я невольно вспомнил этрусское слово ⅛eχ, похожее фонетически и означающее «дочь». Есть очень много этрусских погребальных надписей, где какая-нибудь Танаквиль или Pumpuii выступает как ⅛eχ какой-нибудь, например, Sentinei.

•Ну и что же? — говорил я себе. — Из этого нельзя сде­лать ни малейшего вывода!»

Действительно, это были два совершенно разных слова. Этрусское означало «дочь», албанское означало «покину­тый». Этруски обычно применяли его к умершим женши-

Рис. 9. Мать с младенцем (*M?τep-Maτyτa*). Статуя из Кьянчиано близ Кьюзи. Известняк. Середина V в до н.э.

нам. Наоборот, у албанцев это было запрещено. Следова­тельно. это были два чуждых друг другу понятия, простое фонетическое совпадение?

Однако разве не могло это этрусское слово, пережившее века и окруженное оболочкой суеверий, чем-то вроде табу, совершенно изменить свой смысл? Иначе говоря, не могли ли албанские женщины сохранить в своих заклятиях слабое эхо этрусских заупокойных молитв, придав ему новый смысл?.. Ведь зачастую в заклинания и проклятия вкрапле­ны древние слова, которых больше никто не понимает...

Вот о чем я думал, сам же пожимая плечами и именуя все это «бреднями». Но эти длительные безысходные меч­тания приковывали мое внимание к занятному феномену — албанскому языку.

Ган был энтузиастом. Он считал, что албанцы были пря­мыми потомками древнего племени иллирийцев, а с другой стороны принадлежали к той же семье, что и этруски. Он считал, что название большого племени, жившего на юге современной Албании — «тоски», было абсолютно идентич­но названию имени тусков — этрусков, а название албан­ского города Тирана происходит от другого названия этрус­ков —тиррены. Все это мне казалось слишком прекрасным, чтобы быть правдой. Я вынужден отметить, что современ­ные этрускологи прошли мимо этих смелых выводов и имя фон Гана никогда не упоминалось в их дискуссиях. Тогда я ешс не знал, что известный лингвист Асколи поддержал вер­сию Гана. Но ничто не изменилось, этрусский язык оставал­ся недвижимым.

Ган обращался к Страбону, Полибию и ко всем древ­ним. Я начал пополнять собранные им сведения, читая более современных авторов. Мало-помалу перед моими глазами начала вырисовываться картина многочисленной семьи народов и племен, языки которых были родствен­ны иллирийскому. Эти народы — иллирийцы, венеты, ялиги, македонцы, фригийцы и другие жили на Адриати­ке, в Средиземноморье и даже доходили до Италии, Кри­та, Палестины.

Столкнувшись с такой ситуацией, филологи и истори­ки разделились на два лагеря. Одни спешили подчеркнуть малейший признак иллирийского проникновения. Особен­но ссылались на два языка, один древний, а другой совре­менный — мессапийский и албанский, в которых сохранил­ся большой запас иллирийских слов, в то время как во фра­кийском и македонском от иллирийского остались лишь жалкие крохи. Ученые хотели сделать из этого запаса базу для будущих побед, в частности для победы над этрусским языком. Это были «иллироманы».

Им противостоял другой, враждебный лагерь — «илли- рофобов». Представителей этого лагеря раздражал дождь ил­лирийских имен, сыпавшихся в таком количестве, будто добрая половина Древнего мира была заселена массами ил­лирийцев. «Как же все это могло исчезнуть, словно стая во­робьев?» — спрашивали «иллирофобы», и, споря по каждо­му мельчайшему пункту, отрицая подлинность, древность и смысл потока иллирийских слов, они укрывались в священ­ной этрусской крепости, известной своей неприступностью.

Можно сказать, что решительной битвы между двумя лагерями еще не было. Пока велась лишь перестрелка на от­дельных участках.

Правда, один раз позиции «иллирофобов» подверглись довольно серьезной бомбардировке со стороны Иокля⁴. Но с наступлением ночи Иокль, относившийся с уважением к ученой иерархии, прекратил стрельбу, посмотрел на часы, зевнул и сказал: «Дальнейшее меня не интересует. Я не эт- русколог. Я иду спать».

И армии остались на прежних позициях.

Во всем этом меня больше всего озадачивало одно: об­суждая предположительную роль иллирийского языка в де­шифровке этрусского, современные авторы все время оста­вались в замкнутом кругу имен богов, легендарных героев и названий местностей, упоминаемых в мифах, в традиции. ^[36][37]

Никто не пытался выделить какой-либо корень, какое-ни­будь обычное существительное и сравнить его с тем или иным этрусским словом. Только и делали, что говорили о преимуществе того или иного метода, но никто никогда не доходил до применения этого метода. Занимались лишь хитроумными предположениями.

Между тем. читая Гана, я мало-помалу знакомился с ал­банским языком. Это язык твердый, как бы состоящий из кристаллов с ярко выраженными гранями, значительно бо­лее мужественный, чем мелодичный. Он богат разнообраз­ными формами чисто индоевропейского характера и скло­нен то к внезапным сокращениям, то к щедрому многооб­разию. Язык этот, весь насыщенный латинскими, гречески­ми, славянскими, турецкими и другими корнями, заимство­ванными в течение веков, кажется мне не похожим по сво­ему древнему богатству ни на один другой язык. Он полон ловушек для того, кто пытается определить, где кончается его первоначальное ядро и начинается амальгама заимство­ваний.

Решая вопрос о пользе албанского языка для этруско- логии, я незамедлительно столкнулся с барьером, воздвиг­нутым профессором Дж. Петротта: «Попытки объяснитьли- кийские, фракийские и этрусские надписи с помощью ал­банского языка до сей поры не дали никакого результата... Это означает, что албанский язык не имеет достаточного родства с этими языками и не может служить ключом к их расшифровке. Во всяком случае здесь мы сталкиваемся с бесплодной усталостью ученых, пытавшихся найти в албан­ском языке, единственном балканском языке, происхожде­ние которого неизвестно, следы глубокой тайны, окутыва­ющей этнографию этого района»^[38].

От такого предупреждения мне не стало ни жарко, ни хо­лодно. Почему я должен был считать этот вопрос решенным?

Правда, профессор М. Паллоттино в своей книге «Эт­руски» также заявляет: «Мы можем исключить возможность

67 полной дешифровки этрусского языка при помоши внеш­него фактора».

Прежде всего, мы, быть может, не так горды, чтобы тре­бовать немедленной «полной» дешифровки. Разве не пора­дует нас после столь долгого воздержания расшифровка «наполовину» или хотя бы «на четверть» для начала? Более того, разве тот же автор не расточал нам полезные советы о методике исследований в этрускологии, разве не писал он, что нельзя «обойтись без строжайшей самокритики, без со­мнений в своем методе и без холодной отрешенности в оценке полученных результатов»?

Прекрасно. Никакая страсть не ослепляла меня, не зас­тавляла предпочесть один лагерь другому. Значит, отрешен­ность у меня была. Спасительное сомнение тоже было, это опять же бесспорно. Но не может быть одностороннего со­мнения. Свежий ветер должен проникать повсюду. Нелег­ко увязать сомнение в себе со слепым преклонением перед чужим авторитетом. Поэтому я не мог принять без новой проверки того, что думали другие о взаимоотношениях эт­русского и албанского языков.

Но тогда, скажут мне, нужно вновь пересмотреть все ис­точники и проверить все языки, предлагавшиеся когда-либо для дешифровки этрусского.

Возможно. Но не нужно превращать это в самоцель. Нужно оставить место и для интуиции. Моя интуиция под­сказывала мне, что нужно еще раз обратиться к албанско­му, а другие языки меня не манили. Если бы меня уверили, что секрет этрусского языка заключен в берберском, ника­кая сила в мире не заставила бы меня изучать этот язык, скорее я бы отказался от мысли об этрусском. Но албанский язык привлекал меня, а чужое мнение внушало... сомнения. Тому же, кто верил в берберский язык, оставалось лишь вгрызаться в берберский.

Сам не зная зачем, я снова начал читать и перечитывать сборник этрусских надписей — «Testimonial

Среди всех этих безжизненных руин языка, приговорен­ного к вечному молчанию, среди всех этих бесформенных

обяомков. которые не раз уж я давал себе клятву оставить вавсепа. было однако нечто, что я особенно остро ошушал и что находило у меня отклик. Это были некоторые слова, сохраненные Гезихием Александрийским, истинным благо­детелем этрусского мира, которого Скутч не сумел оценить по заслугам. Это также были некоторые слова, которые ча­сто встречались в эпитафиях. Suplu — «флейтист», могло ли это слово прозвучать в моих ушах, не напоминая о древнем русском слове - сопел, сопелка-дудочка? Capys — «сокол», какие еше ассоциации можно привести, если не kobietz, кобчик - «сокол» в славянских языках? Sval-ce — «жил», не Ziwl₁Zhyval. «живал* ли это, — слово, которое в славянских странах любой ребенок узнает от бабушки с первой сказкой?

Не оказались ли эти и другие подобные им слова в эт­русском языке потому, что он принадлежал к языковой группе satem, ιpyππe восточных индоевропейских языков?

А многочисленные «славянские» и «литовские» основы в албанском языке ведь тоже очень древни! Их появление на Балканах связывают с проникновением славян на пра­вый берег Дуная в Vl в. н.э.

Но Б. Грозный, расшифровав хеттский язык, дал нам возможность опознать там многие корни, которые и по сей лень процветают в Восточной Европе. Следовательно, эти­ми словами пользовались в Анатолии уже в XV в. до н.э. Ал­банский язык мог позаимствовать их из иллирийского, и Дунай здесь ни при чем, что и отметили Кретчмер, Иокль, Фасмер.

Перефразируя известную английскую пословицу, я очень утомился, беспрестанно думая о пудинге, слушая раз­говоры о пудинге, когда проще было попробовать пудинг. Я открыл наудачу одну из своих тетрадей и посмотрел на первую попавшуюся надпись. Это оказалась знаменитая надпись иа двух языках — этрусском и латинском. Вообше- го их имеется очень мало, и, главное, нам неизвестно, утруждали ли себя этруски точным переводом своих текстов иа латинский язык. Передо мной была эпитафия некоего гаруспика и фульгуриатора (толкователя молний) Кафате-

са, который занимался предсказаниями по внутренностям жертвенных животных, а также молниям. Эти две его обя­занности обозначались на этрусском языке тремя словами: neUvis Irutnvt frontac. Третье из этих слов было уже объяс­нено по аналогии с греческим корнем и относилось к гро­му. Я сосредоточил свое внимание на слове neUvis, совер­шенно неясном. Я вытащил забытый албано-немецкий сло­варик Арбанаса и начал там искать... 1, J, К, М. Буква N начинается на 98-й странице... Ничего похожего. О, было бы очень легко разыскивать так этрусские слова!

Постепенно я начал познавать причуды албанских гла­голов. Среди них есть такие, которые означают одно и то же, начинаясь с N или без N в начале. Представьте себе! Я знаю несколько таких пар. Например ndegjoj и degjoj. Оба значат «слышать». Сначала я не понимал, в чем дело. Но все объяснилось. Было почти то же самое, что «нести» и «уне­сти». Представьте себе иностранца, мало знающего язык, который очутился на таможне. Он слегка растерян, и ему все равно, говорят ли ему «несите» или «перенесите», или «принесите ваш чемодан». Он уже счастлив, если уловил «несите», остальное чепуха. Так и мы не видим разницы ndegjoj или dδgjoj... А если я точно так же буду рассуждать по отношению к слову neUvis, иначе говоря если я, при от­сутствии его, поищу... t£vis?

Я вновь открываю свой словарь. Эта буква T широко в нем представлена. Здесь даже приведены многочисленные глаголы, начинающиеся с tch (tsh), звука, который в этрус­ском языке в одном и том же слове может быть выражен в сочетании с t буквами с или s или как установил Е. Лат- тес. Вот на странице 121-й глагол t^toi^ — «продолжать». Просто удивительно, как этот глагол по своему виду похож на Uvis, который мне так бы хотелось найти. Вот UroU — «расширить». Но Uvis нет. Мой взгляд останавливается на левой колонке 121-й страницы... Вот оно! Uovis — «предви­деть», а под этим словом другое: Uois — «видеть, замечать»...

Я сижу как пораженный громом. Это было бы блестя­ще. Ne по-албански значит «в, внутрь», мой глагол ne-Uvts

значил бы «видеть внутрь», «провидеть». Что может быть лучше пя жреиа-предсказателя? 'Это слишком хорошо, что­бы быть правдой! Я отказываюсь в это верить!

Я знаю, что Л. Барту купил однажды у букиниста на на­бережной школьный учебник с заметками, сделанными ру­кой Бонапарта... Согласен, бывает... Но не может быть тако­го. чтобы однажды, когда ты проходил мимо выставки буки­ниста. маленькая книжка схватила тебя за полу пиджака кри­ча: «Купи меня! Ты найдешь во мне этрусское слово!»...

Позднее я понял, что это был почти правильный след. Но глагол «видеть», который я искал, был скорее shof(is), а не что-либо другое. Транскрипция Арбанаса была не совсем точной, а кроме того, выражала произношение на одном из местных диалектов.

Эта первая попытка, которую я считал провалившейся, сразила меня.

Я начал понимать, что вопрос о местных диалектах в ал­банском языке весьма существен. Трудность этого языка, как и его богатство, заключаются в том, что сохранилось много областных диалектов, имеющих значительные рас­хождения. C давних времен албанцы, героически боровши­еся за свою независимость, входили в различные враждеб­ные кланы, которые вечно были на ножах друг с другом из- за беспощадного обычая кровной мести. Это и помогло со­храниться многим древним выражениям, не хотевшим ус­тупать друг другу дорогу.

Итак, я ничего не расшифровал. Но, несмотря на эти блуждания в темноте, этрусский язык вновь полностью ов­ладел моими мыслями, оттеснив все другие проблемы.

Я имел счастье достать для своей работы точный инст­румент, без которого не мог бы добиться никакого успеха. Это был прекрасный албано-английский словарь Стюарта Е. Манна, вышедший в Лондоне в 1948 г. По сравнению со словарем фон Гана этот словарь был тем же, что и новей­шая бурильная машина по сравнению с обычным заступом. Какая разница! Во времена Гана албанский язык не имел даже общепринятого алфавита. Чтобы транскрибировать

албанские слова, Ган пользовался гречески ми буквами. при­способленными к албанской фонетике с помощью различ­ных, придуманных им самим знаков. C 1850 г. этот язык ста­билизировался, очистился и унифицировался. Был оконча­тельно принят латинский алфавит, где ш — обозначалось с помощью sh, ч — с помощью с и щ с помощью ς.Албано­логи всех стран и сами албанцы проделали большую рабо­ту по собиранию всех материалов, относящихся к истории этого языка и его грамматике. Появились хорошие слова­ри. Работа С.Е. Манна, плод долговременного пребывания в стране и кропотливого труда, отражает это новое положе­ние вещей. Манн тщательно зарегистрировал все нюансы, все локальные расхождения в этом языке. Я восхищался его книгой и спрашивал себя, насколько она сможет мне по­мочь в моих поисках.

Однажды зимним днем в Национальной библиотеке я впервые склонился над рисунками на греческих и этрусских вазах, собранными и изданными Э. Герхардом более 120 лет назад^[39]. Быть может, это были те самые старинные гравюры, которые однажды, 25 лет назад, я увидел в библиотеке Ма­зарини. На этих рисунках были мастерски изображены оча­ровательные маленькие сценки, взятые из греческой мифо­логии. Особенно привлекла мое внимание одна из этих сце­нок, на таблице CXXIV — битва между двумя героями. Ле­вый держал лук и дубину, правый же был вооружен копь­ем, мечом и щитом.

Исход битвы мог бы показаться неясным, но рисунок своей динамичностью, казалось, показывал, что человек в волчьей шкуре только что выпустил из лука стрелу, кото­рая ранила его противника. Этой детали нет на рисунке — ведь этрусский изобразительный гений не был рабом на­турализма.

Три слова сопровождают этот рисунок (рис. 10). свиде­тельствующий о высоком мастерстве. Два слова — это име­на героев: Адетес (или AOets) и Каон, но нас сейчас мало

Рис. 10. Рисунок на этрусской вазе

интересует мифологическое содержание сцены. А вот тре­тье слово, enqten, около героя слева, заставило меня приза­думаться. Герхард не нашел ему никакого объяснения, ни­какой аналогии.

Было уже ясно, что отдельные этрусские слова нужно выслеживать на узких тропинках, что нужно расставить им западни и бросаться на них там, где у них мало шансов улиз­нуть. Не наступил ли такой момент? Передо мной слово, которое не относится ни к топонимии, ни к ономастике. Оно дремлет на этой вазе более двух тысяч лет. Оно скры­вает что-то простое, очевидное. О чем же оно говорит?

Задавая себе этот вопрос, я помнил, что до сих пор ни­чего не открыл в этрусском языке. Было лишь одно дости­жение: ежедневно бывая в библиотеке, я выработал в себе привычку не открывать ни одной книги по этрускологии без того, чтобы словарь Манна не лежал рядом с моим локтем. Праш, он присутствовал скорей в качестве фетиша, чем в качестве рабочего инструмента, так как я еще точно не знал, как ж него взяться. Пока эта книга была лишь немым сви-

детелем того, как я с яростной беспомощностью пытался извлечь из нее какое-нибудь прорицание. Но этот свидетель скоро должен был сказать свое слово.

Я схватил словарь. Наверное, я открыл его с той же дро­жью, какую испытывали этрусские предсказатели, изучая печень какого-нибудь несчастного четвероногого, чтобы по ней узнать волю богов.

Я сказал себе: «Поищем enqten!

— Enqten?.. Его здесь нет.

— Тогда посмотрим engden!

— Engden?.. Ничего.

— Поглядим-ка enkten!

— Enkten?.. — Ничего похожего.

— Попробуем, наконец, enkthen!

— Enkthen?.. — Тоже нет».

Я закрыл словарь. Этот маленький диалог начинал меня угнетать. _i

Но мое разочарование на этот раз длилось недолго. Я уже знал, что в подобных случаях нельзя просто смотреть в словарь и читать его, как читают газету. Нет. Надо надеть рабочий передник, черные очки, погасить свет и включить рентгеновский аппарат. Нужно было увидеть самый скелет слова и то, что в нем было главным. Ведь если албанский язык действительно соизволил сохранить хоть что-нибудь от древнего иллирийского, было бы абсурдом ожидать, что он сохранил каждое слово со всеми его меняющимися и ис­чезающими частицами, со всеми его особенностями, всеми морщинками, родинками и бородавками.

Я снова открыл словарь. Я сказал себе очень убедитель­но: ENQT, ENGD, NKT, NGD. Вот позвоночник того сло­ва, которое мне нужно распознать. Только это, а все осталь­ное — лишь украшения. Я досконально просмотрел всю букву Е. Решительно ничего. Но осталась маленькая груп­па слов, начинающихся с е.

Стр. 98: Sngadhenjenj — глагол (он напоминает мне engdnn), SngadhSnjim — существительное (это как бы engdnim). Im — суффикс абстрактных существительных, еле-

довательно. он второстепенен. Что все это значит? Меня от­сылают на стр. 317, чтобы посмотреть ngadhnjej, Iigadhnjim, Я открываю эту фатальную страницу: Ngadhnim (слово, вы­шедшее из употребления) — «победа», «завоевание».

Ngadhnoi или ngadhnjej — «победить».

Ngadhnuer — «победитель» и т.д.

ENGD!

Совершенно растерявшись, я в десятый раз рассматри­вал это ngadhπoj. И это ужасное engadhenjenj (ENGDNN), такое напыщенное и растянутое. Оно обрушилось на меня, как медведь, еше не совсем проснувшийся от зимней спяч­ки. вылезший с шумом из своей берлоги, весь утыканный шишками, камешками и пучками прошлогодней травы. И все же это было оно, этрусское enqten, выступающее от­четливо и ясно. Впрочем, в глаголе ngadhn-oj — «побеж­дать», оно еше видней. Значит, слово на вазовом рисунке оз­начало «победитель» или «побеждающий»! Автор рисунка любезно поместит его в нужном месте, чтобы мы не теряли времени на догадки об исходе битвы...

Я оглядываюсь с таким видом, будто на улице Ришелье произошло землетрясение. Но все на своем месте. Непоко­лебимые колонны читального зала поддерживают застек­ленные своды над прилежными читателями. В окна по-пре­жнему видно голубое небо и чуть доносится шум деревьев.

...Я находился перед некой крутой горой, а где-то вы­соко на склоне впервые стала заметна узенькая тропинка. Я предчувствовал, что пропасти, водопады и осыпи не раз окажутся на моем пути. Но сказавши а, надо было говорить б, и я отправился в Школу современных восточных языков, чтобы записаться в группу изучающих албанский.

На первом же уроке преподаватель упомянул слово degjoj — «слышать». Я застенчиво спросил: «А нет ли также формы «ndegjoj?» Месье N посмотрел на меня с укором. Действительно, язык был совсем не легок, и при его изуче­нии следовало сглаживать трудности. И вот появляется но­вый ученик, который сразу начинает задавать неуместные вопросы.

И месье N ответил недовольно: ndegjoj больше не упот­ребляется. Это древняя форма!

Как все албанцы, он очень гордился своим языком и хо­тел видеть его уже вполне модернизированным, очишенным от всех нелепых старинных форм. Он не знал, что его ответ прозвучал для меня, как мелодия Моцарта. Да, все правиль­но! Я как раз и хотел услышать подтверждение, что все эти п и ёв начале глаголов уже вышли из употребления. Об этом черным по белому писал Манн, и у меня не было ни малей­ших оснований в этом сомневаться. Однако неверие и со­мнение грызли меня. Теперь же эти простые слова, произ­несенные настоящим живым албанцем, меня успокоили. Значит, в албанском языке многое вышло из употребления. Какая удача! Позднее я понял, что слово enqten было труд­ным случаем. Этрусский корень в его албанской форме был почти неузнаваем. Но потом мне много раз случалось встре­чать албанские слова, которые верно и отчетливо сохрани­ли этрусский корень.

Я хочу добавить несколько слов по поводу изображения, о котором говорилось выше, чтобы наглядно показать все трудности расшифровки. Содержание этой сцены и поны­не остается загадкой. Неизвестно, кто были AOets и Каон.

В Эпире некогда жили хаоны, хозяева страны, которых поздней потеснили молоссы^[40].

Был троянец Хаон, случайно убитый на охоте Эленом, сыном Приама. Был еще Коон, союзник троянцев, убитый Атридом Агамемноном (Илиада, XI). Но, приводя в каче­стве аргумента дубину и шкуру дикого зверя, Герхард утвер­ждает, что победитель в этой битве — Геркулес; Герхард предполагает, что здесь речь идет о его победе над разбой­ником Кикносом или даже над богом Аресом. Так или ина­че, ясно одно — боец слева стал победителем и таков смысл слова enqten.

Вскоре я расшифровал еше одну сцену боя, и это окон­чательно убедило меня, что я на правильном пути. Впрочем,

сопровождающее ее этрусское слово узнать было гораздо .тепе. К тому же смысл его хорошо проиллюстрирован ри­сунком. На таблице CCCXCI, 2 составленного Герхардом свода подписей на этрусских зеркалах* изображена послед­няя сталия необычной битвы. Один из воинов угрожает мечом другому, безоружному и явно более слабому.

Герхард замечает по этому поводу: «Если бы надпись, от­носящаяся к этому юноше, быта нам доступна, мы сразу бы поняли смысл этой и всех подобных ей сцен». Правильно! Но, увы. подобные соображения не очень-то помогают...

Разглядывая эту надпись, я заметил, что Герхард неточ­но прочел слово. Между двумя бойцами написано не eln, а ерп. Это помогло мне найти разгадку — с помощью того же албанского языка. Базовое слово — глагол «дать, отдать­ся» - в албанском языке несколько изменчиво (видимо, из- за диалектального происхождения), но его легко распознать. Это корень ар. ер, ip, jap, jep (М, 95). У этого глагола есть также полупассивная форма: ipem, ереш — «сдаваться» (М, I67)∙. Конечное п соответствует албанскому пі, суффик­су повелительного наклонения во множественном числе. Смысл этрусского слова не вызывает никаких сомнений, если даже и спорить о его нюансах. «Сдавайся!» Впрочем, мы видим и на рисунке, что побежденный воин поднял руку, прося пощады.

Приведу еще несколько примеров расшифровки. C их помощью я надеюсь поскорей закончить это вступление и перейти к систематическому изложению прочитанных тек­стов. Есть целая серия этрусских надписей на свинцовых или каменных снарядах, которые летели, посланные смер­тоносной прашой этрусских солдат, в головы их врагов, и через стены осажденных городов. Эти надписи лаконичны и, если можно так выразиться, лапидарны. При их расшиф­ровке очень помогают подобные же надписи, сделанные римскими солдатами. Те писали на своих снарядах ругатель­ства. насмешки, проклятия, слова «убей!», «бей» и т.д.

'EGerbirdt. Etnukische Spiegel, IV a. Berlin, 1865. 'M Lanibertz VbanischesLesebuch. Leipzig, 1948,1, S. 294.

Рис. 11. Этрусский воин. Раскрашенное терракотовое украшение храма в Фалериях. V в. до н.э.

В сборник М. Паллоттино вошло много таких текстов. Например, первая часть надписи на свинцовом снаряде (Р, 526): vra6. Открываем словарь Манна или любой другой, Леотти, например: vras, глагол «убивать» (М, 564). Следо­вательно, этрусская надпись значит: «Убей!» Этот призыв

солдат обращает к своему снаряду. Или, если хотите, это страстное заклинание, лаконичное по-военному, сведенное к одному слову^[115].

Другой пример еше более удивителен. На этот раз речь пойдет не о «заколдованном» камне, а о молнии, управляе­мой- в лучших этрусских традициях — самим Тиния — Юпитером.

Но расскажу по порядку.

Недавно профессор Глори пытался расшифровать не­сколько этрусских текстов и объяснить название «Рим». От­метив, что «римский» по-этрусски произносилось rumaχ (romakh или romak) и что древнееврейское слово «копье» также было romakh, Глори создал легендарный эпизод: Ро­мул (Romulus), этрусский военачальник, находившийся на службе у царя Давида, прибыл на берег Тибра, выбрал мес­то для будущего города, воткнул в землю копье — символ собственности - и сказал: «Вот и я, господа и дамы! Здесь я останавливаюсь и здесь будет Roma/...»

Но для того чтобы выяснить происхождение этого сло­ва, не требовалось переплывать через Средиземное море, достаточно было бы Адриатического. Можно было даже во­обще ничего не переплывать, а просто открыть албано­итальянский словарь Леотти и найти там албанское слово romak — «римский». Последний слог этого слова ак не от­носится к корню. Это чисто этрусское окончание. На этом языке говорили так: rumaχ (житель Рима), velznaχ (житель Фельсины), cusiaχ (из Кьюзи) и т.д. ...В известном уже нам титуле жреца-предсказателя frontac это окончание означа­ет занятие, профессию. Тот же суффикс мы находим в ли­дийском слове sfardac (житель г. Сард) и в имени Спартак (Spartac), имеющем фракийское происхождение. Но в то же время это и характерное явление в албанском языке: Romak, Dunesak (житель Дураццо), Ishmiak (житель Ишмии),

Fusharak (житель равнины — Fushe). Это албанское -ак час­то указывает на качество, свойство, черты характера: zemerak — «мужественный», hollak — «худой» и т.д. Впро­чем, это общая черта многих индоевропейских языков вос­точной группы. Вот окончание aκ_fяк в русском языке: си­биряк, поляк, туляк, пермяк и т.д. Оно указывает и на по­стоянное занятие, черту характера: рыбак, простак и т.д. То же правило наблюдается и в языке скифов: wayag (скакун), marak (убийца) и т.д.” Вот, значит, какой семье языков был родственным этрусский!

Мы подходим к сочетанию двух слов, которые очень часто встречаются в Книге мумии: ais cemnac. Ais значит «бог». Cemnac, видимо, что-то вроде эпитета, характеризу­ющего этого бога или целую группу богов. А вот и оконча­ние ак.

Я понял значение слова cemnac, читая занятную книгу, опубликованную в 1814 г. англичанином Вильямом Мартин- Лейком^[42][43]. В этой книге он описывает свое путешествие в Албанию, совершенное года за три-четыре до того. По его мнению, албанцы заимствовали много слов из новогречес­кого языка; в течение V в. они взяли некоторые выражения и термины у готов, которые тогда господствовали в Эпире; в XI в. они позаимствовали у франков (норманнов), хозяев Дураццо, а затем — многое у славян.

Албания и ее язык были и в то время мало изучены. Ха­рактерно предисловие Мартин-Лейка к его книге: «По мне­нию многих, автор якобы оказал этому бедному варварско­му албанскому диалекту больше внимания, чем он того зас­луживает. Но все же он довольно любопытен, так как сохра­нил свой особый характер, отличный от всех окружающих его языков. Вполне возможно, что это древний иллирий­ский язык, претерпевший изменения, подобные тем, кото­рые произошли с латинским и греческим вследствие завое­вания Южной Европы тевтонами и славянами» (стр. 11).

80

Этот ученый-путешественник сделал ряд наблюдений над албанским языком. По всей видимости, он просто по­садил перед собой крестьянина и записывал все, что тот говорил, фразу за фразой. Все это он изложил, сопровож­дая переводом на болгарский, румынский и английский языки. Его собеседник сообщал различные истины: «У кого есть разум, не сидят сложа руки, а берут быков и идут об­рабатывать землю и сеять... Если больной хочет выздоро­веть. он не должен есть орехов и семечек, а пусть ест мин­даль. яблоки и груши; и пусть остерегается каштанов, огур­цов, дынь и арбузов...»

Я смаковал эти наставления народной мудрости, как вдруг мой взгляд упал на фразу: Gemon kelia. «Небесный гром» — переводит Мартин-Лейк. KeIia, естественно, пере­шло из латыни, gemon, наоборот, принадлежит к самому ядру языка. Манн говорит: gjemoi — «греметь»; gjemim- «іром» (М, 146). У М. Ламбертца читаем: gjemonine malete - «гремели горы»^[44]. Я должен уточнить, что разница между gjem Манна и gem Мартин-Лейка несущественна, так как j в албанском языке употребляется для смягчения предше­ствующей согласной; е и ё также могут чередоваться в раз­личных диалектах; в общем, это одно и то же.

Я не знаю, почему это gemon kelia меня зачаровало. Я повторял вполголоса: gemon kelia. Моя мысль как бы под­нималась шаг за шагом по неведомой лестнице: gemon kelia... гремит небо, gemon — гремит... gemn... kemn... cemn... cemnac... ais cemnac — бог-громовержец! Это слово, произ­несенное каким-то албанским горцем 150 лет назад и запи­санное с помощью гусиного пера прилежным англичани­ном, ударило меня, как электрическая искра, вырвавшаяся из молчания веков. Передо мной был Тиния — бог грома и молнии, Тиния — ais cemnac, то же окончание ак в опреде­лении, что и в словах rumaχ, velznak... Окончание, означа­ющее привычные действия или состояние. О да! Он был привычен к грому, этот Тиния — .Юпитер!

Рис. 12. Юный Юпитер. Бронза греко-этрусской работы. Il в. до н.э.

Однако мы уже заметили, что понятие «гром» скрывает­ся за этрусским словом frontac. Значит, возможно, что в эт­русском эпитете сетпас заключается скорее не понятие гро­ма, как нам подсказывает албанский глагол gemoj, а понятие молнии. Это небольшое смысловое изменение слова, сохра­ненного албанским языком, конечно, вполне возможно.

Здесь возникает и другое соображение. У корня gjem в латинском языке есть аналогичный собрат: gemo, переве­денный Эрну и Мейе как «стонать, охать, плакать». Заме­тим, что Эрну говорит по этому поводу: «точная этимоло-

82

з МАЙЯНИ

гия не установлена». Конечно, ничто не доказывает, что gem является точной копией с gemo. Точно так же. как чис­ло Ou. общее в этрусском и албанском языках, вовсе не­обязательно является заимствованным. Во всяком случае, значение «плакать, охать, стонать» совсем не подходит к характеру Тинин - Юпитера и не заставит нас усомниться в значении эпитета cemnac, cemnaχ.

Что же касается буквы п, присоединенной к корню gem, мы поговорим о ней поздней, в главе об этрусском искус­стве (κihnac).

Известно, что в этрусском искусстве Тиния часто изоб­ражается с молнией в руке. Вообще этруски были крупны­ми потребителями электрического тока. Они расходовали его очень шедро, поскольку ни счетчики, ни инспектора не были еще изобретены. Один этрусский жрец, предшествен­ник Франклина, неосторожно занялся опытами и заплатил за это своей жизнью.

Поскольку лишь небо снабжало этрусков электриче­ством, его применяли только в религиозных надобностях. Но у древних религиозные надобности были тесно связаны с их жизнедеятельностью. Короче говоря, у этрусков мол­ния была классифицирована, каталогизирована, снабжена этикетками в зависимости от своего происхождения, цвета и направления. Руководствуясь этими данными, этруски определяли, от какого бога исходит молния и что она озна­чает. Она могла означать удовлетворение, отказ, предупреж­дение, она могла также карать. О. Мюллер объяснял частые |розы в приморской Этрурии тем, что почвы ее были боло­тисты, а воздух сырой и нездоровый. Этрусская наука о молниях существовала вплоть до 409 г. н.э., когда фульгу- риаторы города Нарния предложили с помощью молний прогнать готов, угрожавших их городу так же, как и Риму. Потомки этрусков поставили лишь одно условие, чтобы лапа Иннокентий благословил их на публичную церемонию и торжественные заклинания. Но, по всей вероятности, предпочтение было оказано готской ночи, воцарившейся в Европе на десяток веков...

В общем, молния оставалась чем-то вроде «небесного гвоздя», который каждый из девяти богов, хозяев молний, мог вбить в землю, чтобы сообщить то или иное свое реше­ние. Мне посчастливилось пополнить список знаков этой небесной азбуки Морзе. Ais cemnac восстал от долгого сна. чтобы метнуть в меня молнию нового, неизвестного авгу­рам типа. На этот раз это был, конечно, знак расположения, молния... «лексическая», которой Cemnac одобряет тех, кто, не боясь усталости, стремится понять его священный язык.

Больше я не мог сомневаться в правильности моего ме­тода дешифровки. И решительно пустился по этому пути, прекрасно понимая, что он усеян ловушками и камнями преткновения. Я не могу не упомянуть здесь еше одно де­шифрованное слово, потому что речь идет о понятии, при­сущем этрусской цивилизации, подлинной основе всей ре­лигиозной жизни этрусков, тесно связанной с поклонени­ем «теням» предков; потому что эти «тени», эти маны час­то встречаются на фресках могил, как, например в склепе Франсуа, где изображено приношение жертвы тени Патрок­ла; и наконец, потому, что это слово «тень» играет самую большую роль в Книге мумии. По-этрусски это hia. В то же время существует албанское слово hie, hije, с поставленным позади него определенным членом (совсем как в этрусском): hija (М, 159), родственное греческому σκιd. Чтобы в этом убедиться, откроем любую албанскую книгу, например ал­банский перевод Экклезиаста (гл. ΓV, 12), где говорится, что человек проходит, как тень — shkon si hie — через краткие дни своей жизни. Но мы увидим поздней, что албанский глагол shkon в свою очередь тоже совершенно этрусский и сохраняет тот же смысл, что и в этрусском языке. Доказа­тельство тому сложное, двойное слово, которое я беру из Книги мумии (гл. VI, 16); scuχie, иначе говоря — shkuχie — «придите («идите, проходите» и т.д.), о души!» Нетрудно за­метить, что этрусское выражение scuχie и албанское shkon si hie построены, так сказать, из идентичных материалов и имеют один и тот же смысл. Одно примечание: албанское h⅛e означает не только «тень», но также «образ, подобие, бог».

что нам вполне подходит. Так, в албанской грамматике Ман­на: t ka hije rye bir mbrcti — «(он) имеет вил сына короля»¹[45] (стр. 106). Этрусское Hia тоже означало «образ, вил, подобие».

Итак, мы можем двигаться вперед, тени этрусков сопро­вождают нас.

2.