НЕКОТОРЫЕ ВОПРОСЫ ИСТОРИИ ХУННОВ

Проблема тождества азиатских хунну III веке до н.э. и европей­ских гуннов IV-V веков н.э. в течение 200 лет считалась нерешен­ной в европейской исторической науке. В свое время К.А.

1. «Кочевавший к северу от Китая... народ хунну образовался из усилившегося турецкого (тюркского. — Л.Г.) рода. Значи­тельная часть подчиненных племен состояла тоже из турков, хотя... в состав государства входили другие племена, как то: монгольские, тунгузские, корейские и тибетские».

2. «После распадения государства на две части (вызван­ного скорее политическими и культурными причинами, чем этническим различием...) северные хунну не могли сохранить самостоятельность, и часть их выселилась на запад... Хунну прошли... через Дзунгарию и Киргизские степи и вступили в Восточную Европу во второй половине IV века».

3. «В Северо-Западной Азии и в Восточной Европе турки хунну, или гунну, столкнулись с другими племенами. Прежде всего на их пути стояли племена финские. Чем далее двига­лись гунны, тем более редел среди них турецкий элемент. Весьма вероятно, что между подданными Модэ и Аттилы было мало общего. Однако нам кажется несомненным, что втор­жение грозных завоевателей IV-V веков находится в связи и вызвано переворотами на крайних восточных пределах Азии»¹.

Эту точку зрения оспаривал 20 лет спустя американский историк Отто Мэнчен-Хелфен², который сформулировал следующие три положения: 1) теория, согласно которой гун­

ны (Huns) самостоятельно пришли с Дальнего Востока, не может быть поддержана ни прямыми, ни косвенными пись­менными или археологическими доказательствами; 2) нет доказательств того, что гунны и хунны (Hsiung-nu) говорили на одном языке; 3) искусство гуннов, насколько оно извест­но, коренным образом отлично от искусства хунну (там же.

Эти соображения, несмотря на огромную эрудицию авто­ра в исследуемом им вопросе, не могут быть, однако, при­няты. Они заставили нас еще развернуться к этой проблеме и попытаться внести необходимые уточнения, позволяющие, как нам кажется, более верно установить ход событий. О. Мэн- чен-Хелфен справедливо указывает, что лингвистических дан­ных для отождествления хунну и гуннов нет, так как язык тех и других нам неизвестен. Сиратори³ и Пельо⁴ нашли в уцелев­ших словах хуннского языка много монгольских элементов, но тот же Пельо нашел турчизмы в языке сяньби. Это только указывает на то, что в ту отдаленную эпоху тюркский и мон­гольский языки стояли близко друг к другу, и оба народа заимствовали друг у друга слова, на что указали уже Каст- реп⁵, Рамстед⁶ и в наше время Лигети⁷. Надо заметить, одна­ко, что единственная уцелевшая хуннская фраза прочитана Аристовым как тюркская, а ведь строй языка значит больше, чем отдельные слова⁸.

О. Мэнчен-Хелфен, пренебрегая этим фактом, отверга­ет гипотезу В. Бартольда, что потомком хуннского языка в Европе является чувашский⁹, не предлагая взамен ничего. Но скепсис его не оправдан. Исследованием Б.А. Серебрен­никова доказывается, что в тюркской струе чувашского язы­ка прослеживаются тюрко-монгольские параллели от време­ни более древнего, чем вторжение Батыя, показывающие, что тюркоязычные предки чувашей жили около Байкала¹⁰.

Эти работы не могли быть известны Мэнчен-Хелфену, когда он писал свои статьи, но они обращают один из его наиболее острых доводов против него самого.

Гораздо серьезнее возражения О. Мэнчен-Хелфена по линии исторической критики нарративных источников. Хирт стро­ил доказательство тождественности гуннов и хунну на тексте

Вэй-шу, сообщающем о завоевании страны Судэ народом хуни. При этом под Судэ понималась страна алан, под хуни — хун- ны, они же гунны¹¹. О. Мэнчен-Хелфен убедительно пока­зывает, что Судэ — это Согд, а хуни не могут быть хуннами.

На точку зрения Мэнчен-Хелфена в нашей науке отклик­нулся А.Н. Бернштам весьма краткой и неубедительной фра­зой: «Отто Мэнчен-Хелфен не учитывает этническую и куль­турную трансформацию гуннских племен, которые в процес­се своего переселения, естественно, изменяли свой облик. Следует только вспомнить их путь и тот факт, что они про­шли этот путь минимум за пять столетий (с середины I века до н.э. до второй половины IV века н.э.)»¹⁵. Но именно эту дату Мэнчен-Хелфен отверг, к тому же в советской науке также доказано, что небольшой отряд Чжи-чжи шаньюя (всего 3000 чел.) был полностью уничтожен в Таласской долине в 36 г. до н.э. и никакого влияния на Среднюю Азию не ока­зал¹⁶. Вместе с тем А.Н. Бернштам несколько ниже солида­ризируется с Отто Мэнчен-Хелфеном: «Считаем необходи­мым подчеркнуть характерное указание на то, что какая-то часть западных гуннов возникла непосредственно на европей­ской почве, т.е. автохтонно» (указ. соч. С. 138.) Таким об­разом, по мнению А.Н. Бернштама, гунны имели двойное происхождение — предположение, которое Бернштам не разъяс­нил и не доказал. А.Н. Бернштаму возразили Л.Р. Кызласов и Н.Я. Мерперт в рецензии на его книгу¹⁷, указав, что ядро

гуннов было центральноазиатского происхождения, призна­вая тем самым факт переселения.

Этнографические возражения О. Мэнчен-Хелфена сво­дятся к следующему: гунны были безбороды, так как выщи­пывали себе бороды (ссылка на Аммиана Марцеллина), а хунны бородаты и носаты (указ.соч., с. 235); это верно, но разве европейцы не меняли моды на ношение бороды и бритье? Почему же отказывать в этом хуннам? Хунны, по мнению Мэнчен-Хелфена, носили косы, а гунны носили волосы, «аккуратно подстриженные в кружок» (ссылка на Приска. — Там же. С. 237.) Однако косы носили только тоба, что и отличало их от прочих племен настолько, что им даже была дана кличка «косоплеты». Хунны носили волосы на пробор, аккуратно подстригая их в кружок, что видно на бляхах из Ноин-улы, где эта «прическа» украшает голову антропоморфного быка¹⁸. Далее, Мэнчен-Хелфен отмечает обычай гуннов уби­вать стариков, которого не было у хуннов (но такие обычаи могут и возникать), и обычай деформации черепа (ссылка на Сидония), который у хуннов также не отмечен. Между тем Г.Ф. Дебец указывает именно на краниологическую близость могильников Венгрии и Забайкалья, считая, что те и другие принадлежат палеосибирской расе¹⁹.

Последняя группа возражений Мэнчен-Хелфена — свиде­тельства археологии: он устанавливает археологическую бли­зость гуннов с сарматами (указ.соч., с. 239), что более чем естественно, так как кочевники-гунны могли награбить вещи у побежденных ими алан. Далее, Мэнчен-Хелфен указыва­ет, что европейские вещи, приписанные гуннам, отличны от азиатских вещей, связанных с хуннами, и в этом видит основание для того, чтобы отвергнуть идентичность хунну и гуннов (указ, соч., с. 243). Действительно, в Ордосе для хуннов работали одни мастера, а в Паннонии для гуннов дру­

гие.

Вследствие этого возражения Мэнчен-Хелфена против иден­тификации хунну и гуннов оказываются несостоятельными, хотя поставленная им проблема — причина несходства тех и других — негативным анализом не снимается. Хунну и гунны были действительно не похожи друг на друга, и задача истори­ка — объяснить истоки этого несходства, что можно и должно сделать анализом хода событий, вплоть до мельчайших, за пе­риод I-II веков н.э.

♦ * *

Все народы на протяжении своего исторического существова­ния этнографически меняются, и хунны не были исключе­нием. Их связная история может быть восстановлена с IlI века до н.э., когда шаньюй Модэ осуществил превращение конфедерации 24 родов в степную державу (Гумилев. Хунну. С. 71—84). Но и тогда родовой строй остался социальной основой державы Хунну, и это положение законсервирова­лось до подчинения хуннов империи Хань в середине 1 века до н.э. (там же, с. 195). В эту эпоху сложился и развился тот облик хуннской культуры, который О. Мэнчен-Хелфен считает для нее характерным. Действительно, общество хун­нов достигло относительно высокой степени развития; струк­тура управления была сложной и вместе с тем гибкой; искус­ство — разнообразным, так как оно впитывало в себя посто­роннее влияние²¹; земледелие широко распространилось, и потребность в хлебе стала регулярной; общение с Китаем было тесным и плодотворным, что выражалось в стремлении уста­новить торговлю, которая позволила отказаться от грабительских набегов («Хунну». С. 89—91). Но полувековое подчинение

Китаю нанесло этой системе непоправимый ущерб.

Переворот в Китае, произведенный Ван Маном, и последо­вавшая за этим гражданская война вернули хуннам свободу, но совершенно разрушили экономический симбиоз Степи и Китая. Хуннам снова пришлось набегами добывать продукты земледелия и ремесла, к которым они успели привыкнуть. Разоренный Китай не мог без ущерба для себя удовлетворить их потребности, и война в I веке н.э. приняла более жесто­кие формы, чем до тех пор. Династия Хоу-Хань, приняв власть над разоренной в минувшей внутренней войне стра­ной, не могла сдержать хуннского напора, но в самом Хунну начался процесс распадения, который спас Китай. Еще раньше среди хуннов наметились два течения, породившие две враж­дебные группировки: ближайшее окружение шаньюев из принцев крови, фаворитов и китайских перебежчиков, вроде Вэй Люя и Ли Лина («Хунну». С. 146-148; 155), и родовые князья, как, например, Ли-ву, Гуси, Хючжуй, Югянь и др. (Там же. С. 148-149.) Условно их можно назвать: первую — «при­дворной» и вторую — «старохуннской» партиями. Одна вби­рала иноземную культуру, которая несла собственные тради­ции; борьба «партий» привела Хунну к крушению в 53—50 гг. до н.э. Во главе возрожденного Хунну стали наследники бывшей «придворной» партии, шаньюи Хянь и Юй. Следовательно, глава потомков «старохуннов» царевич Би оказался в оппози­ции и, спасая жизнь, откочевал в Китай со своими сторон­никами в 48 г. н.э. C этого времени у хуннов началось интен­сивное разложение родового строя.

До сих пор единицей в хуннском обществе был род, высту­павший во внутренних войнах как монолит. Теперь члены од­ного и того же рода оказывались на юге и на севере и должны были бороться друг с другом. Война, начавшаяся в 48 г., протянулась до 93 г., причем между сторонами шел непре­рывный обмен населением. Разве можно задержать кочевни­ка в степи?

Однако это деление хуннов было не случайным фактом («Хунну». С. 213—216). Вокруг Би собираются бывшие сторон­ники «оппозиции», поборники родового быта, наиболее кон­сервативные элементы хуннского общества. Поскольку Ки­тай не вмешивается в их внутреннюю жизнь, они согласны сносить китайское господство.

Но жизнь внутри рода тяжела и бесперспективна для энер­гичных молодых людей, дальних родственников. Несмотря на свои личные качества, они не могут выдвинуться, так как все высшие должности даются по старшинству. Таким удальцам нечего делать в Южном Хунну, где предел их мечтаний — мес­то дружинника у старого князька или вестового у китайского пристава. Удальцу нужны просторы, военная добыча и воен­ные почести — он едет на север и воюет за «господство над народами».

Под властью северных шаньюев скапливается весь авантю­ристический элемент и огромная масса инертного населения, кочующего на привычных зимовках и летовках. В новой державе родовой строй не нужен; больше того, он ей вреден. Общест­венная активность упала настолько, что с помощью кучки удальцов можно направлять лишенную родовой организации массу. Родовая держава медленно трансформируется в орду.

Раскол облегчил этот процесс. На юг ушли почтенные старцы и почтительные отроки, носители традиций и любители бла­гообразия. Своим уходом они развязали руки воинственным элементам племени. Что из этого могло получиться?

Во-первых, держава северных хунну из родовой превратилась в антиродовую, и, следовательно, поборники родового быта— южные хунну, ухуани, сяньби — стали заклятыми врагами северных хуннов, более ожесточенными, чем сами китайцы. Возникла борьба между двумя системами: родовым строем и

военной демократией²². Во-вторых, среди удальцов, окружив­ших северного шаньюя, должна была возникнуть борьба за места и влияние, так как сдерживающие моральные родовые начала исчезли вместе с традициями. И отзвуки смут дошли до китайских историков, хотя подробности остались неизвестны­ми. В-третьих, массы хотели мирной жизни, и опора на них была ненадежна. Меняя господ, они ничего не выигрывали и не теряли, для них не было смысла держаться за шаньюев. Поэтому в решающий момент они отказали в поддержке шань- юям, и это обусловило разгром северных хунну в 93 г.

Однако удальцов, составляющих силу северных хунну, можно было перебить, а не победить. Перебить их не уда­лось, они ушли на запад, и потомки их, придя в Европу, сделали имя «гунны» синонимом насилия и разбоя.

Нет нужды прослеживать всю историю гибели Северного Хунну, но важно отметить, что это государство сопротивля­лось Китаю и сяньбийцам не до 93 г. н.э., а до 155 г., когда окончательный удар был нанесен сяньбийским вождем Тан- шихаем («Хунну». С. 237). Вслед за этим в 160 г. встречает­ся первое упоминание о гуннах в Восточной Европе. Следо­вательно, весь переход от Тарбагатая до Волги произошел за два-три года. А это значит, что 2600 км по прямой были пройдены примерно за 1000 дней, т.е. по 26 км ежедневно в продолжение трех лет. Совершенно очевидно, что нормаль­ная перекочевка на телегах, запряженных волами, в этот срок не могла быть осуществлена. К тому же надо учесть, что хунны должны были вести арьергардные бои с преследую­щим противником. Но именно эта деталь дает возможность понять событие. Сяньбийцы не могли не настичь обозы и, видимо, отбили их, пленив стариков и детей. Воины и час­тично их жены, бросив все на произвол судьбы, верхом ото­рвались от преследователей и потерялись в степях около Ура­ла. В этих просторах изловить конный отряд, твердо решив­ший не сдаваться, практически было невозможно, и сяньби повернули назад, сочтя свою задачу выполненной.

Предлагаемое решение проблемы сопоставления западных и восточных источников является интерполяцией, но все даль­нейшее подтверждает вывод, построенный на расчете²³.

Согласно нашей реконструкции хода событий, не все хун- ны ушли из своей родной степи. «Малосильные», которые не в состоянии были следовать за ним (т.е. северным шаньюем), остались в количестве 200 тысяч человек в области «от Усуни на северо-запад» и «к северу от Кучи»²⁴. Этим данным соот­ветствует район Западного Тарбагатая и бассейна Иртыша²⁵. Позднее, видимо, они продвинулись на юг до реки Или. Юебаньцы были кочевым народом с привычками, обычными для кочевников, но отличались удивительной чистоплотностью. Они мылись по три раза в день и только после этого принима­лись за еду²⁶. Что же, «малосильным» хуннам было у кого заимствовать культурные навыки: Согдиана была рядом. К сожалению, история их до V века совершенно неизвестна.

Помогает историческая география: на карте эпохи Санго (220-280 гг.) все Семиречье принадлежит усуням, на карте эпохи Цзинь усуни локализуются в горах около озера Иссык- Куль и в верховьях реки Или²⁷. Карта составлена до 304 г., поэтому мы вправе сделать заключение, что в конце III века «малосильные» хунны с Иртыша переместились в Семиречье и оказались достаточно мощными для того, чтобы загнать усуней в горы. В конце V века Юебань была покорена телес- цами, основавшими на ее месте ханство Гаогюй.

C 155 г., когда северные хунны оторвались от победонос­ных сяньбийцев на берегах Волги, до 350 г., когда гунны начали упорную борьбу с аланами, их история совершенно неизвестна.

Первое упоминание племени «гунн» в Восточной Европе имеется у Дионисия Периегета, писавшего около 160 г., но Мэнчен-Хелфен отводит этот довод, считая, что тут описка переписчика²⁸. Сведения же Аммиана Марцеллина и Иорда­на относятся уже к IV веку.

Что же делали хунны в продолжении 200 лет? Их тесное взаимодействие с окружающими племенами было неизбежно, тем более что у них, естественно, должно было не хватать женщин. Не каждая же хуннка могла выдержать 2000-верст­ный переход в седле!

Обратимся к литературным источникам. По сообщению Иордана, гунны — народ, возникший от сочетания скиф­

ских ведьм, изгнанных готским королем Филимером, и «не­чистых духов», скитавшихся в пустыне. Самое вероятное предположение, что под «нечистыми духами» понимались приш­лые кочевники, искавшие жен среди местного населения.

Против такого понимания источника Отто Мэнчен-Хел- фен возражает в другой статье о происхождении гуннов. Све­дение Иордана он считает списанным из христианских и позд­неиудейских легенд и в доказательство приводит много анало­гий²⁹. Однако можно возразить, что эта гипотеза родилась у древних авторов для объяснения таких уклонений от нормы, которые им представлялись чудовищными (там же. С. 246). Равным образом представлялись чудовищами гунны готам, чего не могло бы быть, если бы гунны жили по соседству с готами: тогда к ним успели бы привыкнуть.

Таким образом, тезис К.А. Иностранцева о широкой метиза­ции пришлого, тюркского, и местного, угорского, элемен­тов, при нашей реконструкции хода событий подтверждает­ся, а это объясняет проблему несходства хунну и гуннов.

Но не только факт смешения объясняет нам то, что быт и строй хунну и гуннов были весьма непохожи. Уже после разде­ления державы в 48 г. на севере скапливался активный эле­мент, терявший родовые традиции и приобретавший за счет этого навыки военного дела. На запад в 155—158 гг. ушли только наиболее крепкие и отчаянные вояки, покинув на ро­дине тех, для кого седло не могло стать родной юртой. Это был процесс отбора, который повел к упрощению быта и одичанию, чему способствовала крайняя бедность, постиг­шая беглецов. Все это определило изменение этнографиче­ского облика народа. В то же время были утеряны высокие формы общественной организации и институт наследствен­ной власти.

Итак, мы видим, что на поставленный Мэнчен-Хелфе- ном вопрос: были ли гунны хуннами, — нельзя ответить ни да, ни нет. Перешедшая в Европу часть хуннов была груп­пой, сложившейся в результате естественного отбора, и эта группа унаследовала далеко не все стороны культуры азиат­ских хуннов. Она вынесла только военные навыки и развила их. Затем сделала свое дело метизация и, наконец, сосед­

ство с новыми культурными народами. Короче говоря, гун­ны были в таком отношении к хуннам, как американцы к англичанам или, еще точнее, мексиканцы — креоло-индей­ская помесь — к испанцам. Факт же миграции несомненен, и, более того, именно он объясняет те глубокие различия, которые образовались между азиатскими культурными хунна- ми и их деградировавшей европейской ветвью, так что для сомнений Отто Мэнчен-Хелфена не остается места.