ЯСНОЕ НЕБО

В то двадцатилетие, когда тангутские войска на всех гра­ницах шли от победы к победе, внутри страны царил мир и расцветала культура. Однако и то, и это таило в себе ростки грядущих бед, пожалуй, в большей мере, нежели к тому вело неумеренное расширение пределов империи Цинь.

Взяв на себя инициативу объединения и упорядочения ой­кумены, под которой тогда подразумевались Китай и Вели­кая степь южнее Гобийской пустыни, тангуты оказались в абсолютном меньшинстве среди населявших эту территорию

народов. Уже на первом этапе построения империи, когда тангуты овладели только Шэньси, китайское население име­ло там не меньший вес, чем иноплеменное. А последнее, в свою очередь, кроме племен ди, включало в себя тибетцев, выселившихся с нагорий Амдо, хуннов — в Ордосе и Алаша- не и все время просачивавшихся сяньбийцев. Это проникно­вение весьма тревожило тангутских вождей, предпочитавших иметь войско не столь большое, но не разбавленное посто­ронними и малоприятными для них людьми. Однако подав­ление оппозиции тангутских принцев в 367 г. и включение в состав империи Цинь Северо-Восточного Китая, где сянь­бийцев было много, а китайцев еще больше, сделало из пле­мени ди (тангутов) незначительное, хотя и господствующее меньшинство. Это не могло их не беспокоить, и тут сказала свое слово давнишняя наука, которую мы теперь называем футурология.

В те времена прогнозы облекались в форму предсказаний и аргументировались либо астрологически, либо путем снотолко­вания. Не входя в обсуждение доказательности этих мето­дик, отметим, что вывод на основе их делался весьма реаль­ный: опасность, утверждали гадатели, исходит от сяньбий­цев, коих надо перебить заблаговременно.

Эти разговоры начались в 373 г., т.е. почти сразу после завоевания империи Янь. Когда сложные расчеты астроло­гов, предсказывавших уничтожение империи Цинь от рук сяньбийцев, не возымели действия, некто неизвестный крикнул во дворце: «Рыбы и бараны пожрут людей — беда!»²⁶ — и даже точно определил дату грядущих событий, хотя, может быть, последняя была вписана хронистом позже.

Но Фу Цзянь II ответил своим приближенным в духе либе­рального гуманизма: «Китайцы и варвары — все мои дети. Будем обращаться с ними хорошо, и не возникнет никакого зла»²⁷. Это была не просто фраза, это было направление поли­тики. В том же 373 г. тангуты взяли крепость Бучэн в долине реки Хань. Комендант этой крепости попал в плен, но на предложение Фу Цзяня поступить к нему на службу назвал тангуте кого владыку варваром, а его двор сравнил со стаей собак и стадом овец. Оскорбленные тангуты просили у царя

разрешения казнить наглеца, но Фу Цзянь продолжал с ним хорошо обращаться²⁸. Так же он благоволил к сяньбийскому принцу Муюну Чую, к хуннским князьям Лю Вэйчэню и Лю Кужэню и к тибетскому вождю Яо Чану, хотя последний по­пал в плен на поле боя и спас себя, только выразив покор­ность. Не странно ли видеть такую гуманность в человеке, предательски казнившем собственного брата и без всякого милосердия расправившемся со своими соплеменниками?

Действительно, если присмотреться ближе, то видно, что поведение Фу Цзяня II диктовалось не столько чертами его характера, сколько политическим расчетом. Это сказалось на его идеологической платформе. Будучи ревностным буд­дистом, Фу Цзянь II благоволил конфуцианству, но указом 375 г. под страхом смерти воспретил вероисповедание дао­сизма и для начала казнил хранителя своего архива, читав­шего даосские книги²⁹. Такое пристрастие объясняется весь­ма просто. Конфуцианцы составили наиболее активную часть китайского правящего класса, и, следовательно, стремясь овладеть Китаем, нужно было искать с ними компромисса³⁰. Даосы упражнялись в гаданиях, в той самой древней футуро­логии, которая часто шла вразрез с намерениями правителя. Указ 375 г. оградил циньского императора от непрошеных прогнозов. Царское милосердие оказалось мнимым.

Можно думать, что благоволение к иноплеменникам — иначе говоря, национальная политика, — было основано на том же расчете. Новые подданные составляли в империи Цинь подавляющее большинство; удерживать их в покорности пос­ле каждой победы становилось все труднее, значит, их надо было привязать к себе милостью и материальной заинтересо­ванностью.

Однако так ли уж было хорошо в империи Цинь на самом деле? Конечно, завоеванные оружием сяньбийцы молча подчи­нялись, а сычуаньские горные племена предпочли единопле­менных тангутов китайцам, но Южный Китай держал упор­

ную оборону. Тогон хранил свою независимость, а из кня­жеств Турфана и Шаньшани уже в 382 г. пришла просьба о помощи против соседей, раздумавших вступать в контакт с тангутами.

Фу Цзянь II немедленно направил на запад сильную ар­мию под командованием опытного полководца Люй Гуана, которая в 383 г. пересекла пустыню и появилась под стенами Карашара. Карашар сдался, но владетель Кучи, носивший титул «бай», собрал силы, в семь раз превосходящие по чис­ленности войско Люй Гуана и... в 384 г. потерпел полное поражение. Люй Гуан, заняв Кучу, нашел, что она похожа на миниатюрную Чанъань. Он милостиво обошелся с жите­лями, что снискало ему популярность в прочих оазисах. Гу­манность, основанная на силе, оказалась мощным доводом в пользу союза с империей Цинь. Тем временем Люй Гуан по­лучил из Китая сведения, которые побудили его остаться в Куче навсегда, сделав из нее столицу самостоятельного вла­дения. Но почему-то этот проект не был осуществлен, и в 386 г. Люй Гуан, ограбив покорившийся ему край, вернулся в Ганьчжоу, выгнал оттуда китайского правителя и захватил бывшее княжество Лян для самого себя³².

Как и почему этот энергичный полководец, которого не называют изменником, превратился в самостоятельного го­сударя, мы узнаем из рассмотрения событий внутри Китая, ибо за то трехлетие, пока Люй Гуан утверждал тангутскую власть на склонах Тяньшаня, сама империя Цинь перестала существовать.