<<
>>

Френсис Фукуяма «Конец истории?» (извлечения)

В книге «Конец истории и последний человек» Френсис Фукуя­ма — современный американский философ, политический эконо­мист и писатель — утверждает, что распространение в мире либеральной демократии западного образца свидетельству­ет о конечной точке социокультурной эволюции человечества и кристаллизации окончательной формы человеческого прави­тельства.

В представлении Фукуямы «конец истории», однако, не означает конца событийной истории, но означает конец века идеологических противостояний, глобальных революций и войн, а вместе с ними — конец искусства, философии и пр.

Действительно ли мы подошли к концу истории? Другими слова­ми, существуют ли еще какие-то фундаментальные «противоречия»,

разрешить которые современный либерализм бессилен, но которые разрешались бы в рамках некоего альтернативного политико-эко­номического устройства?

В уходящем столетии либерализму были брошены два главных вызова — фашизм и коммунизм. Согласно первому, политическая слабость Запада, его материализм, моральное разложение, утеря единства суть фундаментальные противоречия либеральных об­ществ; разрешить их могли бы, с его точки зрения, только сильное государство и «новый человек», опирающиеся на идею националь­ной исключительности. Как жизнеспособная идеология фашизм был сокрушен Второй мировой войной. Это, конечно, было весь­ма материальное поражение, но оно оказалось также и поражени­ем идеи. Фашизм был сокрушен не моральным отвращением, ибо многие относились к нему с одобрением, пока видели в нем веяние будущего; сама идея потерпела неудачу. После войны люди стали думать, что германский фашизм, как и другие европейские и азиат­ские его варианты, был обречен на гибель. Каких-либо материальных причин, исключавших появление после войны новых фашистских движений в других регионах, не было; все заключалось в том, что экспансионистский ультранационализм, обещая бесконечные кон­фликты и в конечном итоге военную катастрофу, лишился всякой привлекательности.

Под руинами рейхсканцелярии, как и под атом­ными бомбами, сброшенными на Хиросиму и Нагасаки, эта идеоло­гия погибла не только материально, но и на уровне сознания; и все профашистские движения, порожденные германским и японским примером, такие как перонизм в Аргентине или Индийская нацио­нальная армия Сабхаса Чандры Боса, после войны зачахли.

Гораздо более серьезным был идеологический вызов, брошенный либерализму второй великой альтернативой, коммунизмом. Маркс утверждал, на гегелевском языке, что либеральному обществу при­суще фундаментальное неразрешимое противоречие: это — про­тиворечие между трудом и капиталом. Впоследствии оно служило главным обвинением против либерализма. Разумеется, классовый вопрос успешно решен Западом. Как отмечал (в числе прочих) Ко- жев, современный американский эгалитаризм и представляет собой то бесклассовое общество, которое провидел Маркс. Это не означает, что в Соединенных Штатах нет богатых и бедных или что разрыв между ними в последние годы не увеличился. Однако корни эконо­мического неравенства — не в правовой и социальной структуре

нашего общества, которое остается фундаментально эгалитарным и умеренно перераспределительным; дело скорее в культурных и со­циальных характеристиках составляющих его групп, доставшихся по наследству от прошлого. Негритянская проблема в Соединенных Штатах — продукт не либерализма, но рабства, сохранявшегося еще долгое время после того, как было формально отменено.

Поскольку классовый вопрос отошел на второй план, привлека­тельность коммунизма в западном мире — это можно утверждать смело — сегодня находится на самом низком уровне со времени окончания Первой мировой войны. Судить об этом можно по чему угодно: по сокращающейся численности членов и избирателей глав­ных европейских коммунистических партий и их открыто реви­зионистским программам; по успеху на выборах консервативных партий в Великобритании и ФРГ, Соединенных Штатах и Японии, выступающих за рынок и против этатизма; по интеллектуально­му климату, наиболее «продвинутые» представители которого уже не верят, что буржуазное общество должно быть наконец преодо­лено.

Это не значит, что в ряде отношений взгляды прогрессивных интеллектуалов в западных странах не являются глубоко патологич­ными. Однако те, кто считает, что будущее за социализмом, слиш­ком стары или слишком маргинальны для реального политического создания своих обществ.

Могут возразить, что для североатлантического мира угроза соци­алистической альтернативы никогда не была реальной,— в послед­ние десятилетия ее подкрепляли главным образом успехи, достиг­нутые за пределами этого региона. Однако именно в неевропейском мире нас поражают грандиозные идеологические преобразования, и особенно это касается Азии. Благодаря силе и способности к адап­тации своих культур, Азия стала в самом начале века ареной борьбы импортированных западных идеологий. Либерализм в Азии был очень слаб после Первой мировой войны; легко забывают, сколь уны­лым казалось политическое будущее Азии всего десять или пятнад­цать лет назад. Забывают и то, насколько важным представлялся исход идеологической борьбы в Азии для мирового политического развития в целом.

Первой решительно разгромленной азиатской альтернативой либерализму был фашизм, представленный имперской Японией. Подобно его германскому варианту, он был уничтожен силой аме­риканского оружия; победоносные Соединенные Штаты и навязали

Японии либеральную демократию. Японцы, конечно, преобразова­ли почти до неузнаваемости западный капитализм и политический либерализм. Многие американцы теперь понимают, что организа­ция японской промышленности очень отличается от американской или европейской, а фракционное маневрирование внутри правящей либерально-демократической партии с большим сомнением можно называть демократией. Тем не менее сам факт, что существенные элементы экономического и политического либерализма привились в уникальных условиях японских традиций и институций, свиде­тельствует об их способности к выживанию. Еще важнее — вклад Японии в мировую историю. Следуя по стопам Соединенных Шта­тов, она пришла к истинно универсальной культуре потребления — этому и символу, и фундаменту общечеловеческого государства.

В. С. Найпол, путешествуя по хомейнистскому Ирану сразу после революции, отмечал повсеместно встречающуюся и как всегда неот­разимую рекламу продукции «Сони», «Хитачи», «Джи-ви-си»,— что, конечно, указывало на лживость претензий режима восстановить государство, основанное на законе Шариата. Желание приобщить­ся к культуре потребления, созданной во многом Японией, играет решающую роль в распространении по всей Азии экономического и, следовательно, политического либерализма.

Экономический успех других стран Азии, вставших, по примеру Японии, на путь индустриализации, сегодня всем известен. С гегель­янской точки зрения важно то, что политический либерализм идет вслед за либерализмом экономическим,— медленнее, чем многие надеялись, однако, по-видимому, неотвратимо. И здесь мы снова видим победу идеи общечеловеческого государства. Южная Корея стала современным, урбанизированным обществом со все увели­чивающимся и хорошо образованным средним классом, который не может изолироваться от происходящих демократических про­цессов. В этих обстоятельствах для большей части населения было невыносимым правление отжившего военного режима,— в то время как Япония, всего на десятилетие ушедшая вперед в экономике, уже более сорока лет располагала парламентскими институтами. Даже социалистический режим в Бирме, просуществовавший в течение многих десятилетий в унылой изоляции от происходивших в Азии важных процессов, в прошлом году перенес ряд потрясений, свя­занных со стремлением к либерализации экономической и полити­ческой системы. Говорят, что несчастья диктатора начались, когда

старший офицер армии Бирмы отправился в Сингапур на лечение и впал в депрессию, увидев, как далеко отстала социалистическая Бирма от своих соседей по АСЕАНу.

Но сила либеральной идеи не была бы столь впечатляющей, не за­тронь она величайшую и старейшую в Азию культуру — Китай. Само существование коммунистического Китая создавало альтер­нативный полюс идеологического притяжения и в качестве такового представляло угрозу для либерализма.

Но за последние пятнадцать лет марксизм-ленинизм как экономическая система был практиче­ски полностью дискредитирован. Начиная со знаменитого Треть­его пленума Десятого Центрального Комитета в 1978 г. китайская компартия принялась за деколлективизацию сельского хозяйства, охватившую 800 миллионов китайцев. Роль государства в сель­ском хозяйстве была сведена к сбору налогов, резко увеличено было производство предметов потребления, с той целью, чтобы привить крестьянам вкус к общечеловеческому государству и тем самым сти­мулировать их труд. В результате реформы всего за пять лет произ­водство зерна было удвоено; одновременно у Дэн Сяопина появилась солидная политическая база, позволившая распространить реформу на другие сферы экономики. А, кроме того, никакой экономической статистике не отразить динамизма, инициативы и открытости, ко­торые проявил Китай, когда началась реформа.

Китай никак не назовешь сегодня либеральной демократией. На рыночные рельсы переведено не более 20 процентов экономи­ки, и, что важнее, страной продолжает заправлять сама себя на­значившая коммунистическая партия, не допускающая и тени на­мека на возможность передачи власти в другие руки. Дэн не дал ни одного ив горбачевских обещаний, касающихся демократизации политической системы, не существует и китайского эквивалента гласности. Китайское руководство проявляет гораздо больше ос­мотрительности в критике Мао и маоизма, чем Горбачев в отноше­нии Брежнева и Сталина, и режим продолжает платить словесную дань марксизму-ленинизму как своему идеологическому фунда­менту. Однако каждый, кто знаком с мировоззрением и поведением новой технократической элиты, правящей сегодня в Китае, знает, что марксизм и идеологический диктат уже не имеют никакой по­литической значимости, и что впервые со времени революции бур­жуазное потребительство обрело в этой стране реальный смысл. Различные спады в ходе реформы, кампании против «духовного

загрязнения» и нападки на политические «отклонения» следует рассматривать как тактические уловки, применяемые в процессе осуществления исключительно сложного политического перехода.

Уклоняясь от решения вопроса о политической реформе и одновре­менно переводя экономику на новую основу, Дэн сумел избежать того «порыва устоев», который сопровождает горбачевскую пере­стройку. И все же притягательность либеральной идеи остается очень сильной, по мере того как экономическая власть переходит в руки людей, а экономика становится более открытой для внешнего мира. В настоящий момент более 20000 китайских студентов обу­чается в США и других западных странах, практически все они — дети китайской элиты. Трудно поверить, что, вернувшись домой и включившись в управление страной, они допустят, чтобы Китай оставался единственной азиатской страной, не затронутой общеде­мократическим процессом. Студенческие демонстрации, впервые происшедшие в декабре 1986 г. в Пекине и повторившиеся недавно в связи со смертью Ху Яобана,— лишь начало того, что неизбежно превратится в ширящееся движение за изменение политической системы.

Однако, при всей важности происходящего в Китае, именно собы­тия в Советском Союзе — «родине мирового пролетариата» — заби­вают последний гвоздь в крышку гроба с марксизмом-ленинизмом. В смысле официальных институтов власти не так уж много изме­нилось за те четыре года, что Горбачев у власти: свободный рынок и кооперативное движение составляют ничтожную часть советской экономики, продолжающей оставаться централизованно-плановой; политическая система по-прежнему в руках компартии, которая только начала демократизироваться и делиться властью с другими группами; режим продолжает утверждать, что его единственное стремление — модернизировать социализм и что его идеологической основой остается марксизм-ленинизм; наконец, Горбачеву противо­стоит потенциально могущественная консервативная оппозиция, способная возвратить многое на круги своя. Кроме того, к шансам предложенных Горбачевым реформ, как в сфере экономики, так и в политике трудно относиться оптимистически. Однако моя задача здесь заключается не в том, чтобы дать анализ ближайших событий или что-то предсказывать; мне важно увидеть глубинные тенден­ции в сфере идеологии и сознания. А в этом отношении ясно, что преобразования просто поразительны.

Эмигранты из Советского Союза сообщают, что практически ник­то в стране больше не верит в марксизм-ленинизм, и нагляднее всего это проявляется в среде советской элиты, произносящей марксист­ские лозунги из чистого цинизма. Причем, коррупция и разложение позднебрежневского советского государства мало что значили, ибо до тех пор пока само государство отказывалось усомниться в любом из фундаментальных принципов, лежащих в основе советского об­щества, система была способна функционировать просто по инер­ции и даже проявлять динамизм в области внешней политики и обо­роны. Марксизм-ленинизм был своего рода магическим заклина­нием, это была единственная общая основа, опираясь на которую элита соглашалась управлять советским обществом. И неважно, насколько все это было абсурдным и бессмысленным.

То, что произошло за четыре года после прихода Горбачева к влас­ти Сегодня среди экономистов налицо согласие по поводу того, что центральное планирование и командная система распределе­ния — главная причина экономической неэффективности и что если советская система когда-либо примется лечить свои болезни, то должна разрешить свободное и децентрализованное принятие решений в отношении вложений, найма и цен. После двух первых лет идеологической неразберихи эти принципы были, наконец, внед­рены в политику с принятием новых законов о самостоятельнос­ти предприятий, о кооперативах и, наконец, в 1988 г.— об аренде и семейном фермерстве. Имеется, конечно, ряд фатальных ошибок в осуществлении реформы, наиболее серьезная среди них — отказ от решительного пересмотра цен. Однако дело теперь не в концеп­ции: Горбачев и его команда, кажется, достаточно хорошо поняли экономическую логику введения рынка, но, подобно лидерам го­сударств третьего мира, столкнувшимся с МВФ (Международным валютным фондом), страшатся социальных последствий отказа от потребительских субсидий и других форм зависимости людей от государственного сектора.

В политической сфере предложенные изменения в конституции, правовой системе и партии далеко не равнозначны установлению ли­берального государства. Горбачев говорит о демократизации главным образом внутри партии, а не о том, чтобы покончить с партийной монополией на власть; по существу, политическая реформа стремится узаконить и тем самым усилить власть КПСС. Тем не менее общие по­ложения, составляющие основу многих реформ,— о народном «само­управлении»; о том, что вышестоящие политические органы подот­

четны нижестоящим, а не наоборот; что закон должен стоять выше произвольных действий полиции и опираться на разделение властей и независимый суд; что права собственности должны быть защище­ны; что необходимо открытое обсуждение общественно значимых вопросов и право на публичное несогласие; что Советы, в которых может участвовать весь народ, должны быть наделены властью; что политическая культура должна стать более терпимой и плюралисти­ческой,— все эти принципы исходят из источника, глубоко чуждого марксистско-ленинской традиции, даже несмотря на то, что они пло­хо сформулированы и еле-еле работают на практике.

В настоящее время Советский Союз никак не может считаться ли­беральной или демократической страной; и вряд ли перестройка бу­дет столь успешной, чтобы в каком-либо обозримом будущем к этой стране можно было применить подобную характеристику. Однако в конце истории нет никакой необходимости, чтобы либеральными были все общества, достаточно, чтобы были забыты идеологиче­ские претензии на иные, более высокие формы общежития. И в этом плане в Советском Союзе за последние два года произошли весьма существенные изменения: критика советской системы, санкциони­рованная Горбачевым, оказалась столь глубокой и разрушительной, что шансы на возвращение к сталинизму или брежневизму весьма невелики. Горбачев, наконец, позволил людям сказать то, что они понимали в течение многих лет, а именно, что магические закли­нания марксизма-ленинизма — бессмыслица, что советский социа­лизм не великое завоевание, а по существу грандиозное поражение. Консервативная оппозиция в СССР, состоящая из простых рабочих, боящихся безработицы и инфляции, и из партийных чиновников, которые держатся за места и привилегии, открыто, не прячась, вы­сказывает свои взгляды и может оказаться достаточно сильной, чтобы в ближайшие годы сместить Горбачева. Но обе эти группы выступают всего только за сохранение традиций, порядка и устоев; они не привержены сколько-нибудь глубоко марксизму-ленинизму, разве что вложили в него большую часть жизни. Восстановление в Советском Союзе авторитета власти после разрушительной рабо­ты Горбачева возможно лишь на основе новой и сильной идеологии, которой, впрочем, пока не видно на горизонте.

Источник: Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М. : АСТ, 2010. С. 465-482.

<< | >>
Источник: Хрестоматия по истории с древнейших времен до наших дней : учеб. пособие / сост. Г. А. Гончаров [и др.]. Челябинск : Изд-во Челяб. гос. ун-та,2012. 410 с.. 2012

Еще по теме Френсис Фукуяма «Конец истории?» (извлечения):

  1. § 5. Падение этрусского господства и конец царского периода в истории Рима.
  2. Хуан Поло де Ондегардо-и-Сарате. Заблуждения и суеверные обряды индейцев, извлеченные из трактата и расследования, сделанного лиценциатом Поло (1559).
  3. Приложение 2. А. Скромницкий. Испанско-русский словарь средневековой лексики, извлеченной из испанских хроник Нового Света (Америки) XV, XVI, XVII веков
  4. История как наука. Место истории России в мировой истории.
  5. КОНЕЦ СЯ
  6. «КОНЕЦ - И ВНОВЬ НАЧАЛО»
  7. Шуль – конец
  8. Конец старовавилонского периода.
  9. § 12. Конец царства Иуды.
  10. КОНЕЦ ЮЖНОЙ ЛЯН
  11. КОНЕЦ МЛАДШЕЙ ЦИНЬ
  12. КОНЕЦ ЗАПАДНОЙ ЛЯН
  13. КОНЕЦ ЗАПАДНОЙ ЦИНЬ
  14. КОНЕЦ СЕВЕРНОЙ ЯНЬ
  15. КОНЕЦ ДРЕВНЕГО МИРА