<<
>>

Amors de terra londhana[12]

В начале XII века клирик Фульхерий Шартрский, историк первого крестового похода, сложил восторженный и страстный гимн той роскоши и радости жизни, которую смогли обрести но­вые завоеватели Палестины, придя туда из неприветливых ев­ропейских широт.

Кажется, что ему удалось выразить чувства колонистов всех времен, которые вдали от своей родины, за мо­рями и горами, сумели найти — хотя и немногие — счастье и богатство. У Фульхерия мы также встречаем едва ли не слу­чайно оброненные вещие слова «Восток» и «Запад», причем «Восток» — это не просто земля, которую нужно покорить, а объект любви, стремлений и мечтаний.

Что же принесли крестовые походы Европе? Господин Воль­тер ответил: проказу. Каковы были главные плоды крестовых походов? По мнению Жака Ле Гоффа — абрикосы.

В обоих остроумных ответах есть доля истины. Они, одна­ко, вырывают крестовые походы как военно-политическое (и, возможно, «колониальное») явление из исторического контекста. А этим контекстом было экономическое и культурное сближе­ние Европы и ислама, укрепление взаимоотношений, которое в XIII веке даст толчок экономическому, финансовому, технологи­ческому, научному и интеллектуальному прогрессу, так что это столетие станет одним из наиболее просвещенных и благопо­лучных в истории средиземноморских областей Европы.

Среди положительных результатов, достигнутых благодаря целому ряду событий, в которых крестовые походы являлись военным аспектом, тесно связанным (как это было видно в свя­зи с паломничеством) с аспектами социальными и религиозны­ми, нужно назвать постепенное открытие западноевропейскими христианами другой реальности.

Было ли это открытие взаимным? Следует предположить, что христианство и ислам на пути познания друг друга шли да­леко не вровень. Еще сам Пророк встречался с христианскими отшельниками, и первые мусульмане — за исключением беду­инских племен, отошедших от первоначального языческого син­кретизма — были по большей части обратившимися в ислам христианами.

Многочисленные процветающие христианские цер­кви Востока были очень хорошо известны мусульманам; в свою очередь, восточные христиане довольно быстро показали, что имеют неплохое представление о таком новом религиозном фе­номене, как ислам. Положение дел изменилось, когда высокопо­ставленные священники, монахи и ученые греческой Церкви стали получать сведения об исламе из вторых рук, главным об­разом через сирийские источники, и поэтому, возможно, в тече­ние многих десятилетий недооценивали проблему возникнове­ния новой религии, считая ее своеобразной формой варварства, не достойной особого внимания. Мусульмане же, хотя и знали или, во всяком случае, были наслышаны орумий (византийцах), не испытывали боль-

шого интереса к далеким и неотесанным фаранджий, с кото­рыми в начале VIII века сталкивались только завоевавшие Ис­панию арабо-берберы. Так или иначе, того, что фаранджий — христиане, было достаточно для мусульман.

Западноевропейцы тоже не располагали никакими досто­верными сведениями, которые дали бы им возможность понять, кто такие эти пришельцы и о чем они думают. В античной ла­тинской традиции «Arabes» были molies, женоподобными и раз­вращенными; их страна называлась «счастливая Аравия» (Arabia felix) — загадочный край пряностей, связанный с мифом о фе­никсе и с библейской легендой о царице Савской. Затем положе­ние дел пусть и частично, но все же изменилось: мусульманские набеги на европейские берега и пиратство в западном Среди­земноморье были, конечно, не лучшей формой установления дру­жеских контактов, но даже они стали своеобразным средством получения информации. Обмен дипломатическими миссиями между Карлом Великим и испанскими вали или багдадским ха­лифом, письмо Берты Тосканской халифу, соглашения между сарацинскими пиратами и Гуго Провансальским — все это го­ворит о проблесках взаимного познания, пробивавшихся сквозь завесу неведения, которое тоже было обоюдным, но не равно активным с двух сторон.

Показателен в этом смысле обмен посольскими миссиями в 1076 году между Папой Григорием VII и хаммадидским эми­ром ан-Насром, правителем Беджаии, по вопросу о христиан­ской общине в этом городе.

В словах Папы по этому случаю недвусмысленно выражено понимание того, что «хотя и по-раз­ному, но мы с вами признаем одного Бога и ежедневно славим Его, и поклоняемся Ему как Создателю и правителю Вселен­ной».[13]

При наличии таких предпосылок кажется странным, почему тексты, описывающие мусульман в связи с первым крестовым походом, дают такой искаженный образ ислама; причем тексты эти не столько документальные по своему харак­

теру (и довольно скупые на конкретные сведения), сколько эпи­ческие. Однако нельзя забывать о том, что написаны или собра­ны они были главным образом в светской среде и, так или иначе, содержат некий пропагандистский заряд, адресованный миря­нам и необразованным людям (illiterati). Европейцы в XI веке располагали отрывочными и хаотичными сведениями об исла­ме; но главное, эти сведения допускали различные уровни вос­приятия и являлись объектом манипуляций в зависимости от тех или иных целей. Если для высшего духовенства был очевиден монотеистический и даже авраамитский характер мусульманс­кой религии, то миряне мало что об этом знали. А непосред­ственные контакты хотя и случались, но были крайне редки.

В древнейшем европейском эпосе религия тех, которые — в зависимости от случая — назывались сарацинами, агарянами, исмаилитами, арабами, маврами, берберами, турками, персами, «азопардами» (эфиопами) или еще более причудливыми имена­ми, обозначалась одним словом — «язычники». Имена «язы­ческих» героев обычно говорят об определенной связи их с об­ластью магического и демонического: Локифер, Аграпарт, Ной- рон, Оргейе. Их внешний облик содержит не только человечес­кие черты, пусть даже искаженные и зловещие: в нем преобла­дают черты сверхчеловеческие, нечеловеческие и античелове­ческие. Часто язычник — это великан, что отсылает к античной традиции, известной по произведениям латинских классиков, но также и к Священному Писанию — к истории о Голиафе (гиган­тский рост — это, как правило, демоническая черта). Даже если сарацины — не великаны, то они все равно выделяются чудо­вищным или даже демоническим обличием: они черные, рога­тые, с оскаленными зубами (эту гримасу мы видим на много­численных изображениях).

Важен черный цвет кожи «язычни­ков». Несомненно, это могло быть результатом наблюдения за теми африканцами, которых было немало среди рабов или сол­дат, особенно в Египте и Испании. Лишь гораздо позднее с чер­ным цветом кожи будут ассоциироваться типично африканские черты - курчавые волосы, пухлые губы, приплюснутый нос. Черный цвет кожи «агарян» — это поначалу цвет кожи жителей Йемена,

Нубии и Сахары; однако он в первую очередь имеет дьяволь­скую коннотацию, которая происходит от традиции апологетов христианства и святых отцов изображать демонов как египтян или эфиопов. Этот образ утвердился очень быстро, и слово maurus, обозначающее жителей Мавритании, стало говорить не только об этнической принадлежности («мавры», los moros), но также — с небольшими вариациями в немецком и в некоторых романских языках — вообще о темном цвете кожи и волос. Даже знамена, которые христианская фантазия приписывает мусуль­манам, имеют жуткий и магически-дьявольский вид: на них изоб­ражены головы мавров, змеи, драконы, скорпионы.

Время от времени среди язычников появляются амазонки (о которых еще вспомнят Ариосто и Тассо) и Sagittarii — кен­тавры. В «Песне о Роланде» эмиру помогают великаны; в «Ко­роновании Людовика» («Coronemenz Loois») — еще одной пес­не, датируемой периодом между первым и вторым крестовым походом, — христианский герой Вильгельм должен сражаться против эмира Корсольта, великана, чье царство находится за Красным морем; верный друг Вильгельма и его «брат по ору­жию» — еще один великан, Ренуар. Он христианин, но при этом сын сарацинского царя Дераме, чем и объясняется его огром­ный рост. Сарацины — слуги дьявола: этот тезис неоднократно доказывают сверхъестественные явления, которыми сопровож­дается их смерть — например, если сарацин погибает в сраже­нии, за его душой приходят демоны. Если оружие христиан за­щищено реликвиями и благословением, то сила оружия сарацин зависит от использования магических обрядов, драгоценных кам­ней и волшебных трав.

Ислам в эпических произведениях — а значит, и в рели гиоз- ной пропаганде — предстает как вера неправедная и злая, что, как мы увидим, могло совпадать с теми сведениями об исламе, которыми обладали образованные люди того времени.

Однако эта неправедность и это зло не имели отношения к апологети­ческим или полемическим доводам ученых. Эпическая поэзия развивала и дополняла фантастическими деталями доходящие до Европы обрывочные сведения об исламе. Отсюда уверен­ность в том, что сарацины поклоняются чудовищ­

ным идолам, как, например, золотой колосс Кадиса в «Хронике» псевдо-Турпина; что они называют Мухаммеда своим богом; что они проповедуют богохульственный «антитринитаризм» и возвышают различных языческих богов, которые носят фантас­тические или взятые из демонической и псевдобиблейской оно­мастики имена.

Этика «язычников», в свою очередь, представлялась как христианская этика, вывернутая наизнанку, особенно когда речь шла о плотских удовольствиях. Считалось, что вера сарацин предписывает им всякого рода излишества, и причина этого зак­лючается в порочной природе основателя их религии, который, спасаясь от стыда, узаконил эту порочность, сделав ее обяза­тельной для всех. В начале XIII века Жак Витри даже утверж­дал, что наиболее умные и образованные сарацины, хорошо зна­комые с произведениями античных авторов и христианским Свя­щенным Писанием, несомненно, обратились бы в христианство, если бы их не удерживало исламское правило сексуальной все­дозволенности, которое ввел Мухаммед. Мнения такого рода резюмировал и подкрепил своим авторитетом Фома Аквинский: по его мнению, Пророк прельстил своих последователей разнуз­данными плотскими удовольствиями и дал им такой закон, кото­рый дозволял любой акт похоти. Однако какими бы фантастич­ными, комичными и гротескными ни были подобные сведения об исламе, считать их совершенно необоснованными было бы ошибкой. Иногда в основе многих нелепых и странных убежде­ний лежит какое-либо авторитетное мнение, глубокая интуиция или давнее воспоминание.

Возьмем, например, культ дьявола, который приписывался мусульманам: это недоразумение могло возникнуть из-за рас­хождения в значении некоторых слов и понятий. Когда еще до появления ислама «сарацины» были только бедуинами, живши­ми в пустыне, святой Иероним, хорошо с ними знакомый писал в «Жизни отшельника Иллариона» («Vita Hilarionis hereinitae»), что у них существовал «культ Люцифера»; в IV-V веках слово «Лю­цифер» означало всего лишь планету Венеру.

Известно, что аст­ральные культы были широко распространены в арабских стра­нах: богиня Аллат отождествлялась как раз с планетой Вене­рой. С другой стороны, нужно заметить, что именно Иероним впервые отождествил

яркое утреннее светило, то есть «Люцифера», о котором гово­рится в книге пророка Исайи, с царем восставших ангелов из апокалиптической традиции. Возможно, в свете этих рассуждений не таким странным покажется утверждение Никета Ви­зантийского о том, что Мухаммед завещал сарацинам поклоне­ние некоему идолу; описание этого идола подходит не только Венере, но и любой другой богине-матери из тех, которым по­клонялись в арабских странах до христианизации. Культ такой богини, синкретически связанный с парабиблейскими традиция­ми, до сих пор сохранился среди кочевников.

Что же касается демонического и чудовищного облика са­рацин, а также героической и благочестивой гибели паладинов, то здесь нужно учитывать тот факт, что гибель эпического ге­роя в бою с демоническими существами придает войне с языч­никами апокалиптический характер. Каждое такое сражение предвосхищает последнюю битву сил Света и Тьмы, что под­тверждается божественным или ангельским вмешательством во время войны в Испании, на Сицилии и в Сирии. Схватка ге­роя-рыцаря с «язычником» тоже символизировала битву, побе­дить в которой можно было, согласно словам св. Павла, лишь с помощью «оружия света» (агша lucis): это был символ внутрен­ней борьбы, которую каждый христианин был обязан вести про­тив зла и греха в своей душе. В IV веке эта духовная борьба (pugna spiritualis) была изображена при помощи эпико-аллегори­ческих средств христианским поэтом Пруденцием. В своей по­эме «Психомахия», или «Сражение за душу» («Psychomachia»), по стилю напоминающей «Илиаду», «Энеиду» и «Фиваиду» Ста­ция, он описал борьбу между христианскими добродетелями и языческими пороками. Этому произведению было суждено сыг­рать важную роль не только в литературе, но и в скульптуре и живописи Средневековья, и заложить прочную основу престижа рыцарства в Средние века, а также того особого мышления, ко­торое было характерно для движения крестоносцев.

В начале сороковых годов XII века — то есть сразу после собора в Труа, который узаконил новое положение ордена там­плиеров внутри Церкви — Бернард Клервоский выпустил не­большой трактат «О похвале новому рыцарству» («De laude novae militiae»), посвященный как раз тамплиерам. В этом

трактате, помимо детального противопоставления «новых ры­царей», то есть тамплиеров, и рыцарей светских, которое зву­чало как беспощадный приговор последним, цистерцианский аббат говорил об особой миссии novi milites и о духовном и алле­горическом характере святых мест. Дойдя до щекотливого воп­роса о законности убийства врага в ситуации, где юридических схем bellurn justum было недостаточно (речь шла не о законнос­ти войны вообще, а о «святости» конкретной войны) Бернард не без некоторого смущения вводил термин «злоубийство». Убий­ство врага становится неизбежным и, следовательно, обязатель­ным постольку, поскольку этот враг объективно является носи­телем зла и греха, с которыми можно бороться только путем уничтожения того, кто является их орудием. Это был рискован­ный тезис, который объясним только исключительными обстоя­тельствами — защитой Святой земли и основанием духовно­рыцарских орденов; но он не выдержал бы никакой критики, вы­ходящей за рамки подкреплявших его теологических аргумен­тов, если бы не основывался на модели pugna spiritualis.

Такие же или похожие мотивы пронизывают все эпические произведения, посвященные непосредственно крестовым похо­дам: это довольно немногочисленные песни, созданные с XII по начало XIV века, которые, однако, оказали ощутимое влияние на европейское общественное мнение и частично сформировали миф, связанный с фигурой Готфрида Бульонекого. Значение это­го цикла в истории не слишком велико, но нужно читать его в контексте пропаганды крестовых походов того времени, когда была сложена каждая входящая в него песня. Такая же пропа­ганда и энтузиазм, а иногда — разочарование и досада звучат во многих лирических песнях о крестоносцах: эти песни, рож­давшиеся во Франции, в Испании, в Германии, в Италии, реже в других странах, способствовали распространению идеи кресто­вых походов, границы которой четко очертил Иннокентий III. С XIII века эта идея была подхвачена и разработана подробнее многочисленными проповедниками—прежде всего францискан­скими и доминиканскими монахами. Крестовые походы дали папству три инструмента, — надзор со стороны инквизиции, де­нежные сборы и проповеди среди народных масс, — с помощью которых оно с XIII века

укрепляло свою власть, влияло на политические решения, фор­мировало общественное мнение и сдерживало возникновение и распространение еретических настроений.

Что же до письменных документов, то этот непростой iter не ограничился литературой или трактатами: частично он за­тронут летописи и даже агиографию.

Неудача крестовых походов в Святой земле и все более ча­стые контакты между христианами и мусульманами постепенно изменили тот демонизированный образ, который сложился у пер­вых в отношении вторых: взамен стали появляться признаки ува­жения и даже симпатии к мусульманам. Уже в песнях и хрони­ках первого крестового похода то и дело говорилось о храбрости и благородстве мусульман; порой эти качества даже противопо­ставлялись трусости и коварству христиан. Неизвестный нор­маннский рыцарь, автор «Деяний франков» («Gesta Francorum»), который находился в свите князя Таранто во время первого кре­стового похода, начинает с того, что пишет о воинской доблести турок; затем он переходит к легенде, согласно которой и турки, и франки происходят от древних троянцев и, следовательно, явля­ются естественными врагами подлых и коварных греков. Так в литературе появляется топос, который позже будет служить оп­равданием антипатии к Византийской империи; он вновь станет актуальным на заре нового времени. Если бы турки приняли христианство,— заключает неизвестный автор, — ни один на­род не смог бы одержать над ними верх.

Латинское сочинение «Действо об Антихристе» («Ludus de Antichristo») было создано в баварской монашеской среде при­мерно в пятидесятые-шестидесятые годы XII века с целью про­славить императора Фридриха I как государя, облеченного неко­ей апокалиптической миссией. В этом произведении фигурирует персонаж «Царь вавилонский» (Rex Babilonis), который может служить примером типизации верховного мусульманского пра­вителя. Он, разумеется, язычник и идолопоклонник, но все же не лишен благородства, и только сила оружия заставляет его поко­риться Антихристу, которому хватило простого обмана, чтобы подчинить себе все христианство. В «Парцифале» Вольфрама фон Эшенбаха, созданном в начале XIII века, фигура «язычни­ка» Файрефица окружена

загадочным магическим ореолом — в связи с этим даже гово­рили о первом проявлении экзотизма в нашей средневековой куль­туре. При этом его образ несомненно положительный: восхваля­ются его красота, храбрость, благородство. Приблизительно в те же годы великий пикардийский поэт Жан Бодель написал зна­менитую книгу о гаданиях «Действо о святом Николае» («Jeu de saint Nicholas») — возможно, специально для того, чтобы ее чи­тали в его родном Аррасе в ночь святого Николая, с 5 на 6 де­кабря: это необыкновенное собрание всех предрассудков и на­строений того времени. В этой книге есть «рогатый Мухаммед» (comu Mahomet), названный так потому, что обладает рогами, как и дьявол, и бог по имени Терваган; там есть крестоносцы — «разнузданные бродяги и распутники», которые, однако, в нуж­ный момент могут принять мученическую смерть; там есть магические обряды неверных, противопоставленные христиан­ским чудесам; наконец, там есть эмиры «Конии», «Оркании», «Олиферна», «Сухого Дерева», где историко-географические данные первого крестового похода сливаются с фольклорными и парабиблейскими фантазиями и сказочной географией, восхо­дящей еще к циклу об Александре Македонском, в котором со­единяются жестокость и благородство, безумие и мудрость. В конце книги все эмиры и цари благодаря святому Николаю обра­щаются в христианство — все, кроме заносчивого эмира Сухо­го Дерева, который не желает отречься от своей веры, горько упрекает других и с презрением называет их изменниками. По­том покорится и он, но вопреки своей воле: пожалуй, это самый привлекательный из всех персонажей.

Атмосфера, пропитанная магией и астрологией, в которую Вольфрам фон Эшенбах помещает своего героя-язычника Фай- рефица — это не что иное, как отражение в литературе того на­ступления философии и других наук, пришедших через арабский мир, которое как раз в XII—XIII веках изменило структуру ев­ропейского знания. На уровне литературы — как устной, так и письменной — и светской культуры научные достижения пере­водились в понятия, имеющие отношения к магии и «чудесам». Провансальская поэма «Дорель и Бетон» («Daurel е Beton»), на­писанная на рубеже веков, рассказывает о молодом принце, ока­завшемся в изгнании из-за подлого

предательства мнимого друга отца; двенадцать лет он прово­дит в Вавилонии, где сталкивается с таким доброжелательным отношением к себе язычников, какого не встречал на родине среди единоверцев. Крестовые походы, кроме всего прочего, познакомили Европу с восточным романом — византийским, а также грузинским, армянским и арабо-персидским, - происхо­дящим от романа эллинистического и, следовательно, повеству­ющим о долгих скитаниях и сказочных приключениях. В Европе эти сюжеты иногда объединялись с аналогичными темами, взя­тыми из кельтского фольклора, в результате чего получалась характерная «феерия» артуровского типа. В других случаях для сохранения или воссоздания «восточного» колорита ислам свя­зывался с индийскими «чудесами», позаимствованными из ска­заний об Александре Македонском: так постепенно развивались темы и эстетические средства, которые впоследствии породят такое явление, как экзотизм. Литература о странствиях, появив­шаяся в результате путешествий миссионеров и купцов XIII— XIV веков в континентальную Азию, — пока распад монгольс­кой империи не сделал такие путешествия невозможными, — дала новый импульс воображению, как видно по описанию вос­точных приключений в романе Джованни Боккаччо «Филоколо». Если говорить об изменении отношения Запада к исламу и о со­хранении этой тенденции в течение долгого времени, то можно назвать три знаковые фигуры. Первая - это Мухаммед, пред­ставленный в целой серии легенд клеветнического характера как еретик и маг; надо сказать, что он так никогда и не был реабили­тирован в литературе — достаточно вспомнить о драме Воль­тера, которая сделала его символом фанатизма и тирании. Вто­рая — Саладин, прошедший в литературе путь от заклятого вра­га христианства (порой представленного наравне с Мухамме­дом как предтеча Антихриста) до персонажа, проникнутого ве­ликодушием и благородством: в XVIII веке Лессинг выведет его как образец веротерпимости. Наконец, третья - это таин­ственный и мрачный образ религиозного вождя-шиита, так на­зываемого «Горного старца», который со временем станет од­ним из идеальных типов зарождающегося экзотизма.

<< | >>
Источник: Франко Кардніιιι. Европа и ислам: история непонимания / Серия «Становление Европы». / Пер. с итал. Е. Смагиной, А. Карловой, А. Мит­рофанова. — СПб.,2007. — 332 с.. 2007

Еще по теме Amors de terra londhana[12]:

  1. Бордоне, Бенедетто
  2. § 4. Хозяйственная жизнь Кампанской Этрурии
  3. ЭВОЛЮЦИЯ ЮЖНОГО ХУННУ
  4. Глава 13 ПАТРИОТИЗМ. ИЗГНАНИЕ
  5. А. Н. Бадак, И, Е. Войнич, Н. М. Волчек. Всемирная история. Т. 6 Римский период,
  6. Оглавление
  7. Часть I. Становление римской империи. Развитие государств Европы и Азии
  8. Глава 1. Ранняя римская империя
  9. Правление августа. Принципат
  10. Муниципальная жизнь Италии
  11. Жизнь провинций
  12. Итоги правления императора Августа
  13. Личность Октавиана Августа