<<
>>

Древнерусская субцивилизация Византийско- Восточнохристианского мира

К моменту приобщения Руси к Восточнохристианскому миру славянст­во уже прошло длительный и сложный путь социокультурного развития. По­этому вкратце, опираясь на уже опубликованные исследования1, посвящен­ные этой проблеме, остановимся на предыстории Руси.

Консолидация праславянской общности протекала в течение ПІ—II тыс. до н. э. на обширных пространствах между Днепровским Левобережьем и Вислой южнее полосы Полесских болот в преимущественно лесостепной зоне на север от Карпат и степей Северного Причерноморья. Сутью этого длительного процесса была постепенная индоевропеизация более древних местных земледельческо-скотоводческих групп. К концу II тыс. до н. э. завер­шается выделение из аморфной балто-славянской общности племен собст­венно праславянской группы в пределах очерченных территорий с ее веду­щими центрами в лесостепном Днепровско-Днестровском междуречье.

Сочетание разнообразных внутренних и внешних факторов, среди кото­рых в первую очередь следует назвать переход к железному веку, давление кочевников, стимулировавшее консолидацию на межплеменном уровне, и установление контактов с греками-колонистами, обосновавшимися в Днеп- ровско-Бугском лимане, определило выход лесостепного, преимущественно среднеднепровского славянства на рубежи раннегосударственных отноше­ний в течение второй четверти I тыс. до н. э. Однако данный процесс ослож­нялся фактом включения лесостепного праславянского ареала в социо-куль­

турную систему Скифского мира, где доминирующая в политическом отно­шении роль принадлежала ираноязычным кочевникам.

В сложившейся ситуации констатируем известное противоречие (в чем-то вообще характерное для всей последующей истории славянства Восто­чной Европы) между тенденциями развития экономической и политической сфер. На уровне хозяйственной деятельности индивидуализация производст­ва здесь зашла уже достаточно далеко, как и во всей среднеевропейской по­лосе того времени от Атлантики до Предкавказья.

В социально-экономичес­ком отношении праславянство органически входило в семью древнеевро­пейских обществ средней полосы Европы, непосредственно примыкающей к античному Среднеземноморью, и в этом плане было ближе к фракийцам, иллирийцам, кельтам или синдам, меотам, колхам, чем, скажем, прабалтам или прагерманцам того времени (которые не имели прямых контактов с древ­ними греками).

Однако политические органы власти и управления неизменно усилива­ли свой гнет, что усугублялось фактом доминирования скифов-кочевников над земледельческими праславянскими социумами, знать которых ориенти­ровалась на жизненные и культурные стандарты аристократии номадов. Ле­состепное праславянство весьма рано, уже с VII в. до н. э., оказалось в мощ­ном силовом поле преимущественно кочевнических ираноязычных наро­дов, непосредственно связанных как с ближайшими к ним номадами более восточных регионов Евразийских степей (вплоть до «красных ди» Монголии и Северного Китая), так и с могущественными ближневосточно-закавказ­скими и среднеазиатскими державами того времени.

Сказанное в некотором отношении определило уже в эпоху раннеже- лезного века дилемму «европейской» и «евразийской» идентичности сла­вянства Восточной Европы, не разрешенную до наших дней. По своей вну­тренней природе праславянское общество было, так сказать, «европейским», в такой же степени как и современные ему кельтское, фракийское или пра­германское. Как и последние, оно воспринимало стимулирующие его раз­витие античные импульсы, особенно ощутимые в первые века н. э., когда границы Римской империи пролегли Карпатами и вышли к низовьям Дне­стра и Днепра.

Однако нахождение праславян и древних славян на рубеже с Великой Степью, в случае создания там могущественных кочевых империй (от Великой Скифии до Золотой Орды), способствовало их (как и прочих оседлоземледель­ческих евразийских этносов степного порубежья от Паннонии до Маньчжу­рии) подчинению правящим домам воинственных номадов. Последние же в общественно-политическом отношении были ориентированы на нормы деспотических великих держав древнего и средневекового Востока, что пря­мо или косвенно, в большей (Московское царство) или меньшей степени передавалось и восточноевропейскому славянству, противореча его изна­чальным хозяйственно-социокультурным интенциям.

В то же время симбиоз с оседавшими на порубежье со степью номадами, со времен раннего Средневековья преимущественно тюркского происхож­дения, способствовал становлению украинского и российского казачества с его специфическими, военно-демократическими, в прямом значении этого

словосочетания, социокультурными и организационно-политическими ка­чествами (Запорожье, Дон и пр.).

Усиление скифского гнета в V—IV вв. до н. э., а позднее сарматские вто­ржения способствовали оттоку населения в менее обжитые, но зато более безопасные лесные районы. Этот процесс привел к образованию в позднеан­тичное время в пределах славянского региона двух крупных этнокультурных массивов: среднеднепровско-прикарпатского, преимущественно лесостеп­ного, и лесного, сперва в бассейнах Припяти, Верхнего Днепра и Десны, а затем и на более широких пространствах — в верховьях Оки и Волги, на Волхове и Западной Двине. Возможно, уже к этим временам относится фор­мирование тех фонетических особенностей, которые позволяют объединять в две группы, с одной стороны, украинский, чешский, словацкий и балкан­ские славянские языки, а с другой — русский, белорусский и польский (как известно, по другим критериям выделяются три группы славянских языков: восточная, южная и западная, оформившиеся в своей основе к рубежу 1—11 тыс.).

В течение первых трех четвертей I тыс. среднеднепровско-прикарпат- ский массив был втянут в бурные исторические процессы, связанные с таки­ми событиями, как сарматский прорыв в Среднее Подунавье, римская экс­пансия в Карпатском ареале, переселение из Прибалтики на юг готов, рас­коловшее на рубеже II—III вв. славянство на прикарпатский (склавенский) и среднеднепровский (антско-полянский) блоки и пр. За этим следует уже собственно Великое переселение народов: миграции из глубин евразийских степей гуннов, булгар, авар и иных тюркоязычных этносов, сочетавшиеся с крахом Западно-Римской империи и возвышением Византии, которая в VI—VII вв. сама становится объектом славянской агрессии, приведшей к быстрой славянизации Балкан.

Эти и другие обстоятельства создавали ситуацию хронической незавер­шенности процесса становления основ местной цивилизации в славянской среде юга Восточной Европы. В отличие от лесных групп славян, в Среднем Поднепровье объективные предпосылки становления собственного ранне­государственного образования в целом сложились уже в раннежелезном ве­ке, тем более в первые века н. э. Однако внешние обстоятельства, прежде всего экспансия кочевых народов, постоянно срывали его завершение1.

Временные успехи на этом пути, относящиеся к периодам господства и постепенной славянизации роксолан в Среднем Поднепровье в 1—II вв., со­циально-экономическому подъему времен Черняховской культуры III—IV вв., консолидации и активизации антско-полянской конфедерации в конце V — середине VI вв., образования военно-политического союза «Русская Земля» в Среднем Поднепровье к VII в., обрывались насилием извне: уже упоминавшаяся готская миграция и последующая антско-готская война кон­ца IV в., разгром антов аварами в третьей четверти VI в. и Среднеднепров-

Рыбаков Б. А. Новая концепция предыстории Киевской Руси // История СССР. — 1981 — № 1—2; Он же. Киевская Русь и русские княжества XII—XIII вв. — М., 1982; Павленко Ю. В. Раннеклассовые общества: генезис и пути развития. — К., 1989; Він же. Передісторія давніх русі в у світовому контексті. — К., 1995.

ской Руси хазаро-алано-булгарами в середине VIII в. И только после этого, в условиях определенной стабилизации ситуации, в оказавшейся под властью хазар южной половине Восточной Европы, появившиеся к рубежу VIII—IX вв. ростки собственной государственности смогли в достаточной степени раз­виться, породив феномен Киевской Руси времен Аскольда и первых Рюри­ковичей.

При этом чрезвычайно медленным, но не обрывавшимся внешними си­лами характером отличалось развитие лесных групп славян Восточной Евро­пы. Низкое плодородие подзолистых почв лесной полосы, невысокая плот­ность населения, не стимулируемого к сплочению внешней угрозой и не принуждаемого к интенсификации труда широкими возможностями ведения экстенсивных форм хозяйства, отсутствие непосредственных, стимулирую­щих прогресс связей с цивилизационными центрами — все это определяло застойный характер обществ лесных племенных объединений (дреговичей, кривичей, радимичей, вятичей, ильменских словен) и, в известной степени, обитавших на порубежье лесной и лесостепной зон сиверян и древлян.

В IX в. среднеднепровское славянское государство со столицей в Киеве начинает быстро укрепляться и заявляет о себе дерзкими грабительскими походами в Причерноморье и бассейне Каспия, становясь известным во всем средневековом мире. Постепенно оно вовлекается в орбиты влияния соседних Мусульманской и Византийской цивилизаций при активном учас­тии в ее деловой, а отчасти и религиозно-культурной жизни хазарских и прочих иудеев.

Вопрос о приобщении Киевской Руси к системе Восточнохристианско­го мира благодаря исследованиям М. Ю. Брайчевского1 получил принципи­ально новое освещение, и общий ход связанных с этим событий IX—XI вв. восстанавливается достаточно четко. Князь Аскольд (Осколт), организовав­ший поход (несколько походов?) на Константинополь и принявший креще­ние (что следует из сообщений организатора этого акта патриарха Фотия и других источников), сыграл в этом процессе ключевую роль. Со времени правления Аскольда в Киеве уже была своя христианская община с церквя­ми, среди которых известна соборная — Ильинская. Во главе киевских хрис­тиан стоял местный епископ. Поддерживались регулярные церковно-куль­турные связи с Константинополем и христианскими общинами Крыма и Балкан.

Варяжская династия Рюриковичей, представленная сперва Олегом и Игорем, утвердилась в Киеве в конце IX в. на волне языческой реакции, од­нако в глазах цивилизованного мира Русь официально уже считалась креще­ной. В течение X в. Киевская Русь развивается в мощное государство, зани­мающее одно из ведущих мест в средневековом мире. Ольга, вдова Игоря, приняв крещение, поддерживала тесные контакты с Византией и Германи­ей, а ее сын Святослав сокрушил главного соперника Руси в Восточной Ев­ропе — Хазарский каганат. Из разгоревшейся после гибели Святослава бо­рьбе за власть победителем вышел Владимир. Сперва он опирался на языче- [646]

ские круги, однако, утвердившись в Киеве, должен был сам принять креще­ние и обратить в христианство всю Русь.

Со вступления на престол Владимира Святославича начинается блестя­щий полуторасотлетний период в истории Древнерусского государства, став­шего к концу X в.

органической составной частью Восточнохристианской ци­вилизации, возглавлявшейся в ту пору Византией с ее богатой, опирающейся на античное наследие и библейскую традицию, христианской культурой.

В отличие от, скажем, Японии, Вьетнама, Кореи, Маньчжурии, с одной стороны, или раннеклассовых обществ Западного и Центрального Судана — с другой, выходившая на цивилизационный уровень развития Русь изнача­льно оказалась в ситуации выбора своих культурных ориентиров, а значит, и включения в одну из уже сложившихся цивилизационных систем. Как в обобщенном виде передано в летописном сказании о «выборе веры» князем Владимиром Святославичем, альтернативами были Мусульманский, Восто­чнохристианский и Западнохристианский миры, а также квазицивилизаци- онная иудейская система в виде ее хазарской филиации.

Окончательная победа восточнохристианской традиции на Руси к концу X в. была, в сущности, предрешена всем предшествующим развитием сред­неднепровского славянства — о чем и свидетельствует факт крещения Вла­димира, который, разочаровавшись в сперва насаждавшемся им самим язы­честве, субьективно готов был и на принятие ислама. Однако сам факт пре­бывания Руси на стыке силовых полей нескольких цивилизационных систем (даже при том, что у одной из них было заведомо больше шансов восторжест­вовать) делает условия ее становления как субцивилизационной системы уникальными.

В мировой истории мы находим не так уж много примеров, когда выход некоей этносоциальной общности на цивилизационный уровень был связан с выбором ориентации (тем более сознательно совершаемым правящей эли­той) между двумя альтернативными центрами. Этого не было даже в Тибете и Юго-Восточной Азии, где индийское влияние укоренилось заведомо ранее китайского, не говоря уже о Дальнем Востоке или Тропической Африке.

Нечто подобное наблюдается лишь в Среднем Подунавье — в Велико­моравском государстве, где восточнохристианская традиция сперва, стара­ниями равноапостольных Кирилла (Константина) и Мефодия, привилась, однако затем была искоренена Западнохристианским миром, и на Нижней Волге — в Хазарии, где проблема восточнохристианско-мусульманского со­перничества была разрешена в пользу выбора иудаизма. Русь же, выбирая греко-православную традицию, дистанциировалась как от Мусульманского, так и, менее явственно (ввиду того, что окончательный церковный разрыв между Римом и Константинополем произошел лишь в 1054 г.), от Западно­христианского миров, равно как и от иудейской квазицивилизации.

Восточнохристианский выбор Руси был определен не только ее тради­ционными связями с Византией и христианским Крымом, но и огромной религиозно-культурной, просветительской работой, проводившейся среди балкано-дунайских славян Кириллом и Мефодием, а также продолжателями их дела. Преодоление смут иконоборческого периода к середине IX в. прямо сказалось на активизации религиозно-культурной политики восточнохрис­

тианской империи в Балкано-Дунайском ареале и южной половине Восточ­ной Европы. Многое было сделано для приобщения среднедунайских сла­вян к восточнохристианской традиции. В результате уже во второй половине IX в. сложился особый Балкано-Придунайский славянский субцивилиза­ционный регион Восточнохристианского мира.

После смерти Кирилла (869), при отсутствии должного внимания к цен­тральноевропейским делам у византийского правительства, Великоморав­ское государство оказалось в орбите политики Германии, что определило его последующую религиозную переориентацию на Рим. Однако в пределах Болгарского царства православие утвердилось прочно. Впрочем, это не по­мешало Болгарии в правление Симеона (в конце IX — начале X вв.) значите­льно расширить свои владения за счет Византии. Под его властью оказались не только территории современной Болгарии, но также земли Сербии и Ма­кедонии, придунайской Румынии (Валахия и Добруджа), а также, частично, Боснии и Албании. На многих из них, особенно на захваченных у Византии, христианство имело уже глубокие корни, что способствовало укреплению его позиций в государстве в целом. Вместе с болгарами во второй половине IX в. христианство греческого обряда, но со славянским языком богослуже­ния и церковной письменности, принимают и сербы.

В 925 г. Симеон провозгласил себя «царем и самодержцем всех болгар и греков», а болгарский архиепископ был возведен в степень патриарха, так что его Охридская кафедра стала автокефальной. Однако после Симеона Болгарское царство распадается на Восточно-Болгарское (разгромленное киевским князем Святославом и подчиненное воспользовавшимися его по­бедами византийцами) и Западно-Болгарское (завоеванное византийским императором Василием II в 1018 г., после чего под верховной властью ро­мейской державы оказались также сербы и боснийцы) государства.

Столь энергично начавшееся развитие славянско-балканской ветви Во­сточного мира было заторможено. Новый ее подъем относится уже ко вре­менам после IV крестового похода, когда добившиеся независимости еще в 70-х — 80-х гг. XII в. Сербия и Болгария образовали сильные, но нередко враждовавшие, государства.

Расцвет культурной жизни православных Балкан приходится на XIV в., однако в условиях бесконечной борьбы между болгарским, сербским и гре­ческим началами уже к концу этого столетия большая часть Балканского по­луострова оказывается под властью турок. А с падением Константинополя в 1453 г. весь православный Эгейско-Балканский ареал оказывается в руках мусульман. С этого времени в Балкано-Дунайско-Карпатском регионе пра­вославными остаются лишь восточнороманские княжества, окончательно вошедшие в структуру Восточнохристианского мира к началу XIV в. Но и они вскоре оказываются вассалами Османской империи: Валахия в 1476 г., Молдова в 1501 г., а в 1541 г. и Трансильвания с ее смешанным православ­но-романским и католически-венгерским населением.

Однако важнейшую роль (разумеется, после самой Византии) в жизни средневекового Византийско-Восточнохристианского мира средневековья суждено было сыграть ее Древнерусской или Восточнославянской субциви­лизации. Именно благодаря принятию Киевской Русью христианства восто-

много обряда и сопряженной с ним богатой социокультурной традиции, Во­сточнохристианская цивилизация не погибла с крахом Византии, а нашла свое продолжение во второй половине II тыс. в истории православных наро­дов Восточной Европы.

Владимир, расширив и укрепив границы Руси, породнившись с визан­тийским императорским домом и утвердив христианство восточного обряда в качестве духовного основания дальнейшего культурного развития восточ­нославянских народов, поднял достоинство Киевского государства на новую высоту. При его сыне, Ярославе Мудром, в Киеве были завершены грандио­зные строительные работы, а Софийский собор превратился в духовно-про­светительский центр всей Древнерусской державы. Вокруг столицы стали появляться монастыри, выступавшие в роли центров христианской духовно­сти. Среди них особую роль предстояло сыграть Киево-Печерскому монас­тырю, с конца XVI в. — лавре.

Сказанное, конечно, не означает, что уже при Владимире Святославиче христианство в полной мере восторжествовало на Руси. В лесной зоне, в ча­стности в Новгородской земле, поворот к христианству встречал глухое, но упорное сопротивление, тогда как вятичи вообще оставались язычниками до середины XII в. До монгольского завоевания вполне языческое сознание преобладало в крестьянских массах, воспринявших новое вероучение впол­не традиционалистски и превратив его постепенно в пресловутое русское «обрядоверие».

Важно учитывать то обстоятельство, что взаимодействие (включавшее и открытую конфронтацию, и глубокое взаимопроникновение) христианской и языческой традиций определяет всю социокультурную историю Киевской Руси, причем в течение всей ее государственной истории — со времен Аско­льда до Батыева нашествия, а, по сути, и много позднее. Связанный с этим феномен т. наз. двоеверия сопоставим с буддийско-синтоистской двойст­венностью традиционной японской культуры, как и подобными формами духовного симбиоза в Корее, Вьетнаме и средневековых маньчжурских госу­дарствах.

Однако существенное различие состояло в том, что в нашем случае два соответствующих культурных пласта оказываются в состоянии перманент­ной конфронтации (при том, что «стороны конфликта» в принципе не стре­мятся к использованию крайних мер борьбы, как это было в эпоху инквизи­ции на Западе). Это, скорее, напоминает формы симбиоза мусульманства и негритянского язычества в принявшей ислам средневековой Тропической Африке. Еще более близкую параллель дает средневековая Эфиопия, за верх­ними, христианско-монофизитскими, культурными слоями которой явст­венно проступало типичное африканское язычество.

Утверждавшееся на Руси восточное христианство к середине XI в. в по­лной мере определяет «лицевую» сторону древнерусской культуры. Общие духовные интуиции восточного христианства — идеи «софийности мира» и «обожания плоти», «онтологического оптимизма» и «мира как книги» вос­принимаются в полной мере и становятся сквозными для восточнославян­ской духовной культуры последующих веков. Однако явственно просматри­ваются и местные особенности интерпретации христианского мировосприя­

тия, в целом представляющегося более светлым, оптимистическим и жизне­радостным (и в этом отношении более природно-языческим), чем в Визан­тии или, тем более, в Западной Европе того времени.

Самостоятельность древнерусской социокультурной системы в воспри­ятии византийско-православного наследия особенно ярко проявилась в сох­ранении прежней (с ее последующими модификациями, обусловленными действием сугубо внутренних причин) концепции и построения политичес­кой власти. Византийская идея государственности зиждется на утверждении достоинства сана, а не рода, тогда как древнерусская изначально опирается на представление о «природности» государя, который является таковым в силу принадлежности к княжескому роду.

Особой, существенно отличной от византийской, была на Руси и систе­ма отношений светской и церковной власти. Вторая была вполне независи­мой от первой, имея своим источником Вселенского патриарха Константи­нополя. Такое положение делало Церковь самостоятельной силой, стремив­шейся к пресечению княжеских усобиц, к стабилизации и сохранению единства Руси.

Однако с 30-х гг. XII в., после смерти старшего сына Владимира Моно­маха, Мстислава Великого, на Руси разгорается борьба за великокняжес­кий престол между представителями отдельных ветвей дома Рюрикови­чей — сперва между Ольговичами и Мономаховичами, а затем и среди са­мих Мономаховичей (главным образом потомками упомянутого Мстислава) и Юрием Долгоруким с его сыновьями. Борьба, в ходе которой князья час­то обращались за помощью к половцам, велась, в первую очередь, за Киев, который вплоть до монгольского нашествия считался столицей Руси и ос­тавался наиболее многолюдным, богатым и культурным городом Восточ­ной Европы. Следствием междоусобной борьбы стало ослабление велико­княжеской власти.

Параллельно к середине XII в. окрепли и превратились во вполне само­стоятельные государственные образования Новгородская республика с Псковом, Черниговское, Галицкое, Полоцкое, Смоленское, Владимиро-Су­здальское и другие большие княжества. Русь стала постепенно превращаться в децентрализованную конфедерацию отдельных земель-княжеств, призна­вавших авторитет Киева в качестве традиционного политического и церков­но-духовного центра, но проводивших независимую от него внешнюю по­литику по отношению к государствам Запада и Востока.

Как любое структурно-целостное цивилизационное образование, Древ­няя Русь была объединением полиэтничным. При доминирующей роли вос­точнославянского (изначально далеко не однородного, консолидировавше­гося в этом качестве в рамках Киевской державы Рюриковичей) компонента в ее состав в разные периоды были включены те или иные финно-угорские (восточная чудь, весь, водь, меря, мещера, мурома и пр.), балтские (голядь, частично ятвяги), тюркские (торки, берендеи, черные клобуки и пр., окон­чательно славянизированные уже после татарского нашествия), североиран­ские (северскодонецкие аланы) этносы, а также многочисленные выходцы из полиэтничной скандинавско-поморскославянско-балтской «варяжской» среды.

В течение всей истории Древнерусской субцивилизации в ней четко прослеживается сложная, но в общих чертах сводимая к двухуровневой схе­ме, иерархия этноисторических общностей внутри собственно славянского массива (при постепенной ассимиляции им неславянских компонентов)1. Эта иерархия сочеталась с сохранением более древнего разделения общесла­вянского массива Восточной Европы на южный (лесостепной) и северный (лесной) блоки, разделенные болотистым Полесьем. Это в некотором отно­шении напоминает соотношение двух частей Китая, с той, впрочем, разни­цей, что в последнем случае цивилизационный центр находился на севере, а колонизируемая им внутренняя, в пределах его границ начиная с эпохи Цинь, периферия простиралась на юге, тогда как в Восточной Европе выход­цы из лесостепи до второй половины XII в. колонизировали и «оцивилизо- вывали» северные лесные области.

Двухъярусная этническая иерархия Древней Руси на первых порах со­стояла на нижнем уровне из отдельных этно-территориально-культурных общностей, «земельных княжений», предшествующих времен (древляне, во­лыняне, северяне, радимичи, вятичи и пр.), покоренных среднеднепровски­ми русичами в течение IX—X вв., и на верхнем — из макроэтносоциальной славяноязычной (с неславянскими вкраплениями) общности Киевской Ру­си как таковой, которая, сформировавшись вокруг Киева и его правящей достаточно гетерогенной верхушки и окончательно приняв христианство к концу X в., уже со времен Владимира Святославича и, тем более, при Яро­славе Мудром, стала быстро превращаться в общность макроэтнокультур- ную — на общей конфессиональной (восточное христианство), языково-ли­тературной (киевское «койне») и культурно-бытовой (в первую очередь, го­родской, княжеско-боярско-дружинно-посадский стандарт жизни) основе. Последнему, как показал А. П. Толочко[647][648], способствовали и постоянные пе­ремещения князей с их дружинами и свитой от одного княжеского стола к другому.

Этот процесс, при параллельном исчезновении старого постплеменного этнотерриториального деления и постепенной консолидации новых земель- княжений во главе с городами-столицами (Галицкая, Черниговская, Полоц­кая или Новгородская земли), приводит к тому, что Древнерусская субциви­лизация во второй половине XII в. приобретает характер, в первую очередь, макроэтнокультурной общности, состоящей из примерно полутора десятков вполне самостоятельных в общественно-экономическом отношении социа­льных организмов, приобретающих некоторые этноотличительные черты.

Однако такого рода гетерогенность, как и связи с бал кано-дунайскими православными славянами, вплоть до татаро-монгольского нашествия не подрывает древнерусской субцивилизационной (в данном случае, и макро- этнической) идентичности. Последняя сохраняется в силу ряда обстоя­тельств, среди которых следует назвать и совпадение в ее пределах макроэт- ноязыковой и конфессиональной общности с рамками макрополитической,

скрепленной единством княжеского рода, системы, и наличие по всему пе­риметру ее рубежей четких отличий от соседей по либо конфессиональному (от поляков — католиков), либо этноязыковому (от православных восточ­ных романцев — «волохов»), либо, чаще, по обоим из этих признаков (от финно-угорских и тюркоязычных кочевых языческих этносов, тюркоязыч­ных мусульман — волжских булгар, балтов-язычников или причастных к ка­толицизму народов Балтийского бассейна, венгров и пр.).

К концу XII — началу XIII вв. начинают просматриваться отдельные ре­гиональные конгломераты княжеств, в пределах которых военно-политиче­ские, экономические, этнокультурные и прочие связи были более тесными и которые были ориентированы в своих внешних связях на различные миро­вые центры.

С глубочайшей древности прослеживается общность исторической жиз­ни и этническая близость в пределах Среднего Поднепровья — Киевской, Черниговско-Северской и Переяславской земель. Население этого региона было теснейшим образом связано с кочевыми народами Причерноморских степей (мирные торговые отношения с которыми нередко перемежались и кровавыми, но в целом непродолжительными периодами войн), а также с христианскими землями на юге — с Крымом, Дунайско-Балканским регио­ном, жизненными центрами Византии и Кавказа. В столетия, последовав­шие за нашествием полчищ Батыя, именно здесь, на древнем славянском субстрате, с включением отдельных групп степных этносов, сложилось ядро украинского народа.

Вторым, в пределах территории современной Украины, регионом поли­тической и этнической консолидации в XII—XIII вв. становятся западноук­раинские земли, объединенные сперва князем Романом Мстиславичем, аза­тем его сыном Данилом в могущественное Галицко-Волынское княжество (с середины XIII в. — королевство). Хозяйственные, политические и культур­ные связи этого региона были ориентированы как на Приднепровье, так и на страны Центральной Европы. Здесь сильнее, чем где-либо на Руси, ощу­щалось и влияние католицизма. Западноукраинские земли меньше, чем Се­веро-Восточная Русь и Среднее Поднепровье, пострадали от монгольского нашествия и быстрее смогли вернуться к нормальной жизни.

Во второй половине XIII в. Галицко-Волынская Русь выступала в качес­тве одного из ведущих центральноевропейских государств наряду с Поль­шей, Чехией и Венгрией. Однако к середине XIV в. в результате внутренней борьбы и захватнической политики соседей это государство было расчлене­но. Галицкая земля подчинилась Польскому королевству, а Волынь вошла в состав Великого княжества Литовского, вскоре объединившего территории Литвы, Беларуси и большей части Украины.

Автономно в течение всей истории Киевской Руси происходило разви­тие белорусских земель, по большей части входивших в систему обширного Полоцкого княжества. Его связи были ориентированы на Прибалтику и по­тому неудивительно, что с середины XIII в. наблюдалось всемерное сближе­ние схожих в хозяйственно-бытовом и этнокультурном отношении предков современных белорусов и литовцев. В результате династических браков и прочих обстоятельств к началу XIV в. под властью великих князей Литвы из

дома Гедиминовичей оказались практически все земли современной Бела­руси, а их православные жители составили большинство населения нового государства, часто именуемого Русско-Литовским.

Два автономных центра экономического, социально-политического и национально-культурного развития восточных славян складывались в древ­нерусскую эпоху в пределах нынешней России. С одной стороны, видим Новгородскую республику с прилегающим к ней Псковом, а с другой — Се­веро-Восточную Русь: обширное Владимиро-Суздальское княжество (в пре­делах которого в XIV в. ведущую роль начинает играть Москва) и княжество Рязанское.

Население Северной (Новгородской) и Северо-Восточной Руси форми­ровалось из достаточно разных этнических компонентов и было в своих вне­шних связях ориентировано в разные направления: на Балтику в одном слу­чае и на Поволжье с Каспием — в другом. Здесь складывались разные поли­тические системы (республиканская и монархическая), типы общественных отношений и пр. В XV—XVI вв. Новгородская земля была подчинена Мос­ковским государством и включена в его состав. Однако былое противостоя­ние этих регионов впоследствии всплыло в виде соперничества Петербур- га-Ленинграда и Москвы.

Таким образом, в течение последнего периода истории Киевской Руси в ее пределах выделялось пять регионов, на основе которых в принципе могли бы сложиться отдельные восточнославянские народы. Аналогичным обра­зом в те же века две соперничавшие народности существовали на террито­рии современных Франции (провансальская и северо-старофранцузская) и Испании (каталонцы и кастильцы). Еще большей этнической пестротой от­личались средневековые Германия и Италия. Однако последующие события определили становление трех восточнославянских народов. Реализовалась, как всегда, одна из нескольких исторических возможностей. В результате на славянской основе бывших княжеств Южной и Юго-Западной Руси при участии некоторых тюркских компонентов сложился украинский народ, на землях Северной и Северо-Восточной Руси при включении финно-угорских и тюркских элементов — русский, и на территории Западной Руси при инте­грации с балтскими группами — народ белорусский.

Господство золотоордынских ханов в Среднем Приднепровье продол­жалось до 60-х гг. XIV в., когда Киевская, Переяславская и Черниговская земли признали над собой власть литовских князей из династии Гедимино­вичей. Их правление по сравнению с господством золотоордынских ханов было менее обременительным, и население скоро стало воспринимать литов­цев, давно породнившихся с природными князьями этих мест и часто испо­ведовавших православие, как своих законных правителей. В это время Севе­ро-Восточная Русь начала объединяться вокруг Москвы, где правили Рюри­ковичи.

В результате, при ослаблении Золотой Орды, основная часть древнерус­ских земель к XV в. оказалась в составе либо Великого княжества Литовского (Беларусь и большая часть Украины), либо — Великого княжества Московс­кого, владыки которого, начиная с Ивана III, стали титуловать себя царями и подчеркнуто ориентироваться на византийские государственные традиции.

В пределах первого происходило постепенное становление украинского и белорусского народов, в рамках второго — русского народа, представители которого назывались тогда «московитами».

В течение XIII—XV вв. весь Византийско-Восточнохристианский мир оказался в состоянии глубочайшего системного кризиса. После завоевания турками Болгарии, Сербии и Киликийского царства (ведущую роль в жизни которого играли армяне), взятия ими Константинополя в 1453 г. и последу­ющего покорения Трапезундской империи, Эпира и горно-крымского кня­жества Феодоро с дальнейшим подчинением Валахии, Молдавии и Трансиль­вании единственным (если не считать изолированной Эфиопии) неподвласт­ным мусульманам ареалом Восточнохристианского мира оставались лишь восточнославянские земли в составе великих княжеств Литовского и Мос­ковского (при том, что Галиция и Закарпатье уже были включены в состав католических Польши и Венгрии).

Древняя Русь имела свои периоды становления (VII — начало IX вв.), роста (IX—X вв.), расцвета (IX — первая треть XII вв.), дифференциации (между серединами XII и XIII вв.) и последовавшей за татарским нашестви­ем медленной трансформации, когда в ее рамках все более отчетливо начи­нают просматриваться контуры новых этносоциальных образований (вторая половина XIII—XV вв.). Все сказанное позволяет рассматривать Киевскую Русь в качестве особой субцивилизации в пределах Византийско-Восточ­нохристианского мира средневековья, находившейся в ближайшем родстве с Балкано-Придунайским славянским.субцивилизационным регионом Вос­точнохристианского мира.

Место Киевской Руси в Восточнохристианском мире во многом напо­минает положение средневековой Японии в Дальневосточной цивилизаци­онной системе, а также типологически сопоставимо с отношением ислами­зированного Западного и Центрального Судана к Мусульманскому миру или индуистско-буддийской Юго-Восточной (кроме Вьетнама) Азии в рам­ках средневековой Индийско-Южноазиатской социокультурной системы. Общее состоит, прежде всего, в том, что Русь, как и Япония или Мали, сво­бодно и добровольно восприняла одну из ведущих в средневековом мире со­циокультурных традиций. Это обстоятельство определило тот факт, что на­званные общества (в отличие, скажем, от Кореи или Вьетнама) относились к воспринимаемой традиции достаточно «переборчиво», усваивая то, что им импонировало, и оставляя без внимания многое из того, что для их властву­ющих сообществ было неприемлемым (особенно в отношении социально- политической и юридически-правовой сфер).

Известная неполнота восприятия заимствуемой традиции была связана с тем, что общества-реципиенты во многом еще не поднялись до необходи­мого для усвоения всего культурного богатства цивилизаций-доноров. Это, в свою очередь, способствовало длительному сохранению (Русь, Судан в природно-географическом смысле), а то и дальнейшему развитию (сохранив­шая синтоизм Япония) собственных, изначальных социокультурных форм.

Из этого следует, что если в пределах базовых для некоего региона циви­лизаций (Китай, Индия, арабоязычный блок Мусульманского мира, Визан­тия) социокультурная система определяет ведущие оппозиции в себе самой

(как конфуцианство и даосизм в Китае), то в складывающихся на их пери­ферии субцивилизационных системах такая альтернативность задается са­мим фактом наложения воспринимаемой извне традиции, стержнем кото­рой является определенная религиозно-мировоззренческая конструкция, на уже в достаточной степени оформленную (раз она вывела общество на ран­неклассовый уровень) собственную социокультурную систему: конфуцианс­ко-буддийского комплекса на синтоизм, православия со следовавшим за ним шлейфом «византинизма» на славянский языческий субстрат, ислама на традиционное африканское или тюркское сознание и пр.

Такого рода восприятие чужого как высшего развивало навыки заимст­вования передовых достижений соседних цивилизаций и в последующие ве­ка, однако на весьма длительное время определяло известную двойствен­ность, даже неорганичность состоящей из двух, весьма медленно притираю­щихся друг к другу, субстратного и суперстратного блоков, социокультурной системы.

Однако нельзя не видеть и принципиальные отличия в ситуациях, отме­чаемых в Киевской Руси и Японии. Среди них, в первую очередь, следует отметить три.

Во-первых, воспринимавшаяся японцами буддийско-конфуцианская традиция была гораздо более толерантной к местным обрядовым формам и религиозно-мифологическим воззрениям, соединенным в комплексе синто­изма, чем византийское православие к восточнославянскому язычеству. Это во втором случае определяло перманентное состояние внутрикультурного конфликта, сочетавшееся со стремлением различных социальных групп в разные периоды идентифицироваться с той или другой субкультурой. В пер­вом же случае складывались нормы взаимной терпимости и толерантности, что способствовало более органичному синтезу местного и заимствованного наследия в единую, но широко вариативную, национальную социокультур­ную систему.

Во-вторых, история Древней Руси может рассматриваться в ключе пер­манентного противоборства с чуждым ей кочевым миром как постоянной внешней угрозой, в конечном счете, разрешившейся катастрофой Батыевого нашествия, тогда как Япония не знала ничего подобного. Реальную внеш­нюю опасность она испытала лишь в 1274 и 1281 гг., однако оба раза тайфун помог японцам избежать монгольско-китайского завоевания. Поэтому, если история Японии, при всех происходивших в ней междоусобных распрях, со­храняет историческую последовательность и внутреннюю логику (чему спо­собствовала и сакрализация императора как общенационального символа), то развитие Древней Руси оказалось принципиально деформированным под действием внешних факторов.

В-третьих, различной была судьба базовых по отношению к Японии и Руси цивилизационных структур — Китая и Византии. Если Китай в прин­ципе сохранял свою монолитность и самоидентичность даже если попадал под власть чужеземных захватчиков (монголов с их династией Юань или мань­чжуров — династия Цин), а потому Япония всегда могла обращаться к его живой социокультурной традиции, то Византия, разрушенная крестоносца­ми в начале XIII в. и окончательно поглощенная турками в середине XV в.,

уже в предтатарский период мало что из своего наследия транслировала на Русь. После взятия Константинополя султаном Мухамедом II она и вовсе превратилась в некий ирреальный символ православной государственности.

Но ошибочно было бы думать, что поздняя Византия все равно ничего не могла бы дать возрождавшемуся в XV—XVI вв. восточнославянскому миру. Оказавшись перед лицом неизбежной гибели, поздневизантийское общество выработало яркую гуманистическую культуру1, своеобразно сочетавшуюся с высокой религиозной мистикой исихазма[649][650]. Но раскрыться этому социокуль­турному феномену в угасавшей Византии уже не было дано. Унижение Фло­рентийской унии обернулось лишь очередным предательством Запада.

Киевская Русь, таким образом, оказывается ключевым звеном, связыва­ющим Византийско-Восточнохристианскую и Православно-Восточносла­вянскую цивилизации. С одной стороны, она является автономной субциви­лизационной подсистемой в системе первой, образуя в то же время отдель­ную макроэтническую общность. С другой — является первым этапом раз­вития Православно-Восточнославянской цивилизации, которую (за пределами Украины) обычно называют просто Русской. Такое ее определение является вполне правомерным в том случае, если усматривать в ее основе понятие «Русь» в его предельно широком смысле, включая в него Киевскую Русь с ее среднеднепровским ядром («Русская земля» первоначального летописания), Гали цко-Волы некую Русь так же, каки Владимиро-Суздальскую, Новгород и Полоцк, Русь Московскую, но и Русь Литовскую (православные террито­рии современных Беларуси и Украины в составе Великого княжества Литов­ского, позднее — Речи Посполитой), а также собственно Украину, Беларусь и Московию-Россию с обширной зоной ее колонизации в лесной полосе Северной Евразии.

Восточнохристианская цивилизационная система и Православно-Восточнославянская цивилизация

А. Дж. Тойнби до конца своих дней колебался, следует ли считать Визан­тию и Русь-Россию единой Восточнохристианской цивилизацией или более правильно разграничивать их, понимая в качестве родственных и преемст­венно связанных друг с другом. В этом отношении тойнбианский взгляд принципиально отличен от вывода О. Шпенглера, который (явно неправо­мерно) относил Византию и Мусульманский мир к одной, «магической», культуре и при этом в качестве чего-то совершенно отличного выделял «рус- ско-Сибирский» культурцивилизационный тип, предвидя его раскрытие в будущем.

Иной подход присущ русской национально-почвеннической традиции, наиболее весомо во второй половине XIX в. представленной Н. Я. Данилев­

ским. Этот мыслитель считал возможным говорить об особом славянском культурцивилизационном типе, якобы наиболее полно и адекватно вопло­щенном в России. С тех пор, а по сути и ранее, со времен споров «славяно­филов» с «западниками», в российском общественном сознании присутству­ет мысль об особой «Славянской цивилизации».

Однако выделять цивилизации по этническому критерию нет основа­ний, поскольку, во-первых, каждая из великих и общепризнанных в тако­вом статусе цивилизаций полиэтнична (Западнохристианская, впоследствии Новоевропейско-Североамериканская, Мусульманско-Афразийская, Ин­дийско-Южноазиатская, Китайско-Восточноазиатская и пр.) и, во-вторых, многие макроэтнические общности распределены между двумя и более ци­вилизационными мирами. Яркий пример тому дают сами славяне, одна часть которых (русские, болгары, сербы и пр.) относится к восточнохристиан­ской традиции, тогда как другая (поляки, чехи, хорваты и пр.) составляет пусть и периферийную, но неотъемлемую часть Западного мира. При этом среди славян мы знаем и этническую группу, относящуюся к Мусульман­ской цивилизации (боснийцы), тогда как западные украинцы, свидетельст­вуя о «пограничности» своего цивилизационного положения, исповедуют христианство в греко-католической (униатской) форме.

Поэтому, в противовес Н. Я. Данилевскому, славянофилам и почвенни­кам К. Н. Леонтьев имел все основания утверждать: славянство (как и любая другая этническая общность подобного плана) суть нечно аморфное и в ци­вилизационном (как мы бы сказали) смысле невыразительное единство. В противоположность ему он выдвигал образ «византинизма» как яркого, це­лостного и самобытного явления культурцивилизационного порядка1. Одна­ко говорить об идентичности Византии и Московского царства — Российс­кой империи в каком бы то ни было смысле не решался и он. Относительно же Советского Союза или современной России это выглядело бы вообще не­лепостью.

Исторический материал, как и устоявшиеся представления о цикличес­кой природе изменений в жизни отдельных цивилизаций, склоняет к выво­ду о том, что при всей близости духовных основ Византийско-Восточнохри­стианского и Православно-Восточнославянского миров их следует разли­чать как две преемственно связанные, но все же отдельные цивилизации. При этом их историческую общность можно передавать понятием Восточ­нохристианская цивилизационная система (мир).

Необходимость четкого различения Византийско-Восточнохристиан­ской и Православно-Восточнославянской цивилизаций обусловливается прежде всего (но не единственно) тем обстоятельством, что к концу Средних веков (особенно в третьей четверти XV в.) первая из них практически пре­кратила свое самостоятельное существование, тогда как вторая только нача­ла оправляться от катастрофы монгольского завоевания. С 1453 г., когда турки взяли Константинополь, до 1480 г., когда Москва окончательно осво­бодилась от власти золотоордынских ханов, не было ни одного сколько-ни- [651]

будь значительного православного независимого государства. В XVI в. заме­тными на карте мира были лишь два независимых государства восточнохри­стианской традиции, вообще не знавшие о существовании друг друга: Мос­ковия в заснеженных хвойных лесах Восточной Европы и зажатая на высо­когорье между джунглями и пустынями, отрезанная от моря мусульманами Эфиопия в Восточной Африке.

Конечно, восточнохристианская культурцивилизационная традиция на Балканах, в Эгеиде, Малой Азии и Восточном Средиземноморье, в Закав­казье и Крыму сохранялась и под властью турок. Однако ее творческая жизнь там, как и на Африканском роге, прекратилась. В то же время, актуа­лизируя наследие Киевской Руси и отсвечивая последние творческие лучи заходящего солнца христианского Востока — исихазм, духовная и политиче­ская жизнь просыпалась в Православно-Восточнославянском ареале. Этому здесь соответствовала и активизация этноинтеграционных процессов. Ре­зультатом стало становление современных восточнославянских народов.

С рубежа XV—XVI вв. Православно-Восточнославянский этнический массив, разделенный между католическими Польшей и Литвой, с одной стороны, и Московией (выступающей в роли наследницы Золотоордынской субевразийской системы) — с другой, начинает все более структурироваться в политическом, религиозно-культурном и национальном отношении. Это определялось, прежде всего, следующими тремя обстоятельствами цивили­зационного плана:

1. Исчезновением Византийско-Восточнохристианской цивилизации как самодостаточного, имеющего независимое (определяющееся самое из себя) основание социокультурного мира. Это имело явно негативное значе­ние. В эпоху Киевской Руси и, тем более, в XIV — начале XV вв., во время второй (связанной с духом исихазма) волны греко-болгарского влияния, во­сточнославянский мир воспринял византийское (тем более связанное с ним античное) наследие далеко не в полном объеме. Русь видела, прежде всего, церковный лик Византии, но едва прикоснулась ко второму полюсу ее социо­культурной основы, непосредственно продолжавшему позднеантичную тра­дицию светской образованности.

2. Непосредственной угрозой со стороны Мусульманской цивилизации в лице могущественной Османской империи восточному славянству, ши­ре — всей Восточно-Центральной Европе. Чтобы представить масштаб этой опасности, вспомним хотя бы завоевание турками Венгрии в 1526 г., две ту­рецкие осады Вены (в 1529 и 1683 гг.), сожжение крымскими татарами, вас­салами турок, Москвы в 1571 г., широкомасштабные упорные сражения ме­жду турецко-татарскими и польско-украинскими войсками на Цецорских полях в 1620 г. и под Хотином в 1621 г., наконец Чигиринские походы турок в 1677 и 1678 гг., во время которых под угрозой удара оказался и Киев.

3. Коренная трансформация Западнохристианской цивилизации в Но­воевропейско-Североамериканский цивилизационный мир, связанная с та­кими явлениями, как Возрождение, Реформация, Великие географические открытия, а также появление капитализма, утверждение абсолютных монар­хий в ряде европейских государств и становление в приатлантических стра­нах Европы новоевропейских наций. В результате протестантско-католичес­

кий Запад утверждается в качестве динамического, системообразующего центра опережающего развития в пределах Макрохристианского цивилиза­ционного мира, охватывающего также функционально зависимые в своем развитии от него цивилизационные общности православной Восточной Ев­ропы и подвластной испанцам и португальцам Латинской Америки. При этом польский экспансионизм в восточном направлении (апогеем которого стала оккупация Москвы в 1610—1612 гг.) типологически соответствует за­хватническим акциям испанцев и португальцев в Новом свете, на побережь­ях Африки и в Мировом океане. Иберийские народы на западе и поляки со шведами на востоке, будучи сами окраинными в утверждающейся Новоев­ропейско-Атлантической цивилизационной системе, в XV—XVII вв. играли авангардную роль в формировании возглавляемой Западом планетарной си­стемы Макрохристианского мира.

При этом в пределах Польши и Великого княжества Литовского, обра­зовавших в 1569 г. единое федеративное государство — Речь Посполитую, и в рамках Великого княжества Московского, провозгласившего себя при Иване 111, а затем вновь при Иване IV, царством, историческое развитие двух соответствующих частей Православно-Восточнославянской цивилиза­ции было весьма отличным1.

В украинско-белорусских землях цивилизационное развитие в течение второй половины XVI — первой половины XVIII вв. имело социально-куль­турный характер, тогда как в рамках Московского царства, трансформиро­вавшегося в Российскую империю — характер социально-политический. Социокультурное развитие Беларуси и Украины определялось разносторон­ним взаимодействием с Западнохристианско-Новоевропейским, уже пере­жившим Ренессанс и Реформацию, миром; взаимодействием, строившимся по тойнбианской модели «вызов — отклик».

Социально-политический вызов со стороны Польши (ставший особен­но жестким после Люблинской унии 1569 г.) определил массовый переход ранее православных княжеских домов и шляхты в католицизм с последую­щим их включением в правящий класс Речи Посполитой. В то же время он стимулировал ускорение процессов самоорганизации средних слоев украин­ского и, отчасти, белорусского общества в виде создания городских право­славных братств, казачьих структур во главе с Запорожской Сечью и активи­зации церковно-просветительской жизни (деятельность К. К. Острожского, возрождение Киево-Печерской лавры и пр.).

Религиозно-культурный вызов со стороны Ватикана, в частности под­нявшая бурю общественного негодования Брестская уния 1596 г., привел к образованию особой, греко-католической (униатской) церкви и на два деся­тилетия обезглавил украинско-белорусское православие. Однако многолет­ними упорными усилиями части сохранившего верность православию духо­венства, киевских мешан и запорожских казаков во главе с гетманом П. Са­гайдачным в 1620 г. была восстановлена Киевская православная митропо- [652]

лия, руководство которой взял на себя И. Борецкий. Установка сменившего его П. Могилы на открытость западным веяниям при неизменной опоре на отечественную, святоотческую традицию оказалась для того времени наибо­лее продуктивной.

Деятельность П. Могилы определила церковно-просветительское обно­вление украинского православия, символом которого стала знаменитая Ки- ево-Могилянская академия с плеядой таких выдающихся мыслителей и цер­ковных деятелей, как сам митрополит, а также И. Гизель, Л. Баранович, С. Яворский, Ф. Прокопович и ряд других, вплоть до Г. Сковороды. В ре­зультате к концу XVII в. староукраинская культура вполне адаптировала на собственных основаниях достижения народов центральноевропейско-като­лического круга, выработала собственные философско-теологические осно­вания и художественный стиль, известный под названием «украинского ба­рокко».

Параллельно в течение второй половины XVI — середины XVII вв. в Украине сложились самобытные формы социальной самоорганизации (го­родские братства в условиях действия в большинстве городов магдебургско- го права, казачья гетманско-полковая административно-военная система, самобытная церковная организация с элементами выборности и пр.). Дан­ному обстоятельству содействовал и сопутствовал утвердившийся в Киеве со времен П. Могилы дух культурно-конфессиональной толерантности (конеч­но, относительной, но никак не меньшей, чем в ведущих государствах Евро­пы того времени, где еще гремели последние окрашенные религиозным фа­натизмом войны — Тридцатилетняя, и революции — Английская).

Подобные процессы имели место и в Беларуси, причем в первой поло­вине XVI в., во времена Ф. Скорины, здесь они проявлялись даже более вы­разительно. Однако впоследствии более стабильное состояние белорусского общества в рамках вошедшего (без Украины) в состав Речи Посполитой Ве­ликого княжества Литовского определило его относительную инертность. Между тем, входя в состав канонической территории Киевской митропо­лии, белорусские земли и в XVII—XVIII вв. были органически сопричастны культурному процессу, центром которого был Киев. Ярким примером тому является личность Симеона Полоцкого, сыгравшего выдающуюся роль и в деле просвещения Московского царства.

Результатом работы православных украинско-белорусских, прежде всего киевских, культурно-церковных деятелей конца XVI — начала XVIII вв. стал самобытный синтез западных, в их преимущественно (но не только) католически-центральноевропейских формах, и местных, нацио­нальных традиций на прочном фундаменте православия, обновленного и развитого в соответствии с требованиями и духом времени. Этот, без пре­увеличения, подвиг в культурно-просветительском отношении обеспечил саму возможность дальнейшего развития Православно-Восточнославянской цивилизации как чего-то особенного и самобытного в пределах Макрохри- стианского мира, где к тому времени, прочно и надолго, ведущую роль взял на себя Запад.

Совершенно иначе, более во взаимодействии и противостоянии с Тюрк­ской (в татарской форме) субцивилизацией Мусульманско-Афразийского

мира, чем с собственно Западом, происходило становление и первоначаль­ное развитие Московско-Российской части Православно-Восточнославян­ской цивилизации. Раннее утверждение единого общепризнанного полити­ческого центра в лице Москвы, взаимодействие с достаточно сильными, но в принципе (с конца XV в.) не угрожающими политическому существова­нию православного царства татарско-мусульманскими государствами, а так­же отсутствие повседневного контакта с более богатым и интеллектуально изощренным оппонентом (в городах Украины и Беларуси) определили пре­имущественное развитие государственных институтов московского общест­ва при его подозрительном и предубежденном отношении ко всему иноци­вилизационному.

Отстаивание своего духовного наследия строилось не на его модерниза­ции через творческое освоение чужого, в частности западнохристианского, культурного опыта, а путем жесткого, принципиального отторжения всего «не-своего», за исключением разве что достижений в области военной тех­ники. Попытки части образованных московитов при Иване III и в последу­ющие времена перенять элементы Западной цивилизации сталкивались со стеной общественного непонимания и неизменно пресекались.

Московское царство строилось по мобилизационному принципу воен­ного лагеря, находящегося в кольце врагов, с жесткой властной структурой, оборонным сознанием и отношением к инородным идейно-культурным ве­яниям как к проявлениям вражеской пропаганды. Это способствовало госу­дарственно организуемой консолидации (а иногда, как при Минине и По­жарском, и самоорганизации) населения, но препятствовало приобщению к активно разворачивавшемуся на Западе в XV—XVII вв. процессу цивилиза­ционной трансформации, начало которому положили Возрождение, Вели­кие географические открытия и Реформация.

Таким образом, в силу известных обстоятельств, среди которых в пер­вую очередь следует назвать падение Византии, монгольские завоевания и польско-литовскую экспансию на восток, судьбы населения южных и запад­ных земель Руси, с одной стороны, северных и восточных, с другой — замет­но разошлись. Не утрачивая черт цивилизационного единства, они образо­вали отдельные субцивилизации, которые условно можно было бы назвать Западно-Православно-Восточнославянской (украинско-белорусской), во многом тяготеющей к культурно-цивилизационной общности Центральной Европы и Карпатско-Балканского региона, и Восточно-Православно-Вос­точнославянской (московско-российской).

Первая, украинско-белорусская, при повседневном взаимодействии с периферийными, польско-литовскими, формами Западного мира, вырабо­тала оптимальный для своего времени духовно-культурный синтез собствен­ных традиций с западной, преимущественно барокковой культурой католи­ческо-центральноевропейского образца. Ведущая роль в этом принадлежала Киеву с его знаменитой Академией. Художественно это нашло выражение в архитектуре, изобразительном искусстве и литературе украинского ба­рокко, интеллектуально — в украинской религиозно-философской традиции XVII—XVIII вв. Но попытка конституировать себя в форме казацкого государ­ства, при всех достижениях на этом пути в годы гетманства Б. Хмельницкого,

в целом потерпела неудачу. В противоположность этому московско-россий­ская субцивилизация, остававшаяся в течение нескольких столетий внут­ренне чуждой Западу и не склонной воспринимать его культурные достиже­ния (кроме военно-технических), создала мощное государство, простирав­шееся с середины XVII в. от Днепра до Тихого океана.

Российский XVI в. прошел под знаком энергичного подъема и стреми­тельного, начавшегося с Ливонской войны и Опричнины, банкротства Мос­ковского царства, завершившегося в первом десятилетии следующего столе­тия катастрофой Смутного времени. Самоуверенно-экспансионистский стиль поведения на международной арене Ивана Грозного, ввязавшегося в войну с чуть ли не всей Северной и Центральной Европой (при незавершен­ности борьбы с Крымским ханством и его сюзереном — Османской импери­ей), сменился осторожностью времен Михаила и начала правления Алексея Романовых. При всей непоследовательности их политики общей тенденци­ей стало стремление к интегрированию в состав Московского царства Укра­ины и Беларуси, удавшееся тогда лишь частично.

Однако не менее существенным был и процесс утверждения культурной доминанты образованных киевлян, преимущественно имевших духовные звания, в Москве в течение второй половины XVII в. Западные веяния про­никали в Москву не столько через Немецкую слободу или, тем более, Архан­гельский порт, сколько через Украину и Беларусь в уже православно-адап­тированной форме. Так закладывались основы обновленного, пронизанного западным влиянием, синтеза традиций и наработок двух основных компонен­тов Православно-Восточнославянской цивилизации — западного, украинс­ко-белорусского, и восточного, московско-российского.

К концу XVII в., тем более в течение первой трети XVIII в., на цивили­зационном уровне украинско-московский культурно-политический синтез в общих чертах был достигнут. И если Москва, а затем Петербург утвержда­лись в роли «Третьего Рима», то Киеву, «матери городов русских», отводи­лось почетное место «Второго Иерусалима», а то и «Вторых Афин». Аккуму­лированный в Киеве культурно-церковный потенциал был направлен на по­строение Петровской империи — не случайно рядом с царем-реформатором мы видим масштабную фигуру идеолога и проектировщика его преобразова­ний Ф. Прокоповича.

Конечно, построение и возвышение Российской империи осуществля­лось за счет и в ущерб интересов Украины и в этом смысле принятое после долгих колебаний решение И. Мазепы выступить в Северной войне на сто­роне Карла XII нельзя сводить к плоскости сугубо личных мотиваций. Одна­ко не следует забывать, что при Петре I и Екатерине II, действовавших уже в соответствии с принципами западного абсолютизма, вопреки не только украинским казачьим, но и московским государственным и церковным тра­дициям, попрание национальных и региональных прав и свобод осуществ­лялось на всем пространстве империи. По отношению к Украине оно, в принципе, было не более жестоким, чем относительно традиционных норм и привычного уклада жизни самой России (квинтэссенцией чего было ярост­но преследуемое старообрядчество).

Украинский народ, по словам Л. Н. Гумилева, «в XVIII в. завоевавший ведущее место в Российской империи»1, был полноправным участником всех сфер жизни этой державы с первых до последних дней ее существова­ния. Его угнетенные классы подвергались эксплуатации не в большей степе­ни, чем русского или любого другого, входящего в ее состав народа, тогда как представители высших слоев (Скоропадские, Кочубеи, Галаганы, Ханен- ки и пр.) были полностью включены в состав господствующего сословия империи. Все лично свободные люди украинского (как и русского или бело­русского) происхождения через получение образования и государственную службу, творческие достижения, предпринимательскую активность и пр. продвигались по социальной лестнице на равных правах. Играла роль не на­циональность, а вероисповедание, да и ограничения, в сущности, распрост­ранялись лишь на адептов иудаизма.

Сказанное позволяет рассматривать созданную Петром I (при активней­шем участии образованных украинцев вроде С. Яворского или Ф. Проко­повича) империю как явление не столько национального (таким были Мос­ковское царство и казачья Украина — Гетманщина), сколько цивилизацион­ного порядка. Господство в ее общественно-культурной жизни русского языка, каким он выступал и в советское время, свидетельствует лишь о том, что в силу вполне понятных исторических обстоятельств он стал общеупот- ребимым языком общения на имперско-цивилизационном уровне.

При этом не следует забывать, что речь идет о новом, литературном рус­ском языке, разрабатывавшемся в петровские времена образованными укра­инскими книгочеями на основании старой украинской грамматики М. Смо- трицкого с широким внедрением церковнославянской и староукраинской лексики. В своем законченном выражении он отличался от живых русских диалектов, распространенных в пределах бывшего Московского царства, не менее, чем от украинских (особенно среднеднепровско-левобережных) диа­лектов того времени.

В этом отношении русский литературный (обший для всех образован­ных восточных славян) язык XVIII в. подобен созданному тысячелетием ра­нее Кириллом и Мефодием церковнославянскому языку, который также не соответствовал ни одному из существовавших в то время наречий, но, воб­рав лексику многих из них, был понятным во всем славянском мире. Подо­бным образом, на основе различных диалектов Аравии, возник литератур­но-канонический арабский язык домусульманских поэтов (Имруулькайса и пр.) и Корана.

Как справедливо писал Н. С. Трубецкой, «на рубеже XVII и XVIII веков произошла украинизация великорусской духовной культуры (разр. — Н. Г.). Различие между западнорусской и московской редакциями русской культуры было упразднено путем искоренения москов­ской редакции, и русская культура стала единой». Далее этот выдающий­ся ученый продолжает: «Эта единая русская культура послепетровского пе­риода была западнорусской — украинской по своему происхождению, но русская государственность была по своему происхождению великорусской, [653]

а потому и центр культуры должен был переместиться из Украины в Велико­россию. В результате и получилось, что эта культура стала не специфически великорусской, не специфически украинской, а общерусской»1. О не­посредственном и прямом влиянии украинского языка на формирование рус­ского литературного языка и русской культуры писали и многие украинские ученые, в частности И. Огиенко[654][655] (впоследствии митрополит Илларион).

Общерусской эта культура была, разумеется, в смысле Православно-Во­сточнославянской, существенно «западнизированной» с петровского времени, т. е. культурой не национального, даже не просто имперского, а цивилиза­ционного плана (что, разумеется, предполагает и ее этническое измерение). Иными словами, общерусская и украинская культуры с обслуживающими их языками соотносятся между собой не столько как две национальные культурно-языковые формы (подобно французской и немецкой или поль­ской и чешской), а как цивилизационная и этнонациональная (как санскри­тоязычная и развивавшиеся на национальных языках хинди, урду, бенгали и пр. в Индии или латиноязычная и этнонациональные культуры средневеко­вой Западной Европы).

Такое состояние суть явление не исключительное, а, в широком истори­ческом масштабе, вполне обычное для практически всех цивилизационных миров (Китайско-Восточноазиатского, Индийско-Южноазиатского, Мусуль­манско-Афразийского, Византийско- Восточнохристианского, Западнохри­стианского с эпохой Возрождения, а в значительной степени, и Контррефор­мации) и больших субцивилизационных блоков (Иранского в пределах Му­сульманско-Афразийской или Славянского в системе Византийско-Восточ­нохристианской цивилизаций). Напротив, отсутствие языково-определен­ного культурцивилизационного пласта — явление уникальное и характерно (да и то не в полной мере, поскольку в Европе до начала XX в. повсеместно еще учили в гимназиях латынь) только для Новоевропейско-Североамери­канской цивилизации со времен Французской революции.

Сказанное проясняет состояние действительной и искренней сопричаст­ности к обеим культурно-языковым системам — украинской этнонациона- льной и российской цивилизационной — большинства общественных и культурных деятелей украинского происхождения, и не только Ф. Проко­повича или Н. В. Гоголя, М. А. Максимовича или В. И. Вернадского, но и Т. Г. Шевченко, писавшего по-русски не только художественную прозу, но и дневники. Украинское как национальное и российское как цивилизаци­онное для большинства людей такого плана в Украине (тем более, с коррек­цией на ее национально-культурную специфику, в Беларуси) и сегодня не исключают, а взаимодополняют друг друга.

В то же время иную ситуацию наблюдаем в западноукраинских облас­тях, где национальная культура развивалась в иноцивилизационном кон­тексте, под влиянием польской и, отчасти, немецкой, но в условиях решите­льной конфронтации с ними, особенно с первой. В отличие от Т. Г. Шев­ченко, тем более его друга Н. И. Костомарова, которые были вполне «свои-

ми» в литературно-художественных и научных кругах Петербурга, И. Я. Фран­ко. будучи прекрасно знаком с польской и немецкой культурами, к ним не принадлежал.

Обобщая сказанное, мы можем констатировать, что на рубеже XVII—XVIII вв. в результате синтеза ранее развивавшихся параллельно украинской культурной и московской политической традиций, при сущест­веннейшей трансформации под воздействием Запада и как бы в тени его ци­вилизации, по крайней мере на его восточной периферии, институциональ­но (в виде империи) оформилась Православно-Восточнославянская («Русс­кая» в предельно широком смысле этого слова, в том его значении, в каком по-украински понятие «Руська» отличается от «Російська») цивилизация.

Последовавшие за петровскими преобразованиями два века ознамено­вались крупными военно-политическими достижениями и культурными ус­пехами Православно-Восточнославянской цивилизации в целом и отдель­ных, составляющих ее, народов. Однако «Второе Смутное время» начала XX в., при всей его связи с неблагоприятными внешними обстоятельствами (поражение в войне с Японией и истощение в ходе Первой мировой войны) продемонстрировало как изначальные, так сказать, «социогенетические» пороки, заложенные в самом основании как петровской абсолютистской си­стемы, так и в просчетах при ее модернизации во времена «великих реформ» Александра II.

Следует отметить характер внутрикультурной дуальности Православно- Восточнославянской цивилизации, особенно рельефный с эпохи петров­ских преобразований. Он состоит в достаточно странном, отчасти механиче­ском симбиозе западнических, в значительной мере государственнических, а затем и интеллигентских, социокультурных форм с традиционалистски- народными, православными, содержащими множество языческих элемен­тов, формами.

Болезненное противоречие между ними отмечала вся русская классика, а особенно остро уже упоминавшийся нами П. Я. Чаадаев в своих «Философи­ческих письмах». В XX в. об этом писали многие, может быть, наиболее ярко Н. А. Бердяев1. Народно-церковное и государственно-(интеллигентско-)-свет- ское начала были гетерогенными по происхождению, «своим», отечествен­ным, и «чужим», западным. Та форма их синтеза, которая была достигнута в Киеве XVII — начала XVIII вв. (на отрезке времени от П. Могилы до И. Мазепы), была органична для украинских условий того времени. Но экс­перимент по гибридизации западно-светского и народно-церковного во имя построения великой империи оказался далеко не во всем удачным.

Киево-могилянская, в своей основе латинско-церковнославянская, уче­ность органично вошла в плоть и кровь староукраинской культуры, преоб­разив и возвысив ее. Но во всероссийском масштабе подобного не произош­ло. Западное просвещение не смогло или не успело до начала XX в. укоре­ниться в толще русского народа. Оно лишь разложило духовные основания его мировоззрения и жизнеустройства, что если и не породило, то, по край­ней мере, усугубило катастрофу 1917 г. [656]

В петровской, военно-бюрократической и крепостнической, империи человек оказался лишенным свободы в гораздо большей степени по сравне­нию не только со странами Западной Европы, с Киевской Русью или казачь­ей Украиной, но и Московским царством. Если Запад в течение столетий развивался за счет раскрепощения личности и ее труда (при правовом офор­млении соответствующих изменений), то в Российской империи закрепо­щение народных масс в течение XVII—XVIII вв. неизменно усиливалось, при наличии с середины XVIII в. и противоположных тенденций по отно­шению к высшему классу («Указ о вольности дворянства» и пр.). Но и в по­следнем случае либеральные тенденции (при Елизавете, Екатерине II, Алек­сандре I) сменялись противоположными (при Петре III, Павле, Николае I). Новое, уже тотальное порабощение личности мы видим в XX в. в первой, ле- нински-сталинской половине периода большевистского господства.

Петровская империя (как впоследствии в еще большем масштабе СССР) в своем экономическом развитии была ориентирована не на интен­сивную (благодаря раскрытию частной инициативы, изобретательству, сти­мулированию личных мотиваций к труду и успеху), а экстенсивную модель. Ставка делалась на безжалостную, организуемую или обеспечиваемую госу­дарством, эксплуатацию казавшихся неограниченными природных и чело­веческих ресурсов. Достаточно вспомнить крепостные заводы, а потом ста­линские лагеря. При жестком централизованном управлении и заимствова­нии западной техники это порою обеспечивало успех.

При крепостной системе разгромили Наполеона. Жестко централизо­ванная экономика во многом обеспечила победу в Великой отечественной (как важнейшей составляющей Второй мировой) войне. Но после военных успехов, связанных с сверхнапряжением бесправного народа, наступал кри­зис, совпадавший с технологическим рывком (переход к паровым машинам, компьютеризация) на Западе. Его следствием стали неожиданные неудачи в Крымской и Афганской войнах. Попытки преодоления кризиса были связа­ны с малоэффективными реформами (Александра II, перестроечных и пост­советских лет), которые лишь обостряли общественные противоречия, ста­новясь предвестниками краха всей системы.

Закрепощение личности (без чего мощную военно-бюрократическую многонациональную державу в принципе было невозможно создать), давая временный эффект усиления страны, в дальнейшем определяло ее крах. Од­нако если Российская империя простояла все же три столетия, то гораздо более жестокая и бездушная тоталитарная советско-коммунистическая не просуществовала и века. Немаловажную роль в относительно быстром (по историческим меркам) крахе последней сыграла ее (но, естественно, не об­щества в лице лучших его представителей) принципиальная воинствующая бездуховность.

<< | >>
Источник: ЦИВИЛИЗАЦИОННАЯ СТРУКТУРА СОВРЕМЕННОГО МИРА. В 3-х томах. Том II. МАКРОХРИСТИАНСКИЙ МИР В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗАЦИИ. Под редакцией академика НАН Украины Ю. Н. ПАХОМОВА и доктора философских наук Ю. В. ПАВЛЕНКО ПРОЕКТ «НАУКОВА КНИГА» КИЕВ НАУКОВА ДУМКА 2007. 2007

Еще по теме Древнерусская субцивилизация Византийско- Восточнохристианского мира:

  1. Возникновениеи развитие древнерусского государства. Ранняя древнерусская держава (10-12 вв.). Роль христианизации Руси.
  2. Структура Древнерусского общества по «Русской Правде».
  3. Образование Древнерусского государства.
  4. Образование Древнерусского государства
  5. 4. Древнерусское государство (Киевская Русь): предпосылки образования, расцвет, причины распада.
  6. 1) Восточные славяне в 6-9в и образование Древнерусского Государства
  7. ФОРМИРОВАНИЕ ДРЕВНЕРУССКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ. ПРИНЯТИЕ ХРИСТИАНСТВА.
  8. Возникновение и развитие Древнерусского государства (9 - начало 11 в.)
  9. 10. Культура Древнерусского государства.
  10. Образование Древнерусского государства