<<
>>

Латиноамериканская цивилизация XIX—XX вв.

Война за независимость началась в 1810 г., когда Испания была оккупи­рована наполеоновской Францией, и после неоднократных успехов и пора­жений сепаратистов завершилась их окончательной победой в 1824 г.1 По­мощь колониям финансами, оружием, снаряжением, а то и солдатами по­ступала от западных стран, главным образом от Англии.

Воевали против испанских войск многочисленные отряды во главе с раз­нообразными каудильо (предводителями), преимущественно из числа кре­ольской верхушки. Но главные победы были достигнуты крупными боеспо­собными армиями, которые удалось создать на севере южноамериканского континента Симону Боливару, а на юге — Хосе де Сан-Мартину. Однако разногласия между двумя лидерами, интересы и амбиции местной креоль­ской олигархии, отсутствие в колониальные времена тесных связей между отдельными регионами (Испания их внешние связи замыкала на себе) не позволили в освободившейся Испанской Америке создать единое независи­мое государство. Возникло 15 отдельных государств[572][573], между которыми то и дело разгорались пограничные войны. А внутри многих из них местные оли­гархические кланы и каудильо вели упорную борьбу за федерализацию, соп­ровождавшуюся гражданскими войнами.

Итак, с 1820-х гг. Латинская Америка, как вскоре стали называть этот говорящий на романских языках регион, начала свое самостоятельное суще­ствование. Но, как и следовало ожидать, освобождение от испанского коло­ниального владычества не обернулось революционным изменением самого характера власти. Вакуум, образовавшийся после устранения прежней госу­дарственной власти патримониального типа, быстро был заполнен такой же по характеру властью креольских кабильдо или «американизированных» управленческих структур бывшей метрополии.

Еще в 1811 г. А. Нариньо в издававшейся им газете «Багатела» с горечью писал: «Мы ничуть не продвинулись вперед, мы сменили хозяев, но не усло­вия.

Те же законы, то же правительство с некоторой видимостью свободы, но, в сущности, с теми же пороками; те же преграды и произвол в судейской администрации; те же оковы в торговле, те же трудности с ресурсами, те же титулы, чины, привилегии и донкихотство у власть предержащих. Одним

словом, мы завоевали нашу свободу для того, чтобы вернуться к старому»1. А современный мексиканский мыслитель О. Пас замечает: «...Наша револю­ция должна рассматриваться не как начало современной эры, а как момент распада испанской империи на части. Первая глава нашей истории — это история расчленения, а не рождения. Наше начало — отрицание, слом, де­зинтеграция»[574][575].

Для придания новой власти «современного», «цивилизованного» вида вводились конституции, законодательство, те или иные государственные институты, которые копировались («имитировались», по Л. Сеа[576]) с демокра­тических систем США и, отчасти, Англии. Были «позаимствованы» посты президентов, двухпалатные парламенты, территориально-административное деление и даже названия государств, например, Мексиканские Соединен­ные Штаты.

Но в США эти институты действительно были наполнены демократиз­мом. Он проистекал из политической активности массы индивидов-протес­тантов, которые, стремясь к максимальному успеху в своей деятельности, воспринимали государственную власть как инструмент по обеспечению условий для этого успеха. А в Латинской Америке, где отношения между па­тримониальной властью и массой населения традиционно строились на на­чалах патернализма, народ безропотно подчинился новой, «демократичес­кой», власти, по привычке уповая на ее «добрую волю». Да и католицизм освящал эту старую-новую иерархическую общественную структуру, в кото­рой каждый человек и социальная группа якобы служат цели высшего, уни­версального порядка.

Обладание этой неподконтрольной обществу и сохранявшей патримо­ниальный характер властью сулило неограниченный доступ к ресурсам, а потому стало предметом острой схватки разных олигархических групп.

Что­бы представить свои претензии в «респектабельном» виде, они активно ис­пользовали заимствованные на Западе идеологии.

Старая креольская аристократия из числа крупнейших латифундистов и шахтовладельцев выступала поклонницей консерватизма и свою борьбу за власть, укрепление централизованного государства и даже введение монар­хии обосновывала необходимостью заботы о «простом народе» и сохране­нии христианской морали. Группы предпринимателей и коммерсантов, бы­стро богатевших на торговле с Англией, объявляли себя либералами, защит­никами фритредерства, политической свободы и федерализма. Группы во­енных, сохранявших влияние со времен войны за независимость, обещали объединить общество и «навести порядок», чтобы защитить его свободу. На­род же, отмечают мексиканские авторы, составлял «массу, которая подо всем этим клокотала и готова была подчиниться любому хозяину с любой

идеологией, лишь бы только выжить в этом мире, где ее безжалостно души­ли олигархии, принуждавшие участвовать в их борьбе»1.

Но в таком случае в Латинской Америке и не могло быть привычной для Запада борьбы идеологий, борьбы за власть социальных групп и их партий. Хотя партии имелись, важнейшим средством формирования политической власти и частичного воздействия на нее снизу являлся каудильизм — тради­ция объединения групп людей вокруг сильного и влиятельного лидера в на­дежде обретения его покровительства и продвижения вслед за ним по обще­ственной иерархической лестнице.

Такими каудильо выступали пользовавшиеся неограниченной властью и авторитетом в возглавлявшихся ими группировках руководители вооружен­ных отрядов, богатые и влиятельные в регионе, партии, государстве полити­ческие вожди, обычно выдвиженцы местной олигархии. За них преданно го­лосовали на выборах, от них надеялись получить материальное вспомощест­вование. Каудильизм явился важным элементом политической и даже соци­альной организации общества. Таков был результат «пересадки» западной демократии в общество, где среди населения господствовала наивно-патри­архальная вера в заступничество власти и избранных личностей, а в полити­ке традиционно преобладали семейные и земляческие связи.

Да и сама иерархическая социальная структура общества мало измени­лась по сравнению с колониальными временами, хотя и были все социаль­ные и расовые группы законодательно уравнены в правах, а рабство везде, кроме Бразилии, запрещено. Разве что в составе высшего привилегирован­ного класса место испанцев заняла креольская верхушка, и в него стали до­пускаться представители «цветных», в первую очередь метисы. Поэтому со­циально-политический феномен каудильизма способствовал и сохранению патримониального характера власти, и концентрации в одних руках власти и собственности. В испаноязычных странах и в Бразилии самый широкий до­ступ к власти имели крупные плантаторы, земле- и шахтовладельцы. Зави­симые от них крестьяне и рабочие послушно голосовали на выборах за тех кандидатов, которых для защиты собственных интересов «назначали» их хо­зяева[577][578].

Нечто подобное происходило и с индейскими общинами. На их судьбе весьма противоречиво сказались достижение бывшими колониями незави­симости и введение нового, либерального, законодательства. С одной сторо­ны, индейцы получили равные с белыми права, включая право голоса. Но с другой, — лишились государственной защиты своих земель (в «ресгуардос»), которые правдами и неправдами стали прибирать к рукам латифундисты (не случайно в годы войны за независимость многие индейцы воевали на сторо­не испанцев). Теперь эти крестьяне оказались в полной зависимости у но­вых собственников земли и за небольшие уступки с их стороны на выборах всегда отдавали голоса за их ставленников[579].

В условиях общей слабости государственных структур каудильизм явил­ся и действенным средством решения вопросов собственности. Многие кау- дильо имевшиеся в их распоряжении вооруженные отряды использовали как для охраны своих земельных владений, так и для силового захвата чужих или изгнания с земли крестьян-обшинников. Одновременно буйным цветом расцвел «бандолеризм» (т. е. разбой). Шайки бандолеро просто терроризи­ровали население грабежами и разбойными нападениями на скотоводческие фермы и поместья, на населенные пункты.

Свою долю во власти-собственности приобретали и весьма самостоятель­ные в действиях командиры армейских подразделений, которые накаплива­ли богатство и политическое влияние благодаря участию в гражданских вой­нах и защите поместий от бандолеро и различных каудильо1. Этот «милита­ризм», равно как бандолеризм и каудильизм, являлся закономерным следст­вием длительной войны за независимость, когда выросло целое поколение участников освободительных армий и отрядов, умевших только воевать и привыкших жить за счет «военной добычи».

Однако период «неорганичной демократии», как называют его латино­американские историки, продолжался лишь до тех пор, пока западные стра­ны, прежде всего Англия, сохраняли (и развивали) традиционные торгово- экономические связи со странами Латинской Америки. Ситуация стала быс­тро меняться, когда Англия в середине XIX в. завершила промышленный переворот и превратилась в «мастерскую мира». Теперь она нуждалась в огромных по объему поставках сырья для промышленности и одновремен­но — рынках сбыта этой продукции.

Экономика Латинской Америки стала во всевозрастающих масштабах интегрироваться в мировой капиталистический рынок, где доминировала Англия, а в XX в. — США. При этом производство ускоренно расширялось лишь в отдельных отраслях, связанных с природной спецификой стран, как-то: наиболее высокая урожайность конкретных сельскохозяйственных культур, богатство земельных недр на те или иные полезные ископаемые. На Западе и в Латинской Америке получила распространение доктрина «срав­нительных преимуществ». Она сулила успехи в «догоняющем развитии» стран региона благодаря получению повышенного дохода от «природной рен­ты» и неуклонному росту спроса на сырье в «центре» мировой экономики[580][581].

Для Латинской Америки ее интеграция в мировой рынок имела те послед­ствия, что тормозилось развитие собственной обрабатывающей промышлен­ности и закреплялся монокультурный характер экономики, поскольку вокруг производства и экспорта одного-двух видов продукции создавалась вся хо­зяйственная инфраструктура.

Так, Аргентина стала крупнейшим экспортером мяса, а затем пшеницы, Уругвай — шерсти и мяса, Куба — сахара, Бразилия и Колумбия — кофе, страны Центральной Америки и Эквадор — цитрусовых.

Монопроизводящий характер экономика приобрела и в странах, бога­тых на залежи полезных ископаемых. Боливия специализировалась надобы-

че и экспорте олова, Чили — меди и селитры, Перу — цветных металлов, Ве­несуэла и Мексика — нефти. Высокодоходные отрасли концентрировались в руках узких групп агро- и горноэкспортной олигархии. Они же контролиро­вали транспортную, финансовую и торговую системы, включая торговлю промышленными товарами, закупавшимися за рубежом на вырученные от экспорта средства. Кроме того, в сырьевые отрасли хлынул поток прямых иностранных инвестиций, в основном английских.

Изменения в экономике не замедлили сказаться на политической жиз­ни латиноамериканских стран. Наступил период т. наз. унифицирующих диктатур. Олигархия и иностранный капитал, за которым стояли западные государства, категорически потребовали «порядка» и безопасности капита­ловложений и ради этого не поскупились на помощь центральным прави­тельствам. Президенты-генералы открыто пренебрегали конституциями, прибегали к диктаторским методам управления и кровавым расправам, но решительно подавили бандолеризм, местный каудильизм и федерализм. Главной их опорой стали профессиональные армии, реорганизованные и перевооруженные, обученные с помощью западноевропейских инструк­торов1.

Патримониальные режимы таких общенациональных каудильо, учиты­вая новые требования мирового рынка, иногда способствовали некоторой модернизации общества, в частности, путем создания системы образования. Но сами они, как, к примеру, диктатура П. Диаса в Мексике, по мнению ис­следователей, мало отличались от колониальных режимов, а в обществах по- прежнему сохранялись социальная структура и психология, характерные для XVI в.[582][583] В той же Мексике система власти претерпела изменения лишь в ре­зультате революции 19Ю— 1917 гг., свергнувшей диктатуру Диаса.

В ряде стран неоднократно сменяли друг друга диктатуры и либераль­ные правительства, тоже обычно контролировавшиеся олигархией. С целью ускорить экономическое развитие («по европейскому образцу») Аргентина и Бразилия, в которой в конце XIX в. была провозглашена республика и отме­нено рабство, стали всемерно поощрять иммиграцию из Европы.

В течение первого столетия независимого развития латиноамерикан­ские государства политически и экономически достаточно окрепли. При этом общества сохранили сформировавшийся ранее собственный цивилиза­ционный комплекс, заключавшийся в особых принципах («родимых чер­тах») их политической, социальной и экономической организации. Они на­прямую и все более прочно интегрировались в мировой рынок, диктовав­ший свои условия, а потому подвергались неизбежной модернизации. Но модернизировались они, а точнее приспосабливались к «вестернизации» и «европеизации», тоже по-своему — используя старые традиции и принципы, свидетельством чего было широкое распространение каудильизма (в Брази­лии — коронелизма[584]).

А как же развивалась в новых условиях духовная культура, являющаяся важнейшей составной частью любого цивилизационного комплекса и спе­цифическим (внешним) выразителем его внутреннего состояния? На миро­воззрении белого населения по-прежнему сказывалась двойственность (ев­ропейско-американская) его культурной самоидентификации. В соедине­нии с горячим желанием поскорее войти в число «цивилизованных» стран мира она стимулировала тягу к тотальной «европеизации» латиноамерикан­ских обществ. После длительной войны с Испанией речь, естественно, уже не шла о сближении с «материнской» культурой.

Как ни призывал венесуэльский просветитель А. Бельо свято хранить «испанское культурное наследие, которое является также и американским»1, к мыслителю мало кто прислушивался, за исключением разве что убежден­ных консерваторов. Восхищенные взоры были обращены к Англии и Фран­ции[585][586][587]. Первая привлекала техническим прогрессом и растущей экономиче­ской мощью, а вторая — производством предметов роскоши, образом жиз­ни, достижениями в развитии общественной мысли и искусства. Пароходы уже преодолевали Атлантику всего за две недели. И в Америку в огромных количествах доставлялась научная и художественная литература, которой комплектовались огромные библиотеки, а также журналы и газеты, имев­шие многочисленных подписчиков. Париж стал настоящей духовной столи­цей для латиноамериканских интеллектуалов, старавшихся посетить его при первой же возможности. А латиноамериканские газеты пестрели объявлени­ями о «поступивших только что из Европы» разнообразных товарах: одежде, шляпах, винах, духах, посуде, мебели и т. п?

В латиноамериканской общественной мысли XIX в. это увлечение «ев­ропеизацией» сопровождалось попытками отринуть всю прошлую историю и культуру региона как олицетворение «варварства». Аргентинский писатель Д. Ф. Сармьенто так и сформулировал свое кредо: «Цивилизация против варварства!». Став в 1868 г. президентом страны, он настойчиво внедрял ев­ропейскую систему образования, строил школы и библиотеки, положил на­чало массовому привлечению иммигрантов из Европы и одновременно вел истребительную войну против индейцев, намереваясь отдать занятые ими земли под пастбища.

Надо сказать, что индейцев и их культуру унижали и оскорбляли в кни­гах и периодической печати во многих странах региона. Их «обвиняли» в не­приятии христианства и частной собственности, отсутствии предприимчи­вости и трудолюбия, обосновывая этим «оправданность» изгнания их с зе­мель. И лишь изредка индейцы поднимали восстания, чтобы защитить свои права. В целом же индейская культура в XIX в. подверглась ударам и марги­нализации, сравнимым лишь с первыми веками колониализма[588].

Но означало ли такое «цивилизаторство» и подражание Западу, что ла­тиноамериканская культура оторвалась от своего цивилизационного осно­вания и на самом деле (вслед за экономикой) интегрировалась с культурой Запада? Безусловно, нет. Собственно, попытка «европеизации», как проект на будущее, как раз указывает на признание и осознание этой культурой своей особости, отличительности от европейской культуры, пусть даже обо­значавшейся отдельными авторами уничижительным термином «варварст­во». Тогда еще не делались попытки раскрыть смысл этой «особости», по­скольку для этого требуется если не апологетическая, то хотя бы «нейтраль­ная» оценка самой культуры. Однако можно говорить о появлении одного из идефиксов в самоидентификации латиноамериканской культуры. Вместе с государственной консолидацией обществ это свидетельствовало о процессе самоутверждения Латиноамериканской цивилизации. Он заметно ускорил­ся в XX веке.

Включение латиноамериканских стран в мировой рынок на условиях аг­рарно-сырьевой специализации и монокультурности действительно принес­ло им немало выгод. Общий ВВП стран региона увеличился с 27,9 млрд долл, в 1870 г. до 121,7 млрд долл, в 1913 г., а в расчете на душу населения — с 698 долл, до 1511 долл, (в Аргентине — до 3797 долл.)1. Однако ситуация ко­ренным образом изменилась в период мирового экономического кризиса

1929— 1933 гг., когда троекратное падение объемов экспорта оставило лати­ноамериканские страны и без финансов, и без иностранных промышленных товаров. Было подорвано влияние в обществе практически всех тогдашних режимов — как либеральных, так и диктаторских. Большинство из них в

1930- е гг. было свергнуто, как правило, с участием пришедших в движение народных масс, преимущественно городских слоев.

Кризис подвел черту под прежним олигархическим этапом в развитии экономики стран континента и соответствующими формами правления. Тре­бовались глубокая переориентация экономической стратегии, преодоление зависимости региона от западных импортеров сырья и продовольствия, пере­ход к самостоятельному производству промышленных товаров. Решение этих задач было не под силу старой олигархии и не отвечало ее интересам. При об­щей же слабости национальной буржуазии и почти полном отсутствии граж­данского общества (несмотря на наличие в ряде стран всеобщего избиратель­ного права, профсоюзного и демократического движений и пр.) патерналист­скую заботу об этом должно было взять на себя государство. Активное вмеша­тельство в экономические и социальные вопросы демонстрировали тогда и другие государства — и тоталитарные, и демократические. В его необходимо­сти убеждала и влиятельная в то время теория Дж. М. Кейнса.

В условиях Латинской Америки проводимые преобразования требовали обновления самого государства. Оно должно было искать поддержку одно­временно у национальной буржуазии, средних слоев, рабочих, других социа­льных групп и иметь для этого интегрирующую общество идеологию. Такой идеологией мог стать лишь национализм в той или иной его разновидности. Но в любом варианте он неминуемо противопоставлял латиноамериканские [589]

нации внешним силам и этим объективно способствовал сближению разных социально-культурно-расовых групп, а значит — консолидации структур­ных компонентов Латиноамериканской цивилизации.

В 1930—40-е гг. многие государства взяли курс на импортозамещающую индустриализацию. В создавшихся условиях лишь он позволял обеспечить «догоняющее развитие». Однако его реализация была крайне осложнена трудностями объективного и субъективного свойства — ограниченностью ресурсов и ростом протестной активности масс, требовавших от патерналист­ской власти неотложного решения социальных проблем. Поэтому нацио- нал-реформистские правительства надолго удерживались у власти лишь в государствах, имевших большие поступления от экспорта нефти (Мексика, Венесуэла). А в условиях политической нестабильности обычно устанавли­вала свою диктатуру армия, остававшаяся едва ли не самым устойчивым изо всех государственных институтов. Только за 1945—1970 гг. в регионе прои­зошло 75(!) военных переворотов.

Но также появилась разновидность режимов, способных аккумулиро­вать социально-политическую активность совершенно разных социальных групп. Эти режимы основывались на популизме — идеологии и практике массовых («народных») националистических движений, руководимых обще­признанным вождем и предназначенных для мобилизации населения в под­держку его политической власти. По сути, это было новое издание каудиль- изма, приспособленного к условиям XX в. Отсутствие у массы людей инди­видуалистических ценностей, непосредственность восприятия человеком мира и своего места в нем, господство корпоративистских, патерналистских и авторитаристских традиций делали латиноамериканское общество весьма восприимчивым к популистским призывам быстро покончить с экономиче­ской отсталостью и социальной несправедливостью. Сыграл свою роль и пример тоталитарных государств в Европе, также прибегавших к популистс­ким методам.

«Классические» популистские режимы Ж. Варгаса в Бразилии (1930—1945 и 1951 — 1954) и X. Д. Перона в Аргентине (1946—1955) опирались на поддерж­ку профсоюзов и легко удовлетворяли их требования, пытаясь сочетать ре­шение экономических и социальных проблем. В управлении обшеством они применяли издавна известные Латиноамериканской цивилизации методы корпоративизма и «бескомпромиссного патернализма», т. е. прямого дикта­та. Популизм стал свойственен весьма многим режимам и движениям в Ла­тинской Америке.

Политика импортозамещающей индустриализации позволила несколь­ко повысить темпы роста экономики и увеличить в структуре производства долю обрабатывающей промышленности. Но экономическая зависимость от США и других стран Запада не уменьшилась, а даже увеличилась, переме­стившись в сферу импорта оборудования для индустрии. Кроме того, США, считавшие Латинскую Америку своей «вотчиной», откровенно поддержива­ли правые военные диктатуры и олигархические режимы, вводили экономи­ческие санкции против национал-реформистских правительств, ограничи­вавших деятельность американских компаний.

Поэтому нараставший социальный протест и борьба против диктатур неизбежно приобретали антиамериканское («антиимпериалистическое») звучание, что особенно проявилось в революции на Кубе. Ее победа и по­следующая радикализация (когда популистский режим Ф. Кастро начала поддерживать Москва) дали толчок повстанческим движениям на всем кон­тиненте. Ответом на него стало установление в 1960—70-е гг. правых воен­ных диктатур едва ли не во всех странах региона. Правоавторитарные режи­мы с помощью жестокого террора подавили очаги партизанской борьбы и забастовочное движение рабочих. Но в экономике лишь военные Бразилии и Чили сумели добиться ощутимых сдвигов. Большинство же стран региона не достигло впечатляющих успехов ни в импортозамещающей, ни в экспорт- ориентированной индустриализации, предпринятой в 1970-е годы.

Ничуть не уменьшилась и зависимость Латинской Америки от «центра» мировой экономики, представленного США, другими западными странами, крупнейшими международными компаниями и финансовыми организация­ми. Теперь она остро проявилась в сфере новых технологий и огромнейшей внешней задолженности. Круг замкнулся: вся предыдущая экономическая стратегия, опиравшаяся на общее государственное регулирование и разви­тие госсектора, натолкнулась на непреодолимые проблемы, порожденные и ею самою, и — еще больше — внешними, неподвластными этим государст­вам силами и обстоятельствами.

В 1980-е гг. внешние кредиторы (МВФ, МБРР и др.), надеясь вернуть долги, потребовали полной либерализации экономики и обусловили этим предоставление новых займов. Началось реформирование экономик по нео­либеральному сценарию. Сокращались бюджетные расходы на социальные нужды, содержание госсектора и аппарата управления. Приватизировались предприятия госсектора. Государственное вмешательство в экономику было резко ограничено, а иностранному капиталу предоставлены большие льго­ты. В 1990-х гг. латиноамериканские страны согласились с предложением международных кредиторов и правительства США значительно ускорить ре­формирование экономик («Вашингтонский консенсус»), и рыночные рефор­мы приобрели обвальный характер1.

Ослабление роли государства в экономической жизни общества делало и вмешательство армии в политику излишним. Отошло время военных дик­татур. К началу 1990-х гг. военные повсеместно передали власть граждан­ским. Последним это сделал в марте 1990 г. чилийский диктатор А. Пиночет.

Период с 1930 до начала 1980-х гг. был, пожалуй, наиболее плодотвор­ным для Латинской Америки и в социально-экономическом, и в цивилиза­ционном ее развитии. Государство в целом сохраняло свой патримониаль­ный характер, но его активная роль в решении экономических, социаль­ных и культурных проблем позволила заметно сбалансировать развитие об­щества в этих областях[590][591]. Несколько выровнялась структура производства,

повысился уровень жизни беднейших слоев населения, возросли грамот­ность населения и общая социальная активность различных этнорасовых групп.

По сравнению с XIX в. заметно изменился общественный статус индей­ского населения. После Мексиканской революции, в победе которой крес­тьянские армии сыграли выдающуюся роль, общество хотя бы частично по­вернулось лицом к его проблемам. В Мексике и ряде других «индейских» стран с 1930-х гг. проводились аграрные реформы, сопровождавшиеся возв­ращением индейским общинам части некогда отнятых у них земель. Индей­ским селениям целенаправленно оказывалась государственная помощь в ре­шении вопросов образования, здравоохранения, сохранения культурного достояния и т. п.

Однако примечательно, что и более высокая степень вовлечения общин в жизнь современного латиноамериканского общества не заставила их отка­заться от прежнего образа жизни. Как свидетельствуют результаты социоло­гических и культурологических исследований, в индейских общинах сохра­няются старые верования, обычаи, коллективистские традиции, известная обособленность от внешнего мира. Причем индейцам андских стран это свойственно в большей мере, чем индейцам Мексики1. Как видим, даже до­вольно высокая степень взаимной приспособленности индейских общин и инокультурного (по происхождению) государства не породила новой, синте­тической, культуры.

Но если на собственно культурном уровне «метисации» не произошло (культурный код не подлежит «частичной» замене другим), то этого нельзя сказать о менталитете, который формируется под влиянием множества устойчивых факторов, включая цвет кожи и связанное с этим самосознание индивида в многорасовом социуме. В этом смысле можно говорить о «метис­ном» менталитете, по меньшей мере, применительно к значительной части самих метисов. А они составляют большинство населения в Мексике. Отно­сительно же Южной Америки А. Зигфрид пишет: «В андских странах очень трудно найти различие между белым и индейцем, так же как в Бразилии ме­жду негром и индейцем, поскольку многие индейцы и негры имеют немного белой крови, и многие белые имеют немного крови индейской или негритян­ской, не говоря уже о комбинациях самбо». И делает вывод о сформирова­нии в Америке, вследствие метисации, «неопределенного типа, не поддаю­щегося какой-либо классификации»[592][593].

Новые тенденции в общественно-политическом и цивилизационном развитии стран Латинской Америки в XX в. оказали влияние и на философ­скую мысль. В противовес «проектам» XIX в. — «консервативному» (А. Бельо) и «цивилизаторскому» (Д. Ф. Сармьенто) получил разносторон­

нее обоснование и приобрел широкую поддержку «проект самообретения».Его разработку начал еше в конце XIX в. кубинский писатель и общественный деятель X. Марти, а продолжили многие видные мыслители: уругваец X. Э. Родо, аргентинец М. Угарте, мексиканцы X. Васконселос и Л. Сеа и др.1 Приверженцы этой концепции различным образом аргументировали неизбежность особого, самобытного пути исторического развития Латин­ской Америки и ее культуры, связывая его прежде всего с процессами культур­ной «метисации».

Идея «самообретения» целиком согласовывалась с реальными тенден­циями к возрастанию целостности и самобытности Латиноамериканской цивилизации в XX в. Это проявлялось во всех сферах ее жизни, а особенно ярко — в области художественной культуры. Весь мир заговорил о самобыт­ных латиноамериканских литературе, живописи, кино, музыке и т. д. (Д. Ривера, Д. Сикейрос, X. Борхес, А. Карпентьер, X. Картасар, Ж. Амаду, Г. Маркес, Э. Вилла-Лобас и др.).

В 1990-е гг. Латинская Америка оказалась в совершенно новой для себя ситуации: отказ от жесткого государственного регулирования экономики со­впал по времени с интенсивным продвижением процессов глобализации. Недостаточно конкурентоспособные латиноамериканские экономики ока­зались «один на один» с весьма агрессивным и высокоорганизованным ми­ровым рынком. Поначалу это принесло положительные результаты, и после «потерянного десятилетия» 1980-х гг. темпы экономического роста заметно увеличились, быстро развивалась социальная сфера (образование, здравоох­ранение). Экономисты и политики пребывали в эйфории и предвкушали на­ступление «экономического чуда», тем более, что ВВП в расчете надушу на­селения составлял в среднем по Латинской Америке почти треть от уровня развитых стран (хотя распределялся крайне неравномерно среди разных слоев населения).

Но уже на рубеже столетий темпы роста упали до уровня 1980-х гг., внешняя задолженность превысила в 2003 г. астрономическую сумму в 800 млрд долл[594][595]., резко увеличился разрыв в доходах богатых и бедных групп населения, обострились социальные проблемы, возросла преступность. Ла­тинскую Америку стали сотрясать социальные взрывы, громко заявили о се­бе индейские вооруженные движения, общества стали характеризовать апа­тия и социальная неудовлетворенность.

Такое изменение вектора развития общественных процессов непосред­ственно касается перспектив Латиноамериканской цивилизации, не имею­щей, в отличие от восточных цивилизаций, собственного религиозно-куль­турного стержня. Настоящими испытаниями для нее становятся возросшая в последнее десятилетие гетерогенность общества и нарастающее воздейст­вие на регион со стороны США (включая намеченное на 2005 г. создание зо­ны свободной торговли Америк — АЛКА).

Одни исследователи видят в этих процессах прямую угрозу идентичнос­ти и целостности Латиноамериканской цивилизационной общности1. Дру­гие же считают, что и в условиях глобализации процесс укрепления культур­ной идентичности Латинской Америки будет продолжаться[596][597].

Конечно, судьба Латиноамериканской цивилизации во многом будет за­висеть от того, как глобализация и процессы экономической интеграции в Западном полушарии отразятся на разрешении ее экономических и социа­льных проблем. Но ясно, что культурное влияние Запада в этом регионе бу­дет возрастать. Там и сейчас постоянно увеличивается число протестантов (в 1990-е гг. оно превысило 10 % населения). Несомненно и то, что сопротив­ление чужому цивилизационному давлению также не исчезнет и, возможно, будет усиливаться. Очевидно, есть основания для вывода, который делает В. М. Давыдов: «Под натиском глобализации... латиноамериканская идентич­ность вряд ли разбредется по “национальным квартирам”. По всей видимос­ти, будут действовать прежние (культурно-языковое родство, сходство пери­ферийной проблематики развития) и новые факторы ее воспроизводства. Но, похоже, «золотой век» ее уже позади»[598]. Быть может, так оно и есть...

<< | >>
Источник: ЦИВИЛИЗАЦИОННАЯ СТРУКТУРА СОВРЕМЕННОГО МИРА. В 3-х томах. Том II. МАКРОХРИСТИАНСКИЙ МИР В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗАЦИИ. Под редакцией академика НАН Украины Ю. Н. ПАХОМОВА и доктора философских наук Ю. В. ПАВЛЕНКО ПРОЕКТ «НАУКОВА КНИГА» КИЕВ НАУКОВА ДУМКА 2007. 2007

Еще по теме Латиноамериканская цивилизация XIX—XX вв.:

  1. И.Н. Ионов, В. М. Хачатурян. Теория цивилизаций от античности до конца XIX века — СПб.,2002. — 384 с., 2002
  2. Ипполитов Г.М.. История. Конспект лекций: В IV частях. Часть II. Рос­сия императорская в сообществе мировых цивилизаций: рождение, расцвет и первые шаги к закату (XVIII - XIX вв. Самара: ФГОБУ ВПО ПГУТИ, 2011- 178 с., 2011
  3. Цивилизации: теория, история, диалог, будущее Т. IV: Истоки и вершины восточнославянской цивилизации / Б.Н. Кузык, Ю.В. Яковец; Авт. предисл. Е.Н. Носов. — М.: Институт экономических стратегий,2008. — 520 с., 2008
  4. Раздел II. Россия и мир с начала XIX в. до конца XX в. Глава 6. Российская империя в первой половине XIX в.
  5. Цивилизации: теория, история, диалог, будущее. Т. V: Цивилизации: прошлое и будущее: Учебник / Б.Н. Кузык, Ю.В. Яковец; авт. слова к читателю В.М. Филиппов. — М.: Институт эко­номических стратегий,2008. — 576 с., 2008
  6. Цивилизации: теория, история, диалог, будущее: В 2 т. Т. I: Теория и история цивилизаций.. / Б. Н. Кузык, Ю. В. Яковец; Авт. вступ. ст. А. Д. Некипелов. — М.: Институт экономических стратегий, 2006— 768 с., 2006
  7. Цивилизации: теория, история, диалог, будущее: В 2 т. Том 2. Будущее цивилизаций и геоцивилизационные измерения / Б. Н. Кузык, Ю. В. Яковец; Авт. вступ. ст. А. Д. Некипелов. — М.: Институт экономических стратегий, 2006, 2006
  8. Цивилизации: теория, история, диалог, будущее / Б.Н. Кузык, Ю.В. Яковец; Авт. вступ. ст. А.Д. Некипелов. — М.: Институт экономических стратегий. Т. III: Северное Причерноморье — пространство взаимодействия цивилизаций / Б.Н. Кузык, Ю.В. Яковец; Науч. ред., авт. предисл. В.И. Гуляев. — М.: Институт экономических стратегий,2008. — 908 с., 2008
  9. 8.2. Возникновение первой цивилизации в Европе
  10. Как рождаются цивилизации
  11. 3.1. Условия возникновения первых цивилизаций
  12. § 1. Археологические открытия XIX и XX вв.
  13. Минойская (Критская) цивилизация.
  14. Упадок Индской цивилизации.
  15. 5) Характерные признаки восточной традиционной цивилизации.
  16. 5.2. Цивилизации Древнего Двуречья
  17. Ориентализирующая цивилизация. Тартесс.
  18. Глава 1 Возникновение южноаравийских цивилизаций