МЕТАИСТОРИЯ В ЕЕ ОТНОШЕНИИ К СОЦИОКУЛЬТУРНОЙ ТКАНИ БЫТИЯ
Панорама современной истории при ее общем обозрении приобретает вид шкалы научно-технических и гуманитарных новаций формирующейся глобальной электронной (постиндустриальной, информационной) цивилизации с присущей ей экранной культурой.
Перед ней открываются перспективы расшифровки информационных первоначал духа и интеллектуализации всей техносферы на компьютерной основе. Синергетическое моделирование исторических процессов показало, что их вероятностное представление предполагает у истории не один, а множество исходов будущего. Ее ход не имеет единственной перманентной цепи причин. В этом отношении история, по известной метафоре, напоминает сад расходящихся тропинок.Разветвление исторических процессов и их нарастающее ускорение ведет к культурному разрыву между настоящим и будущим. Не говоря уже о том, что эти временные отрезки представлены сейчас поколениями, дезинтегрированными контрастными субкультурами. Будущее наступает слишком быстро. Люди не успевают приспособиться к динамике изменений, что вызывает, по выражению А. Тоффлера [41], специфический футурошок. Усиливается социальная коллизия между осуждением прошлого и неприятием будущего при дискомфортное™ пребывания в настоящем.
Своеобразный вид получает борьба за будущее на международной арене. Она приобретает черты проблемы «догонять человечество», репрезентированное странами, вырвавшимися в авангард мировой истории. Будущее как компонента исторического времени становится разменной картой глобальной стратегии конкуренции за обретение места в мировой истории. В этих условиях на рубеже III тыс. возникает социальная задача ценностного присвоения новых характеристик прошлого, настоящего и будущего. Формируется новое видение глобальности истории как в ее обозримой целостности, с более-менее структурированным охватом последних десяти тысячелетий, так и в ее внутренней, смыслосодержательной плоскости, с выявлением ее базовых ценностно-смысловых инвариантов.
Явственно просматривается смыслочеловеческий аспект истории, стоящий в известном смысле над (или за) историческим временем и могущий, таким образом, быть определенным в качестве метаистории.
Тяготение исследователей к представлению истории через описание военно-политических событий как преимущественных сюжетов истории методологически, в качестве эвристического принципа познания явно исчерпало себя (что, естественно, вовсе не отрицает важности продолжения исследовательских усилий и на этом уровне). В конкретной истории остается все еще достаточно «белых пятен», которые требуют заполнения. Но история, как известно, имеет и другие объективные линии сюжетных ходов, обусловленные конституированием ее как биографии духа и как истории в контексте Универсума.
Подобные одномерные, политически акцентуированные построения сюжетов истории в определенной мере продиктованы сложностью раскрытия путей ее персоналистического преломления и выражения. До сих пор остается благим пожеланием такое направление исследований, которое позволило бы осмыслить афоризм Й.В. Гете, согласно которому под каждой могильной плитой покоится всемирная история. Иначе говоря, имеется в виду проблема, сформулированная позже Н. Бердяевым: показать, как мировая история сворачивается в личность человека, обретая в свершении личности свой смысл.
История имеет смыслочеловеческий аспект превращения природного в социоприродное «домостроительство» жизненного топоса, развертывания хроноструктуры бытия в свершение личностных судеб, утверждения пассионарных форм жизнедеятельности и ее «осевых» духовных подсистем, поиска богоподобия человека и искупления его бед, установления планетарного размаха человеческих сущностных сил. С этой стороны человеческая история может сворачиваться в личностные структуры, двигаться к монадным формам репрезентации своих результатов.
В этом смысле история является не только изменением, но и сохранением. И если воспроизвести историю как картину того, что сохраняется, то она будет серьезно отличаться от исторических сценариев, существующих в учебной литературе.
Уже К. Маркс различал статус исторических коллективов типа Geselschaft (общество) и Gesttlwestn (первичный коллектив). Если первые, по его мысли, конституируются в виде стадиально сменяемых формаций, то вторые — в виде формообразований (семья, община, землячество, этнос и т.п.), характеризующих сквозные структуры истории, вариативные воплощения которых присутствуют на всех фазах цивилизационного процесса.
Примерами исторических инвариантов являются также европейский (антропоцентрический) и азиатский (социоцентрический) типы общества, связанные с ними варианты демократической и деспотической организации социумов, рыночные и централизованно-распределительные механизмы экономического регулирования, уже отмеченные ранее базовые варианты решения проблемы Бога и индивидуального бессмертия и многое другое.
В свете того, что сохраняется, капитализм следует рассматривать не столько как формацию, то есть как один из этапов исторического развития, сколько и как цивилизацию, то есть как систему, сполна раскрывающую атрибутивность для цивилизационного процесса товарно-денежных отношений, рынка,
товарного производства и больших городов, т.е. ряда явлений, присущих и другим, предшествующим ему эпохам. Поэтому идея «античного капитализма» и даже концепция «античного социализма», разрабатывавшиеся в начале XX в. К. Белохом [42]и Р. Пёльманом [43], при всех модернизаторских установках названных авторов вовсе не столь абсурдна, как это подавалось в советской историографии. Средневековые авторы, представлявшие гомеровских «баси- леев» по образу и подобию современных им рыцарей, были ближе к исторической правде, чем эволюционисты второй половины XIX в., увидевшие в них племенных вождей.
Такой изоморфизм истории античной и западной средневеково-новоевропейской истории (и не только их) послужил основанием для Н. Я. Данилевского [44], а с еще большей глубиной и выразительностью для О. Шпенглера [45], затем А.Дж.
Тойнби [46]и других мыслителей близкого к ним направления, вскрыть глубинные соответствия в развитии этих двух культур-цивилизаци- онных систем. В таком отношении О. Шпенглер указывает, например, на аналогичность дионисийского движения в Древней Греции и опьянения нравов в эпоху Ренессанса, структурных изменений в античности в эпоху Александра Македонского и в Западной Европе во времена Наполеона и пр. При всей условности таких аналогий они расширяют проблематику метаисторического анализа исторического процесса.Подобное с таким же основанием можно сказать и о социализме в его классическом советско-китайском выражении, с его государственно управляемой системой производства, системой централизованного перераспределения, жесткой бюрократической иерархией, зависимостью материального обеспечения от социального статуса и пр. — по отношению к древнейшим цивилизациям Ближнего и Среднего Востока и Доколумбовой Америки. Как уже констатировалось К. Виттфогелем [47]и И. Шафаревичем [48], социализм советско-китайского образца в сущности является реанимацией традиционного для Востока деспотически-бюрократического общественного устройства, адаптированного к условиям индустриального общества XX в.
Поэтому Л.С. Васильев имел все основания рассматривать государственно-бюрократическую нормативную структуру командно-административного (восточного) типа в качестве инварианта для древних и средневековых цивилизаций Востока в такой же степени, как и для тоталитарных режимов коммунистического образца [49]. В связи с этим не удивительно, что государственное хозяйство Древнего Шумера или Древнего Египта, как их в обобщенном виде
представили А.И. Тюменев [50]и И.А. Стучевский [51], так же, как и позднейшие системы государственных экономик Инкского Перу [52], средневековой Камбоджи [53]и пр., столь схожи по своим не только внешним признакам, но и структурно-организационным основаниям с социализмом советско-китайского образца.
Еще более инвариантны моральные принципы истории — фундаментальные установки типа «десяти заповедей», которые не только формально, но и содержательно пронизывают исторический процесс. Так, философское осознание морального основоположения «Не делай другому того, что не желаешь для себя» тематически совпадает у разных мыслителей от Конфуция до Гилле- ля и через христианское воплощение доводится до Кантовского категорического императива, обладающего статусом непреложной ценности всех времен и народов. Это лишний раз подтверждает развиваемое положение о том, что история имеет определенные, воспроизводимые ею первоосновы, постижение которых уже является прерогативой метаистории.
«История, — утверждал М. Бубер, — это таинственное приближение. Каждая спираль ее пути уводит нас во все более глубокую пагубу и в то же время приводит нас к возвращению, через которое еще сильнее являет себя связь с основой»[54]. У М. Бубера эта основа связывается с софиологией и божественным ракурсом человеческой деятельности.
Подобным образом, только в христианской интерпретации, Н.А. Бердяев усматривал в основании исторических процессов «божественный эон» или феномен вечности, перекликающийся с интуицией Ф. Ницше о «вечном возвращении». В результате сама история у Н.А. Бердяева выступает как «внутренняя эпоха вечности», а вечность приобретает статус метаистории.
Вечность, писал Н.А. Бердяев, «может внедряться во времени, разрывать цепь времени, входить в него и являться в нем преобладающей силой. История свершается не только во времени, но... есть непрерывная борьба вечного со временным. Это есть постоянная борьба, постоянное противодействие вечного во времени, постоянное усилие вечных начал свершить победу вечности, свершить ее не в смысле выхода из времени, не в смысле отрицания времени... а на самой арене времени, т. е. в самом историчесом процессе. Эта борьба вечности со временем есть непрерывная трагическая борьба жизни и смерти на протяжении всего исторического процесса, потому что взаимодействие и столкновение вечных и временных начал и есть не что иное, как столкновение жизни и смерти» [55].
В связи с этим можно было бы сказать, что метаисторическое представляет во временной ткани истории прежде всего жизнеутверждающие основы бытия, взятые в их ценностном преломлении. И хотя метаистория символизирует у русского мыслителя «Царство Божие» («Град Божий» бл. Августина, к одноименному труду которого и восходят многие историософские прозрения Н. А. Бердяева), сама идея метаисторического контекста развития человеческих сущностных сил допускает и вполне рациональное истолкование за пределами религиозных образов. Такое рациональное представление метаистории может быть реализовано на путях анализа сквозных инвариантов исторического процесса и связанных с ним символов вечности.
Еще по теме МЕТАИСТОРИЯ В ЕЕ ОТНОШЕНИИ К СОЦИОКУЛЬТУРНОЙ ТКАНИ БЫТИЯ:
- ИЗ “КНИГИ БЫТИЯ”
- Становление «раннефеодальных» отношений на Руси: происхождение термина «феодализм», основные понятия и особенности феодальных отношений.
- АГРАРНЫЕ ОТНОШЕНИЯ АГРАРНЫЕ ОТНОШЕНИЯ В XVI — XVII ВВ. ФОРМЫ ЗЕМЛЕВЛАДЕНИЯ
- 56. Назначение североатлантического блока НАТО, других военно-политических организаций и их основные направления деятельности. Как, на Ваш взгляд, складываются сегодня отношения между НАТО и Россией? Это военно-политическая конкуренция или сотрудничество? Аргументируйте свой ответ. Какие планы выстраиваются НАТО в отношении России и наоборот?
- 22) Основные направления, этапы и итоги внешней политики СССР в период с середины 70-х до середины 80-х. Почему, на Ваш взгляд, на рубеже 70-80-х гг. произошло обострение отношений между двумя системами, между СССР и США? В чем это проявилось? Как развивались отношения со странами мировой системы социализма и «социалистической ориентации»?
- Социально-экономические отношения
- Международно-правовые отношения
- АГРАРНЫЕ ОТНОШЕНИЯ
- Общественные отношения
- ОТНОШЕНИЯ С МОНГОЛАМИ
- Общественно-экономические отношения
- Сельская община и земельные отношения
- Экономические отношения в государстве
- Матриархат и родовые отношения
- Социально-экономические отношения