<<
>>

МЕТАИСТОРИЯ В ЕЕ ОТНОШЕНИИ К СОЦИОКУЛЬТУРНОЙ ТКАНИ БЫТИЯ

Панорама современной истории при ее общем обозрении приобретает вид шкалы научно-технических и гуманитарных новаций формирующейся гло­бальной электронной (постиндустриальной, информационной) цивилизации с присущей ей экранной культурой.

Перед ней открываются перспективы рас­шифровки информационных первоначал духа и интеллектуализации всей тех­носферы на компьютерной основе. Синергетическое моделирование истори­ческих процессов показало, что их вероятностное представление предполагает у истории не один, а множество исходов будущего. Ее ход не имеет единствен­ной перманентной цепи причин. В этом отношении история, по известной метафоре, напоминает сад расходящихся тропинок.

Разветвление исторических процессов и их нарастающее ускорение ведет к культурному разрыву между настоящим и будущим. Не говоря уже о том, что эти временные отрезки представлены сейчас поколениями, дезинтегриро­ванными контрастными субкультурами. Будущее наступает слишком быстро. Люди не успевают приспособиться к динамике изменений, что вызывает, по выражению А. Тоффлера [41], специфический футурошок. Усиливается соци­альная коллизия между осуждением прошлого и неприятием будущего при дискомфортное™ пребывания в настоящем.

Своеобразный вид получает борьба за будущее на международной арене. Она приобретает черты проблемы «догонять человечество», репрезентирован­ное странами, вырвавшимися в авангард мировой истории. Будущее как ком­понента исторического времени становится разменной картой глобальной стратегии конкуренции за обретение места в мировой истории. В этих услови­ях на рубеже III тыс. возникает социальная задача ценностного присвоения новых характеристик прошлого, настоящего и будущего. Формируется новое видение глобальности истории как в ее обозримой целостности, с более-ме­нее структурированным охватом последних десяти тысячелетий, так и в ее внутренней, смыслосодержательной плоскости, с выявлением ее базовых ценностно-смысловых инвариантов.

Явственно просматривается смыслоче­

ловеческий аспект истории, стоящий в известном смысле над (или за) истори­ческим временем и могущий, таким образом, быть определенным в качестве метаистории.

Тяготение исследователей к представлению истории через описание воен­но-политических событий как преимущественных сюжетов истории методо­логически, в качестве эвристического принципа познания явно исчерпало се­бя (что, естественно, вовсе не отрицает важности продолжения исследовате­льских усилий и на этом уровне). В конкретной истории остается все еще дос­таточно «белых пятен», которые требуют заполнения. Но история, как извест­но, имеет и другие объективные линии сюжетных ходов, обусловленные конс­титуированием ее как биографии духа и как истории в контексте Универсума.

Подобные одномерные, политически акцентуированные построения сю­жетов истории в определенной мере продиктованы сложностью раскрытия путей ее персоналистического преломления и выражения. До сих пор остает­ся благим пожеланием такое направление исследований, которое позволило бы осмыслить афоризм Й.В. Гете, согласно которому под каждой могильной плитой покоится всемирная история. Иначе говоря, имеется в виду пробле­ма, сформулированная позже Н. Бердяевым: показать, как мировая история сворачивается в личность человека, обретая в свершении личности свой смысл.

История имеет смыслочеловеческий аспект превращения природного в социоприродное «домостроительство» жизненного топоса, развертывания хроноструктуры бытия в свершение личностных судеб, утверждения пассио­нарных форм жизнедеятельности и ее «осевых» духовных подсистем, поиска богоподобия человека и искупления его бед, установления планетарного раз­маха человеческих сущностных сил. С этой стороны человеческая история может сворачиваться в личностные структуры, двигаться к монадным формам репрезентации своих результатов.

В этом смысле история является не только изменением, но и сохранени­ем. И если воспроизвести историю как картину того, что сохраняется, то она будет серьезно отличаться от исторических сценариев, существующих в учеб­ной литературе.

Уже К. Маркс различал статус исторических коллективов типа Geselschaft (общество) и Gesttlwestn (первичный коллектив). Если первые, по его мысли, конституируются в виде стадиально сменяемых формаций, то вторые — в виде формообразований (семья, община, землячество, этнос и т.п.), характеризую­щих сквозные структуры истории, вариативные воплощения которых присут­ствуют на всех фазах цивилизационного процесса.

Примерами исторических инвариантов являются также европейский (ан­тропоцентрический) и азиатский (социоцентрический) типы общества, свя­занные с ними варианты демократической и деспотической организации со­циумов, рыночные и централизованно-распределительные механизмы эконо­мического регулирования, уже отмеченные ранее базовые варианты решения проблемы Бога и индивидуального бессмертия и многое другое.

В свете того, что сохраняется, капитализм следует рассматривать не столь­ко как формацию, то есть как один из этапов исторического развития, сколь­ко и как цивилизацию, то есть как систему, сполна раскрывающую атрибутив­ность для цивилизационного процесса товарно-денежных отношений, рынка,

товарного производства и больших городов, т.е. ряда явлений, присущих и другим, предшествующим ему эпохам. Поэтому идея «античного капитализ­ма» и даже концепция «античного социализма», разрабатывавшиеся в начале XX в. К. Белохом [42]и Р. Пёльманом [43], при всех модернизаторских установках названных авторов вовсе не столь абсурдна, как это подавалось в советской историографии. Средневековые авторы, представлявшие гомеровских «баси- леев» по образу и подобию современных им рыцарей, были ближе к историче­ской правде, чем эволюционисты второй половины XIX в., увидевшие в них племенных вождей.

Такой изоморфизм истории античной и западной средневеково-новоев­ропейской истории (и не только их) послужил основанием для Н. Я. Данилев­ского [44], а с еще большей глубиной и выразительностью для О. Шпенглера [45], затем А.Дж.

Тойнби [46]и других мыслителей близкого к ним направления, вскрыть глубинные соответствия в развитии этих двух культур-цивилизаци- онных систем. В таком отношении О. Шпенглер указывает, например, на ана­логичность дионисийского движения в Древней Греции и опьянения нравов в эпоху Ренессанса, структурных изменений в античности в эпоху Александра Македонского и в Западной Европе во времена Наполеона и пр. При всей условности таких аналогий они расширяют проблематику метаисторического анализа исторического процесса.

Подобное с таким же основанием можно сказать и о социализме в его клас­сическом советско-китайском выражении, с его государственно управляемой системой производства, системой централизованного перераспределения, жесткой бюрократической иерархией, зависимостью материального обеспе­чения от социального статуса и пр. — по отношению к древнейшим цивили­зациям Ближнего и Среднего Востока и Доколумбовой Америки. Как уже констатировалось К. Виттфогелем [47]и И. Шафаревичем [48], социализм совет­ско-китайского образца в сущности является реанимацией традиционного для Востока деспотически-бюрократического общественного устройства, адаптированного к условиям индустриального общества XX в.

Поэтому Л.С. Васильев имел все основания рассматривать государствен­но-бюрократическую нормативную структуру командно-административного (восточного) типа в качестве инварианта для древних и средневековых циви­лизаций Востока в такой же степени, как и для тоталитарных режимов комму­нистического образца [49]. В связи с этим не удивительно, что государственное хозяйство Древнего Шумера или Древнего Египта, как их в обобщенном виде

представили А.И. Тюменев [50]и И.А. Стучевский [51], так же, как и позднейшие системы государственных экономик Инкского Перу [52], средневековой Кам­боджи [53]и пр., столь схожи по своим не только внешним признакам, но и структурно-организационным основаниям с социализмом советско-китай­ского образца.

Еще более инвариантны моральные принципы истории — фундаменталь­ные установки типа «десяти заповедей», которые не только формально, но и содержательно пронизывают исторический процесс. Так, философское осоз­нание морального основоположения «Не делай другому того, что не желаешь для себя» тематически совпадает у разных мыслителей от Конфуция до Гилле- ля и через христианское воплощение доводится до Кантовского категоричес­кого императива, обладающего статусом непреложной ценности всех времен и народов. Это лишний раз подтверждает развиваемое положение о том, что история имеет определенные, воспроизводимые ею первоосновы, постиже­ние которых уже является прерогативой метаистории.

«История, — утверждал М. Бубер, — это таинственное приближение. Ка­ждая спираль ее пути уводит нас во все более глубокую пагубу и в то же время приводит нас к возвращению, через которое еще сильнее являет себя связь с основой»[54]. У М. Бубера эта основа связывается с софиологией и божествен­ным ракурсом человеческой деятельности.

Подобным образом, только в христианской интерпретации, Н.А. Бердяев усматривал в основании исторических процессов «божественный эон» или феномен вечности, перекликающийся с интуицией Ф. Ницше о «вечном воз­вращении». В результате сама история у Н.А. Бердяева выступает как «внут­ренняя эпоха вечности», а вечность приобретает статус метаистории.

Вечность, писал Н.А. Бердяев, «может внедряться во времени, разрывать цепь времени, входить в него и являться в нем преобладающей силой. Исто­рия свершается не только во времени, но... есть непрерывная борьба вечного со временным. Это есть постоянная борьба, постоянное противодействие веч­ного во времени, постоянное усилие вечных начал свершить победу вечности, свершить ее не в смысле выхода из времени, не в смысле отрицания време­ни... а на самой арене времени, т. е. в самом историчесом процессе. Эта борь­ба вечности со временем есть непрерывная трагическая борьба жизни и смер­ти на протяжении всего исторического процесса, потому что взаимодействие и столкновение вечных и временных начал и есть не что иное, как столкнове­ние жизни и смерти» [55].

В связи с этим можно было бы сказать, что метаисторическое представля­ет во временной ткани истории прежде всего жизнеутверждающие основы бытия, взятые в их ценностном преломлении. И хотя метаистория символизи­рует у русского мыслителя «Царство Божие» («Град Божий» бл. Августина, к одноименному труду которого и восходят многие историософские прозрения Н. А. Бердяева), сама идея метаисторического контекста развития человечес­ких сущностных сил допускает и вполне рациональное истолкование за пре­делами религиозных образов. Такое рациональное представление метаисто­рии может быть реализовано на путях анализа сквозных инвариантов истори­ческого процесса и связанных с ним символов вечности.

<< | >>
Источник: Цивилизационные модели современности и их исторические корни / Ю. Н. Пахомов, С. Б. Крымский, Ю. В. Пав­ленко и др. Под ред. Ю.Н. Пахомова. — Киев: Наук, дум­ка,2002. — 632 с.. 2002

Еще по теме МЕТАИСТОРИЯ В ЕЕ ОТНОШЕНИИ К СОЦИОКУЛЬТУРНОЙ ТКАНИ БЫТИЯ:

  1. ИЗ “КНИГИ БЫТИЯ”
  2. Становление «раннефеодальных» отношений на Руси: происхождение термина «феодализм», основные понятия и особенности феодальных отношений.
  3. АГРАРНЫЕ ОТНОШЕНИЯ АГРАРНЫЕ ОТНОШЕНИЯ В XVI — XVII ВВ. ФОРМЫ ЗЕМЛЕВЛАДЕНИЯ
  4. 56. Назначение североатлантического блока НАТО, других военно-политических организаций и их основные направления деятельности. Как, на Ваш взгляд, складываются сегодня отношения между НАТО и Россией? Это военно-политическая конкуренция или сотрудничество? Аргументируйте свой ответ. Какие планы выстраиваются НАТО в отношении России и наоборот?
  5. 22) Основные направления, этапы и итоги внешней политики СССР в период с середины 70-х до середины 80-х. Почему, на Ваш взгляд, на рубеже 70-80-х гг. произошло обострение отношений между двумя системами, между СССР и США? В чем это проявилось? Как развивались отношения со странами мировой системы социализма и «социалистической ориентации»?
  6. Социально-экономические отношения
  7. Международно-правовые отношения
  8. АГРАРНЫЕ ОТНОШЕНИЯ
  9. Общественные отношения
  10. ОТНОШЕНИЯ С МОНГОЛАМИ
  11. Общественно-экономические отношения
  12. Сельская община и земельные отношения
  13. Экономические отношения в государстве
  14. Матриархат и родовые отношения
  15. Социально-экономические отношения