<<
>>

Трансформация политической архитектуры Европы и место в ней Совета Европы

История политической мысли имеет немало свидетельств того, что панъ­европейская концепция, обретая различные модификации и своеобразный характер, уходит своими корнями в прошлое на несколько веков.

План образования постоянного совета 15-ти основных государств хрис­тианской Европы обсуждался еще в связи с угрозой османского нашествия в первой половине XVII в.1 В «Проекте вечного мира» Иммануила Канта (1795 г.) содержалась мысль о европейской федерации[167][168]. В 1814 г. Клод Анри де Сен-Симон опубликовал свои размышления о «реорганизации европейс­кого сообщества с целью единения народов Европы в одно политическое це­лое, с сохранением национальной независимости каждого из них»[169]. В 1849 г. Виктор Гюго, обращаясь к Конгрессу друзей мира в Париже, выступил с призывом о создании Соединенных Штатов Европы. «Настанет день, — ска­

зал он, — когда Вы. Франция; Вы, Россия; Вы, Италия; Вы, Англия; Вы, Гер­мания; вы, все нации континента, не теряя своих отличительных признаков и своей выдающейся индивидуальности, сплотитесь в более тесную общ­ность и создадите европейское братство». Подобные лозунги звучали также на Конгрессе друзей мира в Женеве, который проходил под председательст­вом Джузеппе Гарибальди.

В период между двумя мировыми войнами активно действовало панъев­ропейское движение. Премьер-министр Франции Аристид Бриан предлагал, в частности, образование постоянной Европейской конференции, которая состояла бы из представителей государств — членов Лиги Наций. Результатом такой конференции должно было стать заключение Европейской унии как своего рода федерации независимых государств, готовых объединить свои усилия для решения общих задач, прежде всего в экономической сфере[170][171].

Уже в период Второй мировой войны к идее европейской интеграции обратился Уинстон Черчилль.

В выступлении перед членами военного каби­нета в ноябре 1942 г. он заявил: «Видим в будущем Соединенные Штаты Ев­ропы, в которых барьеры между народами будут иметь меньшее значение и станут возможными неограниченные передвижения»[172]. Эту идею У. Чер­чилль развил и впервые публично высказал во время своей знаменательной речи на встрече с академической молодежью мира 19 сентября 1946 г. в Цю­рихском университете. «Нашей твердой целью, — сказал он, — должны быть строительство и укрепление Организации Объединенных Наций. В рамках этой мировой структуры и под ее эгидой мы должны воссоздать европейс­кую семью — это могли бы быть Соединенные Штаты Европы, а первым практическим шагом — Совет Европы»[173]. Лейтмотивом к этому историческо­му выступлению, с которым непосредственно связан генезис Совета Евро­пы, был призыв к примирению и интеграции двух до того времени традици­онных врагов — Германии и Франции — посредством создания общих евро­пейских структур.

Следует сказать, что не только СССР, но и Соединенные Штаты снача­ла настороженно восприняли панъевропейские идеи У. Черчилля. Лично президент США Ф. Рузвельт был против создания межгосударственного ев­ропейского объединения, которое британский премьер видел в качестве сос­тавляющей послевоенной структуры «всемирной институции, которая пред­ставляла бы Объединенные Нации»[174].

Однако в последующем ставка нового американского президента Г. Трумэна на внедрение амбициозного и уникального по масштабу плана

Маршалла не только обеспечила финансово-инвестиционные условия для реконструкции подорванной войной экономики Западной Европы, но и определила на долгосрочную перспективу позицию США в направлении под­держки евроинтеграционных процессов на демократической части континен­та, видя в них средство избежания глобальных войн, которые в недалеком прошлом возникали как раз в Европе. В более широком плане осуществле­ние плана Маршалла предусматривало «создание нового европейского сооб­щества — страны, принимавшие участие в программе, должны были обяза­тельно сотрудничать между собой»1.

Европейское общественное мнение с энтузиазмом подхватило инициа­тиву У. Черчилля. Интенсивная дипломатическая деятельность в период ме­жду 1948 и 1951 гг. привела к образованию на базе многосторонних между­народных договоров ключевых европейских и евроатлантических структур: Западноевропейского союза (Брюссель, 17 марта 1948 г.), Европейской орга­низации экономического сотрудничества (Париж, 16 апреля 1948 г.), Орга­низации Североатлантического договора (НАТО) (Вашингтон, 4 апреля 1949 г.), Совета Европы (Лондон, 5 мая 1949 г.) и Европейского объедине­ния угля и стали (Париж, 18 апреля 1951 г.).

Все эти инициативы, кардинально изменившие лицо сначала Западной Европы, а в настоящее время и всего континента, так или иначе связаны с ис­торическим Конгрессом Европы, который состоялся в Гааге 7—11 мая 1948 г. На нем присутствовали более тысячи делегатов из почти 20 европейских стран, включая несколько десятков министров и экс-министров, многочис­ленных парламентариев, выдающихся ученых, общественных деятелей и мас­теров искусств.

Если в прошлом идея единения народов Европы рождалась в воображе­нии поэтов и философов, то Гаага объединила вместе людей большого прак­тического опыта, наделенных реальными полномочиями в ключевых сферах общественной жизни (от политики до профсоюзов), а председательствую­щим и почетным президентом конгресса был сам У. Черчилль.

По своему содержанию и результатам Гаагский конгресс без преувели­чения стал одним из самых значительных событий XX в. К тому времени «мирные договоры» подписывались вслед за войнами и часто, по существу, не заслуживали этого названия. Будучи навязанными победителями побеж­денным (как, например, Парижский договор после Крымской войны, Сан- Францисский — после российско-японской войны, и, наконец, Версальс­кий договор), они провоцировали прежде всего жажду мести и реванша. В Гааге же обсуждались уже не вопросы подготовки договоров о закреплении военной победы, а скорее вопросы воссоединения народов Европы в общей организации, способной обеспечить надежный и прочный мир.

Принятая в Гааге Политическая резолюция провозгласила, что «для го­сударств Европы наступило время делегировать некоторые из своих суве- [175]

ренных полномочий и осуществлять их совместно»1. Возвысившись над ста­рыми политическими разделами, этот форум оказал горячую всестороннюю поддержку первым шагам, осуществленным Францией, Великобританией и тремя странами Бенилюкса в направлении европейского сотрудничества (за несколько недель до Гаагского конгресса последним был подписан Брюссе­льский договор, ставший своего рода прелюдией для тесного сотрудничества указанных стран в сферах экономики, социальной политики, культуры, а та­кже коллективной обороны).

Специально созданной конгрессом комиссии было поручено немедлен­но начать подготовку Хартии прав человека, увенчавшуюся разработкой и подписанием в 1950 г. Европейской конвенции о защите прав и основных свобод человека[176][177]. Также была признана необходимость создания в ближай­шем будущем Европейского суда, который применял бы санкции для обес­печения надлежащего уважения к указанной конвенции[178].

Гаагский конгресс одобрил инициативу учреждения европейской парла­ментской ассамблеи — форума, который объединял бы народных представи­телей различных стран нашего континента, независимо от их прежнего стату­са или принадлежности к коалициям. Именно тогда возникло первое разли­чие в подходах: Париж, Амстердам, Брюссель и Люксембург желали учрежде­ния ассамблеи с широкими полномочиями, тогда как Лондон (при поддержке скандинавских государств и Ирландии), скептически относясь к идее надго­сударственных образований, придерживался формулы, которая основывалась на межправительственном сотрудничестве и в которой роль ассамблеи была лишь консультативной. Именно словарь Гаагского конгресса выдвинул дол­госрочную альтернативу для Европы: «союз» или «федерация»[179].

Среди основных причин британского «евроскептицизма» следует ука­зать, по нашему мнению, на особенности британской политической культу­ры, которая исторически формировалась на в целом негативном опыте пря­мых вмешательств в дела континентальной Европы, основывалась на при­знании национальной независимости как наивысшей ценности и чуждалась надгосударственных образований.

Первые послевоенные годы давали осо­бенно весомые основания для британского изоляционизма по отношению к континенту, что ярко передает в своих мемуарах бывший Генеральный сек­ретарь Совета Европы П. Смитерс: «После войны Британская империя пребывала в неприкосновенности, Соединенные Штаты при британской поддержке нанесли немцам полнейшее поражение, а вся Европа, кроме Ис­пании, Португалии и Швейцарии, лежала в руинах, кое-где в позоре. Вид из-за Ла-Манша был непривлекательным. К чему же было отказываться от какой-либо части британского суверенитета в пользу столь отталкивающего политического беспорядка?»[180]

Но, возможно, важнейшая причина очевидного нежелания британцев приобщаться к строительству наднациональных институтов европейской интеграции, несмотря на памятное выступление Черчилля в поддержку Сое­диненных Штатов Европы, состояла в необходимости для Лондона осущест­вить огромный по масштабу и трудностям процесс трансформации своей на то время мировой империи в содружество с сохранением в нем политичес­кого, экономического и культурно-цивилизационного влияния метрополии. «Болезненный процесс осознания и восприятия британского развеликодер- жавленья»1 оказался долговременным и в значительной мере обусловил, на наш взгляд, то, что отношения Великобритании с «новой Европой» в тече­ние едва ли не всей 2-й пол. XX в. характеризовались со стороны Лондона постоянным торможением евроинтеграционных процессов и, соответствен­но, закрепили за ним в Европе статус «неудобного партнера».

Наконец, после длительных дискуссий 28 января 1949 г. в Брюсселе уда­лось достигнуть компромисса: стороны согласовали, что будущий Совет Ев­ропы будет включать министерский комитет, заседания которого будут за­крытыми, и консультативный орган, который будет заседать публично.

Таким образом, в политико-правовом и институциональном плане Кон­гресс Европы очертил сущность того, что должно было стать миссией Сове­та Европы. Впервые в политической истории континента в рамках высокого европейского форума было подчеркнуто: «Именно зашита прав человека яв­ляется стержнем наших усилий в направлении строительства объединенной Европы»[181][182].

В экономической и социальной сфере Гаагские резолюции определили вехи того пути, который на протяжении последних десятилетий был прой­ден Европейским Экономическим Сообществом, а затем Европейским Со­юзом: устранение таможенных и визовых барьеров, свободное движение ка­питалов, товаров, услуг, рабочей силы, валютный союз[183].

Не были обойдены конгрессом и вопросы культуры: в Гааге было пред­ложено основать Европейский культурный центр[184].

Следует иметь в виду, что конгресс проходил в условиях фактического начала «холодной войны» и идеологического раскола Европы: после откло­нения в 1947 г. французско-британских предложений относительно общего плана экономического развития, который опирался бы на американскую помощь в рамках плана Маршалла, Советский Союз на десятилетия факти­чески лишил себя возможностей участия в разработке предложений в сфере европейской интеграции.

В этом контексте важно подчеркнуть, что воссоединение, которое было целью участников конгресса 1948 г., в их понимании никоим образом не ограничивалось странами, официально представленными в Гааге, среди ко­торых не было тогдашних «стран народной демократии». В политической

резолюции конгресса отмечалось, что будущие европейский союз или феде­рация должны оставаться открытыми для всех стран континента, которые признают принципы демократии и обязываются уважать основополагающие права и свободы человека*. Следовательно, образно говоря, Большая Евро­па, хоть и в отдаленном будущем, уже брезжила на горизонте Гааги.

США оказали всестороннюю политическую поддержку Гаагскому кон­грессу. За две недели до его открытия при содействии президента США Г. Трумэна и генерала Дж. Маршалла был основан «Американский комитет за свободную и объединенную Европу», в руководство которого вошли такие вли­ятельные американские политики и общественные деятели, как бывший пре­зидент США Гувер, сенатор Фулбрайт, лидер американских социалистов Нор­ман Томас, председатель Американской федерации труда Уильям Грин и др.

Отметим, однако, что в отличие от европейских сторонников будущего панъевропейского объединения политическая элита США видела перспективу европейской интеграции преимущественно в формате Западной Европы, пре­жде всего как средство противостояния советской экспансии на континенте. Характерным в этом плане является содержание послания Гаагскому конгрес­су, зачитанного президентом Американского комитета сенатором Фулбрайтом. Наряду с выражением полной поддержки конгрессу в его стремлении воссоз­дать «могущественную и мирную Европу» собственным путем, «совместимым с историей и культурой европейских народов», и признанием, что «принудитель­ное воссоединение с помощью любого неевропейского государства не будет ни желательным, ни прочным», в послании содержался призыв к созданию «жиз­неспособного и отвечающего требованиям времени европейского содружества, способного внести вклад в авангардный прогресс западнохристианской (выде­лено мною. — И. П.) цивилизации»[185][186].

«Западноцентристские взгляды» на характер будущего европейского объединения выражались и представителями британского правительства. Выступая 22 июня 1948 г. перед Палатой общин, министр иностранных дел Великобритании Эрнест Бевин прямо высказался за интеграцию свободных от коммунизма стран континента на основе западных духовных и этических ценностей: «Суверенитет народов Восточной Европы придушен. Поэтому, если мы хотим иметь западную (выделено мною. — И. П.) организацию, это должен быть духовный союз... Речь идет, по большому счету, о таком объе­динении, которое опиралось бы на основные свободы и этические принци­пы, являющиеся для нас общими. Необходимо, чтобы оно... заключало в се­бе все присущие им (западным странам. — И. П.) элементы свободы»[187].

Несколько месяцев спустя представитель министерства иностранных дел Великобритании, который председательствовал на подготовительной конференции по созданию Совета Европы, лорд Гледвин так выразил цель будущей организации: «Совет Европы, как мы его представляем, — это инс­

трумент, призванный прежде всего теснее сблизить европейские государст­ва, которые в значительной мере имеют общую историю и схожие жизнен­ные уклады, то есть те элементы, что порой называют цивилизацией (выделе­но мною. — И. П.). В то же время наши страны имеют определенные тради­ции, определенные принципы и стандарты, которые в сегодняшнем мире все более ставятся под угрозу. Призванием Совета Европы могло бы стать сохранение этих принципов... Если это следует осуществить, мы должны располагать средствами, которые дали бы нам возможность сформулировать наши общие принципы и идеалы в том, что касается духовных вещей — а под этим я понимаю культурную деятельность, верховенство права и прав человека, а в том, что касается вещей материальных, — принципы экономи­ческого и социального прогресса и политику сотрудничества»1.

Ряд вышеуказанных соображений, высказанных Е. Бевином и лордом Гледвином, был позднее учтен в преамбуле и первых статьях Устава Совета Европы. При этом термин «цивилизация» там употреблен уже без определе­ния «западная», что в перспективе позволило Совету Европы обрести панъев­ропейское измерение.

В отличие от многочисленных решений, которые принимались в прош­лом на европейских и мировых форумах, но остались лишь декларациями, Гаагские резолюции имели совершенно иную судьбу: уже через год после конгресса, 5 мая 1949 г., 10 стран (Бельгия, Великобритания, Дания, Ирлан­дия, Италия, Люксембург, Нидерланды, Норвегия, Франция и Швеция) под­писали во Дворце святого Джеймса в Лондоне договор, основавший Совет Европы — первую и ныне старейшую европейскую межгосударственную ор­ганизацию. Согласно договору, местонахождением новой организации был выбран город Страсбург — бывшее «яблоко раздора» во время двух опусто­шительных мировых войн, который должен был стать символом историчес­кого примирения не только между Францией и Германией, но и между все­ми европейскими государствами, воевавшими в прошлом между собой[188][189].

Как отмечает в связи с этим один из авторитетнейших деятелей Совета Европы, бывший председатель его Парламентской ассамблеи итальянский политолог и общественный деятель Джузеппе Ведовато, «дело заключалось в том, что страны Европы были в то время... весьма уязвимыми перед угрозой экономического спада, давлением социальных ожиданий и деструктивным вмешательством международного коммунизма, опиравшегося на военную мощь СССР»[190].

Главная цель, определенная для Совета Европы, казалась на то время достаточно амбициозной: «Достижение большего единства между своими членами в целях обеспечения и осуществления идеалов и принципов, соста-

вляющих их общее наследие, и содействие их экономическому и социально­му прогрессу»1. А в преамбуле к Уставу Совета Европы государства-члены подтверждали «свою преданность духовным и моральным ценностям орга­низации, являющимся общим наследием их народов и подлинным источни­ком личной свободы, политических вольностей и верховенства права — принципов, составляющих основу всякой истинной демократии»[191][192]. Таким образом, именно ориентация на фундаментальные политико-правовые принципы, духовные и моральные ценности общества определила основное содержание деятельности Совета Европы.

Для осуществления указанной миссии Совет был наделен очень широ­кими полномочиями (из Устава СЕ были исключены лишь вопросы нацио­нальной обороны). Однако результатом брюссельского компромисса стал и отказ от рассмотрения в рамках Совета Европы каких-либо вопросов отно­сительно разработки конституции или слияния суверенитетов с целью до­стижения «экономического и политического союза», к чему призывали уча­стники «Конгресса за Европу» в Гааге[193].

Вот почему в ответ на призыв одного из основателей Совета Европы министра иностранных дел Франции Роберта Шумана, сделанный им 9 мая 1950 г.[194], шесть наиболее настроенных в пользу интеграции стран — Бельгия, Италия, Люксембург, Нидерланды, Федеративная Республика Гер­мания и Франция — заключили 18 апреля 1951 г. первый договор о содру­жестве, а именно — об учреждении Европейского объединения угля и ста­ли[195]. Посредством делегирования надгосударственному органу полномочий в области управления угольной и сталелитейной отраслями указанных стран план Р. Шумана наполнил практическим содержанием до тех пор ос­тававшееся еще относительно нечетким понятие европейского единства и интеграции[196].

Совет Европы с самого начала посвятил свою деятельность защите и укреплению плюралистической демократии и прав человека, поиску сбалан­сированных эффективных решений социальных проблем, с которыми стал­кивались его государства-члены, и, что особенно важно, — воспитанию сре­ди европейцев чувства общей многокультурной идентичности, осознания

себя гражданами Европы1. Первыми из новых стран, присоединившихся к государствам-основателям, стали Греция и Турция (1949 г.). Далее в Совет Европы вошли Исландия (1950 г.), Австрия (1956 г.), Кипр (1961 г.), Швей­цария (1963 г.) и Мальта (1965 г.). Присоединение Федеративной Республи­ки Германии произошло в два этапа — сначала в качестве ассоциированного (13 июля 1950 г.), а затем полноправного члена — 2 мая 1951 г.

На протяжении 1950-х гг. тремя главными задачами Совета Европы и его уставных органов были: создание структур, которые обеспечили бы эф­фективное функционирование организации, поиск решения острых про­блем беженцев и стремление инициировать процесс гармоничного и плодо­творного сотрудничества между различными структурами, содействующими институционализации политико-правового, экономического и оборонного пространства Западной Европы (Совет Европы, Европейские сообщества, Западноевропейский союз, НАТО). При этом Совет Европы, отстаивая иде­алы, заложенные в его Уставе, решительно и неуклонно отвергал политику «fait accompli» («свершившегося факта»), политику «железного занавеса», которую после Ялты целенаправленно проводил И. Сталин.

Так, в резолюции (55)35, принятой на своем 17-м заседании 13 декабря 1955 г., Комитет министров СЕ подчеркнул, что «безопасность для всех не может быть достигнута на основе нынешнего разделения Европы; необходи­мым является воссоединение Германии на основе свободных выборов; лю­бая новая договоренность с СССР в области европейской безопасности, ко­торая не будет включать такого воссоединения, окажется недостаточной и опасной, поскольку создание европейской системы безопасности и воссое­динение Германии — это взаимозависимые вопросы- что создание объеди­ненной Европы остается совершенно необходимым»[197][198].

Одновременно Комитет министров совместно с Консультативной пар­ламентской ассамблеей вел интенсивную работу по созданию международ­но-правового инструментария для реализации уставных целей Совета Евро­пы. Первым и важнейшим из таких инструментов стала Конвенция о защите прав и основных свобод человека[199], принятая в Риме на 6-м заседании Коми­тета министров СЕ 4 ноября 1950 г. и вступившая в силу в 1953 г. По случаю заключения этой самой фундаментальной из европейских конвенций Р. Шуман заявил: «Конвенция, которую мы подписываем, не является такой полной или такой точной, как многие из нас желали бы видеть. Однако мы сочли своей обязанностью подписать ее такой, какой она сейчас есть. Она закладывает основы, на которых будет базироваться защита человеческой личности против любой тирании и против любых форм тоталитаризма»[200].

Принятие конвенции означало прямое юридическое обеспечение требо­вания, заложенного в статье 3 Устава СЕ, что «каждый член Совета Европы обязан признавать принципы верховенства права и пользования всеми лицами в пределах его юрисдикции правами и основными свободами че­ловека...»1

Усиленная ныне четырнадцатью протоколами, являющимися ее неотъе­млемой частью, конвенция отличается от всех других международных инст­рументов в этой области тем, что имеет эффективный контрольный меха­низм собственной поддержки. В рамках имплементации Европейской кон­венции по правам человека соответственно в 1954 и 1959 гг. были учреждены Европейская комиссия и Европейский суд по правам человека, которые с 1 ноября 1998 г. слились в единый Европейский суд по правам человека, под юрисдикцией которого ныне пребывают более 800 миллионов европейцев. Благодаря эффективному механизму применения конвенции, в частности активной контрольной функции Комитета министров, до сих пор все реше­ния указанных выше инстанций действовали эффективно, а надлежащие компенсации по этим решениям уплачивались соответствующими нацио­нальными органами государств — членов СЕ.

Через четыре года после принятия Европейской конвенции по правам человека, 19 декабря 1954 г., на своем 15-м заседании Комитет министров, рыл для подписания Европейскую культурную конвенцию[201][202]. Это масштаб­ное многостороннее рамочное соглашение, призванное служить основой для диалога и сотрудничества не только между государствами — членами СЕ, но и между странами, находящимися за пределами этой организации. Народное образование, высшая школа и научные исследования, культурное наследие, молодежная политика и спорт — вот лишь некоторые из важных областей, которые охватывает этот документ.

Еще одной принципиально новой и весьма важной совместной инициа­тивой Парламентской ассамблеи и Комитета министров, реализованной 12 января 1957 г., стало проведение Европейской конференции местных ор­ганов власти. Впервые в истории европейских демократий представители местного уровня власти были, с согласия национальных правительств, при­глашены парламентариями, с тем чтобы выразить свое мнение относительно форм и способов институционализации своего участия в деятельности Сове­та Европы. С тех пор такая конференция (которая в январе 1994 г. преобра­зована в Конгресс местных и региональных органов власти) является полно­мочной структурой, предоставляющей органам власти, наиболее прибли­женным к гражданам Европы, действенный самостоятельный голос.

Наконец, 18 октября 1961 г. в Турине была открыта для подписания Ев­ропейская социальная хартия[203]. Задуманная как дополнение к Европейской

конвенции по правам человека, она не имела, однако, эквивалентного меха­низма применения, поскольку не удалось предусмотреть судебную ответст­венность государств-участников за нарушение индивидуальных экономиче­ских и социальных прав.

Тем не менее, значение хартии для нового общеевропейского мышления и общества трудно переоценить. В связи с этим стоит привести слова тогдаш­него председателя правления Международной организации труда г-на Бар- бозо-Карнейро, сказанные им относительно проекта хартии еще в 1958 г.: «К идее, что не только хлебом единым живет человек, добавлена идея о том, что свобода без хлеба — это пустое слово... Таким образом, Совет Европы сумел найти определению прав человека основательное и гуманное реше­ние, обеспечив надлежащее место экономическим и социальным правам»1.

В конце 1980 — начале 1990-х гг., когда на европейской арене происхо­дили коренные изменения, была осуществлена смелая программа по возро­ждению данной хартии в новом европейском контексте. Контрольный меха­низм хартии был значительно упрощен и усилен Протоколом 1991 г.[204][205] и Про­токолом 1995 г. (последний вводил процедуру коллективных жалоб)[206]. А еще в 1988 г. специальным протоколом к 19-ти первичным правам было добавле­но четыре новых[207]. Наконец, 3 мая 1996 г. на 98-м заседании Комитета мини­стров был сделан еще один решительный шаг: открыта для подписания пе­ресмотренная Социальная хартия[208].

Уже в начале 1960-х гг. был в основном сформирован современный инс­титуциональный механизм деятельности Комитета министров[209]. Для его под­держки была внедрена система регулярных заседаний специализированных (отраслевых) министров, что позволило обеспечить углубленную проработку вопросов по всему спектру межправительственного сотрудничества. Первы­ми такие заседания инициировали в 1959 г. министры образования и минис­тры по делам семьи. А ныне они (заседания) проходят почти по всем направ­лениям деятельности Совета Европы: юстиция, региональное планирова­ние, экология, культура, спорт, социальное обеспечение, здравоохранение, молодежные вопросы и др.

Шаг за шагом была создана такая сеть отношений и сотрудничества ме­жду государствами, их правительствами, парламентами, местными и регио­нальными органами власти, неправительственными организациями, кото­рая сделала возможной подготовку и принятие почти 200 европейских кон­венций (хартий, соглашений, протоколов и т. п.), заменяющих свыше 130 тыс. двусторонних договоров. Эти конвенции обеспечивают процесс по­

степенной гармонизации национального законодательства и правопримени­тельной практики государств-членов в соответствии с едиными стандартами Совета Европы. Эти юридические инструменты дополняются многочислен­ными резолюциями и рекомендациями, которые Комитет министров адре­сует государствам-членам. Хотя эти политические документы не имеют пра­вовой силы конвенций, они, тем не менее, играют немаловажную роль в со­гласовании общих европейских позиций по актуальным проблемам, касаю­щимся интересов всех стран нашего континента. Всего к середине 2000 г. Комитетом министров было принято около 5 тыс. деклараций, резолюций и рекомендаций1.

Когда речь идет о более технических вопросах, представляющих интерес лишь для отдельных государств-членов, Комитет министров применяет т. наз. частичные соглашения. Этот принцип «переменной геометрии» в под­ходе к европейским делам был введен еще в 1951 г. А 42 года спустя, 14 мая 1993 г., на 92-м заседании Комитета министров он был дополнен инструмен­том «расширенных частичных соглашений», открытых также для государств, которые не являются членами Совета Европы[210][211]. Ныне действует более десят­ка таких соглашений, которые играют существенную роль в таких важных сферах, как здравоохранение, борьба с контрабандой наркотиков, поддерж­ка производства и проката европейских кинофильмов.

Первые 15 лет значительных достижений и устойчивого развития обес­печили Совету Европы авторитетное и надежное место на европейской по­литической арене, что позволило организации с честью пройти через испы­тания на протяжении двух следующих весьма трудных десятилетий.

Военный переворот в Греции 21 апреля 1967 г. вызвал первый серьезный кризис. Автократический режим «черных полковников» депортировал почти 70 тыс. политических оппонентов и открыто бросил вызов демократическим ценностям Совета Европы. В этой ситуации Комитет министров действовал твердо и принципиально (кстати, в то время его председателями последова­тельно были выдающиеся европейские политические деятели Вилли Брандт и Альдо Моро). Под угрозой неминуемого исключения полковники решили действовать на опережение: Греция сообщила Комитету министров о своем выходе из Совета Европы, о чем было официально объявлено на 45-м засе­дании Комитета 12 декабря 1969 г.[212] Только через пять лет, когда военный ре­жим пал и демократические свободы в Греции были восстановлены, эту страну вновь пригласили присоединиться к Совету Европы (церемония во­зобновления членства состоялась 28 ноября 1974 г.). Но в том же 1974 г. вспыхнул новый, до сих пор не урегулированный кризис в отношениях меж­ду Кипром и Турцией.

Возвращение Греции в Совет Европы стало предвестником прихода еще двух стран — после исчезновения последних двух диктатур в Западной Евро­

пе: Португалия, где режим Салазара был свергнут в апреле 1974 г., вступила в Совет Европы 22 сентября 1976 г., а Испания, освобожденная со смертью Франко, сделала это годом позже — 24 ноября 1977 г.1 После присоединения к Совету Европы Лихтенштейна 23 ноября 1978 г. организация насчитывала уже 21 члена, и в таком составе прошла через период сомнений, надежд и разочарований, характерный для всего европейского процесса до середины 1980-х гг. В то время единственной из восточноевропейских стран, выражав­ших определенное желание сблизиться с Советом Европы, была Югославия, коммунистическое руководство которой отказалось присоединиться к сове­тскому блоку и решительно противостояло доминированию Москвы в Бал­кано-Дунайском регионе[213][214].

Драматические события в Восточной Европе придали свежий импульс созиданию объединенной Европы. В это время Комитет министров опреде­ляет установление более тесных отношений между Востоком и Западом од­ной из главных целей Совета Европы. Существенную подготовительную роль в этом процессе сыграло последовательное председательствование Франции и ФРГ в Комитете министров: была принята Резолюция (84)21 от­носительно политической роли Совета Европы (75-е заседание Комитета министров 21—22 ноября 1984 г.), которая придала ему новый политический импульс[215]; на 76-м заседании КМ СЕ (25 апреля 1985 г.) была одобрена Резо­люция (85)5 относительно сотрудничества между Советом Европы и Евро­пейскими Сообществами, обеспечившая основу для более тесных рабочих контактов между двумя организациями[216], тогда как Резолюция (85)6 относи­тельно европейской культурной идентичности открыла путь к прогрессив­

ному примирению между двумя частями континента посредством налажива- ния культурного сотрудничества*.

Важное значение для осознания и определения будущей роли Совета Европы в общеевропейском процессе имел т. наз. доклад комиссии Колом­бо[217][218], подготовленный группой ведущих западноевропейских политиков и по­литологов, которые отображали весь политический спектр ассамблеи, в ию­не 1986 г. в соответствии с рекомендацией ПАСЕ № 994 от 3 октября 1984 г. Уполномоченная предложить поиск более «широкой перспективы для Евро­пы, которая охватывала бы более чем только западноевропейские демокра­тии», комиссия Коломбо пришла к выводу, что «по своему составу и приро­де своей деятельности Совет Европы способен быть инструментом европей­ского сотрудничества через границу, разделяющую две экономические и по­литические системы», путем поиска контактов и налаживания отношений с европейскими государствами — нечленами СЕ во всех сферах его компетен­ции[219]. Причем комиссия Коломбо обусловила такие трансграничные диалог и сотрудничество надлежащим уважением к ценностям парламентской де­мократии, верховенству права и правам человека.

В докладе подчеркивалась «непреходящая политическая ценность фундаментального культурного единства... континента, невзирая на его раз­деление», и содержалась рекомендация Совету Европы сосредоточиться на двух приоритетных задачах: «привлечении всех демократических европей­ских стран к процессу европейского объединения» и углублении посредст­вом гармонизации национальных подходов и политики, сотрудничества ме­жду государствами — членами СЕ, что «прокладывает путь к более унитар­ному подходу, то есть к интеграции»[220].

Когда ситуация в разных частях Центральной и Восточной Европы уже стремительно изменялась, Совет Европы сделал первый шаг в направлении приема Социалистической Федеративной Республики Югославии, пригла­сив ее подписать Европейскую культурную конвенцию (ноябрь 1987 г.). В ноябре 1988 и в мае 1989 г. к организации присоединились соответственно Сан-Марино и Финляндия.

На 84-м заседании Комитета министров, на котором отмечалась 40-я годовщина Совета Европы, министры еще раз подтвердили свое желание начать «открытый, конкретный диалог» с социалистическими странами[221]. А уже через месяц, 8 июня 1989 г., ассамблея предоставила статус специально приглашенного гостя Венгрии, Польше, СССР и Социалистической Фе­

деративной Республике Югославии, обеспечив тем самым возможность М. Горбачеву, первому и последнему из советских лидеров, посетить Страс­бург 6 июля и изложить свое видение «общего европейского дома»1. Как считает в этой связи Генеральный секретарь Совета Европы в 1999—2004 гг. Вальтер Швиммер: «Михаил Горбачев, делая свое знаменитое сравнение, ве­роятнее всего думал об общей крыше, а не об очень разных планах, принадле­жащих архитекторам, строителям, порой добросовестным работникам, а по­рой и халтурщикам, трудящимся над возведением самого здания»[222][223].

Падение 9 ноября 1989 г. Берлинской стены, ознаменовавшее начало новой эпохи европейской истории, дало возможность Генеральному секре­тарю СЕ Катрин Лялюмьер заявить 23 ноября 1989 г., что Совет Европы яв­ляется единственной организацией, способной привлечь в свои ряды все страны Европы, признающие демократические принципы. Тем самым было положено начало новой политической роли организации в качестве «кры­ши» для всех европейских демократий, которые разделяют обшиє ценности парламентаризма, верховенства права, уважения к правам и свободам чело­века.

За всего лишь три месяца Совет Европы пережил такие знаменательные события, как прием Венгрии — первой «восточной страны», присоединив­шейся к организации в качестве полноправного члена, и первое появление в Совете 6 ноября 1990 г. объединенной Германии[224]. За этим последовали при­ем Чехословакии на волне «бархатной революции» и присоединение СССР к Европейской культурной конвенции (Мадрид, 21 февраля 1991 г.). С тех пор почти каждое следующее заседание Комитета министров отмечалось приемом новых членов: только в 1993 г. ими стали шесть новых государств. А всего с ноября 1990 г. по октябрь 2004 г. количество членов СЕ выросло с 23 до 46 государств, включая Украину (1995 г.) и Россию (1996 г.)[225], то есть удвоилось, а сама организация стала подлинно общеевропейским институ­том, охватив огромное пространство «политической Европы» от Атлантики до Тихого океана, от Крайнего Севера до бассейнов Средиземного и Черно­го морей с населением свыше 800 млн человек. С 1999 г. полноправным чле­ном СЕ является Грузия, с 2001 г. — Азербайджан и Армения, с 2002 г. — Бо­сния и Герцеговина, а с 2003 г. — Сербия и Черногория. На сегодня единст­венной европейской страной, с которой Совет Европы официально приос­тановил свои отношения, является Беларусь.

По инициативе президента Франции Ф. Миттерана и канцлера Авст­рийской Республики Ф. Враницкого 8—9 октября 1993 г. в Вене состоялся Первый саммит глав государств и правительств стран — членов СЕ, который подтвердил политику открытости и расширения организации. Была принята декларация, в которой СЕ был признан общеевропейской организацией, способной «на равноправной основе и через постоянно действующие струк­туры» приветствовать новые демократии в Европе, а также определялись три его новые приоритетные задачи: а) реформирование механизма применения Европейской конвенции по правам человека с целью обеспечения ее эффек­тивности в новых условиях существенного возрастания объемов исковых за­явлений; б) защита национальных меньшинств; в) принятие практических мер по борьбе с любыми проявлениями расизма, ксенофобии и нетерпимос­ти. Таким образом, Венский саммит выразил твердое стремление укреплять и расширять Совет Европы при сохранении его изначальной миссии — спо­собствовать созданию широкого европейского пространства демократичес­кой безопасности, которое охватывало бы весь континент.

В соответствии со своим подтвержденным общеевропейским статусом Совет Европы в настоящее время активно сотрудничает с другими европейс­кими институтами, в частности с Европейским Союзом и ОБСЕ, в целях бо­лее эффективного объединения и координации усилий. С этой же целью по­ставлены на регулярную основу и далее углубляются отношения Совета с ООН, Мировым банком, Всемирной торговой организацией (ВТО), Орга­низацией экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) и др. Статус официального наблюдателя при организации получили ведущие государства мира: Соединенные Штаты Америки, Канада, Мексика, Япония, а также политический и духовный центр католичества Ватикан.

Так, совместно с ОБСЕ — правонаследниней Хельсинкской конферен­ции по безопасности и сотрудничеству в Европе, провозгласившей уважение к правам человека актуальным фактором стабильности на континенте, Со­вет Европы сегодня выполняет сложные задачи по содействию мирной де­мократической реконструкции Боснии и Герцеговины, осуществляет важ­ную гуманитарную миссию в Косово — крае, где особенно острой является потребность реализации принципов и стандартов Совета в области защиты национальных меньшинств.

Совместно с Европейским Союзом Совет Европы с середины 1990-х гг. начал реализацию общих программ сотрудничества и экспертной помощи с Украиной, а также с Албанией, государствами Балтии и Россией; а еще в конце 1980-х гг. было положено начало т. наз. процедуре «четырехсторонне­го диалога» — регулярным консультациям с участием Генерального секрета­ря Совета Европы, Председателя Парламентской ассамблеи Совета Европы, Председателя Европейской комиссии и Председателя Европарламента. Тот

же дух тесного сотрудничества разных европейских институтов определяет активную поддержку Советом Пакта стабильности в Европе, заключенного в марте 1995 г. в Париже, который разработан с целью содействия установ­лению и развитию добрососедских отношений в Центральной и Восточной Европе, и Пакта стабильности для Юго-Восточной Европы, заключенного в июле 1999 г. в г. Кельн (Германия).

Претворяя в жизнь идею объединенной политической Европы от Рейкь­явика до Владивостока, Совет Европы остается верным миссии, которой ее наделил еще У. Черчилль: объединять всех жителей нашего континента вок­руг общих ценностей. Преданность делу европейского единства, которое ос­новывается на соблюдении фундаментальных ценностей Совета Европы, на содействии социальной и культурной сплоченности и поиске общих ответов на главные вызовы, с которыми сталкивается континент на изломе тысяче­летий (терроризм, наркотики, организованная преступность, коррупция, межэтнические конфликты и др.), была ведущей на Втором саммите глав го­сударств и правительств стран — членов Совета Европы, состоявшемся в Страсбурге 10—11 октября 1997 г.1

Таким образом, в процессе послевоенной трансформации политической архитектуры Европы и, в частности, по завершении «холодной войны» роле­вые функции и соответствующие политико-системные воздействия Совета Европы — первой из евроинтеграционных межгосударственных организа­ций — также существенно менялись, но в течение ее 55-летней истории она была и остается ведущим институтом в сфере внедрения, защиты и развития исключительно ненасильственными средствами демократических ценнос­тей на нашем континенте.

Сегодня Совет Европы находится в процессе осмысления своей новой роли в европейской политической архитектуре. Перед организацией встает непростая задача адаптации к новым политическим и институциональным реалиям, связанным, прежде всего, с расширением ЕС и НАТО и почти за­вершением собственного расширения (ныне все европейские страны, за ис­ключением Беларуси, являются членами СЕ).

Идейное наследие и политические достижения панъевропейского движения

Идея мирного развития была изначально заложена в основу политичес­кого дискурса в рамках панъевропейского движения. Как отмечает один из крупнейших современных теоретиков евроинтеграции Бен Розамонд, «забо­та о возможности положить конец войне была своего рода интеллектуаль­ным и политическим поиском “чаши Грааля” в течение большей части XX века»[226][227] Такой контекст был присущ новой академической дисциплине «международные отношения», которая возникла как реакция на кровавую бойню Первой мировой войны.

И хотя идеалистическая идея предотвращения конфликтов путем внед­рения определенных установочных мероприятий и институтов международ­ного профиля испытывала жесткую критику со стороны сторонников «реа­листичных международных отношений», опыт глобального конфликта вы­нудил поставить эту проблему на повестку дня как европейских политиков, так и европейской социальной науки. Для многих тогдашних политологов и политиков ужасный опыт войны 1914—1918 гг. был свидетельством оконча­тельного упадка всех известных в истории систем отношений европейских государств и краха их (систем) воображаемых самокорректирующих тенден­ций, которые, как считалось, действовали посредством баланса силовых ме­ханизмов.

Согласно теоретикам баланса силы в течение длительных периодов XIX в. европейский порядок базировался на относительно гибкой системе переменных альянсов, которые, благодаря процессу систематического само- приспособления, не позволяли какому-либо государству континента накап­ливать избыточную мощь. Идея баланса сил приобрела большую популяр­ность и вес среди политических кругов Европы и европейских теоретиков «реалистичных международных отношений», хотя и с осознанием ее опреде­ленной «эластичности», то есть необходимости учета конкретных обстоя­тельств международной ситуации1. Указанная идея была предметом актив­ных обсуждений среди политической элиты того времени.

Однако процесс консолидации немецкой нации во 2-й пол. XIX в. прои­зошел по традиционной схеме, став фактически прямым вызовом балансиру­ющему механизму международных отношений и впоследствии вылившись во франко-прусскую войну 1870—1871 гг. и Великую войну 1914—1918 гг.

Версальский мир 1919 г., который подвел итоги Первой мировой войны, по существу, служил не объединению, а разъединению Европы. Вместо им­перских «универсумов»[228][229] (Германии, Австро-Венгрии, России, Османской империи), которые угнетали целые народы, отныне на ее политической кар­те появился ряд этнонациональных государств, определенных в версальских кабинетах согласно Вильсоновскому принципу самоопределения наций. В подавляющем большинстве этих государств автоматически возникли про­блемы с национальными меньшинствами, особенно с теми, кто имел этни­ческую родину в соседних странах.

Лишенный адекватного международно-правового механизма «сдержек и противовесов» (отсутствие общеевропейских правовых или по крайней мере подписанных на высшем уровне политических документов о нерушимости государственных границ и о защите меньшинств при уважении последними территориальной целостности страны проживания) и доведенный до абсо­

люта безграничного произвола и грубого насилия нацистами (аншлюс, судет­ский кризис и Мюнхен, начало новой мировой войны под прикрытием «ин­тересов зашиты немецкого меньшинства») принцип самоопределения на­ций в сочетании с реваншизмом и шовинизмом, которые порождали нацио­нальное унижение и экономическое «раздевание» побежденных, послужил бомбой, подложенной под Версальскую систему европейской безопасности. Как справедливо признавал современник соглашений правовед М. Цим­мерман, «национальности должны были освободиться и освобождение это пришло бы, независимо от формальных международных актов, но наряду с проблемой рождения новых государств встает проблема гарантий их сущест­вования, а для этого нужен новый строй, которого не обеспечивает ни Вер­сальский договор, ни соглашение о Лиге Наций»1.

Кроме того, мощным деструктивным фактором, унаследованным от до­военных времен, остались острые противоречия между большими западны­ми государствами относительно колониального перераспределения мира, борьбы за сохранение и расширение колоний, протекторатов, «подмандат­ных и других зависимых территорий», на что указывают в своем фундамен­тальном анализе природы и последствий Версальского мира украинские ис­следователи Е. Каминский и А. Дашкевич[230][231].

В результате даже мыслители, которые смотрели на мир преимущест­венно сквозь призму государствоцентризма, были вынуждены отстаивать необходимость перестройки европейского межгосударственного устройства. Другие же, которые с либерально-идеалистических позиций не признавали национального государства как конечной формы общественного правления, склонялись к толкованию опыта масштабных кровавых конфликтов в Евро­пе как свидетельству неудовлетворительной внутренней природы междуна­родной системы, базирующейся на суверенитете государств.

Для либеральных основателей современной дисциплины «международ­ные отношения» конфликт не был имманентным, эндемическим междуна­родной политике. Точно так же не был он и неминуемым следствием приро­ды человека. Оптимистический либеральный проект содержал в себе вывод, что недостатки и несовершенства международной политики должны быть исправлены. Системная «анархия» (отсутствие какой-либо формы власти над нацией-государством) должна быть устранена. Альтернатива же в виде «коллективной безопасности» может быть достигнута частично посредством прогрессивного распространения либеральных ценностей (таких, как демо­кратия, верховенство права и справедливое правосудие, уважение к правам и свободам человека) и либеральных процессов, в частности свободной торго­вли, а также путем создания международных организаций и органов со ста­тусом субъектов международного права.

В целом для интеллектуального климата межвоенного периода наряду с постепенной формализацией исследований международных отношений бы­ли характерны активные попытки осмысления будущего Европы. Именно

тогда усилиями ряда политиков и интеллектуалов «европейская идея» нача­ла приобретать конкретное содержание. Вместе с тем, отмечая этот факт, многие политические историки справедливо замечают, что построение мас­штабных схем (проектов) объединения Европы или по крайней мере значи­тельных частей Европейского континента было предметом заботы не только XX в. Например, Д. Хитер приводит подробный обзор ряда таких проектов, начиная с XIV в.1, а В. Посельский в более сжатой форме — с IX в.[232][233]

Идея «Соединенных Штатов Европы» в той или иной форме существо­вала со времен падения Римской империи, однако преимущественно в по­нимании «мира и объединения через войну», в форме различного рода авто­ритарных, экспансионистских и тоталитарных проектов[234][235]. При этом иногда эти проекты на ограниченное время претворялись (по крайней мере частич­но) в жизнь, но вскоре в исторической перспективе испытывали крах: импе­рия Карла Великого, Священная Римская империя, империя Наполеона Бо­напарта, панъевропейская идея «Соединенных Штатов Европы» в рамках тоталитарного «социалистического проекта» В. Ленина, идеи Л. Троцкого и И. Сталина относительно силового экспорта революции в Европу путем по­хода Красной армии «от тайги к Британским морям», «Третий рейх» А. Гит­лера и др.

Преодоление подобного рода агрессивно-экспансионистских и тотали­тарных «концепций» снова побуждало к поиску таких институциональных форм европейской кооперации, которые были бы основаны на принципах ненасилия, плюралистической демократии, верховенства права и уважения к правам человека, а в широком смысле — на принципе гуманизма. Период между воен, невзирая на распространенное у нас традиционное представле­ние, как раз характеризовался значительной активизацией гуманистических идей и предложений относительно «объединенной Европы». Многие из них раздавались на стыке теории и политики.

Впервые в новейшей истории континента гуманистическая панъевро­пейская идея была выдвинута австрийским графом (с 1919 г. гражданин Че­хословакии, а с 1939 г. — Франции) Рихардом Куденхофе-Калерги в двух статьях, опубликованных соответственно 18 октября 1922 г. в берлинской «Vossiche Zeitung» под названием «Обретение Европы» и 17 ноября 1922 г. в венской газете «Новая свободная пресса» под заголовком «Пан-Европа: один проект». А в следующем, 1923 г. он же учреждает в Вене издательство

«Пан-Европа» и издает свою первую политическую книгу под тем же назва­нием, ставшую, возможно, важнейшим индивидуальным интеллектуальным явлением европейского сознания межвоенной эпохи1.

Концепция Р. Куденхофе-Кал ерги заключалась в создании объединен­ной Европы на основах федерации и с собственной конституцией. Такое ви­дение было мотивировано двумя фундаментальными предпосылками. С по­зитивной стороны — ощущением, что «Европа» — это во многих аспектах естественное образование, способное стать влиятельной силой в мировом масштабе. Скорее более негативный характер имела вторая предпосылка: пока не произойдут существенные изменения в политической организации Европы, континент будут разрывать междоусобные конфликты на этничес­кой почве. Версальская система хотя и искоренила континентальные импе­рии с их стремлением к перманентной экспансии, однако заменила их потен­циально проблемными национальными государствами, которые часто не были внутренне консолидированными.

В «Пан-Европе» Р. Куденхофе-Кал ерги впервые содержится конкретная ссылка на необходимость примирения между Францией и Германией как основу будущей реконструкции Европы. «Наибольшим препятствием на пу­ти осуществления идеи Соединенных Штатов Европы является тысячелет­нее соперничество между двумя наиболее населенными государствами Пан-Европы: Германией и Францией»[236][237]. Это соперничество, указывал Р. Куденхофе-Калерги, было начато разделом в 843 г. Франкской империи Карла Великого между его тремя внуками, которые фактически стали осно­вателями государственности Франции, Германии и Италии. С тех пор Фран­ция и Германия на протяжении тысячелетия вели ожесточенную и неприми­римую борьбу за «европейскую гегемонию».

Кроме того, в этой работе с удивительной прозорливостью четко обос­нована необходимость создания европейского объединения угля и стали и указываются первые шаги в направлении создания Европейского Сообщест­ва. После выхода книги Р. Куденхофе-Калерги опубликовал обращение к европейским политикам и общественности с призывом объединить усилия для реализации панъевропейской идеи, а несколько позже, в октябре 1923 г., в Вене он учредил Панъевропейский союз — первое федералистское движе­ние в Европе.

Перед растущей угрозой со стороны агрессивного национализма и тота­литаризма автор бросил европейцам вызов: добровольный демократический союз европейских государств и свободных народов на основе их суверенного выбора. Вот главные тезисы концепции панъевропейской федерации, выд­винутой графом Р. Куденхофе-Калерги:

• Европа все больше будет терять свое влияние на мировую политику и экономику, если будет продолжать распылять свои силы из-за внутренних расколов и раздора;

• Россия способна завоевать, а США — купить Европу;

• единственное средство отвести эти угрозы — конфедерация континен­тальной Европы, которая объединила бы все государства от Португалии до Польши (Советский Союз исключался из этой схемы);

• тесное сотрудничество между Францией и Германией должно стать яд­ром этой конфедерации.

В свою очередь, во Франции руководство национального Панъевропей­ского союза в период между воен выдвигает идею общего европейского рын­ка, который предусматривал бы частичную отмену таможенных барьеров и, тем самым, значительное повышение заработной платы и восстановление пла­тежеспособного спроса до довоенного уровня. Но центральной идеей панъ- европейства был проект создания федеративного союза европейских госу­дарств.

На протяжении 20-х гг. XX в. панъевропейская идея получает широкое распространение: национальные комитеты Панъевропейского союза обра­зуются в Бельгии, Болгарии, Эстонии, Финляндии, Греции, Венгрии, Юго­славии, Латвии, Литве, Норвегии, Нидерландах, Польше, Румынии, Люк­сембурге, Австрии, Чехословакии, Германии и Франции. С апреля 1924 г. вплоть до аншлюса, совершенного нацистами в марте 1938 г., в Вене выхо­дил ежемесячный журнал Панъевропейского союза «Пан-Европа».

Не случайно центром панъевропейского движения стала именно Вена. Дело в том, что прежняя имперская столица в начале 1920-х гг. оказалась в состоянии нищеты и беспомощности: со всех сторон ее мертвой хваткой окружили новые версальские границы с колючей проволокой и таможнями. Это вполне естественно вызывало отвращение у большинства венцев, кото­рые с воодушевлением восприняли панъевропейскую идею Р. Куден- хофе-Калерги.

В Германии панъевропейская идея была поддержана антикоммунисти­ческим крылом социал-демократов, большинством демократов и центрис­тов и многими лидерами народной партии. Она также получила значитель­ную поддержку немецкой прессы (от «Форвертс» до «Дойче Альгемайне Цайтунг»). К панъевропейскому движению присоединились многие депута­ты Рейхстага, министры, в частности экс-рейхсканцлер, министр иностран­ных дел Густав Штреземан, а также Конрад Аденауэр (тогдашний бурго­мистр Кельна) и Альберт Эйнштейн.

Во Франции в национальный панъевропейский комитет вошли руко­водство правительства, многочисленные парламентарии, в том числе буду­щий глава правительства Народного фронта в 1936—1938 гг., один из от­цов — основателей Совета Европы Леон Блюм. Но государственным деяте­лем, который полностью посвятил себя борьбе за то, чтобы сделать панъев­ропейское политическое видение целью внешней политики Франции, был, несомненно, Аристид Бриан. Именно благодаря его настойчивым усилиям панъевропейский проект начали серьезно изучать в правительственных ка­бинетах Европы.

В Италии, в которой в 1922 г. была установлена фашистская диктатура, многие бывшие члены правительства, а также лидеры социалистической и республиканской партий установили тесные контакты с графом Р. Ку- денхофе- Калерги.

Таким образом, практически во всех странах континента, за исключени­ем Советского Союза, была подхвачена идея единой Европы.

Первый европейский конгресс, организованный Панъевропейским со­юзом, состоялся в Вене 4—6 октября 1926 г., ровно через три года после вы­хода в свет книги Р. Куденхофе-Калерги «Пан-Европа». В нем приняли уча­стие две тысячи делегатов из 24 стран.

Конгресс проходил в атмосфере глубокой тревоги за будущее Европы, которая была вызвана активным распространением на континенте фашист­ской и коммунистической идеологий, острыми политическими конфликта­ми между ведущими европейскими государствами. В этой связи основной задачей конгресса, как и панъевропейского движения в целом, была популя­ризация идеи объединенной Европы среди парламентариев, чиновников, представителей предпринимательских и общественных кругов.

В результате интенсивных дискуссий первый конгресс принял програм­мные цели и задачи Панъевропейского союза. В частности, речь шла о необ­ходимости создания Европейской конфедерации на основе обеспечения га­рантий равенства, безопасности и суверенитета каждого европейского госу­дарства, Федерального европейского суда для урегулирования конфликтов между европейскими государствами, европейских военного, таможенного и валютного союзов, а также о развитии европейской культурной общности (как говорят сегодня, «европейской идентичности»), защите национальных и религиозных меньшинств.

А в сентябре 1929 г., на 10-ю годовщину подписания Версальского мир­ного договора, министр иностранных дел Франции и с 1927 г. почетный президент панъевропейского движения А. Бриан выдвинул на заседании Лиги Наций в Женеве подготовленное в тесном контакте с Р. Куден­хофе-Калерги предложение Франции относительно обустройства «опреде­ленной федеральной связи между народами, географически сгруппирован­ными как народы Европы»1. (Его немецкий коллега и лидер немецкой на­родной партии Г. Штреземан положительно отозвался на это предложение.) На следующем заседании, 9 сентября, представители европейских прави­тельств поручили французскому правительству конкретизировать предложе­ние А. Бриана в специальном докладе, который должен был стать основой для одобрения европейскими государствами практических политических шагов.

Но уже 29 октября 1929 г. на Нью-Йоркской фондовой бирже случился первый финансовый обвал, ставший настоящим потрясением для валютной и экономической системы Соединенных Штатов. Его последствия сразу больно ударили и по Европе, породив скептицизм среди широких кругов политической элиты и общественности относительно реалистичности плана А. Бриана и спровоцировав одновременно волну национализма.

Меморандум (т. наз. доклад Бриана), подготовленный французскими дипломатами и опубликованный 17 мая 1930 г., уже нес отпечаток мрачной

Bricιnd A. Discours devant la Хе session de ΓAssemblee de la Societe des Nations. — Actes de la Dixieme session ordinaire de l’Assemblee, Sixieme seance pleniere, 5 septeιnbre 1929. — Geneve. — P. 51—52.

политической и экономической атмосферы тогдашней Европы, вступившей в период длительного и глубокого общественного кризиса. Как позже отме­чал Р. Куденхофе-Калерги, парижский доклад произвел на него впечатление «птицы с подрезанными крыльями». И все же, несмотря на то, что этот до­кумент был встречен с определенным скептицизмом и вскоре его идеи были поглощены драматическими событиями текущей политики, доклад Бриана сохраняет важное значение как первое в XX в. предложение правительства европейского государства относительно европейского объединения.

Символично, что в тот же день, когда был опубликован доклад Бриана, А. Гитлер праздновал в Берлине свою первую победу на парламентских вы­борах, и группа представителей нацистской партии вошла в Рейхстаг. А еще несколько месяцев спустя, после поражения на выборах президента Фран­цузской Республики, завершилась политическая карьера А. Бриана.

Вскоре Европа стала эпицентром цепи драматических событий, кото­рые, в конце концов, привели ко Второй мировой войне: ремилитаризация Рейнской области, гражданская война в Испании, оккупация и аншлюс Ав­стрии нацистами, постмюнхенский раздел Чехословакии и агрессия со сто­роны немецких наци и сталинского режима против Польши в 1939 г.

Перед отъездом в Соединенные Штаты граф Р. Куденхофе-Калерги имел продолжительную встречу с У. Черчиллем в Англии, а 17 мая 1940 г. в присутствии Отто фон Габсбурга он делает свое последнее перед эмиграцией из Европы официальное заявление: «Завтрашний мир не может зиждиться на неограниченном и анархическом суверенитете европейских наций, и этот суверенитет должен быть дополнен уважением к общим интересам Евро­пы... Эта завтрашняя Федерация должна основываться не только на эконо­мическом и монетарном сотрудничестве,...но она также должна создать си­лу, способную защитить европейские государства от какой бы то ни было потенциальной агрессии»[238][239].

В США граф Р. Куденхофе-Калерги формирует «Американский комитет за свободную и единую Европу» и организует в Нью-Йорке V Панъев­ропейский конгресс, проведение которого поддержали и активно способст­вовали его подготовке, в частности, будущий президент США Гарри Тру­мэн, Джон Фостер Даллес и почти все европейские политические эмигран­ты, в том числе Томас Манн.

При непосредственном участии Р. Куденхофе-Калерги влиятельные аме­риканские издания публикуют разработанный панъевропейцами проект буду­щей Европейской федерации, а в издательстве Нью-Йоркского университета в 1944 г. выходит «Проект Конституции Соединенных Штатов Европы».

По возвращении в Европу Р. Куденхофе-Калерги встречается в Лондоне с У. Черчиллем. Они готовят знаменитую речь У. Черчилля, провозглашен­ную им в Цюрихском университете 18 сентября 1946 г., в которой бывший британский премьер призывает государства свободной Европы объединить­ся ради возрождения. Одновременно президент панъевропейского движе­

ния обращается с вопросником к 4256 парламентариям европейских госу­дарств, призывая положительно отозваться на проект Устава Европейского парламентского союза. Эта организация была создана в 1947 г., став, таким образом, предшественницей Парламентской ассамблеи Совета Европы.

Начиная с 1947 г. Р. Куденхофе-Калерги постоянно подчеркивал насущ­ную необходимость создания Европейского парламента, который избирался бы путем прямого голосования. В нем он видел демократическую платформу для создания сначала конфедерации, а затем и федерации европейских госу­дарств. Граф Р. Куденхофе-Калерги стал одним из инициаторов и активных участников знаменитого Гаагского конгресса 1948 г., о котором уже шла речь выше, где представители самых широких кругов западноевропейского общества обсуждали вопросы воссоединения народов Европы в единую ор­ганизацию, способную обеспечить прочный и длительный мир.

Если в прошлом идея единения народов Европы рождалась в воображе­нии философов, Гаага соединила вместе людей большого практического опыта, облеченных ответственностью за важнейшие сферы общественной жизни, от политики до профсоюзов, а их председательствующим был, как уже отмечалось выше, сэр У. Черчилль, почетный президент конгресса.

Резолюции Гаагского конгресса провозгласили, что «наступило время для государств Европы делегировать некоторые из своих суверенных прав, полномочий и осуществлять их совместно». Первым требованием конгресса стала инициатива относительно «срочного созыва» Европейской ассамблеи. Специально созданной конгрессом комиссии было поручено безотлагатель­но начать подготовку «Хартии прав человека». Было согласовано, что буду­щая ассамблея должна будет выдвинуть предложение о создании Суда спра­ведливости, способного применять санкции для обеспечения надлежащего уважения к этой хартии. Таким образом, конгресс государств Европы очер­тил сущность того, что должно было стать миссией Совета Европы.

Участники конгресса подчеркнули, что будущие союз или федерация должны оставаться открытыми для всех стран Европы, которые живут в условиях демократических систем и обязуются уважать Хартию прав челове­ка. Гаагский конгресс стал сигналом и поворотным пунктом беспрецедент­ного проекта, наметившего долгий и нелегкий путь народов Европы к под­линному единству.

В 1949 г. Европа стала на путь экономического оздоровления. Этому в огромной мере способствовали введение плана Маршалла и создание Евро­пейской организации экономического сотрудничества. Европа наконец по­верила в себя как целостность, в свою способность объединиться и возро­диться. 5 мая 1949 г. в Лондоне был подписан договор о создании Совета Ев­ропы, а 9 мая 1950 г. появляется историческая декларация Р. Шумана, тогда­шнего министра иностранных дел Франции, в которой он предложил план объединения угольной и сталелитейной промышленности стран Европы.

План Шумана стал реальностью после подписания 18 апреля 1951 г. в Париже шестью странами — основательницами ЕС учредительного договора Европейского объединения угля и металла. А 25 марта 1957 г. в Риме в под­держку Парижского договора был подписан договор о создании Европейс­кого Экономического Сообщества и Европейского сообщества атомной энергии (Евратома).

В этой связи Р. Куденхофе-Кал ерги, начиная с 1958 г., постоянно под­черкивал, что призванием вновь созданных европейских институций являет­ся не столько Европа деловых людей, сколько «Европа соотечественников». Он энергично содействовал разработке известного Плана Фуше 1961 года, предложенного французским правительством и поддержанного К. Аде­науэром, который предусматривал первые шаги в направлении создания по­литического союза Европы.

В последней своей книге «Европа как мировая держава», представлен­ной им по случаю XII Панъевропейского конгресса (Вена, 1972 г.) и пятиде­сятилетия панъевропейского движения, Р. Куденхофе-Калерги завещает: «Европа — это прежде всего общность судьбы». Символично, что почти три­дцать лет спустя, в ноябре 2002 г., когда Европа снова оказалась на перепу­тье в связи с введением евро, расширением и кардинальной институциона­льной реформой ЕС, программная книга государственного министра Фран­ции по европейским делам Пьера Московичи, отражающая официальную точку зрения французского правительства, выходит под очень схожим на­званием: «Европа как держава в процессе глобализации»1.

Не удивительно, что граф Р. Куденхофе-Калерги не был сторонником участия народов тогдашнего советского пространства (кроме стран Балтии, подвергшихся советской оккупации вследствие Пакта Молотова—Рибен- тропа) в будущей европейской федерации или конфедерации. Во-первых, тогдашний сталинский, как и сменивший его хрущевский, режим не давал никаких надежд на вхождение СССР в «европейский дом», а любые мечты относительно распада громадной коммунистической сверхдержавы казались в то время фантастическими. Во-вторых, следует, на наш взгляд, иметь в ви­ду и тот факт, что в период 1922—1939 гг., когда активно формировались и совершенствовались концептуальные основы и идеология панъевропейско­го движения, сам Советский Союз географически и геостратегически был значительно менее «европейским», чем после Второй мировой войны, и в его состав еще не входили тесно связанные с европейской исторической и культурной традицией регионы Западной Украины, Западной Белоруссии, Калининградской области, уже упомянутой Балтии; еще не было Варшавс­кого договора и Совета экономической взаимопомощи, которые обеспечи­вали бы глубокое военно-политическое, экономическое, а с ними и опреде­ленное культурное «вхождение», а точнее, доступ СССР к «традиционной Европе» (вместо этого существовал «санитарный кордон» «малой Антанты» против советской России). Наконец, в-третьих, СССР активно пытался в те годы осуществлять теорию «экспорта революции» именно в Азии путем ак­тивного экономического и военного сотрудничества с Китаем, Афганиста­ном, Ираном и другими странами.

Кардинальным вопросом панъевропейского движения всегда был воп­рос, имеют ли Западная Европа и западнохристианский мир «общий культу­рный и этический код» с Россией[240][241]. Между тем на этот вопрос более 120 лет

тому назад убедительно ответил едва ли не крупнейший знаток «российского кода» Ф. М. Достоевский. «Европа, — писал он в дневнике, — нам вторая отчизна, — я первый пылко исповедую это и всегда исповедовал»1. Как от­мечает известный современный российский философ и политолог профес­сор А. Панарин, «Россия, начиная по крайней мере с реформ Никона и Пет­ра I, постоянно интегрировала западные идеи в свою социокультурную сис­тему, то есть, не была монокультурной»[242][243].

Даже главный идеолог современного российского славянофильства В. Кожинов подчеркивает: «В составе “Руси” значительное место и еще бо­лее значительная роль принадлежали, без сомнения, выходцам из германо­скандинавских племен (...). История — это постоянный диалог народов, а не совокупность их монологов»[244].

Что касается Украины, то она существенным образом заинтересована именно в таком развитии событий. Ведь это дало бы ей возможность самым эффективным способом воспользоваться своим географическим положени­ем в качестве транзитного государства и одновременно консолидировать раз­ные векторы украинской внешней политики в единое направление общеев­ропейской и шире — евроатлантической интеграции. Таким образом уда­лось бы преодолеть до сих пор почти непримиримые противоречия между геополитической и цивилизационной ориентацией разных сегментов украи­нского общества, создать условия для достижения национального консенсу­са относительно будущего Украины как европейской демократической стра­ны с социально ориентированной рыночной экономикой, полномасштабно вовлеченной в континентальные интеграционные процессы.

Как прогнозировал еще в 1999 г. в своем докладе, подготовленном для французского правительства, экс-председатель правления Европейского ба­нка реконструкции и развития Ж. Аттали, в течение двух последующих деся­тилетий членами Европейского Союза будут уже 40 государств, включая Украину, Молдову, Сербию с Черногорией, Турцию, а, возможно, также Россию, Армению и Грузию[245]. Если в послевоенные годы к поискам путей интеграции Западной Европы побуждали прежде всего потребности эконо­мического выживания, обеспечения кредитоспособности европейских госу­дарств, объединения усилий в базовых отраслях промышленности, таких, как угольная промышленность, металлургия, энергетика, а также насущная потребность создания дееспособной евроатлантической системы безопасно­сти перед лицом советской военной угрозы, то сегодня, по нашему мнению, основными факторами, способными активизировать евроинтеграционные усилия в масштабе всего континента, будут проблемы сотрудничества евро­пейских государств в борьбе с международным терроризмом, нелегальной

миграцией, контрабандой наркотиков и оружия, проблемы энергетической безопасности Европы.

Принципиальные договоренности В. Путина и Дж. Буша относительно поддержки развития «евроатлантической общности», достигнутые во время официального визита российского президента в США осенью 2001 г., под­держка Россией антитеррористической операции США и НАТО в Афганис­тане, финансово-экономическая стабилизация в России, высокий уровень доверия со стороны российского общества к личности президента В. Путина и к его курсу либеральных рыночных реформ, направленных на вхождение страны во Всемирную торговую организацию и полномасштабное участие России в евроинтеграционных процессах — все это, безусловно, способству­ет реализации прогноза Ж. Аттали относительно создания в долгосрочной перспективе интегрированной Большой Европы.

Таким образом, на заре XXI в. история убедительно засвидетельствовала пророческую силу идей Р. Куденхофе-Калерги, выраженных им еше тогда, когда Европа лежала в руинах после Первой мировой войны, а впереди были безумие реваншизма и тоталитаризма, Вторая мировая война, «железный за­навес» и глобальное противостояние между Востоком и Западом. Но про­гнозы классиков марксизма-ленинизма и автора «Майн Кампф», которых вдохновляла жажда соответственно социальной и национальной мести, в дол­госрочной перспективе оказались химерной утопией. Европа и человечество нашли эффективный и жизнеспособный ответ на их вызов: строительство свободного и открытого гражданского общества на принципах демократии, верховенства права, уважения к правам и основным свободам человека. И сегодня от каждого европейца зависит, будет ли отмечать столетний юбилей знаменитого панъевропейского проекта политически, экономически и куль­турно объединенная Европа от Гренландии до Камчатки.

Таких авторов, как Р. Куденхофе-Калерги, сложно считать теоретиками в том значении, которое придает этому термину современная социальная нау­ка. В то же время в его трудах и выступлениях можно проследить четкие тема­тические связи со способом мышления идеалистов-международников перио­да между воен1, к которым обычно относят таких мыслителей, как Дэвид Ми- трани.

Тот факт, что книги, подобные «Пан-Европе», и немалое количество других проектов объединения Европы, не представляли собой формальных академических текстов, не означает, что они были в известной степени ан- титеоретическими или нетеоретическими. Вероятно, справедливым будет сказать, что в период между войнами, особенно в Европе, формализация та­ких научных дисциплин, как политология и международные отношения, была еще далека от завершения. Книги, посвященные соответствующим проблемам, писались скорее в публицистической манере и были рассчитаны на аудиторию, которая складывалась хотя и из интеллектуалов, но преиму­щественно непрофессионалов в этих сферах, не осведомленных обо всех [246]

условностях и терминологии специализированных социально-научных дис­куссий.

Однако еще более интересным, по нашему мнению, является тот факт, что тема европейского единства стала непосредственно предметом интел­лектуального дискурса и официальных дискуссий политиков межвоенной эпохи (особенно в конце 20-х гг.). Как отмечает Бен Розамонд1, наблюда­лась постоянная взаимосвязь между появлением интеллектуальных проек­тов и действиями определенных политиков. Кроме интересного вопроса ин­теллектуальных влияний на политиков, которые претендовали на роль твор­цов истории, здесь также встает очень важная в целом проблема роли и ста­туса теории и идей в виде «виртуальных структур» и агентов в «реальном ми­ре». Романтический дух панъевропейства и сугубо рациональные интересы политических лидеров западных держав дали мощный импульс выстрадан­ному поколениями европейцев процессу мирной интеграции вначале запад­ной части, а через четыре десятилетия — и всего нашего континента. [247]

<< | >>
Источник: ЦИВИЛИЗАЦИОННАЯ СТРУКТУРА СОВРЕМЕННОГО МИРА. В 3-х томах. Том II. МАКРОХРИСТИАНСКИЙ МИР В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗАЦИИ. Под редакцией академика НАН Украины Ю. Н. ПАХОМОВА и доктора философских наук Ю. В. ПАВЛЕНКО ПРОЕКТ «НАУКОВА КНИГА» КИЕВ НАУКОВА ДУМКА 2007. 2007

Еще по теме Трансформация политической архитектуры Европы и место в ней Совета Европы:

  1. 32. Политические события в Восточной Европе во второй половине 80-х гг. Как, на ваш взгляд, дезинтеграционные процессы в СССР отразились на развитии событий в странах Восточной Европы. В чем схожесть и различие перемен, которые произошли во второй половине 80- начале 90-х гг. XX века в СССР и странах Восточной Европы?
  2. ГЛАВА 7 ПОЗДНЕИНДОЕВРОПЕЙСКАЯ ПРАРОДИНА ПО ДАННЫМ АРХЕОЛОГИИ. ИНДОЕВРОПЕИЗАЦИЯ ЦЕНТРАЛЬНОЙ И СЕВЕРНОЙ ЕВРОПЫ (ПРАИНДОЕВРОПЕЙЦЫ В ЦЕНТРАЛЬНОЙ ЕВРОПЕ)
  3. 17: Особенности политического развития ведущих государств Западной Европы в конце 20 — начале 21в.
  4. 29) Основные политические силы и их взгляды на перестройку. Какие цели «архитектуры перестройки» ставили перед собой в реформировании политической системы СССР? Совпали ли эти цели с результатами политической реформы? Аргументируйте свой ответ.
  5. МЕЖДУНАРОДНЫЕ ПРОТИВОРЕЧИЯ В ЕВРОПЕ
  6. Мезолит в северной Европе
  7. Племена Европы
  8. Энеолит в Западной Европе
  9. 16: Особенности политического развития ключевых стран на рубеже 20-21 вв. Назовите спектр политических сил, который сложился в последние десятилетия в западном обществе. Почему, на ваш взгляд, в ряде стран на место левых приходят неоконсервативные силы? Обоснуйте свое видение проблемы.
  10. Мезолит на юге Европы
  11. ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА, СОВЕТОВ И ПОЛИТИЧЕСКИХ ПАРТИЙ В МАРТЕ - ИЮЛЕ 1917 ГОДА.
  12. ОТКРЫТИЕ ЕВРОПЫ
  13. Культура народов европы эпохи бронзы
  14. Глава 2 ЕВРОПА В ЭПОХУ НЕОЛИТА
  15. Унетицкая и лужицкая культуры в центральной Европе