<<
>>

Историко-этнологическая реконструкция первобытного прошлого в XX в.

Этнологическая наука развивалась в XX в. не менее интенсивно, чем первобытная археология и палеоантропология. В дополнение к тому, что уже знала наука XIX в., был собран и частично интерпре­тирован громадный запас новых фактов об обществах, которые в си­лу своей изолированности не подвергались ранее изучению.

В про­цессе сбора этих фактов значительному усовершенствованию под­верглась методика полевого этнологического исследования: была осознана роль наблюдателя и его влияние на информатора, с по­мощью разработки адекватных вопросников сделана успешная по­пытка преодоления этого влияния, собираемые данные стали много точнее, что позволило отказаться от многих скороспелых суждений предшествующей эпохи: подобные суждения отражали часто недо­понимание исследователей и информаторов, проистекавшее, в част­ности, и за счет незнания аборигенных языков. В то же время в XX в. знание местных языков было осознано как необходимый элемент

любой научной полевой этнологической работы. Таким образом, ре­конструкция даже тех явлений, которые были описаны раньше, ба­зировалась на гораздо более полном фактическом фундаменте и по­этому была более точна и объективна.

Преодолевая эволюционизм этнологов XIX и начала XX столетия, этнологическая наука создала значительное число новых подходов и теоретических концепций, сторонники которых группировались в так называемые школы, которых было несколько в истории эт­нологии: диффузионистская (англичане Уильям Риверс и Графтон Эллиот-Смит, немец Фридрих Ратцель), школа культурных кругов (Фриц Гребнер, Вильгельм Шмидт), функциональная (англичанин Альфред Радклифф-Браун, работавший в Англии поляк Бронислав Малиновский), культурно-историческая (работавший в США не­мецкий ученый Франц Боас и его многочисленные ученики), соци­ологическая (французские ученые Эмиль Дюркгейм, Марсель Мосс, Люсьен Леви-Брюль) и ряд других.

Нет нужды здесь на них останав­ливаться, так как они прйнадлежат истории этнологии, а не истории первобытного общества, хотя в трудах представителей этих школ разбросаны пенные соображения и замечания, касающиеся динами­ки и происхождения многих общественных институтов. Гораздо ин­тереснее рассмотреть те достижения этнологической науки, которых она добилась при изучении отдельных конкретных проблем истории первобытного общества.

Первой из таких проблем являлась проблема начальных форм половых отношений, установленных еще исследователями XIX в. На основании истолкования одной из систем родства можно было предположить, что ими были беспорядочные половые общения, по­лучившие наименование промискуитета. Бахофен постулировал эту форму половых общений, даже не касаясь вопроса о системах родст­ва, а исходя из общих соображений, и назвал ее гетеризмом — терми­ном, который, однако, не привился в литературе в противовес про­мискуитету. Этнологическая литература при реконструкции самых ранних ступеней развития брачных отношений на протяжении мно­гих десятилетий исходила из гипотезы промискуитета. Обстоятель­ной критике этой гипотезы с доказательным разбором всех случаев ее несоответствия конкретным этнологическим данным мы обязаны Александру Михайловичу Золотареву, выступившему в 30-е годы. Как полевой этнолог он работал среди народов Амура, но параллель­но с полевой работой много занимался теоретическими проблемами, привлекая этнологические данные о самых разнообразных народах. Именно это широкое сопоставление систем родства у разных на­родов и позволило ему обосновать негативный вывод в отношении

существования промискуитета как отправной точки в развитии се­мейно-брачных отношений. В связи с этологическим изучением приматов, особенно высших, начавшимся с применением новой техники и новых методических подходов в 60-е годы, этот вывод по­лучил подтверждение с неожиданной стороны. Речь идет о достаточ­но четко выраженном у обезьян избегании половых связей между ближайшими кровными родственниками.

Если отсутствие или ред­кие случаи полового общения между сыном и матерью можно объяс­нить их принадлежностью к разным поколениям, то аналогично редкие связи разных братьев и сестер не поддаются подобному объ­яснению, нужно думать в данном случае о каком-то другом поведен­ческом механизме. Так или иначе эти приматологические наблюде­ния укрепляют нас в правоте отрицания существования промиску­итета на заре человеческой истории.

Несомненной демонстрацией интерпретационной эффективнос­ти этнологического и сравнительно-культурологического подхода стало объяснение археологически установленного феномена, ха­рактерного для верхнего палеолита. Сначала в европейских, а затем в азиатских верхнепалеолитических памятниках были обнаружены реалистически выполненные женские статуэтки из камня и кости, отличающиеся одна от другой многими особенностями, но имею­щие в большинстве своем одну общую черту — гипертрофированное выражение вторичных половых признаков. Для объяснения этого интересного, но странного явления были предложены разные гипо­тезы, вплоть до предположения о том, что верхнепалеолитические люди фиксировали в этих статуэтках изредка встречавшиеся консти­туциональные отклонения, обязанные своим происхождением эндо­кринным нарушениям. Подобному объяснению противоречит, одна­ко, то обстоятельство, что в скульптуре представлены поголовно женские изображения, тогда как эндокринные нарушения, во вся­ком случае подавляющая их часть, встречаются с более или менее одинаковой частотой у мужчин и женщин. Гораздо более рациональ­но опирающееся на этнологические аналогии представление, со­гласно которому в статуэтках воплощены образы матерей — праро­дительниц и хранительниц очага, что имело первостепенное значе­ние для родовой общины и в какой-то мере цементировало ее вокруг мифологических символов, а может быть, даже и вокруг каких-то божеств конкретного пантеона. Разработка этой концепции связана с именами археологов — упоминавшегося выше Ефименко и Павла Иосифовича Борисковского, этнолога Сергея Александровича Тока­рева, она пользуется широким распространением у нас и разделяется также многими зарубежными специалистами.

Пожалуй, в своих идейных истоках в какой-то мере совпадает с этой концепцией теория производственного происхождения экзо­гамии и дуальной организации, разработанная Сергеем Павловичем Толстовым: появление статуэток объяснялось конкретными соци­ально-общественными мотивами, Толстов исходил из производст­венных отношений, производственной необходимости исключения внутригрупповых половых связей из жизни первобытных коллекти­вов, так как они мешали производственным процессам.

До сих пор не вполне ясно, в каком хронологическом соотношении находятся друг с другом экзогамия и дуальная организация — предшествовало ли возникновение экзогамии образованию дуальной организации, но Золотарев продемонстрировал широчайшее распространение ду­альной организации в разных обществах и на разных этапах истории первобытного общества. Книга Золотарева «Родовой строй и перво­бытная мифология» была написана ,в конце 30-х годов, хотя появи­лась в свет лишь в 1964 г., поэтому его можно считать не только крупной фигурой в монографическом изучении дуально-родовых отношений, в которых он выявил сложные структуры, например подразделение дуальных половин в свою очередь на дуальные части, но и пионером исследования бинарных оппозиций в знаковых сис­темах первобытности, описание и интерпретация которых занимает столь значительное место в современной литературе о первобытном обществе.

Немалый отзвук в первобытной истории имели этнологические разработки, связанные с материальным субстратом современных эт­нических коллективов и его типологизацией, т. е. с типологией тех общностей, которые могут быть выделены по этнологическим дан­ным. Ученик Боаса Кларк Уисслер в начале 20-х годов аргументиро­вал представление о культурных ареалах, внутри которых концент­рировались, по его мнению, комбинации культурных особенностей, сравнимые по своему внутреннему смыслу с теми культурными комплексами, на основании которых позже выделялись археологи­ческие культуры. Сравнивая культурные ареалы в древности с совре­менными, Уисслер показал их несовпадение и впервые поставил этим вопрос о границах этнической интерпретации древних культур­ных ареалов, а также их динамики во времени. Следующим этапом было выделение культурных ареалов двух типов — соответствующих так называемым хозяйственно-культурным типам и историко-этно­логическим областям. Это выделение было произведено русскими антропологами и этнологами Максимом Григорьевичем Левиным и Николаем Николаевичем Чебоксаровым в 1946 г., хотя в выделе­нии хозяйственно-культурных типов они шли по стопам Толстова,

предложившего это понятие на 17 лет раньше.

Под понятием хозяй­ственно-культурного типа было предложено подразумевать та­кое сходство явлений материальной и частично духовной культуры в пределах культурного ареала, которое обязано своим происхожде­нием влиянию сходных географических условий и имеет общее про­исхождение, историко-этнологические области — это области, вну­три которых сходство является результатом общности исторической судьбы. Несмотря на малую доказательность влияния природных условий на формирование даже материальной культуры, не говоря уже о духовной, и неопределенность понятия общности исто­рической судьбы, деление на хозяйственно-культурные типы и ис­торико-этнологические области привилось в отечественной этно­логической литературе, обросло дополнительными разработками, в которых немалое место заняли ретроспективные исследования о динамике хозяйственно-культурных типов во времени. Именно это направление исследовательской работы в наибольшей мере повлияло на первобытную историю, так как оно было связано с изу­чением ранних форм хозяйственно-культурных типов, например, охотников-собирателей и рыболовов или мотыжных земледельцев.

Этнология в своем развитии выделила три субдисциплины — экономическую, потестарнополитическую и юридическую этноло­гию, в Западной Европе и США называемые экономической антро­пологией, политической антропологией и этнологией права. Нача­лом экономической антропологии считается традиционно 1925 год, когда появился «Этюд о даре» Мосса, в котором сделана попытка рассмотреть экономические отношения в первобытном обществе в рамках обмена, например, обычая потлача у северо-западных ин­дейцев Канады и частично США. Позже реконструкция экономи­ческих отношений привлекла многих исследователей, в том числе и отечественных (Юрий Иванович Семенов), но здесь еще остается много неясного и требующего дальнейшей работы. Рождение по­литической антропологии многие историографы связывают с де­ятельностью Редклифф-Брауна, но это вряд ли справедливо: и он, и Малиновский уделяли большое внимание изучению политиче­ских структур и отношений власти, но для них все же оно не было основным.

Описание политической системы и отношений власти составляет основное содержание книги англичанина Эдуарда Эванс-Притчарда о нуэрах, вышедшей в 1940 г. Собственно с этой книги и началась серия исследований об институтах власти, в том числе и политической, опубликованных на протяжении послед­них десятилетий XX в. В них показано многообразие этих институ­тов и выявлено отношение к ним возрастных классов. Монография

Льва Евгеньевича Куббеля «Очерки потестарнополитической эт­нографии» обобщает накопленную в этой области информацию и выдвигает ряд новых точек зрения. Работа в области этнологии пра­ва с конца XIX в. за рубежом ведется почти непрерывно. У нас она также имеет глубокие корни, в особенности в книгах Максима Максимовича Ковалевского и его учеников. В 1920-х годах, после работ Марка Осиповича Косвена, она почти прервалась и возобно­вилась только в последнее десятилетие усилиями Абрама Исакови­ча Першица, Анатолия Борисовича Венгерова, Юрия Ивановича Семенова и др. Выдвинутое Першицем понятие «первобытной мо­нонормы» как индискретного соединения права, морали и других поведенческих норм получило широкое признание в правоведении пашей страны.

Остается сказать о последней сфере этнологии, разработка кото­рой сыграла важную роль в реконструкции истории первобытного общества, — сфере изучения общественного сознания. Нужно сразу же подчеркнуть, что этой сферой не занимались специально только этнологи, она являлась всегда также областью приложения исследо­вательских усилий социологов, философов и искусствоведов. После работ Леви-Брюля о первобытном мышлении, которые выходили в 20—40-е годы и в которых была предпринята попытка показать алогический характер первобытного мышления и господство в нем коллективных представлений, организованных не по принципу ло­гических переходов, а по системе так называемого сопричастия, на­ибольшую известность приобрели в этой теме многочисленные ра­боты Клода Леви-Стросса, одного из наиболее последовательных французских сторонников структурализма. На заре своей научной карьеры Леви-Стросс работал в Океании, собирая полевые этноло­гические материалы, но дальнейшая его работа носила в основном кабинетный характер. Им предложена общая структурная схема пер­вобытного мышления, различные комплексы культурных особен­ностей возникают как инварианты в этой схеме, большое место за­нимают в ней бинарные оппозиции. Сама схема достаточно далеко оторвана от материальной базы общества, но все же с ее помощью Леви-Строссу удалось довольно удачно изучить возникновение ряда надстроечных явлений, чем и объясняется успех его работ.

Говоря об общественном сознании эпохи первобытности, нельзя обойти молчанием и то направление исследований, целью которого является выяснение уровня развития положительных знаний в раз­ных первобытных коллективах. Очень много исследований по­священо описанию производственных навыков — земледельческих 84

и скотоводческих, соответствующей терминологии и ее социаль­ным функциям, земледельческому календарю, системам счета. Ретро­спективное проецирование этих данных осуществляется с помощью археологии, которая сама приносит большую информацию: речь идет о счете в палеолите, дія восстановления его служат замкнутые совокупности повторяющихся элементов орнамента. В изучении этого материала и открытии его счетных свойств особенно значи­тельна роль американского ученого Александра Маршака и отечест­венного исследователя Бориса Алексеевича Фролова.

В заключение нельзя не сказать о той совокупности данных, кото­рые доставляются не этнологией, а палеолингвистикой, но которые, как и палеоэтнология, способствуют реконструкции первобытной ситуации, в данном случае языковой. Палеолингвистика в лице ком­паративистики, т.е. восстановления древних праязыковых состояний на основании сравнения, структурного, лексического и фонетиче­ского, языков разных систем, сделала громадные успехи на протяже­нии XX в. Сначала индоевропейская компаративистика была разра­ботана до такого уровня, что он позволил получить систему индоев­ропейского праязыка и его диалектов, а также заглянуть в картину их прежнего расселения и предложить правдоподобные гипотезы пра­родины индоевропейцев — громадная научная задача, подступ к ко­торой обозначился в конце 20-х годов, но которая продолжает обога­щаться побочными результатами до сих пор. Сама проблема аре­ального распространения системы диалектов индоевропейского праязыка была сформулирована французским лингвистом Антуаном Мейе, и его можно считать предтечей и даже родоначальником современного этапа в развитии индоевропейской лингвистической теории. Уже эта область языкознания, реконструктивная работа внутри которой уходит хронологически до IV тысячелетия до н.э. ярко продемонстрировала этногенетические возможности лингвис­тических данных, исключительно важных при всех историко-эт­нологических сопоставлениях. Несколько прежде, чем индоевро­пейское языкознание, развивалось сравнительно-историческое изу­чение других языковых семей, также достигшее впечатляющих успехов. В итоге на базе палеолингвистических реконструкций, корректируе­мых лингвистическим исследованием древних письменных памят­ников, мы получили к настоящему времени достаточно правдо­подобную картину распространения языков разных языковых семей в пределах Старого Света в Ш —IV тысячелетиях до н. э. К сожа­лению, африканское языкознание, как и сравнительно-лингвис­тическое изучение языков коренного населения Африки, развито

гораздо менее значительно, многие возможности, связанные с язы­ками американских индейцев, безвозвратно потеряны, и в этих сферах сравнительно-исторического языкознания трудно ожидать безоговорочных успехов.

Совершенно естественно, что исследовательская мысль не могла ограничиться хронологическим рубежом на 6 тыс. лет от современ­ности и стремилась постоянно проникнуть в более глубокое языко­вое прошлое. Такую попытку, малообоснованную фактически, но смелую по замыслу и идейно целеустремленную, предпринял рус­ский востоковед, лингвист и филолог Николай Яковлевич Марр в конце 20-х — начале 30-х годов. В соответствии с гипотезой Марра, все языки мира развились из четырех звуковых элементов, на основе которых позже в ходе исторического развития образовалось все лек­сическое и фонетическое многообразие современного этапа языко­творчества. Эта гипотеза развивалась его учениками и последовате­лями до начала 50-х годов. Гипотеза Марра производит странное впечатление, многие современные лингвисты называют ее даже, очевидно, не без оснований, фантастической, но она представляла собою стремление прорыва в неизвестность, фантазия, действи­тельно, восполняла в ней недостаток фактов. Гипотеза призывала к дальнейшему поиску и отказу от привычных представлений. Срод­ни Марру по своим установкам был американский лингвист Морис Сводеш, также исходивший из единства глоттогонического процесса и на этом основании постулировавший родство далеких структурно и географически языков, например атапаскского на западе Север­ной Америки и уральских в Западной и Южной Сибири. Ему же принадлежит и система первой языковой хронологии, опирающаяся на лексикостатистику, т. е. на подсчет сходных слов базового слова­ря. После 60-х годов, на которые приходятся основные достижения Сводеша, его работы были подвергнуты критике и лишь частично принимаются современной лингвистикой, но они, безусловно, были пионерскими и открыли новые горизонты в палеолингвистических реконструкциях.

Остается упомянуть о современном состоянии этих реконструк­ций. Оно во многом обязано работам советского лингвиста Владис- ' лава Марковича Иллича-Свитыча конца 60-х — начала 70-х годов, продолженным его последователями. Он вскрыл общие и хроноло­гически очень глубокие корни индоевропейских, семитских, карт­вельских, алтайских и уральских языков и постулировал на этом ос­новании существование в древности огромной по объему макро­семьи, которую он назвал ностратической, использовав для этого

термин, предложенный еще в начале 20-х годов. Его последователи, опираясь на реалии, отраженные в ностратической лексике, относят существование самой макросемьи к эпохе мезолита и даже верхнего палеолита. Хотя работы этого направления подвергаются критике, они успешно развиваются и, в частности, делаются попытки обосно­вать параллельно с существованием ностратической макросемьи других макросемей не менее широкого территориального охвата, на­пример макросемьи, охватывающей северокавказские языки, кет- ский в Сибири и синотибетские языки и диалекты в Центральной, Восточной и Юго-Восточной Азии. В какой мере оправданы эти по­пытки, должно показать будущее.

<< | >>
Источник: История первобытного общества учеб, для студентов вузов по спец. «История»/В.П. Алексеев, А.И. Перший. — 6-е изд. — М., 2007— 350,[2] с.: ил.. 2007

Еще по теме Историко-этнологическая реконструкция первобытного прошлого в XX в.:

  1. ЭТНОЛОГИЧЕСКИЙ ЭКСКУРС
  2. ПРОШЛОЕ
  3. ИЗМЕНА ПРОШЛОМУ
  4. Из ПРОШЛОГО И НАСТОЯЩЕГО села Эшера*
  5. И. В. Пьянков ДРЕВНЕЙШИЕ ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ОБРАЗОВАНИЯ СРЕДНЕЙ АЗИИ (Опыт исторической реконструкции)
  6. Е.В.Антонова РЕКОНСТРУКЦИЯ СМЫСЛА АРХЕОЛОГИЧЕСКОЙ ВЕЩИ. ПОИСКИ ПУТИ
  7. 24 Социалистическая реконструкция экономики ипроизводства. Индустриализация и коллективизация. Трудности и итоги. 20-30 гг.
  8. § 1. Древнегреческие историки.
  9. ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ И ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРИЕМЫ ДРЕВНЕГРЕЧЕСКИХ ИСТОРИКОВ
  10. К ПРОБЛЕМЕ ОБРАЗОВАНИЯ БОСПОРСКОГО ГОСУДАРСТВА (Опыт реконструкции еоенно-политической ситуации на Боспоре в конце VI — первой половине V в. до н. э.)
  11. АРМЯНСКИЕ ИСТОРИКИ