<<
>>

Происхождение языка — внелингвистическая проблема?

С философской точки зрения очевидно, что происхождение каких-то явлений должно изучаться той же наукой, какая изучает сами явления. Философия диалектического материализма специ­ально подчеркивает, что любое явление должно рассматриваться в динамике и развитии, и только тогда оно может быть по-насто­ящему понято, тогда можно установить его место среди других явлений.

Таким образом, любая наука исследует подведомственный ей круг природных или социально-исторических процессов и явле­ний не только в статике, но и в динамике, прослеживает их исто­ки, пытается открыть законы, управляющие их развитием. Практи­чески подобный подход открывается даже при поверхностном знакомстве с любой наукой — немалое место по объему в любой научной дисциплине занимают гипотезы о происхождении тех яв­лений, которые она изучает, а теоретическое значение таких гипо­тез еще больше: они целиком определяют лицо научной дисцип­лины и ее право именоваться развитой и продвинутой или отсталой и находящейся лишь на пороге настоящего понимания предмета исследования. В мире все изменчиво и подвижно, и научное знание только в той мере способно отразить это вечное движение, в какой оно будет вдумываться в4 генезис явлений, природу и причины процессов, фиксировать циклы развития природных явлений и социальных институтов. Так ставит вопрос диалектический материализм.

Язык как средство человеческого общения, мышления и выра­жения не составляет исключения из этого общего правила. Но его специфика в качестве предмета научного исследования огромна. Во внешних своих проявлениях он представляет собой результат технической работы наших голосовых органов и в то же время обслуживает все сферы социальной жизни, без него жизнь общества даже в простейших своих формах была бы невозможной. Формы реализации речи биологичны, но вся функция языка социальна, поэтому его нельзя безоговорочно отнести ни к кругу биологиче­ских, ни к кругу социальных явлений, он входит в обе категории лишь какими-то своими гранями, оставаясь особым явлением, изучающимся с разных сторон и различными специфическими методами.

Лингвистику, языкознание, принято относить к гумани­тарным наукам; она считается даже одной из основных гуманитар­ных дисциплин. Так сложилось исторически — в древности в индийской и античной науке к языку шли от текста, на основе тек­

стов, представлявших собой более или менее выдающиеся литера­турные произведения, выводились правила нормативной граммати­ки, языковые факты входили в сознание вместе с филологическими, то есть вместе с изучением текста. Отсюда грамматика, как часть филологии, входила в сокровищницу гуманитарного знания, была до какой-то степени одним из краеугольных его камней. И действи­тельно, языкознание на протяжении двух с половиной тысячелетий оставалось гуманитарным, применяя характерные для гуманитар­ной науки чисто описательные методы изучения языка и тесно переплетаясь сначала с филологией, а затем и с другими гумани­тарными дисциплинами — историей литературы, анализом исто­рических источников и т. д. Интересное освещение этих аспектов истории лингвистики содержит книга Т. А. Амирова, Б. А. Оль- ховикова и Ю. В. Рождественского «Очерки по истории линг­вистики», изданная в 1975 г. На биологические, чисто материаль­ные стороны речи, ее воспроизведение голосовым аппаратом чело­века обращалось мало внимания. Между тем без органов речи, воспроизводящих звуки, не было бы и никакой языковой коммуни­кации. Как ни сложна она, она сводится к работе речевого аппарата и воспринимается ухом. Без достаточно развитого мозга — органа мысли — также не могла бы развиться никакая языковая коммуни­кация. Лишь в последние десятилетия в лингвистику влились и стали в ней широко использоваться данные антропологии о струк­туре и хронологической динамике мозга у предков человека и дан­ные нейрофизиологии о разнообразных функциях мозга. В недрах самой лингвистики одновременно стали использоваться экс­периментальные биофизические методы для изучения именно той стороны языка, которая и является биологической,— работы голосовых органов.

Не есть ЛИ ЭТО внесение СО стороны чуждых самой ЯЗЫКОВОЙ науке методов? Языкознание использует лишь результаты приме­нения этих методов, но сами они, может быть, остаются для него посторонними, входят в сферу языкознания лишь от случая к случаю и как чужеродное тело? Ведь не изучается же в языкозна­нии звук сам по себе, он интересен языковедам только лишь в связи с его языковой нагрузкой и местом, которое он занимает в языке.

Но в том-то и дело, что для характеристики речевого звука все равно используются среди прочих и физико-акустические параметры l. Исследование всех языковых процессов теснейшим образом сомк­нуто с изучением мышления, и, оставляя в стороне мышление, невозможно ни понять, ни истолковать эти процессы. Это означает, что и биоакустика языка, и палеоневрология, как сейчас часто называют ответвление антропологии, занимающееся эволюцией мозга, и анатомия речевых органов какими-то своими частями орга­нически входят в языкознание, образуя в нем специальные разделы.

См.: Фант Г. Акустическая теория речеобразования. М., 1964.

Примерное распространение языковых семей до эпохи Великих географических откры­тий. 1 — э с ко-алеут с кая, 2 — на-дене, 3 — алгонкино-вахашская, 4 — пенути, 5 — юто- ацтекская, 6 — хока-сиу, 7 — миштеко-сапотекская, 8 — майя-соке, 9 — миското-мата- гальпская, 10 — чибча, 11 — аравакская, 12 — карибская, 13 — тупигуарани, 14 — жес, 15 — кечуа и аймара, 16 — арауканская, 17 — пуэльче-техуэльче, 18 — алакалуф, она и ямана, 19 — койсанская, 20 — пилотская, 21 — суданская, 22 — банту, 23 — афро-

азийская, 24 — кавказская, 25 — индоевропейская, 26 — финно-угорская, 27 — баскский язык, 28 — мунда, 29 — дравидийская, 30 — самодийская, 31 — тюркская, 32 — тун­гусо-манчжурская, 33 — монгольская, 34 — корейский и японский языки, 35 — айнский язык, 36 — китайско-тибетская, 37 — тайская, 38 — индонезийская, 39 — папуасская, 40 — австронезийская.

Много внимания в лингвистике уделяется биоакустике речи, армия языковедов специализируется в фонологии —- учении о звуковой стороне языка, но пока еще немногие лингвисты занимаются психо­физиологией речи, она остается сферой действий нейрофизио­логов. Однако происходящий на глазах разворот собственно лингвистической работы в этой области, обогащение общей линг­вистики антропологическими и нейрофизиологическими данными, оформление психолингвистики показывают, что языкознание постепенно становится тем, чем оно в действительности и должно быть,— не чисто гуманитарной дисциплиной, а специфической наукой, частично объединяющей в себе и гуманитарные, и экспериментальные естественнонаучные методы и изучающей все стороны языка в полном объеме, а не только его социальные аспекты.

Как в свете всего сказанного отнестись к генезису языка? Сталкиваемся ли мы здесь с каким-то процессом, настолько далеко в хронологическом отношении отстоящим от современности, что судить о нем на основании современных лингвистических фак­тов нет никакой возможности? Ведь процесс этот не реконструиру­ется удовлетворительным образом, и максимум, на что можно рас­считывать,— это получить о нем Лишь некоторую косвенную информацию, опираясь на данные многих дисциплин, изучающих самые ранние этапы первобытной истории, таких, как антропо­логия, археология, этнография и т. д. Многие лингвисты так и счи­тают, и именно на этом основании сформулирована гипотеза, сог­ласно которой происхождение языка представляет собой экстра- лингвистическую проблему, то есть проблему, целиком лежащую за рамками лингвистической науки, комплексную, то есть решаемую усилиями разных дисциплин, а то и вообще не решаемую не только на современном уровне развития науки, но и принципиально. Известный французский лингвист Ж. Вандриес в книге «Язык», переведенной на русский язык в 1937 г., писал, например (с. 19): «Когда говорят, что проблема происхождения языка не относится к языковедению, это всегда вызывает удивление. Однако же это истина. Непонимание ее вводило в заблуждение большинство писавших о происхождении языка за последние сто лет. Главная их ошибка была в том, что они подходили к своей задаче со стороны лингвистической, смешивая происхождение языка с происхож­дением отдельных языков.

Языковеды изучают как устные, так и письменные языки. Они изучают их историю, пользуясь наиболее древними докумен­тами, имеющимися на этих языках. Но в какие бы древние времена ни проникал исследователь, он всегда имеет дело только с языками уже высоко развитыми, имеющими за собой большое прошлое, о котором мы не знаем ничего. Мысль о том, что путем сравнения существующих языков можно восстановить первичный язык,— химера. Этой мечтой тешили себя когда-то основатели сравнитель­

ной грамматики: теперь она уже давно оставлена».

И далее (с. 20—21): «Таким образом, идет ли речь о наиболее древних из известных нам языковых памятников или о языках, на которых учатся говорить дети, языковед всегда имеет дело только с организ­мом, давно сложившимся, созданным трудами многочисленных поколений в течение долгих веков. Проблема происхождения языка лежит вне его компетенции. В действительности эта проблема сливается с проблемой происхождения человека и с проблемой человеческого общества: она относится к первобытной истории человечества. Язык возникал по мере того, как развивался человеческий мозг и создавалось человеческое общество».

Такой скептицизм по отношению к разрешающей силе сугубо лингвистических методов реконструкции объясняется частично па­дением веры в лингвистическую палеонтологию, развившуюся с 1863 г., когда появилась книга А. Пикте «Происхождение индо­европейцев», и углубившуюся в восстановление истории и общест­венных институтов народов, но в то же время опиравшуюся на очень спорные и в дальнейшем отвергнутые этимологии. Не говоря уже об идее непознаваемости каких-то явлений и процессов, неза­метно вползающей в науку вместе с этой гипотезой, нельзя не отметить, что подобная гипотеза идейно вырастает из упомянутого выше чисто филологического подхода к языкознанию, как гумани­тарной дисциплине, ограничивающей себя лишь областью точных исторических реконструкций, опирающихся на сравнительно­сопоставительные исследования современных языков. Современ­ные языки понимаются при этом в самом широком смысле слова, то есть не только как собственно современные языки, но и все языки, зафиксированные письменной традицией, то есть начиная с начала III тысячелетия до н. э., однако подобное расширение хронологических рамок мало меняет суть дела.

Против такого подхода к генезису языка можно выставить все те общие рассуждения, которые приведены выше,— генезис любого явления должен изучаться в рамках той научной дисцип­лины, которая изучает само явление, научный подход состоит в рассмотрении явлений в динамике и т.

д. Но помимо этих общих рассуждений, носящих методологический характер и обязатель­ных поэтому только для тех, кто их разделяет, большое значение в качестве аргумента может иметь, мне кажется, сама тенденция развития реконструктивной работы в области восстановления древних форм речи и генетических взаимоотношений родственных языков.

Сначала такая работа интенсивно велась лишь в сфере индоев­ропейского языкознания — детальная изученность индоевропей­ских языков и наличие письменных памятников позволили объек­тивно подойти к восстановлению древнего строя индоевропейской речи и воссоздать контуры исходной совокупности диалектов или языков, из которых развились известные нам индоевропейские

языки. Работа эта продолжается до сих пор, и она привела к достаточно определенным и однозначным результатам. Но за пос­ледние два-три десятилетия фронт языковедческих исследований необъятно расширился в различных странах мира, в орбиту вни­мания языковедов вошли практически все мировые языки, поэ­тому и пределы хронологической реконструкции языковых явле­ний значительно расширились. В качестве очень глубокого хроно­логического среза, реконструируемого сравнительно-историческим языкознанием, можно назвать гипотезу ностратической семьи язы­ков, которая дальше будет рассматриваться подробно. Здесь сле­дует лишь отметить, что, по мнению многих языковедов и спе­циалистов-смежников, речь идет в данном случае о верхнепалео­литической эпохе. Коль скоро языкознание, пользуясь своими собственными методами, проникает в столь далекую эпоху, можно думать, что вовлечение в сравнительные исследования всех без исключения языков мира позволит заглянуть в эпоху еще более древнюю и восстановить начальные этапы возникновения и раз­вития праязыков. Сейчас это еще остается мечтой, но мечтой, опирающейся на уже достигнутый реальный прогресс лингвисти­ческой науки и поэтому не беспочвенной, а, что называется, трезвой мечтой, позволяющей заглянуть в ближайшее будущее. Объективное освещение происхождения языка, базирующееся на самих лингвистических фактах, уверен, завтрашний день в разви­тии языкознания, и поэтому на этих страницах защищается точка зрения, в соответствии с которой происхождение языка представля­ет собой сугубо лингвистическую проблему, к решению которой, разумеется, должны привлекаться и факты смежных дисциплин.

Генезис любого явления — процесс чрезвычайной сложности, на который влияют многие факторы, тем более сложен генезис такого сложного явления, как человеческая речь. И прежде всего мы должны разобраться, что, какой комплекс явлений подра­зумевается, когда речь идет о происхождении языка. И здесь на первый план выдвигается фундаментальное противопоставление языка и речи, наряду с другими языковыми антиномиями про­зорливо намеченное и глубоко исследованное Ф. де Соссюром, ставшее одним из краеугольных оснований современной теорети­ческой лингвистики. До сих пор мы употребляли оба обозначения как равноправные, но антиномия между ними, интуитивно осозна­ваемая лингвистами и до Ф. де Соссюра и действительно отражаю­щая важные стороны такого многостороннего явления, как зву­ковая коммуникативная деятельность человечества, заставляет нас рассмотреть специфику обоих понятий и наметить демаркационную линию между ними. Несмотря на то что противопоставление языка и речи принимается практически всеми современными линг­вистами и является, как уже говорилось выше, фундаментальным для теоретической лингвистики, в трактовке самих этих явлений нет полной ясности. В некоторых определениях присутствует

элемент нарочитой усложненности, характерный вообще для части лингвистических работ на общетеоретические темы, что не дает возможности детально понять мысли соответствующих авторов и уловить содержащуюся в них идею противопоставления языка и речи. Не претендуя на строгое освещение темы и суммируя то, что кажется правильным в высказываниях других авторов, следует отметить основной момент, который представляется наиболее фундаментальным и в котором отражается действительно разная природа языка и речи. Этот момент — общественный характер языка и личностный, индивидуальный характер речи. Язык — это средство коммуникации общества, речь — это язык индивидуума. Противопоставление подобного рода не является абсолютным: язык как целое образован в своей динамике среди прочего и личными усилиями отдельных индивидуумов: как бы ни была сильна индивидуальная окраска в речи, она формируется на основе общеязыковых норм и бессознательно воспринимается в детском возрасте как стихийная общественная необходимость. И все же, несмотря на условность противопоставления обществен­ного начала в языке и личного начала в речи, только такое противопоставление и кажется логичным в феномене языка, зат­рагивая его основные и самые существенные стороны.

Осознание подобного противопоставления, находящегося в рамках чисто языковых понятий и не требующего для своего понимания никаких экстралингвистических подходов, чрезвычайно важно в генетическом отношении, так как оно сразу же детализиру­ет проблему генезиса языка и ставит перед нами дополнительные вопросы — возникает ли членораздельная речь вместе с языков или отдельно от него, как соотносятся происхождение речи и проис­хождение языка хронологически, с какого времени индивидуаль­ное языкотворчество начинает влиять на общественные функции языка и какова его роль в динамике языковых форм, как языковые формы воспринимались индивидуумом на самых ранних этапах существования человеческого общества и т. д. Совершенно оче­видно, что для ответа на эти вопросы мы имеем лишь косвенные соображения, но, повторяю, соображения эти, как и сама проблема, вытекают из лингвистических наблюдений и общей лингвистиче­ской теории; в той мере, в какой они подкрепляются данными смежных наук, они все равно нацелены на решение лингвистиче­ских проблем. Этим помимо всего вышесказанного лишний раз предопределяется ответ на вопрос, сформулированный в заглавии раздела: происхождение языка не внелингвистическая, а сугубо лингвистическая проблема, но действительно теснейшим образом связанная с происхождением человека и становлением общества.

Звуковое общение у животных вообще и обезьян в частности

В любом, даже пригородном лесу летом человек попадает в мир причудливых, очень разнообразных и в подавляющей своей части необычайно приятных для слуха звуков. На фоне успокаивающего шелеста листвы слышны пение птиц и жужжание насекомых. В лесах с непугаными животными — таежных и тропических — можно слышать иногда не менее причудливые, чем пение птиц, крики млекопитающих. Даже водная стихия, оказывается, не безмолвна. Исследование эхолокации у рыб и водных живот­ных, проведенное с помощью биоакустических приборов, вскры­ло огромный мир звуков, издаваемых рыбами и водными жи­вотными и доступных уху человека; несколько лет тому назад можно было купить пластинку с воспроизведением этих звуков, немного таинственных, не похожих на звуки птиц и наземных животных, но тоже очень разнообразных. Естественно, явление вокализации, то есть воспроизведения звуков, сразу же привлекло к себе внимание, как только стало изучаться поведение животных. В последние десятилетия к его исследованию привлечена техни­ческая аппаратура, что позволило выразить полученные данные в сравнимой форме физико-акустических характеристик. К сожа­лению, накопленные данные еще недостаточны, они не охватывают многих видов животных, но и то, что уже сделано, дает возмож­ность понять как механизмы возникновения вокализации, так и ее функциональное назначение.

Представим себе полностью безмолвный органический мир, живое население нашей планеты, не издающее ни одного звука. Холодок пробегает по спине при одной только мысли об этом — такой негостеприимной и страшной в своем молчании и в своей монотонности сразу же начинает казаться наша Земля. Но это — субъективное восприятие, во многом обязанное своим появлением тому обстоятельству, что мы вырастаем и наша психика форми­руется в звучащем мире. Объективная же сторона дела в другом — как могут осуществляться взаимодействие и согласованная эво­люция разных форм живого вещества в этом безмолвном мире? /~Вся внезвуковая двигательная коммуникация — позы, жесты, движения, выражающие страх, угрозу, подчинение,— действи­тельно эффективна только при дневном свете, что бы ни писалось о ночном зрении животных. Многие виды действительно одарены им в высокой степени, но оно ни в коей мере не составляет общего достояния животных. Остается еще та форма коммуникации, кото­рая выражается и осуществляется с помощью запахов. Метки охотничьих зон с помощью экскрементов и мочи, мускусные же­лезы, выделяющие острые и пахучие запахи, обнюхивание как разнополых, так и однополых особей — все это широко распрост­раненные коммуникативные явления в мире животных, как и

разнообразнейшая гамма запахов, выделяемых растениями, кото­рые также служат коммуникативным целям, привлекая нужных насекомых. Из воспоминаний современников известно, что заме­чательно проницательный и вдумчивый по отношению к не лежа­щим на поверхности явлениям природы В. И. Вернадский гото­вил специальную работу о геологическом значении запахов. Содер­жание ее неизвестно, так как она осталась неопубликованной, но можно думать, что речь шла о значении запахов в процессах рассеяния и миграций химических микроэлементов. Эта биохи­мическая сторона явления, определяющая его роль в биосфере, никак не должна заслонять другой функции запахов — сигналь­ной. Но запахи распространяются не мгновенно, содержащаяся в них информация достаточно диффузна и неопределенна. При неконтактном, дистанционном их восприятии реакция на них у животных часто ошибочна. В других отношениях, чем позы, но запахи также недостаточно эффективны как аппарат сигнализа­ции, а значит, и коммуникации. Поэтому безмолвный мир — это одновременно и мир со слабыми информативными связями разных форм живого вещества. Ни сложные биогеоценотические отноше­ния, ни единство биосферы, ни ее согласованную эволюцию пред­ставить в нем невозможно.

Одно это, без всяких дополнительных соображений, говорит о значительной роли издаваемых животными звуков в качестве сигналов, об их огромной роли в коммуникации как представи­телей одного и того же вида и даже одной и той же популяции, так и представителей разных видов и популяций. Сигнализация звуками имеет явное преимущество по сравнению с сигнализаци­ей позами и запахами: звуки могут быть более дифференцированы, чем запахи, мгновенно воспринимаются, звуковая сигнализация не ограничена дневным временем, как двигательная, наконец, звуки могут выражать гораздо более разнообразные эмоциональ­ные состояния животного, и поэтому и с этой точки зрения они информативно несравненно богаче других форм сигнализации. Даже у насекомых, не говоря уже о более продвинутых в эволю­ционном отношении группах животных, акустические средства коммуникации, как показывают результаты новейших исследо­ваний, суммированные в вышедшей в 1981 г. книге Р. Д. Жанти- ева «Биоакустика насекомых», занимают значительное место в общении особей и передаче информации об источниках пищи. Таким образом, хотя человеческая речь и возникает вместе с чело­веком, но предшествующая ей звуковая сигнализация, так сказать, питательная почва, на которой возникла речь,— широко распро­страненное явление в мире живой природы, включенное в сферу поведения практически почти на всех этапах развития животного мира и играющее в этом поведении громадную роль 1.

1Обширная сводка всех данных: Sebeok Th. (ed.). How animals communicate. Bloomington, Indiana University press, 1977.

Подойти дифференцированно к оценке той роли, которую играет вокализация в обеспечении коммуникативной функции, помогает последовательное рассмотрение тех состояний отдельных особей и их совокупностей, при которых звуковые выявления особенно часты и значимы именно в коммуникативном отношении. Для классификации этих состояний предложено несколько схем — от достаточно обобщенных до довольно детальных. Схемы эти исходят из разных принципов, но в целом они могут быть сведены к различным составляющим жизненного цикла животных, более или менее расчлененного по своим фазам. Пример схематичной классификации — разделение всех звуковых сигналов, издава­емых животными, на четыре категории, отражающие различные сферы поведения и соответствующие местоположению и ориенти­рованию, обозначению предметов, оценке предметов и ситуаций, определению поведения соседней или родственной особи. Такую классификацию предложил У. Сладен в 1969 г. Факт значительной обобщенности этой классификации сам по себе мог бы составлять ее достоинство и свидетельствовать о возможности ее широкого и многостороннего использования, если бы не неопределенность в вы­делении категорий сигналов и отнесении отдельных сигналов к этим категориям. Скажем, одна особь предписывает другой с помощью издаваемого звука или совокупности звуков какое-то действие, другая при этом не остается безмолвной и отвечает первой также какими-то звуками, совершая в то же время то или иное действие,— что это, сигнал, относящийся к категории пред­писания или детерминации поведения одной особи со стороны другой? В действительности мы имеем дело с группой сигналов разнообразного назначения, которые можно разбить минимум на две подгруппы: сигналы, исходящие в виде приказа, и сигналы, исходящие в виде ответа, в свою очередь подразделяющиеся на сигналы согласия или сигналы несогласия. Налицо, следова­тельно, сложный поведенческий акт, охватывающий минимум две особи, сопровождающийся сложной полисемантической вокализа­цией. Трактовать этот сигнал только как приказ — значит заведомо упрощать и схематизировать действительность. Неопределенность границ самих категорий также бросается в глаза. Как подразделить сколько-нибудь объективно обозначение предметов и оценку предметов? В человеческом языке и поведении это не составляет труда, но для животного предмет представляет, как правило, цен­ность не сам по себе, а лишь в связи с тем или иным эмоциональным состоянием или пищевым рефлексом. Продемонстрированная за­мечательным исследованием Н. Ю. Войтониса «Предыстория ин­теллекта» (оно было опубликовано в 1949 г.) исключительно активная «ориентировочно-исследовательская» деятельность да­же у низших обезьян, имеющая своей целью ознакомление с самы­ми разнообразными, не несущими никакой пищевой ценности категориями предметов, в очень слабой степени представлена у

многих других животных. Поведение этих животных сведено по большей своей части к утилитарному удовлетворению немногих инстинктов, особенно когда дело касается взрослых животных,— полового, пищевого и т. д., а «ориентировочно-исследовательская» деятельность, если она и имеет место, целиком направлена на сторожевую функцию. Хорошим примером такого поведения явля­ется поведение копытных животных, описанное Л. М. Баскиным в книге, вышедшей в 1976 г.

Трудности классификации звуков по выделенным рубрикам и неполнота самих рубрик заставляют отнестись к рассматриваемой схеме звуковой сигнализации весьма критически.

Не лучше выглядят и другие обобщенные схемы. Например, А. С. Мальчевский предложил в 1976 г. схему, в которой были выделены три основных самостоятельных типа вокализации: сигна­лизационный, ситуативный и эмоциональный, смысловое значение которых видно из их названий. Пользуясь таким подразделением, можно ли достаточно четко отделить первый тип от второго (ведь сигнализация о ситуации есть также сигнализация) и можно ли выделять типы, исходя из разных критериев (третий тип, отра­жающий состояние эмоциональной сферы животного, явно отличен по своему психофизиологическому генезису от первых двух)? Очевидно, нет, что лишает и эту схему серьезного значения.

Более перспективны схемы типов вокализации, тесно соотнося­щие эти типы с половым, пищевым, ориентировочным и другими формами поведения. В конечном итоге число таких форм поведе­ния ограничено, и они легко могут быть выделены по контрасту друг с другом. Все они сопровождаются вокализацией, и она как бы фиксирует ту или иную форму поведения, делает ее значимой для других особей. Тот или иной звук или та или иная совокупность звуков есть стигмат, или сопровождающее явление определенного поведенческого акта или группы последовательных актов. С каки­ми-то определенными поведенческими актами, пожалуй, невоз­можно соотнести лишь тот тип вокализации, который был выделен А. С. Мальчевским как сопутствующий. Под ним подразумеваются любые звуки нецеленаправленного характера, сопровождающие жизнедеятельность животного, так сказать, звуковой фон. Он был выделен у птиц, но характерен и для многих других стадных животных. По поводу смысловой нагрузки этого звукового фона и его значения в общей системе звуковой вокализации можно уже сейчас сказать, что дальнейшее, более детальное изучение на пер­вый взгляд нейтральных звуков, вероятнее всего, позволит диф­ференцировать их и выявить в них какие-то смысловые компонен­ты, выходящие за рамки простого щебетания или любой другой вокализации. Весьма возможно, что функциональное значение звукового фона с поведенческой точки зрения именно и состоит в том, что он сигнализирует каждой особи и всему их сообществу В целом о полном благополучии всех членов сообщества в данный

момент времени, а это необходимо и сообществу, и составляющим его членам для нормальной реализации жизненного цикла, необхо­димо как своеобразная гарантия безопасности, как знак спокойст­вия и возможности отключения на какой-то промежуток времени сторожевых инстинктов.

Но даже если функциональное назначение звукового шума не целиком исчерпывается этим обстоятельством, трудно согласиться с высказанным Л. А. Фирсовым и В. Ю. Плотниковым в книге 1981 г. «Голосовое поведение антропоидов» мнением о связи его с целенаправленной вокализацией, то есть с тем, о чем только что было высказано теоретическое предположение. Данные об этом, наверное, поступят, как и указывалось, в процессе дальнейших исследований, но приведенный в качестве доказательства случай не кажется убедительным аргументом. Речь идет об описании в известной книге Дж. ван Лавик-Гуддол «В тени человека» случая использования особью шимпанзе внешних предметов для усиления своей вокализации (обезьяна била в оставшиеся от людей и подо­бранные ею металлические баллоны из-под бензина) и последо­вавшем за этим мгновенном подъеме ее на высокий уровень в системе иерархических поведенческих связей между особями внутри сообщества. Это типичный случай искусственного усиления вокализации, связанной с агрессивным поведением, что демонстри­руется и приводимой Л. А. Фирсовым и В. Ю. Плотниковым анало­гией,— таким же искусственным усилением вокализации вожаком стада шимпанзе в лабораторных условиях с помощью ритмичных ударов по решетке, ящикам и другим предметам, причем особо важен самый факт выбора таких предметов, удары по которым особенно звучны.

Возвращаясь от частного случая вокализации — ненаправлен­ного и нейтрального звукового фона к целенаправленной вокали­зации, соотносящейся с составляющими компонентами жизненного цикла, можно выделить девять поведенческих циклов, сопровож­дающихся вокализацией, и соответствующих им типов звуковых сигналов: общения с матерью, общения с детенышем, ориентиро­вочный, контактный, игровой, пищевой, половой, защитный и аг­рессивный. Такая схема ближе всего к классификации, предло­женной Л. А. Фирсовым в 1980 г., но отличается от нее характером трактовки общих выделенных категорий, выделением дополнитель­ных категорий (общения матери с детенышем и детеныша с ма­терью) и отсутствием категории общения особей друг с другом, которая, с нашей точки зрения, целиком покрывается контактной. Эти девять типов сигнальной коммуникации, выражаемой звуком, акустически, целиком охватывают всю коммуникативную сферу в поведении животных и в то же время естественно подразделяют­ся в связи с жизненными циклами и психофизиологическими состояниями животных, что обеспечивает широкую приложимость и рабочую ценность этой классификации, возможность ее исполь­

зования в самых разнообразных исследованиях как зоопсихоло- гического, так и лингвистического направления (в книге Л. А. Фир­сова и В. Ю. Плотникова, на которую выше была сделана ссылка, употребляется даже термин «зоолингвистика», но автор не разде­ляет веры в строго лингвистический, то есть подобный челове­ческому языку, характер коммуникации животных, что, разумеет­ся, не исключает каких-то общих проявляющихся в них законов знаковых систем, вскрываемых семиотикой 1). Сигналы, отражаю­щие преимущественно локомоторные акты — бегство, нападение и другие, которые предложил выделять У. Смис в 1969 г., представ­ляются частными и без труда могут быть вмещены в соответст­вующие более широкие рубрики нашей классификации.

Приведенная классификация типов звуковой коммуникации, разумеется, охватывает лишь общую типологию вокализации, не включая ряд особых случаев. Так, эхолокация, установлен­ная у ряда животных, иногда довольно высоко развитых в нер­вно-физиологическом отношении (летучие мыши, дельфины), представляет собой весьма своеобразный аппарат коммуникации, требующий специального устройства слухового анализатора, нала­гающий особые ограничения на процесс звукового общения. Бум, поднятый вокруг исключительных умственных способностей дель­финов на протяжении двух последних десятилетий и начатый кни­гой Дж. Лилли «Человек и дельфин», вызвал многочисленные ис­следования психофизиологии и звуковой сигнализации дельфинов в различных странах. Общий итог этих исследований выразился в гораздо более трезвой оценке высшей нервной деятельности этих интересных животных 2и дал одновременно обширную информа­цию о принципах и характере биоэхолокации. Но, повторяю, это специфический способ звуковой коммуникации, и он не уклады­вается в приведенную классификацию, отражающую лишь основ­ные тенденции в организации звуковых сигналов. В то же время многие представители животного мира отличаются Ограниченной вокализацией, в их вокализации представлены лишь какие-то из перечисленных типов звуковых сигналов. Монотонность, неболь­шое звуковое разнообразие сигналов у «молчаливых» или лишь частично «молчаливых» видов не только воспринимаются субъек­тивно на слух, но и точно фиксируются акустической аппаратурой, с помощью которой проведены многие биоакустические исследова­ния, о которых здесь, к сожалению, нет возможности рассказать. Поэтому рассмотренная выше общая классификация звуковых сиг­налов, с одной стороны, оставляет в стороне специальные случаи вокализации, как лежащие в стороне от магистрального пути раз­вития звуковой коммуникации, а с другой — избыточна, так как

, Hall Е.Proxemics.- Current anthropology, 1968, vol. 9, N 2—3; Степа­нов Ю. С. Семиотика. М., 1971; Мельников Г. П. Системология и языковые аспекты кибернетики. М., 1978.

См.: Вуд Ф. Г. Морские млекопитающие и человек. Л., 1979.

многие виды пользуются меньшим числом типов сигналов. Все это не следует упускать из виду при ее практическом использо­вании и теоретической оценке этой классификации.

Теперь, когда рассмотрена функциональная роль вокализации в системе коммуникативных связей у разных видов животных и обсуждены общие типы звуковой коммуникации, своевременно задать вопрос, что представляет собой звуковая коммуникация в целом, то есть, иными словами, что представляет собой обмен звуковыми сигналами на групповом уровне, на уровне сообщества? Есть ли в звуковой коммуникации животных что-то отдаленно напоминающее язык у людей? Что представляет групповую приро­ду вокализации у животных в противовес индивидуальным звуко­вым сигналам, издаваемым отдельными особями и адресуемым другим особям или сообществу в целом? Похоже, первый толчок к постановке этой проблемы дал И. П. Павлов в «Общем физиоло­гическом очерке всего поведения животного», отметивший прояв­ление отдельных рефлексов, составляющих общественное поведе­ние, у разных видов животных. Формулировка его не очень отчет­лива, она не попала в прижизненные публикации и, очевидно, нуждалась в дальнейшей разработке, но содержащаяся в ней мысль все же понятна: «...инстинктивные рефлексы подвергаются в насто­ящее время лишь грубому подразделению на половые, пищевые и самосохранения, а более мелкого правильного деления не суще­ствует. Следовало бы делить их на индивидуальные, видовые и общественные и уже «эти группы разбивать на более мелкие. Разйо- образие этих рефлексов велико, и многих мы еще совершенно не знаем и не изучили» 1. Из этого высказывания вытекает, что И. П. Павлов предполагал возможность существования каких-то общих систем в сфере поведения и коммуникации, которые пере­крывали бы даже видовую дифференциацию, охватывали бы особей не только одного, но и многих видов. Высказанная в столь общей форме, эта мысль могла бы не обратить на себя внимания, даже будучи опубликованной, и на протяжении многих лет, практи­чески до настоящего времени, звуковая коммуникация рассматри­валась, рассматривается и сейчас преимущественно как обмен значащими звуковыми сигналами между двумя особями [63][64].

Между тем вокализация потому и стала мощнейшей формой коммуникации у животных в противовес другим способам сигна­лизации, что она присуща почти всем формам животных, охваты­вает весь животный мир и допускает кодирование исключительно разнообразной информации при огромной функциональной много­плановости и в то же время экономности в ее воспроизведении и восприятии. На этом основании и была выдвинута гипотеза надор­ганизменной системы, под которой авторы гипотезы Л. А. Фирсов

и В. Ю. Плотников, аргументировавшие ее в цитированной выше книге, подразумевают надындивидуальный уровень коммуникации, так сказать, звуковой хор, справедливо рассматриваемый ими как исключительно фундаментальная характеристика коммуникатив­но-звукового и поведенческого аспектов жизни любого сообщества. Совершенно очевидно, что звуковой хор резко отличен от звукового фона и в вокальном выражении, и по существу — функционально и информативно. Звуковой фон не несет, как мы помним, видимой информативной нагрузки, единственное его назначение предполо­жительно состоит в коллективной демонстрации комфортности, в которой находятся все члены группы. Звуковой хор, напротив, соответствует понятию языка в противовес понятию речи в лингви­стике, он является полным аккумулятором информации, цир­кулирующей в том или ином сообществе. Сам термин «надор­ганизменная система» не кажется мне удачным, так как подобное выражение этимологически и традиционно связывается в биологии с любыми групповыми объединениями организмов — популя­циями, видами, подвидовыми таксонами (таково употребляемое теперь в биологии общее наименование категорий зоологической и ботанической классификации — подвидов, видов, родов, семей­ств и т. д.), биогеоценозами и т. д. Но дело не в термине — гораздо важнее обозначаемое им явление, действительно справедливо оцениваемое открывшими его авторами как важнейший компонент звуковой коммуникации любого вида, то есть, иными словами, звуковой коммуникации в животном мире в целом.

В человеческом обществе язык обеспечивает выражение и передачу всей информации, накопленной человечеством, именно язык как целое, а не речь отдельных индивидуумов призван выпол­нять эту функцию, без реализации которой никакое общественное развитие не было бы возможно. Та совокупность звуковых актов в любом сообществе, так сказать, коллективная вокализация, кото­рую Л. А. Фирсов и В. Ю. Плотников называют надорганизменной системой и которую выше мы метафорически назвали звуковым хором, несет ту же функцию, но на более низком уровне развития, ограниченном психическими возможностями соответствующих групп животных. В одной из предшествующих работ автор этих страниц обсуждал понятие информационного поля применительно к жизни человеческих коллективов. Для каждого из них характе­рен свой цезарус, складывающийся из традиционного опыта многих поколений предков людей, входящих именно в этот коллектив, каждое последующее поколение вкладывает что-то новое в этот цезарус и в то же время как-то преобразует его. Эти цезарусы складывались на протяжении исторического пути человечества и продолжают складываться и в настоящее время, образуя то, что можно назвать информационным полем всего человечества. Хра­нителем этого информационного поля является коллективный мозг — понятие, также уже введенное и обсуждавшееся автором.

Когда мы только что писали о языке как инструменте выражения информации, накопленной человечеством, мы и имели в виду информационное поле. Но какой-то минимум информации на каче­ственно ином уровне имеет и любое сообщество животных, и та часть звуковой вокализации, о которой говорилось выше как о надорганизменной системе, и обслуживает циркуляцию этой ин­формации. Понятие информации разбиралось во 2-й главе, оно есть одно из самых фундаментальных понятий современной науки. Само явление не принадлежит благодаря своей общности только косной, или живой, материи. Информационное поле, выражающее локальное своеобразие информации, также, надо думать, не при­надлежит только миру социальных явлений, принадлежит, во вся­ком случае, и биологии. Надорганизменная система, следовательно, хранит и выражает популяционное и видовое информационное поле, обеспечивает его динамику. Но в связи с упомянутой выше малоудачностью самого термина «надорганизменная система», а также ее функциональным назначением, как оно понимается на этих страницах, целесообразнее назвать ее вокально-информа­тивной системой. Как уже говорилось, она соотносится с лингви­стическим понятием языка, тогда как индивидуальная коммуни­кативная вокализация животных может быть сравнима с речью. Итак, вокально-информативная система — реально существующее явление, играющее чрезвычайно существенную роль в коммуни­кации животных и, несомненно, внесшее свой вклад в формирова­ние человеческого языка.

Далее, о чем следует сказать,— гипотеза первичного и вторич­ного языка, предложенная Η. Ф. Суворовым и Л. А. Фирсовым в 1975 г. и развиваемая все в той же уже цитированной книге Л. А. Фирсова и В. Ю. Плотникова. Субъективно толчком к фор­мированию этой гипотезы послужило, видимо, то обстоятельство, что авторы, открыв и обсудив такое сложное явление в вокализа­ции животных, как вокально-информативная система, не могли не пойти и дальше по пути расширения содержания и функцио­нальной сферы такого общего понятия, как язык. Под первичным языком подразумевается любая врожденная реакция, так или иначе несущая в себе какую-то информацию об эмоциональном состоянии и поведенческих установках особи, значимую для дру­гой особи,— поза, жесты, другие выразительные движения и зву­ки. Вторичный язык — это язык в общепринятом смысле слова. В числе прочей аргументации фигурируют начатые Ч. Дарвином наблюдения над сходством внешнего выражения эмоциональных состояний у разных видов животных и описанные в его книге «Вы­ражение эмоций у человека и животных», выпущенной в 1872 г. Однако если наблюдения над сходством выражения эмоций у человека и обезьян, особенно шимпанзе, получили дальнейшее подтверждение и обогатились новыми фактами, в чем особенно велика роль труда Η. Н. Ладыгиной-Котс «Дитя шимпанзе и дитя

человека в их инстинктах, эмоциях, играх, привычках и вырази­тельных движениях» (1935), то, наоборот, для многих других групп животных были открыты и специфические реакции. Связь мимического движения, соответствующего по внешнему выраже­нию человеческой улыбке и смеху, у льва и лошади с половым поведением иллюстрирует эту мысль. Можно привести немало примеров отсутствия выразительных движений, свойственных определенным видам, у других видов. Все это заставляет крити­чески отнестись к возможности сравнивать врожденные поведен­ческие стереотипы выражения и человеческий язык как средство коммуникации, приобретенное в процессе научения в ходе онто­генеза и являющееся материализацией социального опыта. Таким образом, оба явления нельзя рассматривать как два последова­тельных этапа в единой коммуникативной системе, свойственной всему живому.

Но дело не только в этом. Человеческий язык, в большей или меньшей степени соответствующий вторичному языку в рамках разбираемой гипотезы, представляет собой не просто коммуника­тивный инструмент, но и инструмент, характеризующийся очень высокой степенью сложности и упорядоченности, обладающий огромной прочностью, отличающийся богатейшей социальной полифункциональностью. Фонетический строй, грамматические и синтаксические категории, лексическая безграничность — всего этого нет ни в какой врожденной системе коммуникации, какой бы сложной она ни казалась на первый взгляд и как бы ни была она организована по существу. Все это делает человеческий язык уникально неповторимым явлением среди всех других систем коммуникации, выделяет из них как. качественно особое явле­ние, а значит, и опять не дает возможности рассматривать его как вторичный язык — этап, пусть высший, в какой-то надъязыковой коммуникативной системе. Кстати сказать, если последовательно идти за авторами разбираемой гипотезы, то нужно признать нали­чие вторичного языка и у человекообразных обезьян. Если пер­вичный язык — наследственно обусловленная система коммуника­ции — целиком относится к допонятийному уровню, то вторичный начинается с довербальных понятий (обозначение предметов при отсутствии обозначения действий, фиксируются предметы внешне­го мира, но пока не фиксируются связи между ними), а их нали­чие постулируется у человекообразных обезьян. Человеческий язык и коммуникативная вокализация человекообразных обезьян рас­сматриваются как две стадии развития вторичного языка, то есть между ними вообще уничтожается фундаментальное качествен­ное различие, что в свете и нашего повседневного опыта, и всего сказанного выше о богатстве и сложности человеческого языка в качестве коммуникативной системы выглядит упрощенным и теоретически малооправданным. Поэтому гипотезу первичного языка у животных трудно принять. По отношению к ним скорее

нужно говорить о коммуникативной моторике и вокализации, принципиально противопоставляя их человеческому языку.

Теперь, когда охарактеризованы общие особенности коммуни­кативной вокализации у животных, закономерно остановиться на отличительных особенностях вокализации у человекообразных обезьян, морфологически наиболее близких к человеку. Из чело­векообразных наиболее близки к человеку шимпанзе и гориллы, но гориллы довольно молчаливые животные, и их вокализация относительно монотонна. Поэтому, когда говорят о вокализации у человекообразных, чаще всего имеют в виду шимпанзе, тем более что вокализация у шимпанзе изучена лучше всего как при наблю­дении за своеобразным поведением животного в природной об­становке и в неволе, так и в лабораторном эксперименте. При фиксировании вокализации в настоящее время применяется не только простое описание, но и магнитофонные и осциллографи­ческие записи, что позволяет осуществлять достаточно точную фак­тическую фиксацию, а следовательно, и добиться достаточной объе­ктивности в восприятии и научном описании звуков, издаваемых человекообразными обезьянами. Это описание осуществлено в ряде работ, как посвященных специально вокализации человекообраз­ных обезьян, так и общего характера, трактующих вопросы их поведения и экологии. Мы не будем приводить эти работы, так как содержащиеся в них описания вокализации человекообразных перешли в более популярные сочинения, неоднократно приводи­лись в лингвистической литературе и в общем достаточно известны. Нужно подчеркнуть, что сравнение вокализации низших обезьян, например гамадрила, с высшими обезьянами, например шимпанзе, как будто обнаруживает прогресс вокализации, то есть большее разнообразие звуковых сигналов, но такой вывод, весьма правдо­подобный по существу, в силу ограниченности находящихся в нашем распоряжении данных не может пока еще быть подтверж­ден точными количественными характеристиками.

Все издаваемые обезьянами звуки принято делить на две груп­пы: эмоционально окрашенные аффективные крики и относи­тельно тихие звуки, воспроизведение которых голосовым аппа­ратом обезьян не сопровождается видимым возбуждением. Эти эмоционально нейтральные звуки получили наименование жиз­ненных шумов, как назвала их Η. Н. Ладыгина-Котс в 1935 г., или органических шумов, как назвала их Н. А. Тих в 1970 г. Нужно сразу же подчеркнуть, что деление по степени громкости и эмоци­онального напряжения достаточно условно, особенно когда это ка­сается животных: и то, и другое зависит от положения особи в иерархической лестнице, ситуации, состояния и т. д. Весьма веро­ятно, что жизненные, или органические, шумы так же, или почти так же, информативны, как и аффектированные звуки, но их ин­формативность просто пока недостаточно выявлена. Такое подраз­деление не имело бы для нашей темы существенного значения, если

бы оно не было экстраполировано на проблему происхождения языка и на его основе не была построена В. В. Бунаком гипотеза происхождения человеческого языка именно из жизненных, или органических, шумов, аргументированная им в двух крупных ра­ботах, опубликованных в 1951 и 1966 гг. Автор этой гипотезы счи­тал, что жизненные шумы из-за того, что они не связаны с эмоцио­нальным состоянием животного, более, чем аффектированные зву­ки, пригодны для установления связи с какими-то информативны­ми блоками и, следовательно, более изменчивы и выразительны как инструмент коммуникации. Но точка зрения эта остается одинокой в потоке литературы, рассматривающей происхождение языка как с зоопсихологической, так и с лингвистической точек зрения. А. А. Леонтьев в книге «Возникновение и первоначальное разви­тие языка» в 1963 г. справедливо указывал, что большой запас фиксированной информации связан именно с аффектированными звуками. Не могли они поэтому не занимать большого места в коммуникативной вокализации австралопитеков при всех их кол­лективных действиях, не могли, следовательно, и не явиться основой, на которой вырастает человеческий язык! Комментируя этот вывод, можно отметить, что, учитывая сказанное выше об условности выделения категории аффектированных крйков и жизненных, или органических, шумов, а также вероятной инфор­мативности последних, жизненные, или органические, шумы также могли частично составить какую-то часть той основы, на которой сформировался человеческий язык, но основную часть в этой основе составляли все же аффектированные звуки, уже нагру­женные жизненно важной информацией.

Как уже отмечалось, шимпанзе — наиболее вокализованный вид из человекообразных обезьян, да и морфологически он ближе всего к человеку. Каждый бывал в зоопарке и видел шимпанзе — невольно охватывает странное чувство, когда долго наблюдаешь их; кажется, что они заговорят, и упадет та преграда молчания, ко­торая отделяет их от человека. Но представления об их подлинной вокализации, несмотря на многочисленные и давно ведущиеся исследования (книги Р. Йеркса и Б. Лирнда, И. Швидетцкого, Η. Н. Ладыгиной-Котс, Э. Леннеберга, Г. Хоппа, Ф. Либермана, Л. А. Фирсова и В. Ю. Плотникова), пока далеки от желаемой полноты. Поэтому число издаваемых шимпанзе сигналов колеб­лется в разных оценках от 75 (Р. Йеркс) до 25—30 (подавляющая масса остальных исследователей). Но представляют ли собой эти сигналы независимые фонетические образования или сочетания самостоятельных звуков — еще предстоит исследовать. Ряд авто­ров объединяет эти звуки в несколько групп, опираясь на этот раз уже не на фонетическую картину, а на смысловое содержание, но группы эти не совпадают в разных классификациях, что еще усложняет картину. В общем, ясно одно — вопреки высказан­ному во многих работах общего содержания мнению о богатстве

вокализации у шимпанзе конкретные исследования говорят о про­тивном: достаточно напомнить, что у павианов-гамадрилов, по подсчетам Н. А. Тих, приведенным в ее книге «Предыстория общества», опубликованной в 1970 г., существует 26 самостоятель­ных звуков, то есть практически столько же, сколько и у шимпанзе. Попытки выразить их с помощью русской транскрипции мало­удачны — такие сочетания букв, как гахх, хох, го, ий, дают лишь самое приблизительное представление о звуках шимпанзе. Не лучше и наиболее распространенная английская транскрипция. Но и такая не очень выразительная форма передачи свидетель­ствует об относительно бедной звуковой гамме. Положение Л. А. Фирсова и В. Ю. Плотникова, к книге которых мы неод­нократно обращались, о том, что коммуникативная вокализация шимпанзе представляет собой не основу для формирования речевой деятельности человека, а систему, развившуюся параллельно ей (положение это включает и других антропоидов), представля­ется вполне справедливым. Но данные об антропоидах, в частно­сти шимпанзе, дают нам основание для предположения о том, что человеческая речь даже в ее самых простых и примитивных формах и человеческий язык возникли и развились как принци­пиально новые явления, несводимые даже ретроспективно к бедной звуками и смыслом коммуникативной вокализации животных, в том числе и человекообразных обезьян.

<< | >>
Источник: Алексеев В.П.. Становление человечества.— М.: Политиздат,1984.— 462 с., ил.. 1984

Еще по теме Происхождение языка — внелингвистическая проблема?:

  1. Перспективы и проблемы развития Абхазского института ЯЗЫКА, ЛИТЕРАТУРЫ И ИСТОРИИ им. Д.И.Гулиа АН Грузинской ССР*
  2. 3. Восточные славяне в древности: проблема происхождения, миграции, хозяйственный быт, культура, социальные отношения и потестарно – политические структуры в догосударственный период.
  3. ГЛАВА 13 СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЕ ПРИЧЕРНОМОРЬЕ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ III ТЫС. ДО н. э. ПРОБЛЕМА ХЕТТОВ. МЕГАЛИТИЧЕСКИЕ КУЛЬТУРЫ СЕВЕРНОГО ПРИЧЕРНОМОРЬЯ - УСАТОВСКАЯ, КЕМИ-ОБИНСКАЯ И НОВОСВОБОДНЕНСКАЯ. ПРОИСХОЖДЕНИЕ КУЛЬТУРЫ ДОЛЬМЕНОВ НОВОСВОБОДНОЙ
  4. § 2. Надписи и данные языка
  5. § 3. Надписи и данные языка
  6. Ареалы прародин индоевропейцев на нескольких хронологических уровнях развития языка и ареалы диалектных общностей древнеевропейцев и индоиранцев и доказательство автохтонности древнеевропейцев в Центральной Европе по данным лингвистики и археологии
  7. 50. Локальные национальные и религиозные конфликты на постсоветской основе, в том числе и РФ, в 90-е годы ХХ в. Назовите критерии, по которым вы классифицируете перечисленные конфликты. Какие причины привели к их возникновению. Можно ли считать проблемы Ольстера в Великобритании, Басков в Испании, Квебека в Канаде и пр. схожими с проблемами на территории СНГ. Ответ аргументируйте.
  8. Глава I ПРОИСХОЖДЕНИЕ ЭТРУСКОВ
  9. 2.1. Происхождение
  10. 3.1. Социальное происхождение
  11. Происхождение рода
  12. 3.1. Социальное происхождение