<<
>>

Социальные нормы

Особняком стоит и требует специальной трактовки чрезвычайно* важный вопрос о возникновении и обусловленности социальных норм поведения, которые в первобытном обществе выступают чаще как традиционные обязательные обычаи, ограничения и запреты и ко­торые осмысляются зачастую как предписания, исходящие от сверхъ­естественных существ и подкрепляемые религиозно-магической санк­цией.

Каково реальное происхождение этих норм, этих предписаний и запретов? Какова действительная роль религиозных представлений в их возникновении и в их закреплении? Какова в этом смысле так­же роль иных средств идеологического воздействия, в частности роль

художественно обработанных мифологических преданий, роль теат­рализованных обрядовых действий и прочих видов художественного воздействия на воображение и поведение человека? Выполняют ли подобные приемы воздействия, хотя бы косвенно, какую-то норма­тивную, социально-регулирующую, воспитательную функцию в жизни первобытного общества? И какова, наконец, первичная основа со­циально-моральных норм в первобытную эпоху? Все эти вопросы тесно связаны с задачей изучения духовной культуры первобытной эпохи, общественного сознания доклассового строя.

Общеизвестно, что моральные понятая, т. е. нормы поведения людей, рефлектированные в их сознании, возникли в отдаленную первобытную эпоху. Возникли они потому, что не могло бы и дня просуществовать какое-то человеческое общество, члены которого не подчинялись бы в своем поведении никаким общеобязательным регу­лирующим правилам. В ходе исторического развития, с постепенным усложнением форм общественной жизни, усложнилась и система мо­ральных норм. Одни виды деятельности людей мало-помалу выходили из круга действий, регулируемых моральными правилами; таковы, например, правила, связанные с принятием пищи, которые в прош­лом человечества были куда более строги и неумолимы, чем теперь.

Другие виды деятельности, напротив, бывшие некогда как бы ней­тральными в моральном отношении, постепенно становились пред­метом более и более строгой нравственной оценки; сюда принадле­жит, например, вся область чисто личных, индивидуальных взаимо­отношений между людьми, они в первобытном обществе почти цели­ком поглощались нормами, регулирующими отношения не между личностями, а между группами: кровными родственниками, родней по браку, старшими и младшими, мужчинами и женщинами, сопле­менниками и чужеплеменниками.

Именно этот «коллективизм» в содержании и сфере приложения моральных норм был, очевидно, самой существенной чертой в эти­ческом кодексе первобытного общества. Все предписания и запреты были приурочены опять-таки не к отдельным лицам, а к социальным группам: вот так-то должен вести себя мальчик до приближения зре­лости; вот так-то — подросток во время прохождения инициации; вот так-то — после их прохождения; вот так-то должны вести себя девушки, иначе — замужние женщины, опять иначе — вдовы, стару­хи и т. д.

При этом важнейшим мотивом или, лучше сказать, общей и объ­ективной целью всех без исключения моральных предписаний и за­претов было благо коллектива (общины, рода); личные интересы индивида моральным кодексом первобытного общества мало прини­мались во внимание.

Господствующий же регулятор отношений между членами общи­ны, критерий моральности или неморальности поведения индиви­да — это отношения родства. А форма регулирования этих отноше­ний — это обычай, заменяющий людям на этой ступени развития и

свод законов, и правовые понятия, и этикет повседневного поведе­ния.

Этот как бы диффузный, синкретный характер первобытной нор- матики, включающей в себя и мораль, и этикет, и зачатки права, и Даже религиозные предписания и запреты, хорошо отражен в тер­мине «мононормы», предложенном А. И. Першицем 109.

Подтверждением сказанного может служить богатейший этногра­фический материал. Все, что мы знаем о первобытной морали, заим­ствовано целиком из него.

Правда, материал этот все же настолько разнообразен, что из него не раз черпали подкрепление своих кон­цепций сторонники самых различных взглядов.

Например, в очень интересном исследовании В. Бека «Индиви­дуум у австралийцев» автор ее, борясь с упрощенной·схемой А. Фир- кандта, о которой говорилось выше, стремился показать, что у отста­лых народов (как пример берутся австралийцы) индивид, хотя и на­ходится под властью социальных сил, однако отнюдь не обезличен; что психические взаимодействия «я» и «среды» сложны, что эта сложность и двусторонность «психических отношений» индивида и общества выражается понятием «социальный индивид» и что, нако­нец, законы психической жизни всех народов одни и те же110. Все это хорошо, но общий вывод Бека, «что утверждение о полном и ис­ключительном коллективизме на первобытных ступенях односторон­не и даже ложно» и что индивидуальных различий на самых ран­них ступенях даже больше, чем на позднейших (ибо социальные группы мельче) ш,— этот вывод, конечно, принять трудно.

Противоположную крайность представляет взгляд Б. Ф. Поршне­ва, согласно которому человек при первобытнообщинном строе был целиком порабощен социальной средой. По мнению Б. Ф. Поршнева, «там, в глубинах первобытнообщинного строя, человек в известном смысле был еще более порабощен, чем при рабовладельческом строе... Да, корни того, что называется рабской покорностью, возникли зна­чительно раньше рабства. Это не принуждение, а добровольное под­чинение, при котором даже не брезжит помысел или ощущение ка­кого бы то ни было протеста» 112. С точки зрения «всемирно-истори­ческого... процесса раскрепощения человека» автор смотрит на поло­жение индивида в первобытном обществе как на «абсолютный нуль» 113. Но и с этим взглядом согласиться едва ли можно.

Ближе всего к истине подошла, вероятно, советская исследова­тельница О. Ю. Чудинова (Артемова). Тщательно анализируя кон­кретные этнографические данные — особенно о быте и нормах пове­дения австралийских аборигенов, — она пришла к тому выводу, что отношения «личность — общество» на этой ступени социального развития выглядят значительно сложнее, чем это казалось.

Хотя силы социального регулирования здесь действуют бесспорно эффек­тивнее и индивид подчинен им гораздо полнее, однако и индиви­дуальные, личностные отношения дают о себе знать: «Личность, ин­дивидуальные характеры и условия для их проявления существовали

уже на ранних этапах развития человеческого общества» 114. «Не­смотря на существование регламентаций, призванных организовать общество по единой модели, поведение австралийцев весьма сложно и разнообразно. Индивидуальные характеры, индивидуальные взаи­моотношения и индивидуальные чувства постоянно проявляются и во многом влияют на конкретный ход событий в австралийском обще­стве» 115.

Особую точку зрения, близкую к идее «ритуализованного кон­фликта» М. Глакмена и других английских антропологов права, вы­сказала Л. Макариус, современный французский этнограф. Собрав и обобщив многочисленные этнографические данные об обычаях, по­верьях, запретах у народов всех частей света, она пришла к выводу: хотя обычаи везде требуют соблюдения запретов-табу, но иногда бывает наоборот: обычай санкционирует именно нарушение табу. В числе постоянных «нарушителей табу» особо видное место зани­мали вожди-цари, им обычай разрешал то, что строго запрещалось всем прочим, — убийство родственников, инцест и т. д.116

При всей спорности этой теории она во всяком случае верна в одном: в признании гибкости первобытных обычаев, которые далеко не всегда угнетали и подавляли личность; напротив, обычай и об­щественное сознание давали и тогда выдающейся личности определе- ленные возможности для самовыражения, инициативы, личной дея­тельности.

В целом, однако, модель «личность — коллектив» сохраняет для первобытного общественного сознания свой довольно однообразный и однозначный вид. Внимательное изучение фактического — и преж­де всего этнографического — материала по австралийцам, тасманий­цам, папуасам, бушменам и любым другим отсталым народам пока­зывает, что сила обычаев и племенных традиций, регулирующих жизнь и поведение человека, очень велика; они касаются всех сто­рон жизни правил участия в производительной деятельности и раздела добычи, брачных порядков, взаимоотношений полов, повино­вения старикам, междуобщинных отношений и пр.

Не то что невоз­можно нарушение обычая — оно возможно и оно случается. Личность не порабощена в настоящем смысле слова; человек может восстать против обьічаія во имя личной склонности, симпатии или антипатии, такие случаи засвидетельствованы. Но в возникающем неизбежно конфликте победа всегда остается за коллективом и за ограждающим интересы коллектива обычаем. Любой протест индивида против обы­чая обречен на неудачу.

Да эти протесты, очевидно, бывали редко. Повседневная жизнь первобытной общины текла по ровной колее, освященной традиция­ми, стариной, обычаем.

Уже давно обращено внимание на крайнее разнообразие обычаев разных народов, имеющих отношение к общественной морали, и на их порой полярную взаимоисключаемость. Уже в XVI в. М. Мон­тень (не говоря о более ранних, хотя бы античных авторах) отмечал

этот необозримый хаос обычаев. «Здесь питаются человеческим мя­сом, там почтительный сын обязан убить отца, достигшего известного возраста; еще где-нибудь отцы решают участь ребенка, пока он еще во чреве матери: сохранить ли ему жизнь и воспитать или, напротив, покинуть без присмотра и убить; еще в каком-нибудь месте мужья престарелого возраста предлагают юношам своих жен, чтобы те ус­лужили им; бывает и так, что жены считаются общими, и в этом никто не усматривает греха...» 117

В новейшей этнографической литературе этот вопрос выдвигался и выдвигается неоднократно. При этом ставится он не столько в пла­не объяснительном (как произошел тот или иной обычай, то или иное моральное воззрение), сколько в плане оценочном. По этому поводу довольно настойчиво высказываются две мысли — одна не­сомненно правильная, другая весьма сомнительная.

Почти общим местом стало сейчас — по крайней мере в этногра­фической литературе — правило, что нельзя подходить к оценке мо­ральных норм и обычаев разных народов с меркой европейских мо­ральных понятий; нельзя мерить их европейским аршином. То, что у нас считается нравственно предосудительным, у иного внеевропей­ского народа может вполне соответствовать кодексу морали — и на­оборот.

Мы не имеем никакого права выдавать европейско-американ­ские оценки за абсолютное: они относительны, релятивны. Эта отча­сти правильная мысль высказывалась Ф. Боасом118, Л. Уай­том 119, М. Херсковицем 120(у которого эта идея легла в основу целой системы «релятивистских» взглядов) и др.

И вот в связи с этой мыслью, содержащей зерно истины, но одно­сторонне раздутой и утрированной, высказывается и другая идея: что нормы морали сами по себе вообще не эволюционируют, что они одинаковы на всех ступенях исторического развития, меняется только сфера их приложений. В первобытном родовом обществе под защи­той моральных норм стоят только члены данного рода, по отношению же к чужеродцам эти нормы недействительны; в цивилизованном же обществе все граждане государства одинаково защищены нормами морали и закона. Эту мысль высказал тот же Ф. Боас 121, ее высказы­вали и другие этнографы. Само по себе это верно, но отсюда еще не следует, что само содержание правил нравственности остается на всех исторических ступенях одним и тем же.

Как же осознавались самими людьми в первобытную эпоху те нормы поведения и морали, которые налагались на них обычаем? Как понимали люди самый источник обычая? Как они его осмысляли и обосновывали?

Можно думать, что одной из ранних форм осознания моральных требований, налагаемых на человека обычаем, было религиозное их обоснование. Объективно-то нормы социального поведения, т. е. мо­ральные предписания, складывались с самого начала как выражение очевидной общественной потребности: они были необходимым эле­ментарным условием самосохранения первобытной общины. Но пра- 18*

вильно осознать и понять этот подлинный и объективный источник социально-нравственных предписаний первобытный человек, конеч­но, был не в состоянии. И как только начала в его мозгу брезжить какая-то мысль, как только возникла смутная потребность дать самому себе — а главное, внушить окружающим — какое-то объясне­ние действующих исстари и вначале просто инстинктивно правил по­ведения, — это объяснение неминуемо возводило источник этих пра­вил к некоей сверхъестественной силе.

Конечно, очень трудно подтвердить сказанное прямыми факти­ческими свидетельствами из области подлинной первобытности. Но для доклассовой эпохи человеческой истории в наших руках есть, как уже говорилось, обильный фактический материал, и он бесспорным образом подтверждает правильность высказанного выше предположе­ния. Это многочисленные и обширные этнографические описания са­мых различных, в том числе весьма отсталых народов земли.

Так, судя по обстоятельным сведениям об австралийских племе­нах, одна из важнейших, если не самая важная функция их священ­ных тотемических и других мифов состояла в том, что они служили обоснованием всех обычаев, регулирующих человеческие взаимоот­ношения людей. «Законы и обычаи, которые надлежит соблюдать, — пишет Элькин, один из самых осведомленных австралийских этногра­фов, — и обряды, необходимые для благосостояния племени, были учреждены героями или предками в давно прошедшие времена. Если какой-либо обычай не упоминается в мифе, то на него смотрят как на дело рук человеческих и не придают ему большой важности. На­против, если необходимо разработать и принять новые установления, если сочтут нужным ввести новые обычаи, то их свяжут с мифоло­гией и таким образом сделают священными и будут рассматривать как санкции» 122. «Мифы санкционируют обычаи, правила и обряды, связывая их с историческим прошлым и временем вечных сновиде­ний», — пишет он же в другом месте 123. «В Центральной и Северо- Западной Австралии достаточно сказать об обычае, что это алтжира, джугур, унгуд и т. д., т. е. время сновидений, чтобы придать ему окончательный и бесспорный авторитет» 124. У племен Юго-Восточной Австралии с их несколько более развитым общественным строем и более сложными религиозными представлениями учреждение обыча­ев и разных социально-моральных норм приписывалось небесным су­ществам — Байаме, Дарамулуну, Бунджилу и др., являющимся по­добиями общеплеменных богов. Правила поведения и моральные предписания — особенно в области взаимоотношений полов, а также в отношениях к старшим и обычаях раздела охотничьей добычи — внушались подросткам во время прохождения ими сложных и порой мучительных обрядов инициации и всегда санкционировались пове­лениями того или иного сверхъестественного существа.

То же самое было у бушменов Южной Африки. Главный смысл практиковавшихся у них обрядов посвящения юношей заключался в том, что «мальчиков учат поведению с женщинами, на охоте, во

время церемонии, соблюдению табу, их вводят в мир религиозных ми­фов и верований» 125.

Точно так же у огнеземельцев-яганов. По обстоятельным сооб­щениям В. Копперса, главное значение церемоний посвящения («чи- хаус»), которые обязательно проходили подростки обоего пола, за­ключалось в преподавании посвящаемым моральных правил пове­дения, и Коппере излагает их очень подробно; правила эти препод­носились от имени небесного существа Ватауинева, учредителя и покровителя инициации. В заключение длинной цепи моральных на­зиданий руководитель обряда обращался к неофитам с такими сло­вами: «Если ты не будешь соблюдать полученные при чихаусе пред­писания, то мы тебе ничего не сделаем, ибо ты уже взрослый и само­стоятельный. И это твое дело, будешь ли ты выполнять их втайне или нет. Но не думай, что ты и в том и в другом случае уйдешь от наказания. Потому что тот вверху [Ватауннева] видит тебя, и он тебя накажет, и прежде всего накажет ранней смертью. А если он тебя сразу и не накажет, то он погубит твоих детей» 126.

Об андаманцах тоже сообщалось, что для них нарушать обычаи — значило гневить небесное существо Пулугу 127.

Эскимосский шаман Ауа говорил этнографу К. Расмуссену, что ему дали это имя в честь его личного духа-покровителй. «Ауа был моим духом-покровителем и строго следил за тем, чтобы мы не де­лали ничего запрещенного» 128. По его словам, его соплеменники дер­жатся старых обычаев и соблюдают различные запреты именно по­тому, что боятся стихийных бедствий, боятся «мертвых людей и душ зверей, убитых на лове», боятся «духов земли и воздуха» 129.

Приведенные примеры — а количество их можно бы сильно ум­ножить — плохо вяжутся с довольно распространенным мнением, что религид и нравственность вначале будто бы не были связаны между собой, что такая связь появляется-де лишь на поздней стадии разви­тия. Такого мнения придерживались этнографы-эволюционисты Э. Тайлор, Дж. Леббок и др.130Его разделял В. Г. Плеханов, правда, ссылаясь для подкрепления этого взгляда на Э. Тайлора131. Взгляд этот, однако, основан на двух ошибочных допущениях: во-первых, сторонники его, говоря о нравственности, молчаливо подразумевали при этом чисто европейские, т. е. свойственные капиталистическому строю, нравственные понятия и, естественно, не находили их у от­сталых народов; во-вторых, и под религией они по существу пони­мали господствующее в Европе христианское о ней представление, т. е. учение о загробном воздаянии за добрые и злые дела, и опять- таки подобного представления у отсталых народов, конечно, не на­ходили. Если же отрешиться от обоих этих ошибочных постулатов и посмотреть на факты без предубеждений, то можно убедиться, что у всех отсталых народов без исключения моральные предписания и запреты подкрепляются сверхъестественной санкцией; установление их приписывается небесным существам, духам, культурным героям, богам, и за нарушение их ожидается кара от этих самых духов или

богов. Эта религиозная санкция морали, ее религиозное обоснова­ние — вот в чем заключалась одна из самых ранних форм осознания моральных норм людьми.

Но религиозное обоснование моральных норм никогда не было единственной формой их осознания. С древнейших же времен рука об руку с ним бытует и другое, которое можно условно назвать «тра­диционным». Суть его может быть выражена в коротких формулах: «Так все делают», «так исстари велось», «так принято», или же «так никто не поступает», «так не принято». Психологически это тради­ционное обоснование морали, быть может, еще элементарнее, чем религиозное. В нем выражается собственно лишь голый инстинкт под­ражания, лишь то «стадное» первобытное сознание, о котором гово­рил уже К. Маркс1313. Первоначально это даже не обоснование, не мотивировка действия, а непосредственно само действие, «стадное» поведение, где для самостоятельных размышлений отдельной особи просто не остается места. Но когда с постепенным развитием челове­ческого сознания — быть может, уже в верхнепалеолитическую эпоху либо в раннем неолите — у людей, сначала у одиночек, начинала сла­бо мерцать какая-то мысль о мотивировке своих действий, то вполне возможно, что эта мысль не всегда принимала форму: «так надо, а то духи разгневаются», а порой также и форму: «так все всегда де­лают».

Как бы то ни было, но на протяжении тысячелетий человеческой истории «религиозное» и «традиционное» осознание морали редко от­делялось одно от другого, а гораздо чаще то и другое действовало вместе. Установленные обычаи и правила поведения соблюдались каждым человеком и потому, что все их соблюдают, и потому, что несоблюдение их может повлечь за собой гнев духов или богов. Какой мотив здесь главный, об этом едва ли спрашивали, самая мысль о воз­можности нарушения обычая в большинстве случаев не возникала 132.

Однако даже на ранних ступенях исторического развития извест­ны факты, когда религиозное и традиционное обоснование мораль­ных правил (в данном случае — обычаев) расходятся. У тех же ав­стралийских аборигенов нарушение пищевых — тотемических — за­претов рассматривается обычно как действие, влекущее за собой ма­гическую, т. е. религиозную кару: нарушитель может заболеть от вкушения недозволенной пищи, да и голод его не будет удовлетво­рен этой пищей; он может от нее даже умереть. Напротив, другая категорная запретов — запреты родственных браков (экзогамия) — по-видимому, не связана у австралийцев ни с какими непосредствен­но религиозными санкциями; хотя введение экзогамных запретов и приписывается сверхъестественным существам — культурным геро­ям, но за нарушение этих запретов виновных постигает не сверхъ­естественное, а вполне реальное наказание, при том суровое: по ста­рым обычаям виновных убивали, ибо нарушение экзогамных правил рассматривалось как тяжкое преступление.

В эпоху позднепервобытной общины, когда родовой строй уже

начал разлагаться, назревающие весьма сложные социальные проти­воречия нередко отражались в общественном сознании в такой фор­ме, что социальные «инновации» выступали в религиозной оболочке как некие «откровения», исходящие от духов, и тем самым вступали в конфликт с традиционными идеями, со старыми обычаями и веро­ваниями. Примеров таких религиозных новшеств, не одобряемых при­верженцами старых обычаев, этнография знает немало. Так, среди индейцев-оджибуеев в XIX в. возникло новое «еретическое» движе­ние, секта «ваубено», которую старые люди, приверженцы традиций, считали вредной и опасной; об этом сообщает Джон Тэннер, прожив­ший среди индейцев 30 лет 133. Сравнительно недавно развились в Западной Африке фетишистские культы, практиковавшиеся отдель­ными лицами, тогда как сторонники традиционного родового культа предков осуждали это новшество 134. В подобных конфликтах спор шел, казалось бы, только между последователями разных религиоз­ных взглядов, но традиционная мораль была здесь на стороне защит­ников старых взглядов и старых ритуалов, они порицали новаторов не за ложность их религиозных воззрений, а именно за то, что они отходят от традиции, действуют не так, «как принято».

Следует упомянуть, кстати, о попытке классифицировать нормы поведения людей вообще, не принимая во внимание их религиоз­ную санкцию. По мнению Ю. М. Лотмана, можно разделить эти нор­мы на две «области»: «регулируемую стыдом и регулируемую стра­хом» (что отчасти соответствует «тривиальному различию юридиче­ских и моральных норм поведения»). «Стыдом» регулируются нормы взаимоотношений внутри данного социального коллектива («мы»), а «страхом» — взаимоотношения между коллективами («они») 135. Од­нако при всем остроумии этой концепции согласиться с ней трудно: история человеческих взаимоотношений и регулирующих их норма­тивов бесконечно сложнее этой упрощенной формулы.

6.

<< | >>
Источник: БРОМЛЕИ Ю.В.. ИСТОРИЯ ПЕРВОБЫТНОГО ОБЩЕСТВА. Эпоха первобытной родовой общины. Том 2. МОСКВА. «НАУКА». 1986. 1986

Еще по теме Социальные нормы:

  1. Глава 9 ЭТИЧЕСКИЕ НОРМЫ ДРЕВНЕЙ СЕМЬИ
  2. 40. Эволюция социальной структуры постсоветского общества. Приведите примеры социального расслоения российского общества. Назовите последствия этого расслоения. Охарактеризуйте основные социальные группы российского общества: элита, средний класс, бедные.
  3. (38) Россия на пути радикальной социально-экономической модернизации. Экономические реформы 1990-х годов и их социальные последствия.
  4. 11 Социальная структура Древней Руси
  5. 3.1. Социальное происхождение
  6. 1.1. Социальное происхождение
  7. 2.1. Социальное происхождение
  8. Экономический прогресс и социальная борьба
  9. 1.1. Социальное происхождение
  10. 1.1. Социальное происхождение
  11. 3.1. Социальное происхождение