<<
>>

Глава VIII Ордалии

I

Из истории средневековья нам хорошо известны весьма близкие к гаданию испытания, называемые божьим судом, или ордалиями. Как хорошо показал Глоц, они были известны и в греческой античности1.

Встречаются они и во многих низших обществах. Тем не менее, будет весьма осмотрительным не делать заранее выводов об идентичности явлений в столь отличающихся друг от друга обществах. Я не стану утверждать как о факте, будто ордалии первобытных народов пред­ставляют собой особую судебную процедуру, оставляющую богам возможность спасти осужденного, возможно и не виновного (гречес­кая античность), или передающую в руки Бога решение об исходе процесса (средневековье). Оставляя в стороне любое предваритель­ное определение, я вначале ограничусь анализом фактов, зафиксиро­ванных в основном в африканских обществах, где ордалии занимают значительное место. Однако это не помешает мне брать примеры для сравнения и в других районах мира.

Повсюду внимание наблюдателя привлекает такая особенность: полное, непобедимое доверие, можно сказать, непоколебимая вера, которую питают первобытные народы к ордалии. Уже в XVII в. италь­янские миссионеры в Конго особенно подчеркивают это обстоятель­ство. «Я был поражен до глубины души и не мог убедить себя, что люди, каким бы глубоким ни было их невежество, могут питать такую веру в столь очевидные суеверия и не принимать по крайней мере какого-нибудь из многочисленных доводов, которые им ежедневно по этому поводу приводили миссионеры... Но, вместо того чтобы усту­пить, они пожимают плечами и отвечают: невозможно, чтобы наши испытания нас обманывали; этого не может быть, этого не может быть»2.

Та же стойкая вера отмечена путешественниками и миссионерами в наше время. «Туземец изо всех сил верит в эффективность ордалии. Мои носильщики постоянно, из-за самых малозначащих обвинений, предлагали подвергнуть себя испытанию ядом»3.

«Все туземцы, - говорит Макдональд, — верят в то, что мваи, испытательный яд, безошибочен; в то же время они очень хорошо знают, что свидетель­ства их соплеменников таковыми не являются... Здесь перед нами глубочайшим образом укоренившаяся и живущая в этих племенах вера. Если они и верят во что-нибудь, так это в ордалии. Однажды я спросил Кумпану из Черасуло: «Что бы вы сделали, если бы кто-то украл слоновую кость, подвергся испытанию мваи, отрыгнул бы его, а затем был бы обнаружен при продаже ворованной кости?» Если бы человек украл кость, ответил мне Кумпана, он не отрыгнул бы мваи\ мваи убило бы его. Я часто высказывал туземцам такого рода предпо­ложения. Как бы старательно ни маскировал я свою логическую ошиб­ку, они немедленно замечали мне, что я предполагаю такие случаи, которых никогда не может быть»4.

«Чернокожие всегда готовы принять яд, и редко когда обвинен­ный уклоняется бегством от обязанности подвергнуться испытанию. Когда они сознают свою невиновность, испытание ядом не внушает им никакого страха»5.

«Чернокожие твердо верят, что чувствующий себя невиновным совершенно спокойно может пить мбамбу: он не умрет. Например, однажды, когда мы совершали прогулку, у нас в лагере не оказалось ножа. Сначала мы сочли, что он украден кем-то из многочисленных туземцев, сидевших на земле неподалеку от нас. Сразу же, еще даже до того, как было сформулировано обвинение, все они заявили, что готовы выпить мбамбу, дабы доказать свою невиновность. Мы, ко­нечно, на это не согласились, а потерянный нож после более тщатель­ных поисков нашелся»6.

У басуто «вчера утром женщина из соседней деревни пришла ска­зать мне, что пройдет испытание кипящей водой за колдовство. Со­седка ее — отвратительная женщина; она без устали обвиняет ее в колдовстве и на протяжении месяцев отравляет ей жизнь. Доведенная до крайности, она предложила подвергнуться испытанию водой, то есть опустить руки в кипящую воду. Мою соседку совершенно не страшила перспектива ожидавшего ее испытания.

Не чувствуя себя колдуньей, она была уверена, что не обварится»7.

Так же обстоит дело и в Восточной Африке. «Конде полностью уверен в непогрешимости этой ордалии, — пишет миссионер Шу-

манн. — Они уважают того, кто отрыгнул яд, и почитают его. Чашу с адом пьют все: малые и большие, мужчины и женщины, за исключе­нием только вождей, которые, если такое случается, заменяют себя другими». (Не потому, конечно, что они опасаются за исход испыта­ния, а из-за священного характера своей персоны.) «Конде, — пишет и том же самом Меренски, — всегда расположен подвергнуться орда- пн и. Выпить муави — такого рода испытание настолько в чести в этой сгране, что у каждого это слово постоянно на языке: «Я хочу выпить муави* (чтобы доказать свою правоту). Даже молодые парни говорят гак. Муави пьют не только для того, чтобы определить виновность пли невиновность, но также и потому, что это простой способ сделать ясной запутанную тяжбу по поводу прав. К чему утруждать себя до­полнительными расследованиями, когда так просто узнать, на чем і ледует остановиться, огласив приговор, полученный благодаря чаше с juyaβu∖*iОднако, как мы вскоре увидим, не из лени прибегают к ордалии туземцы, даже когда разбирается не преступление.

Винтерботтом рассказывает историю о том, как в Западной Афри­ке* одна женщина, обвиненная в колдовстве и зная, что ее ждет, мудро рассудила, что лучше признаться. Ее не продали немедленно в раб­ство, потому что она была беременна, ей удалось убежать и найти убежище у белых. «Однако столь велико их невежество и так они склонны подозревать обман и злодейство, что эта женщина, хотя и убежденная в своей невиновности, только и говорила, что «григри (амулеты) были плохи» и что она желала, чтобы представился случай выпить «красную воду», поскольку она уверена, что это питье сделает явной ее невиновность»’. А в нижнем течении Нигера «существует верование, будто только невиновные остаются невредимыми и толь­ко виновные умирают»10.

Отсюда массовые ордалии и иногда исчис­ляемые сотнями жертвы, например в случае смерти вождя или даже, в качестве меры предосторожности, при ее приближении.

Откуда же идет эта столь прочная, всеобщая вера, возмущающая европейца? Как получается, что темнокожий, часто такой сообрази­тельный и хитроумный, когда речь идет о защите его интересов, становится столь слеп, когда жизнь его подвергается опасности из-за ордалии? Как же он не видит того, что, соглашаясь на эти испытания, он целиком вверяется «доктору», готовящему отравленное питье, вождю, чьим орудием служит «доктор», или же своим собственным врагам, которые его подкупили. Когда ему указываешь на эту слиш­ком уж очевидную опасность, он пожимает плечами или сердится. Когда убеждаешь его в абсурдности процедуры, он становится глух. Ни один из аргументов до него не доходит.

От констатации этого абсурдного и непостижимого упорства пе­рейдем лучше к другим действиям первобытного менталитета, в кото­рых утверждается вера того же характера. Возможно, тогда она пока­жется нам менее странной. Вспомним, к примеру, чернокожего из Конго, который уверял Бентли, что крокодилы безобидны и что они никогда не нападают на человека, как раз в тот самый момент, когда ему показывали два кольца женщины, обнаруженные в желудке од­ного из этих животных; или же того ронга, который советовался с костями, чтобы узнать, какое лекарство следует принять больному. Исходить из предположения, что эти первобытные рассуждают, как мы, я хочу сказать — представляют, как мы, связь причин и след­ствий, — значит заранее отказаться понять их. В этом случае то, что они делают, может нам показаться всего лишь смешным и ребячес­ким. Но если вместо того, чтобы предполагать в них наши собствен­ные мыслительные привычки, мы попробуем приблизиться к их со­стоянию ума, безразличного к самым простым причинным связям и поглощенного исключительно невидимыми мистическими силами, то мы увидим, что их способ мыслить и действовать является его естественным и даже необходимым следствием.

Европеец не может не учитывать прежде всего физиологического действия яда. И для него, следовательно, результаты испытания будут разными в зависимости от силы и количества введенного в организм снадобья. Если доза достаточно сильна, она всегда одолеет того, кто ее примет, будь он виновен или нет, а будучи слабой, она не причинит никакого вреда самому отъявленному злодею. Белый находит неве­роятным, что туземец закрывает глаза на столь простые истины.

Однако точка зрения, на которой основывают свои суждения чер­нокожие, совершенно иная. Мысль о том, что мы называем ядом, не определена в их сознании отчетливо. Без сомнения, они по опыту знают, что некоторые отвары способны убить того, кто их выпьет. Однако механизм отравления им неведом, и они не стараются его узнать; они даже не подозревают о его существовании. По их мнению, если эти отвары могут быть смертельны, то потому только, что они — средство мистических сил, как и употребляемые ими при болезнях лекарства; вся их эффективность объясняется именно таким спосо­бом. «Их снадобья оказывают свое действие, — пишет Нассау, — не так, как наши, то есть не благодаря определенным химическим свой­ствам, но благодаря наличию духа, любимым средством воздействия которого они являются». Со своей стороны, Кингсли сообщает: «В любом совершаемом действии дух воздействует на дух болезни». Точ­

но так же обстоит дело и с ядом испытания. Чернокожие не имеют понятия о его подлинных качествах: они думают лишь о его мисти­ческом и немедленно проявляющемся свойстве. «Они не рассматри­вают его как яд, — верно замечает Винтерботтом, — поскольку они не ( читают, что он окажется смертельным, если его выпьет невиновный человек»11. Это нечто вроде мистического реактива, и в качестве та­кового он безошибочен. Туземец столь убежден в этом, что часто перед испытанием не принимает никаких мер предосторожности. Он не станет пользоваться имеющимся у него правом следить за приго­товлением яда, он не станет проверять, не слишком ли значительна доза, не чересчур ли густа жидкость и т.п.

К чему? Ведь питье действу­ет, так сказать, не материально, а духовно. Неважно, если проглотишь его немного больше или немного меньше. Не от этого ведь зависит результат испытания. «Обвиняемый, говорят, может влиять на выбор того, кто составляет яд; однако столь сильна вера в ордалию, что туземцы считают не имеющей значения подробностью то, что яд бу­дет приготовлен тем или иным человеком»12.

II

До сих пор ордалия казалась магическим действием, предназна­ченным установить, и притом без возможных сомнений, виновность пли невиновность обвиняемого. Способ достижения этой цели, по­стоянно применяемый в определенных обществах, поражал вообра­жение большинства наблюдателей, и именно о нем они почти исклю­чительно упоминают, не упуская случая одновременно выразить свое удивление и негодование. Однако ордалию используют и в иных об­стоятельствах, где она не имеет ничего общего с судебной процеду­рой. «Нередко, — сообщает Бентли, — туземцы прибегают к ордалии ядом, чтобы принять решение и в других делах. Одна молодая жен­щина, ныне живущая совсем близко от нашей станции в Ватене, не­сколько лет тому назад, когда болел ее дядя, выпила нкаса, чтобы определить, вылечится он или нет. В то время ей было только двенад­цать лет»13. В этом же самом районе ордалия с использованием кипя­щей воды также служила для получения медицинского прогноза. «Зна­харь ставит на огонь котел, наполненный водой и другими ингреди­ентами, и, когда она закипает, погружает туда свою голую руку и вынимает ее невредимой, чтобы показать, что в этом состоит закреп­ленная за его должностью привилегия; затем он бормочет над этой водой свое окаянное заклинание и приказывает ей ответить, должен

больной умереть или нет; тогда, вновь окунув руку в кипящую воду, он вынимает ее обожженной — и это знак верной смерти; но если она невредима, то совершенно ясно, что больной поправится»14. Разве в обоих этих случаях ордалия — это не форма гадания, очень похожая на те, что были описаны в предыдущей главе? И не следует ли ее интерпретировать в том же смысле?

Подобно гадательным действиям, испытание через муави также может служить для преодоления внезапно возникшего затруднения. Появляется человек, подобного которому никогда не видели, он бе­лый: кто знает, на что он способен, какими магическими силами он владеет и какие несчастья он может навлечь? Следует ли разрешить ему ступить на землю страны? «Лукенго собрал большой семейный совет и затем, при большом стечении народа, он приказал дать петуху яд ипомме: если бы петух отрыгнул яд, это стало бы доказательством, что я пришел как друг, но если бы петух сдох, ко мне следовало бы отнестись как к врагу»15. «Когда ты впервые появился, — сказал ко­роль Леваника миссионеру Куайяру, — десять лет тому назад, то баротсе, испытывая подозрения относительно твоих намерений, по­спешили посоветоваться с костями и дать муати (сильный яд) множе­ству кур. Одни из них умерли, другие — нет. Отсюда и переданные тебе двусмысленные послания. Они не осмеливались открыто запре­тить тебе прибытие в страну, и, вместе с тем, им было страшно прини­мать тебя. Поэтому они старались любыми ухищрениями преградить тебе путь и лишить тебя храбрости. Плащ, который ты мне тогда послал, а также твои последующие подарки я так никогда и не увидел. Сказали, что они заколдованы, и перехватили их по пути»16. К этому можно добавить еще один очень похожий факт, отмеченный в Индии у мирис. «По прибытии первого увиденного в этих краях английского офицера авгуры в каждой деревне убили домашнюю птицу, с тем чтобы по виду внутренностей узнать, предсказывает им этот визит добро или несчастье»17. В чем этот случай отличается от предшеству­ющих, если не обращать внимания на материал, используемый в церемонии? А если гадательные действия имеют целью, как это было видно, получить совет невидимых сил и попросить их помощи и защиты, стараясь при этом увидеть в происходящем испытании буду­щий, но уже осуществившийся успех, то не следует ли таким же обра­зом понимать и выполняющую ту же задачу ордалию?

Мы знаем также, что даяки Борнео никогда не начали бы расчи­щать землю, если бы выбор места не был одобрен благоприятными предзнаменованиями. Но у ваконде «когда человек хочет построить

∣r6e где-нибудь дом, он обращается к оракулу. Нужно дать мваи петуху и собаке. Если животное отрыгнет питье, место считается бла­гоприятным, и человек с доверием принимается за работу»18.

Миссионер Шуманн пользуется здесь словом оракул для обозна­чения ордалии, которая на самом деле, безусловно, является вызван­ным предзнаменованием.

Вот еще одно относящееся к этому же сюжету характерное наблю­дение, сделанное в Индии среди хонд. «Клятва (ордалия) курицы. Это малая клятва, чтобы увидеть, есть ли нужда принести большую. На­пример, хотят подвергнуть такого-то человека клятве тигра или Же­нева. Что сделает этот человек? Он возьмет курицу и трижды опустит ее лапы в кипящую воду, произнося: «Бура верхний, Бура нижний, ты (отворил землю, ты создал листья, деревья, коров и т.п.; сегодня я приношу клятву: если я виноват, пусть эта курица обожжет лапы!» І'ІСЛИ они обожжены, он сочтет себя виновным и отдаст спорный предмет; в противном случае он принесет большую клятву тигра»19. Таким образом, прежде чем подвергнуться ордалии, которая может стать смертельной (например, провести ночь вне деревни, подверга­ясь опасности нападения тигра), туземец сам совершает другую орда­лию и ставит свое решение в зависимость от нее; все это, без всякого сомнения, является просто гадательным действием по альтернативе. ()днако разве в его глазах «большая клятва» не имеет точно такую же природу, как и «малая клятва», за исключением опасности? Иначе как мог бы туземец без колебаний предугадать, основываясь на ма­лой, каков будет результат большой?

Чтобы завершить эту тему, прочтем в словаре языка конго, состав­ленном Бентли, что ордалия (ядом, горячим железом, вводимой в уголок глаза жемчужиной и т.п.) называется словом нкаса, к которо­му добавляется название применяемого в этом действии инструмен­та. Нкаса за нъянга означает бросать жребий, пользуясь травой нъян- га20. Одно и то же слово служит, следовательно, для выражения идеи как гадания, так и ордалии. Туземец из Конго не отличает одно от другого, по крайней мере в том, что касается существа операции. Может отличаться применяемый в действиях материал — он уже в собственно гадательных действиях очень разнообразен, — но пресле­дуемая цель остается все той же. И все-таки было бы неточно утвер­ждать, что гадание представляет собою род, в рамках которого орда­лия является видом. Такая классификация малопригодна для форм деятельности первобытного менталитета, ничуть не обладающего концептуальным характером. И гадание, и ордалия вместе принадле­

жат к одному типу менталитета и действия, посредством которого этот менталитет вступает в контакт с невидимыми силами, чтобы испросить одновременно и решение, и поддержку.

Если дело обстоит таким образом, то ордалия должна служить для разрешения самых разных споров. Например, на Борнео у даяков «два молодых человека оказались соперниками и оспаривали руку одной девушки; они бросили друг другу вызов. Победителем должен стать тот, кто дольше пробудет под водой. Такой странный способ дуэли присущ не только даякам канту, он совершается и среди батонг лупар, у сериба и в других племенах Саравака... При первом признаке удушья у одного из соперников находящиеся тут же секунданты вы­таскивают из воды обоих. Обычно никто из двоих не желает по соб­ственной воле показаться над водой и они предпочитают утонуть, но не признать себя побежденным: для них не быть побежденным в испытаниях такого рода — это вопрос чести». К такой процедуре прибегают во многих обстоятельствах и обычно тогда, когда нет спо­соба уладить конфликт иначе. «Чаще всего еще до такого испытания пытаются решить вопрос с помощью петушиного боя; если он не дает удовлетворительного результата, тогда уже приступают к более серь­езному испытанию путем погружения»21.

Эта последняя ордалия служит, следовательно, как бы второй ин­станцией, поскольку решения требуют сначала от петушиного боя. Впрочем, этот бой имеет целью выявить, на чьей стороне находятся невидимые силы. Петух-победитель берет верх над другим лишь с согласия и при поддержке этих сил, а в результате действия постоян­ной сопричастности каждый из двух соперников идентифицируется со своим петухом. Итак, в любом отношении это испытание сравнимо с гаданием по альтернативе: ордалия путем погружения, к которой прибегают как к апелляции, относится к этому же типу.

А вот другая, «которая мирным путем решает многие споры. Изго­тавливают две маленькие свечки из воска, одинаковой длины и тол­щины. Их зажигают одновременно и заставляют держать одну — жалобщика, а другую — ответчика. Тот, чья свеча угаснет первой, виноват, и, насколько я мог видеть, он всегда безропотно принимает приговор. Сэр Спенсер Сент-Джон также упоминает об этой форме ордалии»22. Тут нельзя не вспомнить о Бридуа у Рабле, который ведет судебное разбирательство, бросая игральные кости. Первобытным людям, однако, его метод вовсе не показался бы смешным, наоборот, он для них является самым естественным, самым простым, а также самым надежным. Каков бы ни был инструмент — свеча, игральные

кости, костяшки, петухи и т.п. — магическое действие, посредством которого «бросают жребий», равнозначно являющемуся во сне виде­нию или ответу, который дают предки, когда их вызывают живые. ?)то действие в случае спора между двумя людьми однозначно пока­зывает, кому торжествовать победу, а кому смириться с неудачей. Чэлмерс говорит определенно, что приговор всегда воспринимается охотно, легко. Проигравший смиряется. Он не протестует, ссылаясь на справедливость. Испытание как раз и заключается в том, чтобы выявить, на чьей стороне находится справедливость. Отказ подчи­ниться результату испытания был бы равносилен выражению непо­виновения невидимым силам, которые высказались посредством ис­пытания. Туземец не спорит, он далек от того, чтобы упорствовать: ведь в этом случае он может лишь навлечь на себя новые несчастья. Чтобы составить себе некоторое представление о таком состоянии ума, которое кажется нам столь странным, заметим, что оно не слиш­ком отличается от состояния ума игроков. Они также домогаются вердикта игральных костей или карт. Если игра шла по правилам, проигравший может быть удручен, сражен, разгневан, но он не опро­тестовывает их решения. Единственный для него способ усомниться в решении — это начать новую партию, если он это может сделать, и попытаться еще раз испытать судьбу. Точно так же и в некоторых случаях после первой ордалии прибегают ко второй.

В случае долговых или других не слишком значительных споров на Борнео (Саравак) часто применяют одну из следующих ордалий:

«1. В наполненный водой и пеплом сосуд кладут две одинаковой величины монеты, покрытые воском. При этом одну из них почисти­ли и она стала блестеть. После этого каждая сторона вытаскивает из сосуда по монете и передает ее мандирам (судьям), а те объявляют, что правду сказал тот, кому удалось вытащить блестящую монету.

2. Обоих спорящих окунают в воду и удерживают там палкой, горизонтально положенной на их головы. Тот, кто появится из воды первым, считается виновным.

3. Обе спорящие стороны помещают внутрь оград, расположенных друг против друга на расстоянии семи туазов; эти ограды сделаны из досок и по высоте достигают груди. Затем каждому из спорщиков дают заостренный бамбук длиной с копье: по сигналу они должны бросить его в соперника. Тот, кто окажется раненым, считается ви­новным.

4. На расстоянии двух туазов друг от друга обозначают две парал­лельные дорожки длиной в семьдесят туазов. У конца этих дорожек в середине разделяющего их промежутка в землю вертикально втыка­ется копье. По сигналу обе стороны принимаются бежать. Тот, кто раньше достигнет цели и коснется копья, считается невиновным.

5. Выбирают двух одинаковой величины и цвета кур; каждая пред­ставляет дело одной из двух сторон. Их ставят так, чтобы шеи их были параллельны и голова одной касалась лопатки другой, а затем одним ударом обеим отсекают головы. Тот, чья курица умрет первой, проиграл дело; и т.д.»23

Продолжать перечень таких ордалий было бы нетрудно, но и при­веденных примеров достаточно, чтобы показать их внешнее разнооб­разие при идентичной основе. Речь всегда идет о том, чтобы выявить, кто «виноват», а кто «не виновен», причем эти определения равно­значны определениям «проигравший» или «выигравший». Каким бы ни было испытание, его мистический характер гарантирует безоши­бочность, поскольку, как и гадательные действия, оно выявляет ре­шение невидимых сил. Например, если один из соперников выигры­вает состязание в беге, то уж отнюдь не потому, что он более проворен и лучше бежит, чем второй, а потому, что благоволящие к нему силы одержали верх над теми, которые покровительствуют его сопернику. И здесь снова, если мы станем соотносить следствия с их причинами, называемыми нами «естественными», то мы уклонимся в сторону от того пути, которым следует первобытный менталитет, и тогда он покажется нам абсурдным, однако он согласуется с самим собой, поскольку, не принимая во внимание естественные причины, учиты­вает исключительно действия мистических сил. Ордалия, как и гада­ние, имеет целью вызвать проявление этих сил.

Следовательно, во многих низших обществах можно найти испы­тания, подобные тем, которые наблюдали на Борнео. Например, в Конго «если два человека спорят между собой, причем каждый упор­ствует в своих притязаниях и решить дело невозможно, судья вызы­вает их на свой личный суд. Когда они являются, он кладет каждому на голову панцирь черепахи, натертый определенными порошками, и велит им обоим одновременно наклонить головы. Тот, у кого, к его несчастью, панцирь с головы падает раньше, считается большим лгу­ном»24.

пі

Вернемся к ордалиям, проводимым в связи с преступлениями: они настолько похожи на другие, что истолковать их иным образом не­возможно. Впрочем, остается неясным само понятие преступного де­яния. Без сомнения, этим обществам известны споры, которые мы назвали бы гражданскими. Обычно они решаются путем словопре­ний: каждый из участников защищает свое дело, в пользу которого он многословно говорит, призывает свидетелей и т.д. Решение принима­ется вождем, которому чаще всего помогают старики, однако случает­ся, что сами эти разбирательства для своего окончательного заверше­ния нуждаются в ордалии, и почти всегда тяжущиеся стороны могут потребовать ее проведения. Только что отмеченное мной постоянное смешение «виновного» и «проигравшего» достаточно хорошо пока­зывает, что совершенно элементарные для нас юридические различе­ния остаются чуждыми первобытному менталитету.

«Когда какой-либо человек обвинен в каком-то преступлении, а обвинения не являются достаточно очевидными, то обвиняемый обя­зан очиститься путем принесения клятвы (то есть через прохождение ордалии); а это происходит пятью различными способами, из кото­рых четыре первых касаются гражданских либо малозначительных дел, а пятый — преступных деяний, например, предательства или посягательства на жизнь короля или других преступлений того же рода. Лишь значительным лицам дано право совершать эту после­днюю клятву, и при этом еще требуется, чтобы они имели на это согласие короля.

1. Обвиняемого подводят к жрецу, который берет куриное перо и, смазав его жиром, протыкает язык обвиняемого: если перо проникает легко, это признак невиновности, и отверстие, проделанное пером, заживает и затягивается без боли. Но если обвиняемый — преступ­ник, то перо не может проткнуть языка, и его немедленно осуждают.

2. Жрец берет кусок земли, в который втыкает семь или девять куриных перьев, а обвиняемый должен их вытащить одно за другим; если они вытягиваются легко, это знак его невиновности, но если они выходят с трудом, это доказательство, что он — преступник.

3. В глаза обвиняемому капают сок определенных трав. Если он не причиняет ему вреда, он невиновен, но если от него глаза краснеют, он должен уплатить штраф, к которому его приговаривают.

4. Жрец берет медный браслет, очень горячий, и трижды проводит им по языку обвиняемого, и потом судят, он или нет совершил зло, чтобы осудить его или оправдать.

Я видел эти четыре испытания в то время, когда там находился, но все те, на ком они были проведены, были объявлены виновными... Что же касается пятого, и последнего, испытания, я его не видел, потому что едва ли и за двадцать лет его можно встретить. Таким образом, о нем я не знаю ничего, кроме слухов»25.

В этих, как и в предыдущих, ордалиях мы тут же признаем тип гадательных действий по альтернативе. После совершения обрядов перехода, открывающих доступ в область мистических сил, «жрец» задает вопрос таким образом, чтобы происходящее проявило их от­вет в виде «да» или в виде «нет». Однако эти ордалии отличаются от только что описанных в том, что все последние, кроме второй, осуще­ствляются на самом обвиняемом, и именно реакция, которую он вы­кажет, — будет ли он ранен или нет, быстро или медленно заживет рана и т.д. — дает знать, виноват он или нет. Небезразлично и то, что ордалия проводится на самом обвиняемом, поскольку мы видим, что в определенных случаях она может происходить по принципу переда­чи полномочия: обвиняемому дозволяется заменить себя другим. В других случаях, наоборот, ему в этой возможности отказывают и требуют, чтобы он лично подвергся испытанию. Что это за случаи? Исследование этого вопроса, возможно, позволит лучше установить природу таких ордалий.

«За малозначительные проступки, — сообщает Макдональд, — яд может быть принят по полномочию: его могут дать собаке или до­машней птице, или еще какому-нибудь животному, представляющему обвиняемого. В этом случае животное веревкой привязывается к пре­ступнику»26. (Безусловно, для того, чтобы создать между ними физи­ческую партиципацию.)

У вагого «в не очень серьезных случаях испытание через муави может проведено не на самом обвиняемом, а на курице, которую он обязан держать»27. На верхнем Нигере «убийство и кража караются смертью, прелюбодеяние — высоким штрафом, конфискацией иму­щества или рабством, в то время как испытание ядом налагается на тех, кого обвинили во лжи или клевете. Тем не менее нередко разре­шается, чтобы отравленное питье было принято теми, кто замещает обвиненного, и можно найти себе таких людей, которые знают проти­воядие и, следовательно, поглощают питье без вреда для себя. Разре­шается даже замена собаками; однако если они подохнут, то их хозя-

іш считается виновным и должен заплатить большой штраф»28. У Налгала на верхнем Конго трое молодых людей, обвиненных в воров­стве, с негодованием отвергают обвинение. «Срубают три молодых Папановых дерева — каждое из них представляет одного юношу — и па середину каждого оставшегося в земле пня выдавливают сокл/о- л у игу. Обычно у срубленного таким образом банана через несколько часов в центре пня появляется новый росток. Если на следующий день па одном из пней не окажется побега, то юноша, которого представля­ет этот банан, считается виновным; если же два из них или все три пня не дадут побега, то виновными считают двоих или всех троих юно­шей... Сок мокунгу вреден для глаз, и потому из жалости глаза юношей заменяют глазами бананового дерева»29. «У негров сонго в делах, связанных с воровством, совершают испытание ядом, и это испыта­ние чаще всего проводится на детях или собаках. Противные стороны (жалобщик и ответчик вместе со своими друзьями) предстают перед судом, а беспристрастный «доктор» дает одинаковые дозы мбамбу каждому из представителей сторон. Спорящие делятся на два лагеря, а «бойцы» выступают на середину и становятся друг против друга. Им подносят питье и заставляют его выпить, если необходимо — то и силой. Тогда оба лагеря принимаются хором кричать: «Моя собака живет, а твоя подыхает!»; или же: «Твой ребенок умирает, а мой жив». Этот спектакль, производящий ужасный шум, длится до тех пор, пока не начинает действовать яд. В случае если нет результата, /юзу дают снова, один или два раза. Изрыгнувший яд первым выиг­рал. Если же раньше один из спорящих падает в конвульсиях, он проиграл. Трупов на земли почти никогда не остается, потому что доза яда слишком слаба»30.

Можно было бы привести множество аналогичных примеров, взя­тых как в тех же африканских обществах, так и в иных местах. Есть одно исключение (особенно когда дело касается вождей): замещение допускается, лишь если речь идет либо о не очень серьезных проступ­ках, незначительных кражах, злословии и т.п., либо о предваритель­ных испытаниях с целью узнать, нужно ли прибегать к таким, кото­рые могут оказаться смертельными. Так, например, у баротсе: «Вот каким образом обнаруживают колдуна. Три недели назад в одной из деревень умер человек. А ведь, по их понятиям, человек никогда не может умереть, если только его не убивают или не заколдовывают. «Я узнаю, — сказал себе брат покойного, — кто убил моего брата; должно быть, мой старший брат». Он берет четыре-пять кур, дает им яд и говорит: «Если вы умрете, куры, то это значит, что мой старший брат

убил моего второго брата. Если яд не причинит вам никакого вреда, то мой брат невиновен и мой другой брат просто умер...» Естественно, все куры подохли, а обвиняемого заставили предстать перед вождя­ми»31. Последние подвергли его ордалии, в которой ему не разрешили заменить себя.

Вместе с тем гадательные действия, которыми являются ордалии независимо от того, проводятся ли они на самом обвиняемом или на рабе, ребенке, собаке, петухе, которые представляют его, всегда име­ют одинаковое значение в силу установившейся между обвиняемым и тем, кто его заменяет, сопричастности. Итак, необходимо, чтобы в тех случаях, когда в разрешении заменить себя отказано, ордалия, кроме своей гадательной функции, имела бы еще и другую цель, которая может быть достигнута, только если эта ордалия проводится на самой личности обвиняемого.

В действительности те, кому не позволяется передавать полномо­чия на испытание, почти всегда оказываются обвиняемыми в колдов­стве, и считается необходимым, чтобы они лично подверглись орда­лии. В таких случаях, согласно многочисленным и определенным свидетельствам, ее цель — не только выявить, виновен или нет обви­няемый. У нее есть и иная функция, не менее важная, чем первая: она должна победить и уничтожить сидящее в колдуне зловредное нача­ло, которое и есть истинная причина всех его преступлений. Именно поэтому, даже когда колдун обнаружен, осужден, даже когда он при­знался, необходимость проведения ордалии не становится меньше. Ведь если бы речь шла только о том, чтобы обрести уверенность, если бы эта процедура была чисто гадательной, то с этого момента она была бы лишена смысла. Тем не менее ее продолжают считать необ­ходимой: следовательно, причина в том, что недостаточно лишь изба­виться от колдуна. Столь же, если не более, важно обнаружить и уничтожить вредоносное начало, орудием которого колдун является. Кингсли хорошо подметила эту необходимость: «Закон, — пишет она — требует того, чтобы эти испытания проводились всегда до исполнения приговора. В этом скрыто любопытное обстоятельство, а именно: дух ордалии рассматривается как обладающий силой поко­рять и уничтожать злых духов, которых колдун толкнул на их смер­тельное дело. Человеческие существа способны и сами справиться с колдунами и погубить их самым решительным образом. Однако для того, чтобы добраться до обитающего в колдуне духа, нужна спириту- альная поддержка. В противном случае этот дух ускользнет и станет продолжать свои злодейства даже после смерти своего хозяина»32.

Вот эту-то духовную поддержку и обеспечивает ордалия. Она об­ладает мистической силой, воздействующей на заключенное в колду- II('.вредоносное начало и ставящей его в такое состояние, когда оно не может навредить. Со своей стороны, Нассау, который долгое время жил в том же районе Конго, где вела исследования мисс Кингсли, пишет: «Предполагают, что сам отвар почти что обладает свойством проникать..., свойством преследовать, подобно полицейскому агенту, и различных органах тела бродящий в них колдовской дух и в конце концов, как полагают, находить его и уничтожать»33. Уже в XVII в. итальянские миссионеры заметили, что все происходит так, как если Ьы этот яд выполнял специальную доверенную ему миссию. «Жрец приказывает этому питью (как если бы он обладал сверхчеловечес­кой властью) не останавливаться, если обвиняемый добропорядоч­ный человек, в его желудке, а немедленно выйти из него, не сделав (‘му ничего плохого; но, если он виновен, причинить ему смерть, которую он заслужил»34.

Наличие этого злого начала у какого-нибудь человека является ужасной и постоянной угрозой и для его близких, и для социальной группы, частью которой он является. Как только кто-то заподозрен в том, что скрывает в себе зловредное начало, кем бы он ни был, какую бы ни питали к нему до этого любовь, он должен выпить яд. Это вопрос общественного блага. Он не терпит отлагательства. Отсюда иногда и трагические ситуации. «Вождь потерял одну из своих жен. Спустя некоторое время на сына другой жены, вышедшего из дома среди ночи, напал леопард и у самых дверей дома, куда он бегом возвращался, схватил его за ногу. Ребенок получил серьезную рану, и его мать вынудила Матопе (вождя) прибегнуть к обычным методам обнаружения колдовства: результат всего этого был таков, что соб­ственная мать Матопе была объявлена колдуньей! Мы были очень огорчены за эту бедную женщину. Она жила в другой деревне, отде­ленной от деревни ее сына рекой... Она любила смеяться и шутить, но такой приговор превратил ее в объект страха и отвращения. Ее избе­гали все туземцы, и жизнь стала для нее в тягость. Мы сделали для нее все что могли: поднесли ей подарки, пригласили ее навестить нас и предупредили, чтобы она не пила отравленной чаши. Мы заставили вождя ее деревни обещать нам, что ей не дадут этой чаши. Таким образом, мы добились отсрочки и воспользовались ею, чтобы пого­ворить об этом деле с Капеуи, главой страны, который был ее братом, и он обещал употребить все свое влияние в ее пользу. Ее сын был обычно очень удачлив на охоте. В течение всего срока ее ареста ему

нельзя было ходить на охоту. Суеверие его было сильнейшим. В то же время мать стремилась уничтожить колдовство, парализовавшее ее сына: ведь она была так убеждена в своей невиновности! Она выпила яд и умерла. Такой дорогой ценой была куплена свобода сына. Теперь он снова смог заняться охотой на дичь»35.

Неужели возможно, спросили бы мы, чтобы мать этого вождя захотела смерти жены своего сына и чтобы она «отдала» леопарду собственного внука? Однако туземец представляет себе вероятности не так, как мы. По его мнению, двойное несчастье, постигшее вождя в столь небольшой промежуток времени, не может быть случайным. Смерть молодой женщины уже была подозрительной; леопард же, напавший на ребенка, конечно, не был обычным животным: он дей­ствовал по распоряжению колдуна или был одушевлен его духом, или это был леопард-колдун, то есть связанный с колдуном тесной сопри­частностью, не позволяющей уже отличить одного от другого. Требуя найти колдуна, мать раненого малыша лишь выражала общее чув­ство. Совершается испытание: оно указывает на собственную мать вождя, но обвинение не кажется столь неправдоподобным, каким оно показалось бы нам. В этих обществах подозрения часто падают снача­ла на непосредственное окружение или на близких того, кто был околдован. (Именно это имело место в описанном миссионером Жал- ла случае, который мы только что привели, когда был обвинен брат жертвы.) Самое невероятное обвинение встречается с доверием, по­тому что ордалия непогрешима, а с другой стороны, о наличии зло­вредного начала может быть неизвестно даже тому, в ком оно обита­ет. С этого момента несчастная стала вроде зачумленной, от нее бежа­ли с большим страхом, чем если бы она распространяла вокруг себя заразную болезнь. Сын ее более не решался выходить на охоту из страха, как бы из-за матери с ним, его женой и ребенком не случилось несчастье. Необходимо, следовательно, было провести ордалию, и ее провели, несмотря на усилия миссионера. Если бы обвиняемая оста­лась невредима, колдуна стали бы искать в ином месте. Она умерла. Это одновременно и доказательство того, что подозрения были обо­снованы, и конец тревоги, в которой пребывала деревня. Ордалия обнаружила и уничтожила зловредное начало. Попутно она убила и женщину, но разве могло быть иначе?

Тем не менее, вероятно, существуют и такие способы поразить это начало и вывести его из вредоносного состояния, которые не приво­дят к гибели того, в ком оно сокрыто, особенно если он невольный его носитель и даже не подозревает об этом. Уикс отметил такое пред-

(тавление среди бангала, которые допускают, что присутствие в ком- нибудь зловредного начала не обязательно превращает его в винов­ного. Его подвергают ордалии, но так, чтобы избавиться от этого начала, сохранив человеку жизнь. «Кто пользуется смертью отца или (ψaτa к своей выгоде? Сын или другой брат. Следовательно, если заболел отец, то подозрения ложатся на сына, и, исчерпав все способы изгнать болезнь, отец в качестве последнего средства подвергнет сво­его сына ордалии с дозой слишком слабой, чтобы убить его. Если сын изрыгнет яд, он невиновен: он это доказал определенно, и ему не делают ничего плохого. Если же он яда не изрыгает, если он тупеет и столбенеет, то это означает, что он просто медиум, которым пользу­ются оккультные силы для воздействия на его отца; доза яда очистит его организм от этих сил, и поскольку они более не смогут использо­вать его в качестве медиума, то отец его выздоровеет. С молодым человеком обращаются с самой большой осторожностью до тех пор, пока не исчезнут последствия ордалии, и тогда ему делают предуп­реждение, чтобы он не позволял больше использовать свое тело та­ким образом. Ему возвращают свободу, а товарищи его в деревне смотрят на него с таким же любопытством, как у нас они смотрят на школьника, вышедшего из больницы после перелома ноги. Оправда­ние молодого человека — и все с этим согласны — состоит в том, что он был одержим зловредным началом (witchcraft),не зная об этом»36.

Уикс даже пишет: «На человека, объявленного виновным, не пада­ет никакого позора, так как можно носить в себе зловредное начало, не подозревая об этом»37.

Тем не менее трудно представить себе, чтобы вызываемый этим началом ужас не распространялся и на того, кто его носит. В таких, очень редких, случаях, когда позор в собственном смысле слова не покрывает несчастного, он все же становится объектом страха и по­чти неизбежно — ненависти. Сохраняя жизнь молодому человеку, о котором шла речь в вышеприведенном наблюдении, ему делают серь­езное предупреждение, весьма напоминающее угрозу. Пусть только его отец снова заболеет, а лекарства не окажут действия — сын вновь подвергнется ордалии, но на этот раз порция яда будет решающей.

Бангала верят в то, что, изгнанное из одного человека, зловредное начало может по воле первого и под воздействием ордалии войти в другого. Об этом свидетельствует следующий факт. «Мне стало изве­стно, — пишет Уикс, — о случае с одним мальчишкой, которому дядя однажды дал оплеуху. Ребенок повернулся и сказал: «Я тебя закол­дую». Вскоре после этого дядя заболел и не поправлялся, несмотря ни

на лекарства, ни на нгангу («доктора»). В конце концов он подверг мальчика ордалии ядом. Тот не изрыгнул его и был объявлен винов­ным в том, что заколдовал своего дядю, и тот сильно его наказал. (Доза была слишком слабой, чтобы подвергнуть ребенка опасности.) Кроме того, он потребовал от отца ребенка возмещения в размере двухсот медных прутков, чтобы заплатить нганге, который давал яд, и научить ребенка не трогать людей. Этот дядя взял себе новую жену; у той был младший брат, посещавший мою школу. Однажды этот дядя пришел и потребовал у меня этого мальчишку, чтобы подверг­нуть его ордалии. Я отказался выдать ребенка на такое дело и доба­вил: «А впрочем, он и не из вашей семье». (Я еще не знал о недавней женитьбе.) «Э, нет, — возразил мужчина, — я женился на его сестре, и он сейчас околдовывает меня с помощью своей сестры, являющейся моей женой. Мой племянник, выпивший яд некоторое время назад, сказал, что он передал зловредное начало моему юному шурину». Отсюда следует, что злой мальчишка может сказать, будто он передал свое колдовство (witchcraft)другому молодому человеку, и таким об­разом навлечь на него самые серьезные неприятности»38.

В соседнем районе, населенном балобо, в наличии вредоносного начала в теле колдуна убеждаются с помощью вскрытия трупа. Мис­сионер Гренфелл пишет: «Мы очень хорошо знали человека, который только что был убит за преступление, за колдовство... Его родные подняли после его смерти страшный крик, потому что обвиняющему не удалось обнаружить зловредное начало (witch), то есть определен­ный нарост на кишке, который считается безошибочным признаком. На этот раз не смогли обнаружить ни малейших его следов, и с бедня­ги сняли обвинение в колдовстве»39.

Бентли самолично видел туземцев, которые занимались рассече­нием трупа с целью найти там орган, который, по их мнению, доказал бы, что этот человек был при жизни колдуном40. Такая практика весьма распространена. Мисс Кингсли тоже встречалась с ней. «Во многих дистриктах юго-западного побережья и среднего Конго есть обычай вскрывать труп, когда человек умирает так, что его смерть не поддается объяснению, то есть без излияния крови. Иногда это по­зволяет обнаружить путь, которым следовало внутри своей жертвы зловредное начало; обычно, как мне сообщали, оно пожирает легкие. В других случаях вскрытие обнаруживает само это начало и показы­вает, что покойный носил его в себе, одним словом, что он был колдуном»41.

Без сомнения, речь здесь не идет о вскрытиях, следующих за орда­лией. Тем не менее смерть случилась при подозрительных обстоя­тельствах. В последнем приведенном случае вскрытие трупа как раз и показывает, что именно искали туземцы, которых видел Бентли. Точ­но так же «кангве, — сообщает Тессман, — способны представить себе начало лишь в виде тела или даже какого-нибудь живого существа: зловредное начало, которое они называют эву, имеет вид животного. ()тсюда и их «научный» способ доказать, был или не был данный человек колдуном. В первом случае эву находится там [в нем], во втором — нет. Это доказательство они получают благодаря узаконен­ному вскрытию»42. У бангала, тех самых, рядом с которыми жил Уикс, «слово икунду трудно перевести. Это нечто вроде оккультной силы, которой обладает какой-либо человек; однако — любопытный факт — материальные следы ее можно обнаружить после смерти ее обладате­ля. Никогда не присутствовав при такого рода действии, я расспраши­вал туземцев о материальной природе икунду, и мне показалось, что икунду должна быть представлена в виде камней в мочевом и желчном пузырях или же в почках»43.

Наконец, в бельгийском Конго у азанде Ютеро встретил то, что можно было бы назвать теорией зловредного начала и представляю­щего его физического признака, причем четко отделить их друг от друга затруднительно.

«Эламанго является любой туземец, который обладает манго. Это последнее название дают любой деформации органа. Деформация желудка совершенно определенно рассматривается как признак суще­ствования манго. Таким образом, туземцы называют манго рубец, сычуг и книжку* [2-й, 3-й и 4-й желудок] желудка жвачных живот­ных. Обычно, утверждают они, манго находится недалеко от желудка, гам, где начинается кишечник, и представляет собой нарост ткани; у некоторых животных есть два нароста.

Манго дает своему обладателю способность использовать колдов­ство. Поэтому эламанго считается зловредным существом. Он пользу­ется, как считают азанде, сверхъестественной силой; он может сгла­зить, причинить смерть, вызвать несчастные случаи... Обладатели манго хорошо видят даже в самые темные ночи, способны без шума входить в хижины, чтобы погрузить их обитателей в глубочайший сон... Они также могут снять свое колдовство и таким образом исце­лить тех людей, которых они хотели умертвить. Чтобы принудить их использовать эту свою способность, люди угрожают расправиться с эламанго в случае, если их жертва, заболев, умрет»44. Одним словом,

это колдуны. Только что перечисленные способности — как раз те. которыми коллективные представления туземцев наделяют ЭТИХ ЗЛО‘ умышленников.

«Любой туземец, которого подозревают, что он эламанго, должен подвергнуться испытанию бенгетом. Бенгет — это яд, извлекаемый из корня одного ядовитого дерева. Добытая жидкость служит для со­ставления яда, который дают курам или людям. Это — пророчество, испытание, без которого вождь никогда ничего не предпримет ни для себя лично, ни для своей семьи, ни для своего народа. Можно сказать, что у азанде бенгет управляет всеми общественными и личными дела­ми, такими, как объявление войны, организация военных походов, заключение мира, устройство деревень и плантаций, отношения меж­ду деревнями, путешествия, перемещения; с ним также советуются относительно браков, рождений, смертей, по поводу продажи и купли рабов, охоты и рыбной ловли и т.п. Бенгет сразу разрешает все слож­ности, и каждый подчиняется случайности его решений, будучи убеж­ден в непогрешимости этого оракула в любом деле».

Бенгет, следовательно, сумеет обнаружить манго, невидимое, но находящееся в теле эламанго, а кроме того, у него достанет силы и подавить его. Ютеро добавляет: «Испытание, которому подвергают кур, в большинстве случаев считается достаточным, но когда какого- нибудь туземца обвиняют в том, что он эламанго, то он должен при­нять яд лично, для того чтобы его невиновность стала явной». Эф­фективность яда проверяется сначала на курице или собаке; живот­ное должно погибнуть. Затем предписанную дозу принимает обвиня­емый, а зачастую то же самое совершает и обвиняющий, чтобы дока­зать свою абсолютную уверенность в обоснованности своих слов. Тот из двоих, который умрет, виновен в том, в чем его обвиняют, если это обвиняемый, или в клевете, если речь идет об обвинителе.

«Если туземец, заподозренный в том, что он эламанго, отказывает­ся пройти испытание бенгетом, значит, он признает себя виновным. Вся деревня принудит его выпить яд, напоминая при этом о непогре­шимости оракула. Очень часто сами обвиняемые предлагают подвер­гнуться испытанию, если обвиняющий их, невзирая на их опроверже­ния, не признает немедленно своей ошибки.

При связанных с манго обвинениях недостаточно, чтобы обвинен­ный после принятия яда умер: надо еще, чтобы вскрытие обнаружило в теле умершего наличие манго. Если манго не обнаружено, обвиняю­щий должен выплатить родственникам своей жертвы возмещение в виде женщины и, сверх того, определенного количества КОПИЙ»45.

Можно подумать, что обвиняющий мог бы защищаться, ссылаясь па то, что обвиненный был убит ядом. Но ведь если бенгет непогре­шим, то как мог умереть невинный? Умерший может быть лишь мни­мо невиновным: отсутствие манго, которое, конечно, объясняется неведомой причиной, не в состоянии заставить сомневаться в бенге- тс. Впрочем, обвиняющий и не защищает себя таким образом, он признает, что оказался не прав. Все это означает, что смерти обвинен­ного недостаточно, чтобы полностью обнаружить его вину, и что азанде не представляют себе колдовства без наличия в теле манго. Манго — это не только признак, манго — это реальность и суть46.

Наконец, у азанде в некоторых случаях ордалия может быть осу­ществлена путем передачи полномочий, но только тогда, когда сын заменяет отца или дочь — мать, и именно потому, что цель испыта­ния — скорее поразить зловредное начало, чем умертвить носящего его человека. «Туземец, обвиненный в наличии манго, не обязан лич­но подвергнуться испытанию бенгетом. Он может заменить себя сы­ном, как и мать может заменить себя дочерью, потому что манго передается по наследству по линии пола, то есть от отца к сыну и от матери к дочери. Случается также, что туземцы, обвиненные в том, что являются эламанго, не ждут, пока подвергнутся испытанию; под давлением гнева [окружающих] они убивают одного из своих детей, чтобы путем его вскрытия доказать собственную невиновность»47.

Совсем недалеко от этих мест, у абабуа, «элимба в точности соот­ветствует манго у азанде»48. Те же обвинения, те же испытания, те же проверки путем вскрытия, та же передача по наследству. «Если вскры­тие не обнаруживает наличия элимбы в теле умершего в результате ордалии обвиненного, то друзья последнего берутся за оружие, и родственники жертвы убивают обвинителя. Однако иногда обвиняю­щий спасает свою жизнь, выплачивая возмещение за убийство, а кро­ме того, еще и другое, за ложное обвинение в [наличии] элимбы». Впрочем, абабуа идут дальше своих соседей. У них «вскрывают живот каждому умершему с целью показать всем, что у него не было элимбы и что, следовательно, ее нет и у его предков и потомков»49. Эта предо­сторожность должна была бы сделать ненужными некоторые орда­лии, по крайней мере тогда, когда вскрытие дает отрицательный ре­зультат. Однако она вызывает новые ордалии и, может быть, даже более многочисленные, если элимба обнаружена в теле покойного.

Мансфельд был свидетелем аналогичных ордалий в Камеруне. Он особо отмечает, что они имеют целью одновременно и обнаружить колдуна, и вывести из вредоносного состояния заставляющее его дей­

ствовать зловредное начало. У тамошних туземцев это начало — уже не нарост на желудке или в кишечнике, а птица. «Яд, извлеченный из калабарских бобов, служит для испытания, бесспорно, самого опас ного. Его применяют, когда молва заподозрит кого-нибудь в том, что в его теле находится «злой дух» в виде птицы и что он таким способом убил своего ближнего или имел намерение убить его. Этой птицей является сова, которая помещается, видимо, в области сердца и обла дает способностью ночью покидать тело и отправляться сосать кровь человека. Итак, если Оджонк обвинен в том, что держит в своем сердце духа-колдуна, то есть в данном случае злобную птицу, и подо­зревается в том, что он — виновник смерти Аджока, то нужно будет, чтобы он перед всеми собравшимися жителями деревни выпил яд, извлеченный из калабарских бобов. Если он изрыгнет его, он невино­вен; если он его не изрыгнет, то умрет под действием яда, убивающего сразу и злобную птицу, и того, кто обладает ею»50.

IV

Совокупность этих фактов позволяет заключить: ордалия ядом, применяющаяся в связанных с колдовством процессах, столь частых во многих африканских обществах, является мистическим действием, аналогичным гаданию, и имеет целью одновременно и обнаружить колдуна, и убить его, и уничтожить заключенное в нем зловредное начало. Она, следовательно, не имеет ничего общего с «Божьим су­дом». Майнхоф по этому поводу сделал следующее замечание. «На­сколько мне известно, африканец нигде прямо не связывает с Богом результат ордалии; он приписывает его магическим силам применен­ного колдовства, от которого виновный погибает, в то время как невинный выходит невредимым». В примечании он добавляет: «Без сомнения, ордалия, как и всякая вещь, в конечном счете является даром божьим, однако она действует самостоятельно (selbstandig)и независимо, подобно «лекарству», так, что о вмешательстве Бога не возникает и мысли»51, — если вообще можно, добавлю я, говорить о Боге, когда речь идет о племенах верхнего Конго или даже о боль­шинстве племен экваториальной и южной Африки.

Истолкованное таким образом, понятие об этой ордалии, в свою очередь, проясняет и понятие о колдовстве, занимающем столь важ­ное место в коллективных представлениях этих племен. Оно показы­вает, откуда проистекает злонамеренность этих колдунов, внушаю­щих такой страх и ужас. Сила этих чувств столь велика, что, как

известно, при малейшем подозрении в колдовстве сразу и полностью разрываются узы самой нежной привязанности между ближайшими друзьями, между супругами, между братьями, между родителями и детьми. Иногда внушающий подозрение будет немедленно уничто­жен своими же близкими, без суда и даже без ордалии. В факты такого рода, о которых сообщают миссионеры, верится с трудом. Приведем лишь один из них. «Некий человек и его жена, жившие неподалеку от горы Кок (Кафрия), были намеренно и хладнокровно убиты братом этого человека из-за обвинения в колдовстве. В ранний утренний час одну из жертв (мужчину) вызвал наружу его брат, ожи­давший ее появления вместе с пятью другими кафрами. В тот момент, когда он оказался в дверях, на шею ему набросили ремень, оттащили на некоторое расстояние и палками забили насмерть. Затем этот не- ьолыпой отряд направился в сад покойного, нашел там его жену и предал ее той же участи. Дом был сожжен, единственный ребенок жертв похищен, а скот отведен в крааль убийцы»52. Часто перед тем, как умертвить их, так называемых колдунов подвергают допросу, пыткам с целью вырвать у них признание. Как можно объяснить этот пароксизм ненависти, толкающий брата или друга на такие действия и заставляющий социальную группу одобрять их? Отчего вызывае­мый «колдуном» ужас поистине беспределен?

«Слово колдун, — пишет тонкий наблюдатель Макдональд, — подразумевает два представления. Обозначаемое этим словом лицо: I) обладает достаточной возможностью или умением для соверше­ния оккультного действия; 2) предается каннибализму. Преоблада­ет же второе значение... Колдуны убивают свою жертву, чтобы съесть ее»53. То же самое пишет и Жюно: «Колдовство — это одно из самых страшных преступлений, какое только может совершить человек. Оно равнозначно убийству; оно даже хуже убийства, поскольку к простому обвинению в убийстве добавляется смутная мысль об ан­тропофагии... Колдун убивает человеческие существа для того, что­бы питаться их плотью»54.

Антропофагия, о которой здесь идет речь, является в каком-то роде мистической. Колдун пожирает свои жертвы, но они об этом не знают. Умерев, они не служат ему пищей: напротив, они умирают от того, что колдун их уже «съел». Жюно излагает это верование следу­ющим образом: «Колдун заходит в крааль; он пытается проникнуть в хижину через дверь, находит ее закрытой..., взлетает на верхушку хижины и опускается с нее рядом со своим врагом, спокойно спящим на своей циновке. Теперь он приступает к своему злодеянию, и несча­

стный заколдованный человек обречен на смерть. «От него остается только его тень». Они также говорят: «Остался лишь труп, его насто­ящее «я» украдено и съедено». Он был «унесен» (как лист, унесенный ветром). На следующее утро он встанет, а через несколько дней умрет, но то, что умрет, будет лишь его тенью: сам он был убит этой ужасной ночью. Он уже был съеден... Здесь мы обнаруживаем идею дуальнос­ти человеческой личности. Как возможно то, чтобы человек, которо­му еще предстоит жить дни и месяцы, считался как бы полностью съеденным — этого я объяснить не стремлюсь. Такова, во всяком случае, идея туземцев. Один из моих информаторов попытался пре­одолеть эту трудность, говоря, что то, что берет на съедение колдун, представляет собой внутренность тела, кишки; остается только вне­шний каркас, и человек вскоре умрет. Большинство туземцев, когда вы объясняете им абсурдность этого представления, начинают сме­яться, вот и все»55.

Для них оно далеко не абсурдно. Им неизвестна физиологическая роль внутренних органов, на это они не обращают никакого внима­ния. Как жизнь, так и смерть, по их представлению, зависят прежде всего от мистических условий. Разве мы не знаем, что в их коллектив­ных представлениях мертвые продолжают жить? Что же невозможно­го в том, что люди, уже большей частью мертвые в результате маги­ческого воздействия колдуна-каннибала, сохраняют еще в течение какого-то времени обличье живых?

Однако вот что, видимо, внушает туземцам наибольший ужас. Те колдуны, от которых так трудно защитить себя и которые, по свиде­тельству Жюно, «многочисленны в каждом племени», способные со­вершать преступления в течение многих лет, оставаясь не обнаружен­ными, эти самые колдуны могут и сами не знать об этом. В этом случае они действуют как бессознательные орудия того начала, кото­рое в них живет. Действительно, «они ведут двойное существование: одно — дневное, когда они такие же люди, как другие, а другое - ночное, когда они занимаются своим колдовским делом. Знают ли они днем, что делают ночью? Ответить на этот вопрос затруднитель­но, так как не похоже, что в голове туземцев есть на этот счет четкое представление. Тем не менее традиционная, подлинная идея заключа­ется в том, что колдун не знает, гто делает', он даже не знает, что он колдун, до тех пор пока он как таковой не раскрыт... Следовательно, он действует бессознательно. Как только он возвращается к своей обычной дневной жизни, он ничего не знает о своей ночной деятель­ности. Например, мои информаторы уверяют меня, что в то время,

пока он действует как колдун, человек способен послать крокодила убить другого человека и он же первым станет выражать свое сочув­ствие несчастному раненому и оплакивать этот печальный случай. А когда прорицатель укажет на него как на вызвавшего эту смерть путем колдовства, он остолбенеет. И все же представляется, что кол­дуны, длительное время занимавшиеся своими ужасными делами, ведают о том, что они делают, и даже гордятся этим; следовательно, они более или менее отдают себе отчет в своей частично двойной жизни. Есть даже такие, которые идут дальше: они отказываются от своих злодеяний и становятся кудесниками (в хорошем смысле сло­ва), обращая на благо приобретенные ими знания и мешая осуществ­лению намерений других колдунов»56.

Очень схожие представления распространены, как мы видели ра­нее, и в экваториальной Африке. Так, «бушонго разделяют столь твердо царящее в Африке верование о том, что люди, даже не зная об этом, могут становиться одержимыми злым духом и, таким образом, вызывать смерть других людей. Люди, умирающие без видимой при­чины, не устояли, как полагают, перед этим злым влиянием, которое во многих отношениях, вероятно, соответствует дурному глазу. Обви­ненные в одержимости люди должны подвергнуться испытанию ядом»57.

Впрочем, бессознательность действий лишь делает колдунов бо­лее опасными. Тордей и Джойс только что сравнивали их с jettatori. Жюно также неоднократно пишет: «балойи, или люди, обладающие дурным глазом». На самом деле кроющееся в них злое начало — на которое часто предметно указывают при вскрытии — действует точно гак же, как и дурной глаз. В социальной группе оно распространяет вокруг себя несчастье. Зачастую первыми жертвами становятся самые близкие родственники колдуна, те, которые для него должны бы быть самыми дорогими и неприкосновенными.

Итак, в этих случаях, если угодно, можно по-прежнему пользо­ваться такими словами, как «обвинение», «суд», после которого вы­ходят «невиновными» или «виновными», но при том условии, что в них вкладывается смысл, весьма далекий от того, какой они имеют в Европе. Правосудия здесь нет ни в малейшей степени, и целью орда­лии ни в коем случае не является обнаружить заслуженно, или нет наказание. Туземцев занимает нечто совсем иного плана. Их неотвяз­но преследует и ужасает мысль о том, что среди них живут люди, с виду весьма похожие на других, но обладающие самыми опасными магическими силами, которые они употребляют для совершения са­

мых страшных злодеяний. И при этом они невидимы, их нельзя зас­тать на месте преступления, да и сами они иногда обо всем этом нс знают. Единственная защита от такого бедствия — это ордалия.

Следовательно, вместо того чтобы уподоблять «колдунов» низ­ших обществ преступникам, которых преследует наше уголовное пра­во, их надо вместе с jettatoriвключить в совершенно иную категорию. Они очень близко стоят к аномальным существам, от которых соци­альная группа защищает себя сразу же, как проявилась их аномалия, потому что они приносят несчастье. К таким существам относятся, например, дети, появление на свет которых оказалось необычным, или родившиеся с зубами во рту, или у которых сначала прорезались верхние резцы и т.п. Наличие в них, как и в колдунах, зловредного начала делает их очень опасными для социальной группы; как и колдуны, они должны быть уничтожены либо, по крайней мере, вы­ведены из вредоносного состояния. Действительно, ЭТИ monstrayвоз­можно, станут вредить лишь со временем, тогда как присутствующее в колдунах зловредное начало уже сумело причинить многие несчас­тья. Однако первобытный менталитет вовсе не ощущает этой разни­цы: он ведь легко представляет себе будущее уже как настоящее, особенно если оно для него проявляется как определенное и конкрет­ное и вызывает сильные эмоции. Таким образом, у него нет ни малей­шего сомнения относительно пагубного влияния, исходящего от этих аномальных детей. Отныне они являются «потенциальными», «скры­тыми» колдунами. Туземцы говорят об этом совершенно ясно58, и это есть та причина, по которой они относятся к ним соответствующим образом.

Без сомнения, далеко не все колдуны аномальны от рождения: вначале ничто их не выдает, они выросли так, что их природа оста­лась незамеченной. Человек, который не был рожден таким, может быть обучен этому дьявольскому состоянию и стать столь же опас­ным, что и его учитель. В некоторых районах западной Африки, в частности в Габоне, существуют тайные общества, члены которых практикуют убийства и каннибализм; в этом смысле они вполне явля­ются обществами колдунов: членами их становятся взрослые. С дру­гой стороны, туземцы некоторых племен утверждают, будто колдов­ская способность чаще всего имеет врожденный и наследственный характер.

Однако, если некоторые отклонения, имеющие зловещий смысл, можно разглядеть с самого рождения или в детстве, то другие остают­ся скрытыми от глаза, и при жизни их носителя ничто не дает воз­

можность обнаружить их. Мать, даже если она на это отважилась бы, не смогла бы скрыть от окружающих ее близких тот факт, что у ее ребенка вначале прорезались верхние зубы. Но как узнать, не вскры­вая живота человека, есть ли у него на кишке фатальный нарост? Вот тут со всей эффективностью и выступает ордалия. Кого-то подозрева­ют в колдовстве — яд испытания даст решение. Яд обладает двойным действием: обнаруживает вредоносное начало и подавляет его; у него достаточно силы и усмирить, и уничтожить его. Если «обвиненный» умирает, все с облегчением вздыхают: бедственные опустошения и разрушения остановлены. Если же остались еще и другие колдуны, что вполне вероятно, то при малейшем подозрении от них избавятся точно таким же способом.

V

Мэн пишет о туземцах Андаманских островов: «Они пребывают в слишком примитивном состоянии для того, чтобы иметь какую бы то пи было форму суда, и даже для того, чтобы верить в эффективность ордалии в деле обнаружения виновного; не похоже, чтобы у них существовал хоть какой-нибудь навык такого рода»59. Действитель­но, в наименее развитых из известных нам обществ на Новой Гвинее, в Австралии, в Южной Америке до сих пор не наблюдали ордалий, похожих на те, что были только что рассмотрены. Такого рода испы­тания, как представляется, возникают главным образом в социальных группах, достигших определенной формы политической организа­ции: например, у банту, у темнокожих Западной Африки, у малайцев и т.д.

Поскольку ордалия — это вид гадания, то ее место могут занимать и иные гадательные действия; именно они и существуют у австралий­цев, у туземцев германской Новой Гвинеи и т.д., которые не более темнокожих из Конго признают «естественную» смерть и не меньше их жаждут обнаружить колдуна, погубившего, «приговорившего» (doomed)одного из их соплеменников. Выше мы имели случай рас­смотреть весьма разнообразные способы гадания, применяемые ими в подобных обстоятельствах. Однако ордалия служит еще и другим целям: например, для осуществления магического воздействия на зло­вредное начало, с тем чтобы подавить его. Такая необходимость, без сомнения, существует и в обществах, стоящих на самых низших сту­пенях. Не встречается ли у них что-то, что позволяет им удовлетво­рить эту потребность?

Тэплин пишет о туземцах Южной Австралии: «В племени татиара виновный должен служить мишенью для всех, кто захочет бросить II него свое копье; если он увернется от них, то он искупил свое преступ ление». В примечании Тэплин добавляет: «Это настоящая ордалия. Как считают туземцы, человеку могут помогать высшие духи, позво ляющие ему избегнуть копий; если же он виноват, он может быть лишен возможности увернуться от них силой какого-то невидимого духа, который на него воздействует»60. Тэплин справедливо полагает, что для туземцев это именно ордалия, но, возможно, ее не следует понимать так, как понимает он. Он усматривает в этом своего рода «Божий суд» того же свойства, что и «Божьи суды» античной Греции или европейского средневековья. Без сомнения, татиара полагают, что только помощь невидимых сил позволяет подвергшемуся испы танию человеку увернуться от брошенных в него копий. Если бы эти силы не благоволили ему, то никакая ловкость его бы не спасла. Однако неточно говорить, что целью испытания является обнаруже­ние вины или невиновности подвергаемого человека. Ведь во многих случаях, когда эта виновность не вызывает вопросов, испытание все- таки совершается. Часто тот, кто совершил убийство или, например, похитил человека, известен. Он не отрицает своего поступка, и у его близких нет никаких споров по этому поводу с родственниками жер­твы. Однако испытание не становится от этого менее необходимым. А это, следовательно, означает, что оно является чем-то иным, нежели «судом», предназначенным установить виновность или невиновность.

Действительно, в доступных мне письменных свидетельствах об австралийских племенах я не встретил предназначенных для этой цели ордалий. Зато в них содержатся описания множества других, похожих на те, которые Тэплин отмечает у татиара; при этом таким ордалиям всегда вынуждают подвергаться уже известных и признавшихся винов­ников. «Если убийца спасся, — пишет Даусон, — и если родственники жертвы знают его, то ему объявляют, что он должен явиться и подвер­гнуться ордалии копьями на первой же большой встрече племен»61. Немного далее он описывает такую ордалию. «Когда человек обвинен в преступлении, он является на встречу вооруженный двумя боевыми копьями, легким и плоским щитом и бумерангом. Если он обвиняется в личном проступке, его раскрашивают белым и — вместе с его братом или близким родственником-мужчиной, находящимся с ним в качестве секунданта с тяжелым копьем, палицей и бумерангом — ставят напро­тив потерпевшего лица и его вооруженных друзей, число которых иногда доходит до двадцати. Они выстраиваются на расстоянии пяти­

десяти ярдов, и каждый бросает в него четыре-пять копий и два ьумеранга, причем все одновременно, «как ливень». Если ему удается отразить их, секундант передает ему свой тяжелый щит, и его по 11Ίсреди атакуют противники, каждый из которых наносит удар пали­цей. Поскольку для удовлетворения потерпевшей стороны требуется, чтобы пролилась кровь, то испытание оканчивается сразу же, как только человек оказывается ранен. Тогда ему врачуют рану, все по­днимают друг другу руки и становятся добрыми друзьями. Если же обвиненное лицо отказывается явиться и подвергнуться испытанию, оно становится вне закона и его можно убить: его брат или ближай­ший родственник-мужчина считаются ответственными и должны под­вергнуться ордалии вместо него. Если выясняется, что человек неви­новен, его родственники имеют право при первом же случае приме­нить репрессалии в отношении семьи обвиняющего»62.

Даусон ясно показывает, что ордалия имеет место после того, как установлена виновность: следовательно, она и не имеет целью ее доказать. И тем не менее, она необходима до такой степени, что при отсутствии виновного ей заставляют подвергнуться другого члена его социальной группы, предпочтительно брата. Следует, наконец, отме­тить, что как только испытание окончено, противники, которых оно свело лицом к лицу, и их друзья с обеих сторон оказываются прими­ренными и одушевленными по отношению друг к другу самыми доб­рыми чувствами. Точно такие же особенности были отмечены и дру­гими наблюдателями. Так, В.-М. Томас пишет: «В характере туземцев есть очень привлекательная сторона: в их сердце не остается злобы и они не уклоняются от наказания. По окончании сражения или нака­зания (речь, конечно, идет о такой ордалии, которую видел Даусон) можно видеть, как те, которые нанесли раны, теперь заняты их выса­сыванием и оказанием раненым всей помощи, которую требует их состояние»63.

Сама же ордалия описывается Томасом почти в тех же выражени­ях, что и Даусоном: «Кара за убийство состоит в том, что все члены племени бросают в убийцу по одному копью и вонгуиму. Если он выходит из этого без серьезного ранения, то самый близкий род­ственник жертвы может своей палкой, или leoniletбить убийцу по голове (но не по другим частям тела) до тех пор, пока не устанет. Во время этого наказания убийца не имеет права применить какое-либо оружие; он может лишь своим щитом отражать удары копий и т.п. Я знал случай, когда в одного человека была брошена сотня копий и он их все отразил»64.

В.-М. Томас говорит о «каре» и «наказании»; следовательно, цель испытания состоит отнюдь не в том, чтобы узнать, виноват человек или нет. Подобно другим наблюдателям, он делает упор на том факте, что важнее всего не результат испытания, а то, чтобы имело место само испытание. Удастся или нет убийце отразить все брошенные в него копья — это остается второстепенным делом. Главное же в том, что он подвергся ордалии согласно правилам. Следовательно, орда­лия не является и тем, что мы назвали бы собственно наказанием.

В этом же районе ордалии, похожие на предшествующие, следуют и за некоторыми случаями прелюбодеяния. «Если жена покидает сво­его мужа и следует за соперником, которого она предпочла, то ее семье надлежит покарать виновную пару: обычно ее отец или брат наносят ей удары копьем, и если это наказание не привело к фаталь­ному исходу, то ее возвращают законному мужу. Мужчина же должен подвергнуться испытанию брошенными в него копьями, а для защи­ты ему оставляют просто маленький щит; или же он должен принять единоборство с родственниками женщины или с избранным для этого каким-нибудь членом племени»65. Хауитт также сообщает: «В случае умыкания замужней женщины обычай у волларои требовал, чтобы соблазнитель предстал перед несколькими вооруженными копьями родственников женщины, в то время как у него самого было лишь одно копье для отражения их ударов»66.

В.Е.Рот наблюдал ту же практику в Квинсленде и с присущей ему точностью описал ее. «Объявленный виновным туземец может ценой чрезвычайных физических и духовных усилий и с помощью двух своих секундантов спастись, не получив тяжелого ранения, от тридца­ти или сорока копий, брошенных в него, пока он был открыт им, то есть в течение целого часа или больше. Если к концу ордалии он окажется без ранений — а это в значительной степени зависит от его предшествующего поведения и влияния сильных друзей, — то в конце концов его обвинители подбегут к нему, бросятся ему на шею, обиль­но проливая слезы, и заключат с ним мир. Тогда они найдут другого виноватого: обычно в самом слабом соседнем племени, а в этом пле­мени им будет человек, самый обделенный друзьями. В этом дистрик­те требуется, чтобы после смерти любого значительного лица кто- нибудь был убит»67. По словам Рота, речь здесь идет именно об орда­лии, но из его описания также следует, что ее целью не является установление виновности определенного лица. Она предназначена удовлетворить покойника, чей гнев может стать опасным и которого ни в коем случае нельзя обмануть. Покойник требует жизнь: если

ордалия не приводит к смертельному исходу, то жертву, которая не будет стоить чересчур дорого, станут искать в другом месте.

В племенах Западной Австралии — та же церемония; ее описал епископ Сальвадо. «Если стороны приходят к выводу о том, что пра­вонарушитель должен быть наказан, тогда глава оскорбленной семьи приговаривает его к соразмерному с его проступком наказанию, кото­рое иногда заключается в том, что ему протыкают ляжку, используя для этого ghici.Его ставят на расстоянии, словно цель, и оскорблен­ный метает в него столько ghici,сколько у него есть; тем лучше для осужденного, если он достаточно ловок, чтобы от всех них увернуть­ся. Когда ghiciисчерпаны, жажда мести утолена; говорить больше не о чем. Мир заключен»68. Иногда испытание представляет собой сра­жение, и родственники и друзья обвиняющих и обвиняемых участву­ют в нем. Борьба прекращается с появлением первой крови. Так слу­чается в основном тогда, когда в деле заинтересованы несколько пле­мен. «Женщины начинают обмениваться оскорблениями и возбужда­ют мужчин до такой степени, что, выйдя из себя и вопя в исступлении, они беспорядочно подпрыгивают, совершают тысячи конвульсивных движений, бесцельно перебегают с места на место и, закусывая боро­ду зубами, с ghiciнаготове, они то бросаются друг на друга, то отсту­пают, продолжая вопить и подпрыгивать до тех пор, пока брошенное ghiciне приводит к ужасающей свалке. С обеих сторон летит оружие; гем временем женщины, бегая и шумя, вселяют в мужчин отвагу и снабжают их оружием, собирая брошенное «противниками». Как толь­ко среди этой сумятицы на землю падает раненый или убитый, сраже­ние мгновенно прекращается, ярость исчезает и каждый торопится оказать помощь раненому»69.

Это свирепое сражение на деле есть не что иное, как ордалия, и доказательством этому служит последняя деталь. Если нужны еще доказательства, то достаточно напомнить о том, что австралийцы, как и почти все первобытные народы, не знают сражений в рядах и всегда избегают открытых столкновений. Настоящая война ведется лишь внезапными набегами и из засад, а чаще всего в виде нападений на рассвете на ничего не подозревающего врага. «Ужасающая свалка», свидетелем которой оказался епископ Сальвадо, была ритуальной церемонией, считавшейся необходимой обоими участвовавшими в ней племенами.

Грэй, один из первых и лучших наблюдателей, описавший австра­лийские племена юга, также сообщает: «Всякое иное преступление (кроме инцеста) может быть искуплено тем, что виновный явится и

подвергнется следующей ордалии: все, считающие себя оскорбленны­ми им, могут бросить в него копья; или же он позволит проткнуть ударами копья определенные части своего тела, например ляжку, икру или нижнюю часть руки. Для каждого из обычных преступлений определено место, которое будет проткнуто копьем. Иногда навлек­ший на себя такое наказание туземец хладнокровно протягивает ос­корбленной стороне ногу, чтобы та проткнула ее своим копьем... Если виновный был ранен в той мере, которая считается достаточной за его преступление, его виновность исчезает. А если ни одно из брошен­ных копий не ранило его (поскольку каждый из нападающих имеет право лишь на определенное число бросков), то он также получает прощение»70. Грэй справедливо пишет, что эта ордалия имеет значе­ние «полюбовной сделки». Это, собственно говоря, не наказание, хотя на деле чаще всего тот, кто подвергся ордалии, оказывается таким способом наказанным. В основе своей это обряд, мистическая операция, предназначенная предупредить или остановить неблагоп­риятные для социальной группы последствия, которые совершенный проступок (убийство, прелюбодеяние и т.д.) обязательно вызывал бы. Это мистическое лекарство от мистического несчастья: искупле­ние в полном и этимологическом смысле слова. Эйлман, детально описавший совершенно похожую и связанную с прелюбодеянием ор­далию, свидетелем которой он был, добавляет: «Австралиец юга не знает дуэли, которая служила бы для вынесения в ходе процесса приговора высшей силы»71. Его ордалии не являются Божьим судом.

Смысл австралийской ордалии как «полюбовной сделки», по вы­ражению Грэя, хорошо объясняется через коллективные представле­ния, заключенные в самой этой сделке, например, в некоторых афри­канских обществах. Предложенная и принятая сделка представляет собою не только цену крови: она имеет и не менее значимый мисти­ческий эффект. «Хотя они (бечуаны) до крайности мстительны, — пишет Моффат, — но, если совершивший проступок усмиряет потер­певшую сторону подарком, одновременно признавая свою ошибку, то немедленно восстанавливается самое совершенное согласие и сердеч­ность»72. Хобли прекрасно описал на примере а-камба в английской восточной Африке мистический эффект церемонии, восстанавливаю­щей мир между двумя семьями после того, как семья убийцы дала удовлетворение родственникам жертвы. «До тех пор пока эта церемо­ния не совершена в соответствии с обычаями, ни один член семьи того человека, который был убит, не может есть то же блюдо или пить то же пиво, что и член семьи убийцы. В Укамба считают, что, посколь­

ку дело не было должным образом и в соответствии с законом урегу­лировано, члены семьи убийцы будут постоянно вовлекаться в ссоры, которые они, вероятно, завершат убийством одного из своих соседей. Со своей стороны, члены семьи жертвы тоже окажутся вовлеченными в ссоры, в которых у них много шансов быть, подобно их родственни­ку, убитыми. Если попытаться взглянуть на эти вещи с точки зрения туземцев, то вот как они, по-видимому, думают: поблизости бродит зловредный дух, муиму, дух предка; этот дух вселяется в человека, и в результате в первый же раз, как человек поссорится со своим соседом, он убьет его. Этот дух может продолжать находиться в этом человеке, а может также перейти в другого из той же семьи, и случится то же самое. Таким же образом муиму первой жертвы воздействует на аииму (духов) всех живых членов своей семьи и пугает их. Они знают, что дух-убийца бродит вокруг них и что члены их семьи в большей мере подвергаются опасности быть убитыми, если оказываются втянуты­ми в ссору. Таким образом, обе семьи спешат положить конец этому состоянию вещей, чтобы зловредный дух успокоился и ушел на от­дых»73.

Этот взгляд на коллективные представления а-камба показателен. Когда один из них в ссоре убивает другого, то совершивший убийство не является истинной причиной: он лишь орудие зловредного духа, которым он в данный момент одержим. Это как ничто больше соот­ветствует всегдашней ориентации первобытного менталитета, кото­рый от данного явления видимого мира немедленно восходит к мис­тической причине в невидимом мире. Что же делать, если человек убил другого, не принадлежащего к его семье? Покарать его? Действи­тельно, он должен выплатить возмещение, он, возможно, будет разо­рен или продан в рабство. Но чтобы вернуть спокойствие обеим семь­ям, наложенного на него наказания недостаточно, если такая «сдел­ка» одновременно не способна также успокоить рассерженного духа предка, который и совершил убийство и блуждает среди членов груп­пы, наводя сильный страх на всех вовлеченных в это дело. Он ведь обязательно совершит и новые убийства, если не будут исполнены необходимые обряды с целью его успокоить и удалить. «Когда совер­шено убийство, — вновь пишет Хобли, — то возмещение в виде коро­вы, быка или козы имеет значение обряда. Это называется этумо. Оно необходимо для того, чтобы защитить семью убийцы, но также и семью жертвы, от силы духа-вдохновителя убийства, который, раз­гневанный, бродит рядом. Даже в том случае, если убийство человека было случайным, все равно необходимо, чтобы было совершено эту-

мо (возмещение и обряд), поскольку в воздухе, безусловно, присут­ствует гибельное влияние, иначе ведь несчастный случай никогда бы не произошел. (В действительности, как известно, для первобытного менталитета несчастного случая не существует.)

Раньше, когда человек из какого-то клана в сражении между пле­менами убивал другого, обычай требовал, чтобы брат погибшего под­стерег и убил человека из того клана, к которому принадлежал убий­ца. Обе эти смерти аннулировали одна другую, и вопроса о сделке не возникало. Однако самым главным считалось то, чтобы этумо было выплачено и обряды соблюдены»74. Таким образом, удовлетворения за смерть, даже полного, недостаточно. Люди чувствуют себя в безо­пасности лишь тогда, когда совершено мистическое действие, чтобы ублаготворить духа, гнев которого проявился в случившемся несчас­тье. Точно так же остается смертоносным и убившее оружие. «Во многих племенах его тем или иным способом очищают. У акикуйю его затупляют, и я полагаю, что такого рода действия имеют в афри­канских племенах почти универсальный характер. Эти церемонии совершают, потому что существует понятие о том, что оружие несет с собой несчастье или фатальность. Так же обстоит дело у акамба. По их представлениям, оружие, однажды послужившее убийству, про­должает быть орудием новых смертей; однако не существует ни дей­ствия, ни чар, ни магии, которые способны положить конец этому свойству: оружие будет бесконечно продолжать убивать рукой своего хозяина, что бы тот ни делал. Поскольку способа избавиться от этого проклятья нет, мкамба прибегает к хитрости: он положит это оружие на тропе или на том месте, где прохожий сможет его заметить. Как только тот подберет его, на него падет зловещая сила оружия, а пер­вый его обладатель избавится от нее. Это верование, как мне кажется, представляет особый интерес, поскольку оно выражает складываю­щееся у людей представление об убийстве. Мы видели, до какой сте­пени убийце необходимо совершить этумо\ оно избавляет как семью жертвы, так и семью убийцы от проклятия убийства; но на убийцу все время давит фатальность (рок, судьба) его оружия, фатальность, ко­торую не могут снять ни время, ни какая бы то ни была хитрость»75.

Австралийские общества совершенно не знают передаваемого иму­щества, и у них отнюдь нет установленной меры ценности тех редких предметов, которые могут обмениваться: значит, не может быть речи о сделке в обычном смысле этого слова. Ее место занимает рассмот­ренная нами ордалия. Но, как и сделка у а-камба, она имеет целью не только дать удовлетворение потерпевшей стороне, то есть оскорблен-

пому мужу или семье, один из членов которой был убит. Убийство, прелюбодеяние оказывают мистическое воздействие на всю соци­альную группу в целом; они обнаруживают влияние, которое действу­ет в ущерб ей и является угрозой для нее. Его следует подавить и уничтожить. Именно для этого служит этумо у акамба; это же и главный аспект австралийской ордалии. Таким образом, ее задачей, по крайней мере частично, является оказание на определенные силы невидимого мира защитного и необходимого для социальной группы воздействия. Этой особенностью она сближается с африканскими ордалиями против колдовства. Итак, вслед за Тэплином и другими наблюдателями, однако опираясь на другие основания, можно зак­лючить, что мы, несомненно, имеем дело с ордалией.

<< | >>
Источник: Люсьен Леви-Брюль. Первобытный менталитет. — Перевод с фран­цузского Е.Калыцикова. — СПб.,2002. — 400 с.. 2002

Еще по теме Глава VIII Ордалии:

  1. Глава VIII
  2. Глава VIII · ИСКУССТВО
  3. ГЛАВА VIII ВАВИЛОНСКАЯ КУЛЬТУРА
  4. ГЛАВА XXIV ГРЕЧЕСКАЯ КОЛОНИЗАЦИЯ VIII—VI вв. до н. э.
  5. Глава VIII ЗЕМЛЕДЕЛЬЦЫ ЧЕРНОЗЕМНОЙ ПОЛОСЫ
  6. ГЛАВА VIII. ЕГИПЕТ В ПЕРИОД СРЕДНЕГО ЦАРСТВА
  7. ГЛАВА VIII ЕГИПЕТ В ПЕРИОД СРЕДНЕГО ЦАРСТВА
  8. Глава 11. Греция в VIII–VI вв. до н. э. Формирование рабовладельческих государств (полисов)
  9. ГЛАВА XXIII ВОЗНИКНОВЕНИЕ КЛАССОВОГО ОБЩЕСТВА И ГОСУДАРСТВАВ ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ (VIII—VII вв. до н. э.)
  10. Политическая история Китая є VIII— V ее. до н.э.
  11. Этрурия в VIII–VII вв. до н. э
  12. § 5. Хозяйство и общество Ассирии VIII—VII вв.
  13. 1. Ассирия в X–VIII в.в. до н. э
  14. 2. Китай в VIII–VI вв. до н. э
  15. Аттика в VIII–VI вв. до н. э
  16. Развитие классовых противоречий в Греции в VIII–VI вв. до н. э
  17. Эллинские племена на рубеже IX и VIII вв. до н. э
  18. Идеология и культура Греции VIII–I вв. до н. э
  19. VIII. Прогрессъ въ древней исторіи.