<<
>>

Введение

I

Среди отличий, которые отделяют ментальность низших обществ от нашей, есть одно, которое привлекало внимание многих, кто на­блюдал эти общества в самых благоприятных условиях, то есть до того, как они изменились в результате продолжительного контакта с белыми людьми.

Наблюдатели отмечали решительную неприязнь первобытных людей к рассудочной деятельности, к тому, что специа­листы в области логики называют дискурсивными операциями мыш­ления. Одновременно наблюдатели обнаружили, что эта неприязнь не проистекает из радикальной неспособности или природной немо­щи их ума, а объясняется скорее совокупностью их мыслительных навыков.

Например, отцы-иезуиты, которые первыми увидели индейцев восточной части Северной Америки, не смогли удержаться от такого соображения: «Следует предположить, что ирокезы не способны рас­суждать так, как это делают китайцы и другие приобщенные к циви­лизации народы, для которых существует вера и божественная исти­на... Ирокез отнюдь не руководствуется соображениями. Первое вос­приятие им вещей — это единственный освещающий его светильник. Достоверные причины, которые... обычно использует теология для убеждения наиболее закоснелых умов, здесь, где называют ложью наши самые великие истины, совсем не находят отклика. Люди здесь обычно верят только тому, что сами видят»2. Чуть далее тот же святой отец добавляет: «Евангельские истины показались бы им неприемле­мыми, если бы они опирались исключительно на рассуждение и здра­вый смысл. Поскольку же им недостает знания и гибкости ума, то требуется нечто более грубое и более осязаемое для того, чтобы про­извести впечатление на их ум. Хотя среди них и попадаются умы, столь же способные к наукам, как и европейцы, все же их воспитание и необходимость постоянного поиска средств к жизни ввергли их в такое состояние, когда все их рассуждения не выходят за рамки того, что относится к их телесному здоровью, удачной охоте и рыбной

ловле, к торговым обменам и войне; и все эти вещи являются для них как бы основами, из которых они выводят все свои заключения не только о своем жилище, своих занятиях и поступках, но даже о своих суевериях и божествах».

Помещая этот отрывок рядом с предыдущим, мы получаем до­вольно точное описание ментальности ирокезов в интересующем нас аспекте. Основное отличие этих «дикарей» от тех язычников, чьи нравы более смягчены, проистекает не из якобы присущего им низко­го интеллектуального уровня: это положение дел объясняется, по мнению святых отцов, их социальным устройством и нравами. Точно так же миссионер Кранц говорит о гренландцах: «Их рассудочная деятельность, их изобретательность проявляются в необходимых для их существования занятиях, а то, что нераздельно с этим не связано, никогда не привлекает их внимания, их мысли. Таким образом, за ними можно признать простоту без глупости и здравый смысл без искусства рассуждения»3. Поймем это так: без искусства заниматься мало-мальски абстрактными рассуждениями, ибо, без сомнения, грен­ландцы для достижения поставленной цели применяют весьма слож­ные приемы рассудочной деятельности. Тем не менее, эти умственные операции не отделяются от порождающих их материальных объектов и немедленно прекращаются после достижения цели. Они никогда не совершаются ради самих себя, а по этой причине и не кажутся нам поднимающимися до уровня того, что мы называем собственно «мыш­лением». Именно это раскрывает современный исследователь, жив­ший среди полярных эскимосов. «Все их мысли, — сообщает он, — вращаются вокруг добычи китов, охоты и еды. Вне этих пределов размышление представляется им обычно синонимом скуки или печа­ли. «О чем ты думаешь?» — спросил я однажды на охоте одного эскимоса, который показался мне погруженным в раздумья. Мой вопрос вызвал смех. «Это вы, белые, очень заняты своими мыслями. Мы же, эскимосы, думаем только о своих запасах мяса: хватит его нам или нет на всю долгую зимнюю ночь? Если мяса достаточно, то и думать нам тогда больше незачем! У меня же мяса больше, чем нуж­но!» Я понял, что обидел его, приписав ему «мысли»»4.

Первые наблюдатели, изучавшие туземцев Южной Африки, тоже оставили очень похожие замечания.

И здесь миссионеры констатиру­ют, что туземцы «верят только тому, что видят». «Среди взрывов смеха и возгласов одобрения собравшихся раздается вопрос: «Можно ли увидеть своими глазами бога белых людей?.. Если Моримо (бог) совершенно невидим, то как может человек в здравом уме поклонять­

ся чему-то скрытому?»5 Точно так же обстоит дело и у басуто. «Что касается меня, то я хочу сначала подняться на небо и посмотреть, есть ли там на самом деле бог, — гордо заявляет некий жалкий басуто. И если я бы его увидел, то поверил бы в него»6. Другой миссионер подчеркивает «недостаток серьезности, отсутствие размышлений, ко­торые, как правило, обнаруживаются у этого народа (у бечуанов). Мысль в этих людях, можно сказать, мертва, или, по крайней мере, она почти никогда не может оторваться от земли... Грубые люди, которые делают себе бога из своего живота»7. То же пишет о бушме­нах Берчелл: «Люди, ум которых был открыт благодаря европейско­му образованию, совершенно не способны представить себе того, что они назвали бы тупоумием дикарей, их неумением выйти за рамки самых простых мыслей и элементарных понятий как с физической, гак и с моральной точки зрения. Но положение дел таково: в их жизни так мало событий, их занятия, помыслы и заботы ограничены столь тесным кругом вещей, что и мысли их по необходимости весьма ограниченны и очень немногочисленны. Мне приходилось иногда отпускать Машунку после того, как он выучивал у меня на уроке едва ли дюжину слов, настолько явно было видно, что его усилия сосредо­точиться или непрерывная работа мысли быстро истощали его спо­собность к рассуждению и делали его неспособным придерживаться долее темы. В таких случаях его невнимание, отсутствующий вид /(авали понять, что отвлеченные вопросы даже самого простого ха­рактера быстро приводили его в состояние ребенка, разум которого еще не проснулся. И тогда он жаловался на головную боль...»8 Однако этот же путешественник сообщает нам в другом месте относительно тех же бушменов: «Они вовсе не тяжелы и не тупоумны.

Наоборот, они весьма живого склада, а в отношении того, что их образ жизни помещает в поле их наблюдения и понимания, они часто проявляют прозорливость и проницательность»9.

Следовательно, у них, как и у ирокезов, неприязнь к дискурсивным операциям мышления проистекает не из органической неспособности, а из совокупности привычек, определяющих форму и содержание их мыслительной деятельности. Миссионер Моффэт, долгие годы про­живший в Южной Африке и свободно говоривший на языке туземцев, пишет то же самое о готтентотах: «В высшей степени трудно составить себе точное представление о том, до чего доходит невежество даже самых толковых людей среди туземцев. Им трудно понять вещи, при­вычные даже малым детям (в Европе). И тем не менее, несмотря на эту

явную особенность, невозможно отрицать, что они мыслят проница­тельно и умеют наблюдать и людей, и свойства предметов»10.

Вот сообщение другого миссионера об этих же готтентотах: «Наши друзья в Европе, безусловно, сочли бы невероятными те примеры, которые мы могли бы привести по поводу медлительности разума этих людей, когда речь идет о необходимости думать, понимать и запоминать. Даже сам я, столь давно знающий их, не могу не удив­ляться, когда вижу, с каким невероятным трудом им приходится ов­ладевать самыми простыми истинами и особенно — самим делать заключения, и как скоро они забывают то, что поняли»11.

Чего им не хватает, так это обычного умения прилагать свой разум к вещам иным, нежели те, которые воспринимают их чувства, либо преследовать иные цели, нежели те, немедленная польза которых очевидна. В своем небольшом очерке о жизни одного африканца Кэмпбелл пишет следующее: «Когда его спрашивали, что он думал о боге до того, пока не получил свет христианского образования, он отвечал, что в то время у него и мысли не было о вещах такого рода и что он ни о чем и не помышлял, кроме своего скота».

Такое же признание услышал и Моффет от одного грозного и очень толкового африканского вождя12.

Установив отношения с европейцами и оказавшись, таким обра­зом, вынужденными предпринимать новые для себя усилия абстракт­ного мышления, эти туземцы Южной Африки, естественно инстинк­тивно, попытались свести эти усилия к минимуму. Всякий раз, когда их память — а она великолепна — способна избавить их от необходи­мости рассуждать и размышлять, они не упускают случая ее приме­нить. Вот один поучительный пример. «Миссионер Незель говорит Упунгване: «В прошлое воскресенье ты слушал проповедь. Расскажи мне, что ты запомнил». Упунгване сначала замялся, как это всегда делают кафры, но потом в точности воспроизвел все основные мысли услышанной проповеди. Спустя несколько недель миссионер во вре­мя проповеди наблюдал за ним. Упунгване казался совершенно не­внимательным, он стругал кусок дерева. После проповеди миссионер спросил африканца: «Что ты запомнил сегодня?» Тогда язычник дос­тал кусок дерева и, следуя свои зарубкам, одну за другой воспроизвел все положения проповеди»13.

Эта тенденция подменять памятью рассуждение каждый раз, когда это можно, проявляется уже у туземных детей, чьи мыслительные навыки естественным путем формируются по образцам родительс­ких. Известно, что маленькие туземцы повсюду, где миссионерам

удалось создать школы, усваивают знания почти так же быстро и так же хорошо, как и дети в наших странах, по крайней мере, до опреде­ленного возраста, с которого их развитие замедляется, а потом и останавливается. Пастор Жюно отметил в Южной Африке среди тон­га: «Дети достигают больших успехов тогда, когда требуется память. Именно этим объясняется, почему они чувствуют себя гораздо уве­ренней, когда изучают английскую систему мер и весов с ее сложными редуктивными операциями, чем тогда, когда им предлагают осваи­вать систему метрическую, которая выглядит гораздо более простой и рациональной. Английская система требует очень точного запомина­ния соотношения между разными мерами — ярдами, футами, дюйма­ми, галлонами, пинтами и т.п., но после овладения ею работа стано­вится чисто машинальной.

Как раз это туземцам и требуется. Метри­ческая же система насквозь пронизана единой идеей, и для того, чтобы пользоваться ею, требуется хотя бы минимальное рассужде­ние.

Как раз необходимость такого минимума объясняет непопуляр­ность метрической системы среди школьников-туземцев. Затрудне­ния их возрастают десятикратно, когда они доходят до задач, где не сообщается, какое арифметическое действие следует применить для решения: сложение или вычитание. Позднее, когда она уже становит­ся делом памяти, арифметика представляется им легким и приятным учением. Если же надо рассуждать, то это тягостная работа»14. Совер­шенно похожее замечание сделано относительно баротсе: «Наши зам- безийские мальчики, как и басуто и вообще все южноафриканцы, увлекаются арифметикой. Они ничего, кроме цифр, не знают, это паука наук, бесспорный для них критерий хорошего образования. Знаком ли вам лабиринт английского счета с его устаревшей, но отто­го тем более почитаемой системой мер и весов? Наши замбезийцы ею просто наслаждаются. Только начните говорить им о фунтах, фартин­гах, унциях и т.п. — их глаза мигом заблестят, лица озарятся — и операция совершается одним движением руки, если только речь идет об одной-единственной операции. Любопытно наблюдать, как самая рассудочная из всех наук может превратиться в удивительно механи­ческую. Однако задайте им самую несложную задачу, но только тре­бующую небольшого рассуждения, — и они тут же наталкиваются на стену. «Сдаюсь!» — говорят они и считают себя освобожденными от любого мыслительного усилия. Я отмечаю этот факт, который нико­им образом не характерен для одних только замбезийцев»15. «Детей памаква в высшей степени трудно заставить что-нибудь понять, когда

речь идет о счете. В то же самое время они великолепно проявляют себя в том, что может быть выучено механически, что не требует мысли и рассуждений»16. Так же и на Нигере «моей не умеет исследо­вать причину вещей, и, в то время как наши малыши, ужасные болту­ны, часто ставят нас своими вопросами в затруднительное положе­ние, моей никогда не задается вопросами: как это происходит? почему это так, а не иначе? Он удовлетворяется первым же ответом. Такое отсутствие рассуждения есть причина его отставания в цивилизации... Отсюда же проистекает и отсутствие у него идей. Разговоры вращают­ся исключительно вокруг женщин, еды и — в сезон дождей — тех растений, что они возделывают. Круг их мыслей очень ограничен, однако он способен и расширяться, ибо моей можно считать весьма сообразительными»17.

Подытоживая сказанное об этих африканских обществах, приве­дем мнение миссионера Бентли, прекрасного наблюдателя, который счел возможным обобщить свой опыт следующим образом: «Африка­нец, негр или банту, не думает, не размышляет, не рассуждает, если только может обойтись без этого. У него удивительная память. У него большой талант наблюдателя и имитатора, он свободно говорит, про­являет хорошие качества. Он может быть доброжелательным, вели­кодушным, любящим, бескорыстным, преданным, верным, храбрым, терпеливым и упорным. Но способности к рассуждению и изобрета­тельность в нем еще спят. Он свободно ориентируется в сиюминутных обстоятельствах, приспосабливается к ним и использует их, однако составить как следует план или с умом выстроить заключение — это ему уже не под силу»18.

Возможно, эту неспособность к размышлению нелишне будет по­казать на одном конкретном примере, и я возьму его у самого Бентли. «Туземцы побережья вдруг обнаружили горячее желание научиться читать и писать... Мы очень долго пытались разгадать причину этого желания.

Туземцы, доставляя свои товары на побережье для продажи, при­носили их на закупочный пункт, где их взвешивали и измеряли; при этом торговый агент делал на бумажке пометки. Потом, на складе, где хранились товары для обмена, туземцы отдавали эту бумажку друго­му агенту, и этот второй агент им платил... Туземцы сделали вывод, что, умей они писать, им не надо было бы впредь утруждать себя доставкой своих товаров: достаточно было бы нацарапать несколько значков на клочке бумаги (как это делал первый агент) и, предъявив ее на складе, получить все, что им захотелось бы. Отсюда и жажда

научиться читать и писать, которая вдруг открылась у жителей Сан- (Сальвадора.

Во всем этом не было ни малейшей мысли о краже. Африканец ни о чем не думает до конца, по крайней мере, если он к этому не вынуж­ден; это его слабое место, это его особенность. Они никогда не пони­мали сходства между их собственной торговлей и торговой фактори­ей на побережье. Они полагали, что белый, которому понадобилась ткань, разворачивает тюк и там находит ее. Откуда появляются эти ■поки, почему и каким образом? Об этом они никогда не задумыва­лись. «Как это узнать?» Все говорят, что ткань изготовлена мертвыми на дне моря. Все это настолько безнадежно смешано с оккультными и магическими вещами, что мысли их не идут дальше того, что видит глаз. Если для того, чтобы получить ткань, достаточно протянуть бумажку с написанным на ней текстом, не сказав при этом ни слова, то давайте же научимся писать на бумаге!»19

Совсем недавно с таким же наивным представлением встретился на Новой Гвинее Воллэстон. «Прежде чем выступить в путь, носиль­щикам показывали нож, топор или какой-нибудь предмет, который они должны будут получить за свой труд, и сразу после прихода на место они бегом возвращались в Паримау со своим клочком бумаги... І Іесколько менее энергичных жителей деревни, видя, что их друзья получают нож или топор просто взамен отданной дежурному по лаге­рю в Паримау бумажки, решили, что они тоже смогут без труда полу­чить подобное вознаграждение, и очень удивились, когда предъяв­ленные ими клочки бумаги ничего, кроме грубого отказа, им не дали. Хитрость их, однако, была настолько детской, что сердиться на них но-настоящему было невозможно»20.

Во всем этом не было и тени хитрости. Бентли, обладавший боПль- Iним опытом, нежели Воллэстон, это хорошо понял и хорошо объяс­нил. Это — одно проявление из тысячи, правда впечатляющее более многих других, мыслительного навыка, заставляющего туземца «ос­танавливаться на первом же понимании чего-либо и не размышлять, если без этого можно обойтись».

Было бы легко привести многочисленные наблюдения такого же характера, сделанные и в других низших обществах Южной Америки, Австралии и т.д. «Следить за ходом мысли меланезийца непросто, — говорит Паркинсон. — В интеллектуальном отношении меланезиец ст0ит очень низко. Логическая мысль почти во всех случаях для него невозможна. То, чего он непосредственно не улавливает органами

чувств, для него колдовство или магическое действие, и размышлять над этим далее — бесполезная работа»21.

Итак, совокупность мыслительных навыков, исключающая абст­рактную мысль и рассуждение в собственном смысле слова, судя по всему, встречается в очень многих низших обществах и представляет собою характерную и главную черту мышления первобытных наро­дов.

II

Как же так получается, что мышление первобытных людей прояв­ляет такое безразличие, такое, можно сказать, отвращение к рассу­дочным операциям мысли, к рассуждению, в то время как для нас это естественное и почти постоянное занятие человеческого ума?

Это не есть неспособность или бессилие, поскольку сами наблюда­тели, описывающие такую предрасположенность первобытного мыш­ления, специально добавляют, что в низших обществах есть и «умы, столь же способные к наукам, как и наши, европейские». Мы видим, что дети меланезийцев, австралийцев и других народов усваивают так же легко то, чему их учат миссионеры, как и дети французов или англичан. Это также не есть следствие глубокого умственного оцепе­нения, притупленности и как бы непробудного сна, поскольку те же самые первобытные люди, которым даже самая незначительная от­влеченная мысль дается с непосильным трудом, которые как будто никогда и не пытаются размышлять, в тех случаях, когда их интере­сует какой-либо предмет и, особенно, если речь идет о достижении горячо желаемой цели, показывают себя проницательными, рассуди­тельными, умелыми, искусными и даже изощренными»22.

Тот самый наблюдатель, который только что говорил об их «тупо­сти», восхищается их изобретательностью, а потому не следует пони­мать выражение «тупость» буквально, скорее надо спросить, откуда появляется эта кажущаяся тупость и какие условия вызывают ее.

Как мы уже видели, одно из объяснений было выдвинуто самими миссионерами, которые отметили отвращение первобытных народов к самым простым логическим операциям. Миссионеры объяснили это тем, что те первобытные люди, которых они наблюдали, постоян­но думали и хотели думать лишь об узком круге вещей, необходимых для жизни: о скоте, дичи, рыбе и т.п. Приобретенные первобытными людьми таким образом мыслительные навыки якобы становились настолько прочными, что любой иной предмет, особенно отвлечен­

ный, уже не мог обратить на себя их разум. «Они верят лишь тому, что видят; мысли их не идут дальше их чувств; все то, что не воспринима­ется непосредственно, — не предмет для размышления».

Однако это объяснение не решает проблемы. Скорее, она еще бо­лее усложняется, если приведенные наблюдения точны, а это, види­мо, так. Прежде всего остается неясным, почему преследование ис­ключительно материальных интересов, а также малое число обычно интересующих сюжетов неизбежно приводит к неспособности рас­суждать и к антипатии к рассуждениям вообще. Напротив, эта специ­ализация, эта концентрация умственных сил и внимания на ограни­ченном круге целей при исключении других должна была бы скорее иметь следствием некую точную и определенную адаптацию, как ум­ственную, так и физическую, к достижению этих целей; а такая ум­ственная адаптация повлекла бы за собой определенное развитие изобретательности, сообразительности и ловкости для того, чтобы в интересах достижения желаемой цели применить наиболее подходя­щие средства. В действительности именно это чаще всего и происхо­дит.

Эта адаптация сопровождается почти непреодолимым безразли­чием к тому, что не имеет прямого отношения к кругу интересов первобытного человека; миссионерам это весьма знакомо по печаль­ному опыту. Однако неспособность понять евангельские наставления и даже нежелание слушать их не являются еще сами по себе достаточ­ным доказательством антипатии к логическим операциям, особенно когда миссионеры признают, что эти же умы оказываются очень ак­тивными, если предмет касается их самих, если речь идет об их скоте или их женщинах.

Кроме того, не слишком ли смело объяснять эту антипатию ис­ключительной привязанностью к воспринимаемым чувствами пред­метам: ведь сами же миссионеры говорят, что первобытные люди — это самые стойкие верующие, каких только можно найти. Из их голов так и не удается изгнать уверенность в том, что бесчисленное множе­ство невидимых существ и действий абсолютно реально. Ливингстон пишет, что он часто восхищался неистребимой верой негров Южной Африки в существа, которых они никогда не видели. Повсюду, где наблюдения были достаточно тщательны и продолжительны, повсю­ду, где поэтому удалось проникнуть за плотную завесу скрытности, которой туземцы окружают все священное, эти наблюдения выявили у них поистине безграничное поле коллективных представлений, свя­занных с недоступными для чувств вещами, силами, духами, душами,

маной и т.п. И чаще всего это не та более или менее «прерывистая вера», какую мы видим у многих европейских верующих, у которых есть особые дни и учреждения для занятий духовными делами. Пер­вобытный человек не отделяет свой мир от иного мира, чувственно реальное от потустороннего. Он поистине живет вместе с невидимы­ми духами и неосязаемыми силами. Для него они — самые реальные реальности. Вера его выражается как в самых незначительных, так и в самых важных его поступках. Верой пропитана вся его жизнь, все его поведение.

Следовательно, если первобытное мышление избегает и не знает логических операций, если оно уклоняется от размышления и рас­суждения, то это происходит не от неспособности выйти за пределы того, что дают ему его чувства, и не из-за исключительной связанно­сти с узким кругом одних только материальных предметов. Те самые свидетельства, которые подчеркивают данную черту первобытного мышления, позволяют и даже вынуждают нас отвергнуть эти объяс­нения. Искать надо в другом месте. А чтобы искать с какой-нибудь надеждой на успех, нужно прежде сформулировать проблему в таких терминах, которые сделают возможным ее решение.

Вместо того чтобы вообразить себя на месте первобытных людей, которых мы изучаем, и заставить их думать так, как, будучи на их месте, думали бы мы (что может привести всего-навсего к правдопо­добным и чаще всего ложным предположениям), постараемся, напро­тив, поостеречься наших собственных мыслительных навыков и по­пробуем выявить таковые у первобытных людей путем анализа их коллективных представлений и связей, существующих между этими представлениями.

Поскольку признается, что ум первобытных людей направлен так же, как и наш, что он так же, как и наш, реагирует на получаемые впечатления, то также скрыто признается, что он должен бы так же, как и наш, размышлять и рассуждать над явлениями и существами данного мира. Однако наблюдатели констатируют, что в действитель­ности он так не размышляет и не рассуждает. И вот для того, чтобы объяснить эту явную аномалию, они прибегают к нескольким гипоте­зам: говорят о лености и слабости ума первобытных людей, о путани­це, детском неведении, тупости и т.д. Эти гипотезы недостаточно учитывают факты.

Оставим же в стороне этот постулат и займемся без предвзятости объективным изучением первобытного мышления как оно себя про­являет в институтах низших обществ или в коллективных представ­

лениях, откуда берут свое начало эти институты. Тогда мыслительная деятельность первобытных людей больше не будет заранее интерпре­тироваться как рудиментарная форма нашей собственной, как инфан­тильная и почти что патологическая. Напротив, она предстанет нор­мальной в тех условиях, в которых она протекает, по-своему сложной и развитой. Не относя ее более к неподходящему ей типу, стараясь определить ее механизм исключительно в самих ее проявлениях, мы можем надеяться на то, что при описании и анализе не исказим ее.

<< | >>
Источник: Люсьен Леви-Брюль. Первобытный менталитет. — Перевод с фран­цузского Е.Калыцикова. — СПб.,2002. — 400 с.. 2002

Еще по теме Введение:

  1. ВВЕДЕНИЕ
  2. ВВЕДЕНИЕ
  3. ВВЕДЕНИЕ
  4. Введение
  5. ВВЕДЕНИЕ
  6. ВВЕДЕНИЕ
  7. ВВЕДЕНИЕ
  8. Введение
  9. ВВЕДЕНИЕ
  10. ВВЕДЕНИЕ
  11. Введение
  12. ВВЕДЕНИЕ
  13. Введение
  14. ВВЕДЕНИЕ
  15. Введение
  16. ВВЕДЕНИЕ
  17. ВВЕДЕНИЕ