<<
>>

Глава XIV Заключение

I

Из предшествующего анализа фактов, а его можно было бы без труда подкрепить и многими другими, лишний раз следует, что перво­бытный менталитет является в своей основе мистическим.

Эта глав­ная черта целиком пронизывает то, как он судит, чувствует и действу­ет. Из этого проистекает величайшая трудность понять его и следо­вать за ним в его проявлениях. Беря за начальную точку чувственные впечатления, которые и у первобытных людей, и у нас похожи друг на друга, первобытный менталитет совершает резкий поворот и встает на путь иной, нежели наш, и вскоре мы оказываемся сбитыми с толку. Если мы стараемся догадаться, почему первобытный люди делают или не делают того-то, каким предубеждениям они подчиняются в данном случае, какие причины вынуждают их соблюдать какой-либо обычай, то у нас есть все возможности обмануться. Мы найдем «объяс­нение», которое будет более или менее правдоподобным, однако лож­ным в девяти случаях из десяти.

Примером тому служат африканские ордалии. Интерпретировать их как имеющие целью обнаружить виновного, видеть в них нечто вроде судебной процедуры по аналогии с божьими судами средневе­ковья или даже с ордалиями античной Греции, менее, впрочем, от них далекими, — значит обречь себя на полное их непонимание и пора­жаться, как это в течение веков делали миссионеры в Западной или Южной Африке, непостижимой нелепости бедных негров.

Однако если проникнуть в то, как думают и чувствуют туземцы, если дойти до понимания тех коллективных представлений и чувств, которые определяют их поступки, то в их поведении не оказывается более ничего нелепого. Напротив, оно является их законным след­

ствием. С их точки зрения, ордалия — это нечто вроде реактива, который один только и способен выявить ту злую силу, которая, должно быть, воплощена в одном или нескольких членах социальной группы. Только это испытание обладает необходимым мистическим свойством, чтобы уничтожить эту силу, или, по меньшей мере, ли­шить ее способности вредить.

Из-за страха вызвать многочисленные несчастья и смерти туземцы, следовательно, ни за что не могут отка­заться от него, а упреки белых кажутся им неуместными в той же степени, в какой их собственный образ действий выглядит безрассуд­ным в глазах белых, пока те не дошли до понимания причин такого поведения.

Не столь трагично, но не менее поучительно рассмотренное нами недоразумение в связи с тем медицинским уходом, который перво­бытные люди получают со стороны европейцев. Для того, чтобы рас­сеять его, необходимо выявить те представления, которые составля­ют себе туземцы о болезни и излечении, о лекарствах и режиме, которые предписывают им «белые доктора», о тех последствиях, ко­торые они испытывают, подчиняясь им, и т.д. В самом основании этих столь отличных от наших представлений нужно найти целиком мистическую концепцию сопричастности и причинности, на которой покоится первобытный менталитет.

Если бы недоразумения такого рода, должно быть, случавшиеся нередко, были аккуратно отмечены жившими в контакте с туземцами первыми белыми, мы обнаружили бы в этих записях ценные сведения для того исследования, которое мы попытались здесь осуществить. Однако этого сделано не было, и возможности оказались безвозврат­но утраченными. У европейцев, которые первыми оказались в про­должительных отношениях с первобытными обществами, были иные заботы, чем наблюдение за тем, каким образом туземцы думают и чувствуют, и затем точно фиксировать то, что им удалось увидеть. Впрочем, даже если бы они и поставили перед собой эту деликатную, сложную и требующую долгого времени задачу, то большинство из них не смогло бы выполнить ее должным образом. Действительно, успех в такого рода деле требует хорошего знания туземных языков. Мало выучить их настолько, чтобы без труда разговаривать с тузем­цами при заключении обычных сделок, чтобы сообщать им желания или распоряжения или получать от них полезные сведения о повсед­невной жизни. Кроме этого, нужно еще и совершенно иное: языки первобытных людей часто поразительно сложны в грамматическом и богаты в словарном отношениях и очень отличаются от привычных

для нас индо-европейских или семитских языков.

Для того, чтобы почувствовать нюансы в представлениях туземцев, приводящие нас иногда в замешательство, чтобы «ухватить» то, как эти представле­ния связываются друг с другом в мифах, рассказах и обрядах, необхо­димо, следовательно, в совершенстве овладеть духом и тонкостями языка. Во многих ли случаях оказывается выполненным, хотя бы приблизительно, это условие?

«В наших сношениях с туземцами, - говорит один английский администратор относительно папуасов Новой Гвинеи, — которые еще никогда не видели европейцев, самая большая трудность состоит в том, чтобы дать им понять точный смысл того, что им говорят, и уловить точный смысл того, что говорят они»1.

Как чужды друг другу оба эти менталитета, как разнятся их при­вычки, сколь различны их средства выражения! Европеец пользуется абстракцией, почти о ней не думая, а его язык сделал для него простые логические операции столь легкими, что они не требуют от него уси­лий. Мысль — и язык — первобытных народов носят почти исключи­тельно конкретный характер. «Способ рассуждения эскимосов, — го­ворит один хороший наблюдатель, — оставляет у нас впечатление очень поверхностного, потому что они не привыкли, хотя бы в самой малой степени, следовать тому, что мы называем определенной пос­ледовательностью суждений, не привыкли связывать себя с одним- единственным объектом. Другими словами, их мысль не возвышается до абстракций или логических формул, она держится за наблюдаемые образы и за ситуации, которые следуют друг за другом согласно таким законам, за которыми нам трудно уследить»2. Одним словом, наш менталитет — прежде всего «концептуальный», а другой — отнюдь нет. Следовательно, для европейца невероятно трудно, если не ска­зать — невозможно, думать, как они, даже если он старается, даже если он владеет языком туземцев и производит впечатление говоря­щего на нем, как и они сами.

Когда наблюдатели фиксировали институты, нравы, верования, которые оказывались в поле их зрения, они пользовались — да и могло ли быть иначе? — понятиями, которые, как им казалось, соот­ветствовали той реальности, которую им надо было отразить.

Однако как раз потому, что это были понятия, окруженные свойственной европейскому менталитету логической атмосферой, отражение иска­жало то, что оно стремилось передать. Перевод был равносилен изме­не, и примеров тому — масса. Для обозначения существа или, скорее, невидимых существ, которые составляют, наряду с его телом, лич­

ность первобытного человека, почти все наблюдатели пользовались словом «душа». Известны путаница и ошибки, которые породило такое употребление незнакомого первобытным людям понятия. На скрыто присутствующем постулате о том, что у первобытных людей существует похожее на наше понятие «души» или «духа», основыва­ется целая теория, встречавшая когда-то очень благосклонный при­ем, да и сегодня еще сохраняющая многих сторонников. То же самое верно и в отношении выражений «семья», «брак», «собственность» и т.п. Наблюдателям приходилось пользоваться ими, чтобы описать институты, представлявшие собой, как казалось, поразительные ана­логии нашим. Тем не менее и в этой области тщательное изучение показывает, что коллективные представления первобытных людей не вписываются, не искажаясь при этом, в рамки наших понятий.

Остановимся на одном простом примере, не требующем долгого анализа. Наблюдатели часто называют «монетами» раковины, кото­рыми в некоторых районах, в том числе и в Меланезии, пользуются при обменах туземцы. Рихард Турнвальд показал недавно, что это Muschelgeld(платежное средство в виде раковин) не соответствует в точности тому, что мы обозначаем словом «монета». Для нас речь идет о посреднике (металле или бумаге — в данном случае неважно), который дает возможность обменивать что-либо на что-либо. Это универсальный инструмент обмена. Однако у меланезийцев вообще нет такого общего понятия. Их представления остаются более конк­ретными. Туземцы Соломоновых островов, как и их соседи, пользу­ются раковинами при совершении покупок, но эти покупки всегда совершенно определенного рода. «Эта монета, — пишет Турнвальд, — служит, по существу, двум главным целям: 1.

заполучить себе женщи­ну (путем брака), 2. приобрести союзников для ведения войны и выплатить положенную компенсацию за мертвых, которые были либо попросту убиты, либо погибли в сражении.

Нам становится понятно, что такая «монета» не служит, собствен­но говоря, экономическим целям, но предназначена выполнять опре­деленные социальные функции. Цели, которые выше были признаны за этой монетой, позволяют также понять, почему прежде всего имен­но вождь обязан заботиться о сборе и сохранении сокровища в виде раковинных монет. Он хранит свои «фонды» в особых хижинах... и они служат ему, например, для выдачи займов своим людям, когда те хотят купить жену... Мелкая раковинная монета служит также «для украшения»... Наряду с этой монетой, в Буйне в качестве ценных знаков большую роль играют также браслеты. Их доставляют из

Шуазели... Другим представителем ценности является свинья, исполь­зуемая в платежах разного рода и особенно — в многочисленных праздничных пиршествах, которые туземцы обязаны устраивать при различных обстоятельствах.

Что же касается торговых сделок в собственном смысле слова, то, по-вйдимому, в них не используют никакой монеты, даже раковин­ной. Дела ведут путем обмена, однако такие обмены специализирова­ны и тем самым регламентированы. «В частности, — говорит Турн- вальд, — при обмене товара на товар определенные предметы могут быть обменены только на другие определенные, например, копье на браслет, фрукты — на табак, свиньи — на ножи. Охотно обмениваются такие предметы, которые могут быть потреблены: так, например, таро или кокосовые орехи — на табак, оружие — на украшения: ко­пья — на браслеты или стеклянные бусы и т.д.»3

Не станем цитировать дальше интересное описание, которое дает Турнвальд экономической жизни туземцев Соломоновых островов. Достаточно уже приведенного, чтобы показать: наше понятие «моне­ты» лишь очень неполно применимо к «раковинным монетам», кото­рыми пользуются они. Следовательно, если авторы ограничиваются тем, что говорят о существовании у них такой «монеты», это означа­ет, что они имеют о ней лишь смутное и неточное представление.

Однако внимательное и тщательное изучение тех особых целей, кото­рым служат раковинные монеты, приводит нас к более глубокому познанию некоторых институтов и в то же время позволяет нам луч­ше понять менталитет этих туземцев, которые не оперируют общими абстрактными понятиями и которые, за неимением того, что мы на­зываем «монетой», организуют обмен одних определенных предме­тов на другие определенные предметы.

Аналогичная критическая работа могла бы быть проведена и в отношении других абстрактных понятий, которыми для выражения коллективных представлений первобытных людей и описания их институтов пользовались те, кто наблюдал первобытные общества.

Таким образом, вследствие присущей данному состоянию вещей необходимости, то есть вследствие глубокого различия в менталитете и в языке, подавляющая часть документов, которыми располагает наука для изучения первобытного менталитета, может быть исполь­зована лишь с большой осторожностью и после того, как будет под­вергнута углубленной критике. Совершенно чистосердечно первые наблюдатели, как церковники, так и гражданские лица, почти всегда искажают и ложно истолковывают институты и верования, о которых

сообщают, вследствие одного только обстоятельства: они составляют свои описания, доверчиво пользуясь привычными им понятиями. Те, кто приходят после них, поступают точно так же. Но теперь появля­ется одно усложняющее обстоятельство: институты и верования пер­вобытных людей уже оказались затронутыми контактами с белыми людьми, а их ментальность, как и язык, находятся под угрозой более или менее быстрого распада. С другой стороны, где же и искать необ­ходимые сведения об этой ментальности, как не в описаниях тех, кто близко видел первобытные народы, жил рядом с ними и вместе с ними, кто жил их обычной жизнью и участвовал в церемониях их культа, если он существует у них в организованной форме? В распоря­жении науки других документов нет, а их неизбежное несовершен­ство, слишком немногое, что они сообщают — вот, видимо, основные причины, объясняющие медленный прогресс науки и зачастую скром­ный характер достигнутых до сих пор результатов.

И все-таки эта трудность отнюдь не непреодолима. В той или иной степени она присутствует во всех науках, чьи материалы заключаются в свидетельствах, а хорошо установленные на сегодняшний день пра­вила внешней и внутренней критики применимы к этнографическим документам так же эффективно, как и к другим. Далее: по мере того как исследование первобытного менталитета продвигается вперед и дает такие результаты, которые можно считать установленными, у исследователя появляются более многочисленные и надежные крите­рии, чтобы проверить ценность давних или недавних свидетельств: он может вернее определить то, что следует отбросить и что можно сохранить от каждого из них. Наконец, удовлетворительное знание основных особенностей менталитета первобытных людей открывает доступ к более глубокому и точному исследованию их институтов. Этот первый этап, будучи пройденным, делает следующие этапы если и не более простыми, то, по крайней мере, создает благоприятные условия для их изучения.

II

Первобытный менталитет, подобно нашему, стремится узнать при­чины происходящего. Однако эти причины он ищет не в том же направлении, что наш. Он обитает в таком мире, где присутствующие повсюду бесчисленные оккультные силы постоянно либо действуют, либо готовы действовать. Как было видно в первой части этой рабо­ты, любой мало-мальски необычный факт немедленно воспринима­

ется как проявление одной или нескольких из них. Дождь полил в тот самый момент, когда он более всего нужен полям? Это потому, что предки и местные духи удовлетворены и таким способом выказывают свое расположение. Если продолжительная засуха сжигает посевы и губит скот, значит, вероятно, было нарушено какое-нибудь табу или же какой-то предок счел себя обиженным и его необходимо успоко­ить. Точно так же никогда ни одно предприятие не окажется успеш­ным, если не будет содействия невидимых сил. Люди не пойдут на охоту, на рыбную ловлю, не отправятся воевать, не начнут обрабаты­вать поле, строить дом, если не появились благоприятные предзнаме­нования, если мистические покровители социальной группы не по­обещали совершенно определенно своей помощи, если сами живот­ные, которых хотят добыть, не согласятся на это, если приспособле­ния не были освящены и облечены магическими свойствами и т.п.

Одним словом, мир видимый и мир невидимый вместе составляют одно целое, и события мира видимого в каждое мгновение зависят от сил иного мира. Отсюда и то большое место, которое занимают в жизни первобытных людей сновидения, предзнаменования, тысячи различных форм гадания, жертвоприношения, колдовские действия, ритуальные церемонии, магия. Отсюда и привычка пренебрегать тем, что мы называем естественными причинами, и переносить все внима­ние на причину мистическую, которая одна только и является дей­ственной. Когда от заболевания какого-нибудь органа умирает чело­век, когда его смертельно укусила змея, раздавило упавшее дерево, разорвал тигр или крокодил, первобытный менталитет полагает, что его убили не болезнь, не змея, не дерево, не тигр или крокодил. Если человек погиб, то, без сомнения, потому что его «приговорил» (doomed) или «отдал» какой-нибудь колдун. Человекоубийцы — будь то дерево или животное — оказались лишь орудием. Не будь одного — эту обязанность выполнило бы другое орудие. Эти орудия, как говорит­ся, взаимозаменяемы по воле той невидимой силы, которая их ис­пользовала.

Для направленного таким образом ума не существует чисто физи­ческого факта. Следовательно, ни один вопрос, относящийся к при­родным явлениям, не предстает перед ним в том виде, в каком он предстает перед нами. Когда мы желаем объяснить одно из явлений, то мы ищем в самой последовательности явлений их необходимые и достаточные условия. Если нам удается определить эти условия, дру­гих условий нам не требуется, знание закона нас удовлетворяет. От­ношение же первобытного человека совершенно иное. Возможно, что

он обнаружил постоянные антецеденты интересующего его факта и в своих действиях он в самой полной мере учитывает свои наблюдения. Однако реальную причину он всегда станет искать в мире невидимых сил, за пределами того, что мы называем природой, в «метафизике» в буквальном смысле слова. Короче говоря, наши проблемы — это не его проблемы, а проблемы, стоящие перед ним, чужды нам. Поэтому задаваться вопросом о том, как он решает одну из наших проблем, придумывать это решение и стараться вывести из него такие след­ствия, которые объяснили бы тот или иной первобытный институт — значит загонять себя в тупик.

Так, сэр Джеймс Фрэзер полагал, что он может выстроить теорию тотемизма на основе того, что первобытные люди якобы находятся в неведении относительно физиологического процесса зачатия. Сразу же начались длительные дискуссии о том, как они представляют себе функцию воспроизводства у человека и какое представление о бере­менности существует в наиболее низко стоящих обществах. Но, мо­жет быть, было бы небесполезно рассмотреть прежде такой вопрос: а дают ли уже сами по себе выражения, в которых проблема зачатия предстает перед первобытным менталитетом, возможность того, что­бы эти дискуссии привели к какому-либо результату?

Учитывая направленность первобытного менталитета, можно без боязни ошибиться утверждать, что если он и обращает внимание на факт зачатия, то останавливается он не на его физиологических усло­виях. Известно ли ему о них или же он в большей или меньшей степени о них не знает — это обстоятельство не очень важно, посколь­ку этот менталитет во всех случаях пренебрегает ими и ищет причину в другой области, то есть в мире мистических сил. Для того, чтобы это было иначе, нужно было бы, чтобы именно этот факт, единственный из всех, которые выдвигает перед ним природа, был рассмотрен им с точки зрения, отличной от других. Нужно было бы, чтобы в этом случае, который оказался бы единственным исключением, первобыт­ный менталитет принял непривычную для себя позицию и внезапно занялся поиском естественных причин. Ничто не дает нам основания так думать. Если в глазах первобытных людей смерть никогда не бывает «естественной», то само собой разумеется, что и рождение, по тем же причинам, никогда не является таковым.

Действительно, даже еще до всяких сношений с белыми первобыт­ные люди — например, в Австралии — вполне определенно замечали какие-то физиологические условия зачатия и, в частности, роль поло­вого акта. Однако в этом случае, как и в других, то, что мы называем

естественной причиной, необходимые и достаточные, по нашему пред­ставлению, антецеденты остаются совершенно второстепенными в их представлении, потому что настоящая причина имеет мистическую сущность. Даже если бы они и подметили, что ребенок появляется на свет лишь тогда, когда имело место оплодотворение, они не сделали бы из этого кажущегося нам естественным вывода и продолжали бы считать, что если женщина беременна, то потому, что какой-то «дух»— обычно дух предка, ожидающего реинкарнации и в данное время находящегося в резерве, чтобы родиться — вошел в нее, а это, конеч­но же, предполагает, что она принадлежит клану, субклану и тотему, соответствующему этому духу. У арунта женщины, испытывающие страх перед беременностью, если они должны пройти через то место, где находятся духи-кандидаты на земную жизнь, делают это с боль­шой поспешностью и со всеми возможными предосторожностями в целях помешать тому, чтобы какой-нибудь вошел в них4. Спенсер и Гиллен, однако, не сообщают о том, что они воздерживаются от всех половых контактов. Эти контакты приведут к зачатию лишь в том якобы случае, если в женщину войдет «дух».

Известна ли, задается вопросом Фокс, физиологическая причина зачатия в Сан-Кристобале на Соломоновых островах? «В настоящее время, — отвечает он, — она, вероятно, известна. Если спросить ту­земцев, отчего у них существует обычай закапывать живым первого рожденного в браке ребенка, то почти всегда они ответят: оттого, что, по-видимому, этот ребенок не от мужа, а от другого мужчины. Но, конечно же, есть много фактов и в пользу иной гипотезы. Говорят, что зародыш в чрево матери помещает адаро по имени Хау-ди-Эвави, живущий на горе на Гуадалканале (Мерау Саунд на Гуадалканале является тем местом, куда после смерти отправляются духи мертвых), или же Каураха, дух-змея»5. Обе гипотезы не исключают друг друга. Островитяне Сан-Кристобаля могут узнать от белых или наблюдать самостоятельно тесную связь полового акта с зачатием: это нисколь­ко не уменьшает их уверенности в том, что реальной может быть только мистическая причина, только акт какого-нибудь духа, решаю­щего войти в определенную женщину.

Во многих первобытных обществах, в частности, у многих наро­дов банту, бесплодие супруги является настоящей бедой, этого доста­точно, чтобы расторгнуть брак. В силу хорошо известной и отмечен­ной нами выше партиципации, посадкам человека, имеющего бес­плодную жену, грозит опасность не дать никаких плодов: значит, нужно, чтобы он совершил развод. Бесплодие всегда считают исходя­

щим от женщины. И тем не менее, этим туземцам известна физиоло­гическая роль полового акта, но поскольку они не считают, что бере­менность возникает вследствие этого акта, то они и не представляют себе, что отсутствие зачатия может зависеть также от роли мужчины в процессе оплодотворения: оно, безусловно, является результатом действия мистической причины, то есть того, что ни один дух-ребе­нок не согласен перевоплотиться, войдя в эту женщину. Последняя же, в отчаянии от своего бесплодия, считает, что может излечиться лишь моля предков и невидимые силы стать к ней благосклонными, и увеличивает число жертв и подношений.

Эта позиция первобытного менталитета создает большую труд­ность для понимания того, как данное племя на самом деле пред­ставляет себе то, что мы называем физиологическими условиями зачатия. Но поскольку этот менталитет не обращает внимания на эти условия как на не имеющие для него значения, то он может и не иметь о них ясного представления. Он может, в общем-то, и сам не знать, что же он о них думает, по той причине, что его внимание не направлено на них. У некоторых социальных групп существуют в этой сфере несколько более определенные, чем у их соседей, тради­ции, однако это различие не позволяет сделать какие-либо выводы. Свидетельства наблюдателей могут не совпадать и быть, тем не ме­нее, достоверными.

По той же самой причине этот менталитет, который оказывается часто, как известно, безразличным к противоречию, одновременно допустит и то, что половой акт является обычным условием зачатия, и то, что зачатие имеет место без полового акта. Lucina sine concubitu может быть великолепной; в ней самой по себе нет ничего необыкно­венного. Если в женщину входит дух, например, во сне, она должна зачать: родится ребенок. Сказки, легенды, мифы изобилуют фактами такого рода, но при этом первобытный менталитет не находит в них ни малейшего основания для удивления. Из этого надо сделать зак­лючение не о том, что ему неизвестна роль полового акта, а о том, что наряду с тем, что ему об этом известно или что он имеет о нем более или менее смутное знание6, он не считает, что на самом деле зачатие зависит от полового акта.

пі

Итак, оказавшись перед лицом явлений природы, первобытный менталитет не ставит перед собой те же вопросы, что и наш, или даже он их себе вовсе не ставит. «Эти дикие племена, — говорит один исследователь относительно сакаи Суматры, — испытывают лишь чрезвычайно слабую потребность в причинности... Они реагируют только на самые сильные и наиболее непосредственные впечатле­ния...»7 «Потребность в причинности» означает в данном случае «ин­терес, разбуженный» происходящими вокруг них явлениями. Эта видимость апатии и умственного оцепенения часто отмечалась в са­мых низших обществах, в частности, у некоторых племен Южной Америки. Она легко приводит к неточным заключениям относитель­но первобытного менталитета вообще. Если мы желаем избежать такой ошибки, то прежде всего в этих обществах, в самых низших или же развитых в большей степени, не следует искать «потребности в причинности» того же самого типа, что и наша. Как это следует из рассмотренных в настоящей работе фактов и институтов, у них есть своя, собственная потребность, которая легко ускользает от слишком торопливых или заранее настроенных наблюдателей. Этот в основ­ном мистический и прелогичный менталитет движется и к другим предметам, и иными путями, чем наш. Достаточно посмотреть на то значение, которое приобрели для него гадание и магия. Для того, чтобы следовать за его проявлениями, чтобы выявить его принципы, следует, так сказать, совершить насилие над нашими мыслительными привычками и приноровиться к тем, которые присущи им. Такое усилие почти невозможно совершить, однако без него этот ментали­тет рискует остаться для нас непостижимым.

Кроме этой почти непобедимой тенденции, помимо нашей воли толкающей нас к тому, чтобы понимать первобытный менталитет по подобию нашего, есть и другое обстоятельство, которое способствует сокрытию присущих ему особенностей. Для того, чтобы жить, перво­бытные люди должны в реальной действительности преследовать та­кие цели, которые мы без труда понимаем; мы также видим, что для их достижения эти люди поступают почти так же, как на их месте поступили бы мы. Из того факта, что в данных обстоятельствах они действуют так же, как и мы, мы склонны тут же, не стремясь получить более широкую информацию, сделать вывод о том, что их мыслитель­ные операции, как правило, схожи с нашими. Лишь более вниматель­ное наблюдение и анализ позволяют нам заметить отличия.

В работе «Мыслительные функции в низших обществах» была предпринята попытка показать, как первобытный менталитет, часто безразличный к противоречию, оказывается, однако, весьма способ­ным избегать его, как только потребности действия вынуждают его к этому8. Точно так же первобытные люди, которые внешне не испы­тывают никакого интереса к самым очевидным причинным связям, очень хорошо умеют их использовать для того, чтобы добыть себе то, что им необходимо, например, пищу, либо сделать то или иное при­способление. Действительно, не существует столь низко стоящего общества, в котором мы не нашли бы какого-нибудь изобретения, какого-нибудь ремесла или искусства, какого-то вызывающего вос­хищения производства, например, лодок, гончарных изделий, кор­зин, тканей, украшений и т.п. Те самые люди, лишенные почти всего, которые кажутся стоящими в самом низу лестницы, достигают в изго­товлении определенного предмета поразительных по изяществу и точности результатов. Австралиец умеет вырезать из дерева буме­ранг. Бушмены и папуасы проявляют себя в рисунках настоящими мастерами. Меланезиец, изготавливая ловушки для рыбы, находит самые изобретательные решения и т.д. Ведущиеся сейчас исследова­ния технологических приемов первобытных людей окажут нам, не­сомненно, существенную помощь в определении стадий развития их менталитета. Несмотря на то, что механизм изобретательства, мало известный применительно и к нашим обществам, еще менее ясен в отношении обществ первобытных людей, уже сейчас есть возмож­ность сформулировать замечание общего характера.

Исключительные достоинства некоторых изделий или методов первобытных людей, которые столь контрастируют с грубостью и рудиментарным характером остальной части их культуры, не явля­ются плодом ни размышления, ни рассуждения. Если бы дело обсто­яло таким образом, то мы не констатировали бы таких несоответ­ствий, а это универсальное орудие не раз сослужило бы им такую же службу. Руку туземца направляет что-то вроде интуиции, а она, в свою очередь, руководствуется тщательным наблюдением за теми предметами, которые представляют для него особенный интерес. Этого достаточно, чтобы продвинуться далеко вперед. Тонкое сочетание различных приемов, приспособленных для достижения поставлен­ной цели, не обязательно предполагает сознательную деятельность разума или наличие такого знания, которое способно анализировать самое себя, обобщать себя и применяться к непредвиденным случаям. Оно может быть просто практической умелостью, сложившейся и

усовершенствовавшейся путем упражнения, благодаря ему же сохра­ненной и весьма похожей на умелость хорошего игрока в бильярд, который, не зная ровным счетом ничего ни о геометрии, ни о механи­ке, не испытывая потребности размышлять, приобрел скорую и вер­ную интуицию относительно того движения, которое следует сделать при данном расположении шаров.

Точно таким же образом можно было бы объяснить и ту тонкость и проницательность, которую многие первобытные люди проявляют в различных обстоятельствах. К примеру, по свидетельству фон Мар- тиуса, индейцы самых низко стоящих племен Бразилии умеют разли­чать все виды и даже разновидности пальмовых деревьев и для каж­дой из них у них есть свое особое название. Австралийцы узнают индивидуальные отпечатки шагов каждого из членов своей группы и т.д. Что касается моральной сферы, то тут часто хвалят присущее туземцам многих племен красноречие, богатство аргументации, кото­рое они демонстрируют в своих речах, и ловкость словесных выпадов и защиты в спорах. Их рассказы и поговорки часто свидетельствуют о тонкой и острой наблюдательности, как и их мифы, созданные плодо­творным и иногда поэтическим воображением. Все это было много­кратно отмечено наблюдателями, которые, конечно же, не были зара­нее настроены в пользу «дикарей».

Когда мы видим, что они такие же, как мы, а иногда и лучшие, чем мы, физиономисты, моралисты и психологи (в практическом смысле этих слов), нам с трудом верится, что в иных отношениях они могут представлять собой почти неразрешимые загадки и что глубокие раз­личия отделяют их менталитет от нашего. Тем не менее будем следить за тем, чтобы моменты сходства всегда относились к таким способам мыслительной деятельности, когда первобытные люди, подобно нам самим, действуют посредством чистой интуиции, под воздействием непосредственного страха, путем быстрой и почти мгновенной интер­претации того, что воспринято чувствами. Речь, к примеру, идет о том, чтобы прочесть на лице человека такие чувства, в которых он, возможно, не признается самому себе, найти такие слова, которые заставят задрожать ту тайную струнку, которой хотят коснуться, ух­ватить смешную сторону какого-нибудь поступка или положения и т.д. Тут ими руководит что-то вроде чутья или сметки. Опыт развива­ет их и утончает, и они могут стать безошибочными, не имея ничего общего с интеллектуальными операциями в их собственном смысле. Но как только настает черед последних, так сразу же между этими двумя типами менталитета обнаруживаются различия, которые пора -

жают нас тем больше, что мы испытываем склонность еще более преувеличивать их. Сбитый с толку наблюдатель, еще вчера призна­вавший разум первобытного человека примерно равным разуму лю­бого другого человека, сегодня обвинит его в невероятном тупоумии, видя, что он неспособен к самому простому размышлению.

Разгадка же заключена в мистическом и прелогическом характере первобытного менталитета. Перед лицом коллективных представле­ний, в которых он выражает себя, соединяющих их предассоциацией, институтов, в которых они объективируются (воплощаются), наш концептуальный и логический менталитет чувствует себя неуютно, словно перед чуждой и даже враждебной структурой. В самом деле, тот мир, в котором движется первобытный менталитет, лишь отчасти совпадает с нашим. Та сеть естественных причин, которая у нас про­тягивается в бесконечность, в нем остается во мраке и незамеченной. В то же время оккультные силы, мистические действия, всевозмож­ные сопричастности смешаны в нем с непосредственными чувствен­ными данными и в результате составляют такое единство, в котором слито реальное и потустороннее. В этом смысле этот мир является более сложным, чем наша вселенная. С другой стороны, он конечен и замкнут. В представлении большинства первобытных народов небес­ный свод, словно стеклянный колпак, покоится на плоской поверхно­сти земли или океана. Мир, таким образом, замыкается окружностью горизонта. Пространство здесь скорее чувствуется, чем постигается, направления этого пространства наделены многими качествами, а каждая из его областей, как мы видели9, обладает свойствами всего того, что там обыкновенно находится. Представление о времени, в основном качественное, остается расплывчатым: почти все языки пер­вобытных народов столь же бедны средствами выражения времен­ных отношений, сколь богаты средствами выразить отношения про­странственные. Часто будущее событие, если оно рассматривается как определенное и вызывает сильное чувство, ощущается как происхо­дящее уже сейчас.

В этом замкнутом мире, обладающем, таким образом, собствен­ным пространством, собственной причинностью, собственным вре­менем, которые несколько отличаются от наших, общества чувствуют себя солидарными с другими, видимыми или невидимыми, существа­ми или совокупностями существ, населяющими этот мир вместе с ними самими. Каждая общественная группа в зависимости от того, является ли она бродячей или оседлой, занимает более или менее обширную территорию, границы которой обычно четко определены

и для нее, и для соседей. Это не означает, что она является тут един­ственным хозяином, обладающим, к примеру, исключительным пра­вом охотиться на ней или собирать плоды. Земля «принадлежит» ей в мистическом значении этого слова: мистическая связь соединяет живущих и умерших членов группы со всевозможными тайными си­лами, которые населяют эту землю, позволяют группе жить там же и которые, без сомнения, не потерпели бы присутствия никого другого. Так же, как, в силу сопричастности, то, что находилось в непосред­ственном и постоянном контакте с человеком — его одежда или укра­шения, его оружие и скот — является самим этим человеком и потому, когда он умирает, они часто не могут принадлежать никому другому и сопровождают его в его новом состоянии, точно так же и та часть земли, на которой живет человеческая группа, является самой этой группой: она не смогла бы жить в другом месте, а всякая другая группа, если бы ей захотелось завладеть этой землей и обосноваться на ней, подверглась бы самым страшным опасностям. Потому-то между соседними племенами конфликты и войны происходят из-за вторже­ний, набегов, нарушения территориальных границ, но не из-за под­линных захватов земли. Враждебную группу разобьют, но захваты­вать ее землю не станут. С какой стати это делать, если там придется встретиться с грозной враждебностью всевозможных «духов», с жи­вотными и растениями, которые являются ее хозяевами и, уж конеч­но, отомстят за побежденных? Жить там было бы невозможно, а смерть оказалась бы неминуемой. Видимо, в этих отношениях необ­ходимой и локальной сопричастности между человеческой группой или подгруппой и тем или другим видом живого следует видеть один из главных корней того, что называют тотемическим родством.

В гуще этого сплетения мистических сопричастностей и исключе­ний те представления, которые человек создает о себе, живом ли, мертвом ли, и о группе, к которой он «принадлежит», лишь отдаленно напоминают идеи или понятия. Они скорее чувствуются или пережи­ваются, чем обдумываются. Ни содержание их, ни связи не подверже­ны неукоснительно закону противоречия. Следовательно, ни я как индивид, ни социальная группа, ни окружающий мир, видимый и невидимый, в этих коллективных представлениях не являются еще «определенными», какими они могут показаться, когда наш концеп­туальный менталитет попытается постичь их. Несмотря на самые тщательные предосторожности, он не может не уподоблять их обыч­ным для себя «предметам». Он, таким образом, отнимает у них при­сущее им элементарно конкретное, эмоциональное и жизненное. И

именно в этом заключается то, что делает столь трудным и почти всегда недостоверным понимание институтов, в которых выражается в большей мере мистический, чем логический, менталитет первобыт­ных народов.

<< | >>
Источник: Люсьен Леви-Брюль. Первобытный менталитет. — Перевод с фран­цузского Е.Калыцикова. — СПб.,2002. — 400 с.. 2002

Еще по теме Глава XIV Заключение:

  1. Глава XIV
  2. ГЛАВА II. ДЬЯКИ XIV - ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XV ВВ.
  3. ГЛАВА XIV. АССИРИЯ
  4. ГЛАВА XIV АССИРИЯ
  5. Глава XIV · ГОРОД И ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ
  6. Глава XIV ЦИВИЛИЗАЦИЯ ОСТРОВОВ ЗАПАДНОГО СРЕДИЗЕМНОМОРЬЯ
  7. ГЛАВА XIV ДРЕВНИЕ ГОСУДАРСТВА МАЛОЙ АЗИИ И СИРИИ
  8. Глава 3. Образование Русского централизованного государства (XIV-XV вв.). Российское государство в XVI в.
  9. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  10. XIV ГРЕКИ
  11. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  12. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  13. № 32. ВОССТАНИЕ АРИСТОНИКА (С т р а б о -н, XIV, 646)
  14. 11. Возвышение Москвы и завершение формирования Российского централизованного государства (XIV–XVI вв.).