6. AMERICANA

НОВЫЙ период, начавшийся в 1973 году, вскоре после того, как Арон закончил свою рукопись об имперской респуб­лике, изменил эти координаты. Конец Брет­тон-Вудской системы, поражение во Вьетнаме и нефтяное эмбарго, не говоря уже о внутрен­них политических волнениях, — все это при­вело к внезапной смене «гештальта», из-за которой гегемония впервые стала главным во­просом теоретических и политических дис­куссий в США.

чайной ситуации. Все это были, как объяснял Киндлбергер, общественные блага, даже если для государства, которое поставляло их, они становились в какой-то степени бременем. Та­ков смысл лидерства. Оно обеспечивалось вик­торианской Британией, а США научились де­лать то же самое после Второй мировой войны. Однако теперь — он писал в 1973 году, после того как Никсон отказался от привязки дол­лара к золоту,—США постепенно теряли свои лидерские позиции. Киндлбергер не особенно распространялся на эту тему, вкратце упомя­нутую на двух последних страницах его книги. Однако сложившаяся конъюнктура сама рас­ширила ее и дополнила.

Тремя годами ранее Стэнли Хоффман, ро­дившийся в Австрии и получивший образо­вание во Франции, ближайший друг Арона в Америке, опубликовал статью в журнале In­ternational Organization,в которой отметил, что в мировой политике все большую роль играет транснациональное общество, чьи институты и агенты — очевидным примером выступали мультинациональные корпорации — облада­ют своими собственными правилами, которые государства вынуждены соблюдать во избежа­ние негативных последствий.

вания, культура. На этих досках государства отныне конкурируют друг с другом. Это впол­не позитивное развитие, поскольку доски эти не предполагают применения силы, а потому снижается вероятность открытого конфликта между государствами, повышая для них при­влекательность кооперации и переговоров [85: 389-413]. В скором времени два ученика Хофф­мана выпустили специальный номер того же са­мого журнала, посвященный Транснациональ­ным отношениям и мировой политике. Заявив, что они пытаются «поставить под вопрос ос­новные принципы, на которых стоит анализ международных отношений», его редакто­ры Роберт Кеохейн и Джозеф Най доказыва­ли, что изучение мировой политики должно освободиться от государство-центричной па­радигмы, образцы которой предложили Мор- гентау и Арон, и обратить внимание на взаимо­действие негосударственных организаций и их связи [96: 329-349][§§§§§§§§§§§§§§]. Их более глубокое пони­мание признавалось крайне важным для норма­тивного стремления к миру, демократии, благо­состоянию и справедливости.

В этой оптимистичной подборке одна работа выбивалась из общего хора. Автор, написавшей

статью о мультинациональной корпорации, Ро­берт Гилпин, не считал, что деятельность таких корпораций действительно не зависит от госу­дарств, в которых находятся их штаб-квартиры, и, кроме того, что растущая взаимозависимость национальных экономик означает, будто роль государств в экономической жизни падает,— скорее уж наоборот. Иллюстрируя свой довод, подробно изложенный в его книге «Амери­канская власть и мультинациональная корпо­рация» (1975)>Гилпин сделал несколько общих ссылок на британскую и американскую гегемо­нию. Кеохейн и Най, со своей стороны, верну­лись к этому вопросу в книге «Власть и взаимо­зависимость. Мировая политика на переходном этапе» (1977)>в которой решили показать, что понятие гегемонии является ошибочным или нерелевантным для ситуации возникновения правил «сложной взаимозависимости» в таких областях, как моря и финансы, где сложившиеся «международные режимы» не были продуктом той или иной господствующей власти.

гегемон не являлся ни необходимым, ни доста­точным условием стабильного экономическо­го порядка, изменения в котором невозмож­но однозначно соотнести с трансформациями политической власти [98: 131-162][***************]. Через че­тыре года Кеохейн предложил полную версию своей альтернативной теории в работе «По­сле гегемонии». Хотя в послевоенный период у США была возможность устанавливать пра­вила международных отношений в сферах тор­говли, финансов и нефти, это превосходство не­сколько поблекло после середины 1960-х, когда относительный вес американской экономики снизился с ростом Западной Европы и Японии. Но это не привело к серьезным потрясениям в мире, где международные отношения были уже не борьбой с нулевой суммой за превосход­ство, а, по существу, системой с положительной суммой экономических обменов, в которой го­сударства договаривались друг с другом о та­рифах и регуляции, чтобы добиться взаимовы­годных сделок, поддерживая разные варианты мирного и консенсуального режима, при кото­рых ни одно государство не могло властвовать над другими. США были теперь просто партне­ром, пусть и большим, в новом многосторон­нем порядке, основанном на взаимном приспо­соблении и рациональной кооперации.

Киндлбергер со всем этим не согласился. По Кеохейну, роль, которую США играли после войны, соответствовала описанию гегемонии, но больше не требовалась. По Киндлбергеру, все наоборот: термин он считал неприемле­мым, но функцию — необходимой. Гегемония представлялась «словом, которое мне не нра­вится из-за коннотаций силы, угрозы и давле­ния». Нужна была не гегемония, а лидерство, и «я думаю, что можно вести других, не выкру­чивая руки, поступать ответственно, не тол­кая и не притесняя другие страны» [юо: 841­842]*.Вера Кеохейна в то, что международные

* Киндлбергер забыл, что в другом тексте он написал: «Лидерство можно мыслить, прежде всего, в качестве способности убедить других следовать порядку действий, который, возможно, не соответствовал бы ближайшим интересам последователя, если бы он был вполне неза­висим.

ю8

общественные блага можно было производить без сильной власти— «так называемого гегемо­на», выполняющего функцию лидера, являлась иллюзией, а потому в своей книге он был выну­жден использовать значительный арсенал ого­ворок, чтобы доказать обратное. «Я реалист, когда дело доходит до режимов»,—заявил он [95: 8, п],—хотя в их описании он практиковал эвфемизмы, а не реализм.

II

Гегемония, когда она впервые получила про­писку в американской политологии, приобрела там—в отличие от любой прежней версии—не какой-нибудь, а именно экономический пучок значений, который менее всего мог потрево­жить врожденную либеральную чувствитель­ность. Торговля, валюта, товары — вот обла­сти, в которых, согласно теории стабильности, гегемония либо работала, либо отсутствовала,

рук. Сам Перру, когда он предложил свое понятие и от­метил его связь с позицией США в мировой экономике после 1945 года, представлял его в качестве продукта чистой науки, не имеющего ничего общего с «бесплод­ной полемикой» или «взрывоопасным вокабуляром», а также, в частности, «эмоциональными разговорами» об империализме. Тем не менее его вывод о том, что гос­подствующая экономика, которая не пострадала от войны, была способна «получить огромную „коллективную" рен­ту», не могло не беспокоить его молодого американского коллегу.

то есть это были трансакции без примеси силы, как отмечал Хоффман. Он сам не мог после­довать за своими учениками, устремившими­ся к освещенной ярким солнцем равнине пол­ной взаимозависимости. На пути у него стоял Арон: отмахнуться от дипломатии и войны было невозможно. Но в то же время в аналити­ческом смысле они уже не могли признавать­ся столь же решающими факторами, как в про­шлом. «Классики» считали, что стремление к власти в условиях обобщенной неопределен­ности является главным императивом для всех государств. «Модернисты» же утверждали, что ему на смену пришли цели экономическо­го роста и внутреннего благосостояния. Хофф­ман колебался между теми и другими. Результа­том стал своего рода интеллектуальный гибрид. Холодную войну нельзя было описывать про­сто как конфликт двух сверхдержав, поскольку послевоенная экономическая система была уже «не биполярным, а гегемоническим порядком», положение США в котором можно было срав­нить с положением Британии столетней дав­ности, чье господство было не исключительно эксплуататорским и не опиралось всего лишь на материальные преимущества, но предостав­ляло другим странам возможности для участия в системе. Тот (биполярный) порядок действи­тельно все больше оставался в прошлом, од­нако гармоничный режим взаимозависимости еще не успел его сменить. Этому мешал значи­

тельный уровень неомеркантилизма. Экономи­ческое развитие и даже сотрудничество, когда оно действительно имело место, не могли уста­новить мир во всем мире. Ядерная война каза­лась теперь более абстрактной угрозой, однако военная безопасность оставалась главной за­ботой каждого государства — во времена, ко­гда бедные государства хватались за оружие с большей готовностью, чем богатые.

В этих опасных условиях требовался «ми­ровой порядок, в котором были бы минимизи­рованы насилие и экономические потрясения» и чьей формулой должна быть «умеренность плюс». Американская гегемония закончи­лась, и США должны были вести себя, повину­ясь принципу «умеренности плюс».

обществе, но теперь без лишних объяснений снова стала означать господство в мире в це­лом, оставаясь все такой же нечеткой в концеп­туальном отношении. Слабый термин «первен­ство», ничем не мотивированный и, на самом деле, не использованный в самой книге, были признаком нежелания смотреть правде в глаза.

Через три года американские споры вышли на новый уровень благодаря Гилпину, чья кни­га «Война и изменения в мировой политике» столь же решительно порвала с прошлым, как ранее Карр (главный источник вдохновения Гилпина) порвал в конце 1930-х с британским наследием. В этой работе военные, экономиче­ские и культурные формы власти объединялись в динамической аналитике гегемонии, реали­зующейся в международной системе, параме­тры которой определяются изменениями сил государств, ее составляющих. В периоды рав­новесия власть и престиж господствующих го­сударств гарантировали подчиненность им бо­лее слабых государств, причем престиж, как писал и Карр, является эквивалентом автори­тета во внутренней политике и в качестве тако­вого—повседневной валютой международных отношений, благодаря которой применение силы становится ненужным. Периодами мира и стабильности были те периоды, когда поря­док ранжирования был ясным и не ставился под вопрос. Структурные кризисы возника­ли тогда, когда намечалось расхождение между,

с одной стороны, иерархией престижа, разде­лением территории, экономическим положе­нием, правовыми или информационными пра­вилами системы — отражающими интересы одного или нескольких господствующих госу­дарств — и, с другой, внутренними трансфор­мациями в распределении власти, которые вели к появлению все более сильного соперника (или соперников) господствующих государств. Обычно такие кризисы разрешались гегемо- ническими войнами за контроль над системой, а сменявшие друг друга гегемонии определяли фундаментальный упорядочивающий принцип международных отношений. Как отметил Гил­пин, таков был взгляд Ленина и Троцкого: не­равномерное комбинированное развитие ста­новится пороховой бочкой, взрывающейся между великими державами. «Теория между­народных политических изменений должна не­пременно быть еще и теорией империализма и политической интеграции» [52:13-15,23,31].

Современные государства не пытались максимизировать либо власть, либо благо­состояние (от которого зависела внутрен­няя стабильность), как предполагал антитезис Хоффмана, — они стремились оптимизиро­вать разные свои цели, как они заданы на кри­вых безразличия. Экономический рост был условием одновременно военной силы и удо­влетворенности народа, то есть двух обяза­тельных для всякого гегемона условий. Однако

гегемония со временем становилась все доро­же. В обычном случае издержки на защиту рос­ли по мере расширения сферы имперского кон­троля. Привычное богатство вело к росту доли потребления в национальном доходе и соот­ветственно падению доли инвестиций. Распро­странение экономических, технологических и организационных знаний подрывало конку­рентное преимущество гегемона, поскольку государства-новички пользуются более низки­ми издержками, растущими прибылями и пре­имуществами отсталости. Последнее, но не ме­нее важное: обыкновением становятся слепое самодовольство и вера в естественную право­ту господства. В США наблюдались признаки всех этих симптомов упадка. Издержки прав­ления системой увеличивались прямо пропор­ционально ее экономической способности под­держивать международный статус-кво.

Это не значило, что обязательно будет еще одна гегемоническая война. Ядерное оружие, экономическая взаимозависимость, глобаль­ные экологические проблемы — все это изме­нило расчеты относительно конфликта и ко­операции. Но войны, конечно, никуда не делись и сегодня, когда государства становятся менее эгоистическими, а уровни жизни выравнива­ются. Главной проблемой международных от­ношений, как уже давно указал Карр, является проведение мирных изменений в установлен­ном порядке, управляемом теми, кто его создал

и кому он выгоден. Динамика неравномерного роста исключала стабильность, каким бы отно­сительно устойчивым ни казался биполярный мир холодной войны. Затянувшаяся экономи­ческая стагнация могла стать угрозой и для СССР на самом деле даже в большей степени, чем для США. Неравномерное развитие не по­щадит и коммунизм. Быть может, своего часа ждет Китай?

Кеохейн с коллегами ничуть не смутились и продолжили гнуть свою линию. В следую­щем году после весьма продуктивной конфе­ренции в Палм-Спрингс журнал International Organizationотметил десятилетие исследова­ний «международных режимов» специаль­ным, довольно пухлым, номером. И на этот раз в нем оказалась статья, выбивавшаяся из обще­го хора. Сьюзен Стрэндж, работавшая в Лондо­не, отметила, что понятие международных ре­жимов является американской академической модой, возникшей в ответ на признаки упад­ка США в проблемном контексте Уотергейта и неловких ходов Картера, а теперь и прихода к власти Рейгана, когда, реагируя на национа­листический поворот в Белом доме, либералы спрашивали себя, «как можно минимизиро­вать ущерб», подлатав «механизмы многосто­роннего управления — „режимы"». Их озабо­ченность не имела оснований. В реальности Америка вовсе не сдавала, просто они пред­почитали не видеть, чем она стала — глобаль­

ной империей, построенной за счет сочетания военных договоров и открытых рынков. «Эту особую форму нетерриториального империа­лизма многим американским ученым, воспи­танным как либералы и интернационалисты, трудно распознать. Американская гегемония, хотя и не является территориальной, в отли­чие от британской Индии времен Ост-Инд­ской компании или британского Египта после 1886 года, все равно остается некоей разно­видностью империализма. Тот факт, что сего­дня нетерриториальная империя простира­ется шире британской и даже более терпима к претензиям мелких князьков, чем Британия к запросам махараджей, означает лишь то, что она больше по размеру и стабильнее. На ней не слишком сильно сказываются временные по­трясения или срывы». Международные инсти­туты были в первую очередь стратегическими инструментами воли США, пусть и могли под­гоняться под цели союзников и служить полез­ным символом устремленности к лучшему миру, которому правительства платят дань уважения, но не уделяют внимания. Америка, как и ее со­перник, продолжала наращивать свой арсенал и постоянно вмешивалась в контролируемые ею зоны, применяя оружие. Доллар, как и пре­жде, доминировал в международных финансах, а дерегулирование рынков было делом не част­ных агентов, а американского государства. Не­смотря на недавние перемены, США все еще

оставались «бесспорным гегемоном системы» [177:481-484] •

Спустя десять лет США выиграли холодную войну. Боязнь упадка ушла в прошлое, и тер­мины 1970-х, отражавшие тревогу, были боль­ше не нужны. Соавтор Кеохейна Най, у кото­рого политических амбиций было побольше, стал советником в Национальном совете без­опасности при Картере и теперь, незадолго до прихода администрации Клинтона, где он будет работать помощником министра оборо­ны в Пентагоне, мог написать эпитафию к их трудам. Работа «Обреченные на лидерство» (1991) стала манифестом новой эпохи. Гегемо­ния была путаным и неприятным термином, который теперь следовало отправить на покой. США никогда не были гегемоном, не говоря уже об империи. Pax Americana,как до него Pax Bri­tannica,был историческим мифом. США поль­зовались не чем иным, как «мягкой властью». Эта власть, действующая скорее за счет кооп­тации, чем принуждения, не менее важна, чем жесткая власть командования. «Если государ­ство может сделать свою власть легитимной в глазах других, его желаниям будут меньше противиться. Если его культура и идеология привлекательны, другие последуют за ним с большим желанием. Если оно может устано­вить международные нормы, согласующиеся с его общественной жизнью, ему, скорее, не по­надобится меняться. Если оно способно ПОД­

держать институты, которые поощряют дру­гие государства направлять или ограничивать свою деятельность в том плане, который пред­почтителен господствующему государству, ему, возможно, не потребуется упражняться в при­менении принудительной или жесткой власти» [148: 19, ю8, 65, 31-32]. Благо, ни одна страна в мире не одарена в той же мере мягкой вла­стью, как Соединенные Штаты, не обделенные и другими, более надежными, средствами осу­ществления своей воли. Богатые и мягкой вла­стью, и жесткой, США — единственные, у кого есть возможность ответить на вызовы транс­национальной взаимозависимости. Американ­цам нужно преодолеть свою самовлюбленность и местечковость. Перед ними стоит задача, ко­торую только они могут выполнить,—стать ли­дерами в мире, который в этом остро нуждался.