5. ХОЛОДНАЯ ВОЙНА

ПОЛИТИЧЕСКОЕ послание работы

Дехийо с ее несдержанным восхищени­ем англосаксонскими державами было принято в англоязычном мире достаточно бла­госклонно. Однако его метафизическая и, не­сомненно, весьма пламенная риторика звучала слишком по-тевтонски, чтобы работа получи­ла реальное признание.

Законодателем американских идей в области международных отношений станет другой не­мецкий мыслитель, работавший в те же послево­енные годы. Ганс Моргентау, получивший юри­

дическое образование в Веймарской Германии, эмигрировал в США в 1937 году, его позиции оформились под влиянием трех источников: Ницше, чья доктрина воли к власти когда-то произвела на него неизгладимое впечатление,- Шмитта, чье понятие политического он пытал­ся уточнить, и Кельзена, который дал старт его академической карьере. Как и Карр, он ради­кально расходился с моралистическим идеализ­мом межвоенных ортодоксий Запада, а в своей первой книге, опубликованной в Америке, «На­учный человек и силовая политика», устроил разнос господствовавшему в дискуссиях о ме­ждународных вопросах легализму, морализму и сентиментализму. Все они были продуктами декадентского либерализма среднего класса, покровителя сил национализма, которые впо­следствии его же и уничтожили. За этими виль- сонианскими иллюзиями скрывался сциентист­ский рационализм, не видящий волю к власти, являющуюся сущностью политики и двигате­лем межгосударственной борьбы, да и просто антропологической константой: «Каждый че­ловек является объектом политического гос­подства и в то же время он стремится к тому, чтобы осуществлять такое господство над дру­гими» [125:177].

вот в чем заключается нравственная смелость». Таковы «трагические противоречия человече­ского бытия» [125:194, 203].

В Америке разглагольствования такого рода — моду на них ввел его друг Рейнхольд Нибур — были для того времени типичными, однако мысль Моргентау, которую он пытал­ся донести, была для страны оскорбительной. Если Моргентау желал действительно достичь того положения на американском небосклоне, к которому стремился, говорить такое об осно­вополагающих американских убеждениях было нельзя. Через два года, когда холодная война только начиналась, он подправил свои взгляды. Книга «Политика между народами» сделала Моргентау имя, став весьма успешным учебни­ком, много раз переиздававшимся. В ней он сно­ва заявил, что международная политика являет­ся, прежде всего и преимущественно, борьбой за власть между конкурирующими националь­ными государствами, укорененной в неизмен­ном animus dominandi_fприсущем самой челове­ческой природе. В прошлом — то есть до появ­ления массовой демократии — традиционное равновесие силовых механизмов, международ­ные нравственные кодексы, право и обществен­ное мнение выступали тормозом, сдерживаю­щим логику bellum omnium contra omnes.Од­нако к середине столетия остались только две сверхдержавы, США и СССР, каждая оснащен­ная ядерным оружием и являющаяся носителем

более опасного национализма — мессианского и универсалистского,—чем даже национализм 1914 года. Как же достичь мира в период, когда тотальная война только-только закончилась? Надеяться на разоружение, коллективную без­опасность или ООН было нельзя. Логичным от­ветом представлялось мировое правительство, однако его предварительным условием было со­здание международного сообщества, способ­ного преодолеть национальные интересы, что пока было тоже невозможным.

Противоречия этой конструкции броса­лись в глаза. Как появление двух антагонисти­ческих мессианских национализмов может при­вести к мировому правительству? Откуда могла взяться надежда на возврат к дипломатии ари­стократических времен, основанной на соли­дарности элит всех европейских стран, в эпоху массовой публики, обрисованной Моргентау? Почему трансисторическое человеческое вле­чение к господству должно сойти на нет в кос­мополитическом соглашении? Апории «По­литики между народами» отчасти были следствием несовместимости источников, ко­торые за ними проглядывали, — Ницше в нача­

ле текста, Шмитта в середине и Кельзена в кон­це, но также и стремления Моргентау спрятать эти источники: первые два потому, что в поли­тическом отношении они были слишком опас­ны, а третий—потому, что старый покровитель стал обузой[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. Своим единственным немецким учителем он называл Вебера, однако Моргентау был чужаком не только для экономики, для ко­торой не нашлось места в его теории, но и для социологии. Концептуальным аппаратом его работы была незамысловатая психология. Зна­чение для него имела веберовская этика ответ­ственности, облагораживающая решения госу­дарственного деятеля.

Как во все это укладывались традиционные политические понятия? В рамках своего психо- логистского подхода Моргентау определил им­

периализм довольно эксцентрично — как лю­бой «политический курс, разработанный для низвержения статус-кво». Такой курс мог при­нимать три формы, нацеливаясь либо на гло­бальное господство, либо на «империю или ге­гемонию в континентальных масштабах», либо на более ограниченное превосходство в силе [126: 34][§§§§§§§§§§§§]. Курс, поддерживающий статус-кво, мог, в свою очередь, реагируя на империали­стическую политику, тоже становиться импе­риалистическим, что случилось перед Первой мировой войной или даже в самом Версале, где империалистический курс создал новый статус- кво, который, в свою очередь, вскормил новый империалистический вызов, ему брошенный.

Все это в каком-то смысле все еще не до­тягивало до неотложных требований эпохи. Можно ли было действительно ставить США на одну доску с СССР в качестве воплощения универсальной воли к власти? Через три года Моргентау уточнил свои цели в книге «В за­щиту национального интереса». Он заверил своих читателей в том, что на самом деле две сверхдержавы не равны друг другу. Реалисти­ческая внешняя политика должна считаться с русским империализмом, являющимся более опасной угрозой для Америки, чем даже на­цизм [129: 69 и далее, 91]. В борьбе с ней коле­бания и попытки отречься от лидерства, к кото­рым всегда была склонна демократия, должны быть отвергнуты, и на смену им должна прий­ти трезвая оценка долга перед нацией. Не отка­зываясь от переговоров, где они были возмож­ны, США, следуя этому долгу, должны крепко стоять на своей позиции военного защитника Европы и вести эффективную идеологическую борьбу в Азии.

К этому времени Моргентау стал вхож во внешнеполитический истеблишмент адми­нистрации Трумэна, он общался с Ачесоном и консультировал Государственный департа­мент и Пентагон. Однако приход в Белый дом Эйзенхауэра принес ему разочарования. Его вопреки надеждам не позвали на переговоры по размещению американских баз во франкист­ской Испании, он смертельно обиделся и начал

резко критиковать республиканскую админи­страцию, изобличая ее нежелание поддержать восстание в Венгрии и Суэцкую экспедицию против Египта, а также ее неспособность поме­шать Москве добиться превосходства над США в стратегических вооружениях. Если страна не могла рассчитывать на победу в ограничен­ной ядерной войне в Европе, не значит ли это, что она готовится окончательно сдаться врагу?[*************] Избрание Кеннеди несколько ослабило эти страхи.

ку его цель несет в себе «смысл, выходящий за границы Америки и обращающийся ко всем нациям мира», ведь ее военные интервенции в Центральной Америке и на Карибах были на­правлены на то, чтобы и там создать условия равенства в свободе. США всегда были антиим­периалистическими. Но в борьбе с советской экспансией антиимпериализм стал централь­ным пунктом внешней политики Америки [131: 33-34,ioi-io2, 192].

Вьетнам? Зьем был автократом, но слиш­ком уж стесняться его методов было незачем. Впрочем, когда народ стал чересчур им недо­волен, он должен был уйти, поскольку, «конеч­но, США могли бы, если б постарались, найти генерала, который сможет взять бразды прав­ления» в Сайгоне [132: 24, 32]. Сказано — сде­лано: через несколько месяцев Зьема убили по заказу администрация Кеннеди, а на его ме­сте обосновался другой генерал. Но через три недели после того, как Зьем отошел в мир иной, Кеннеди постигла та же судьба, и после это­го Моргентау, который был на хорошем счету у Камелота[†††††††††††††], стал критиковать политику Джон­сона, предполагавшую еще большее увязание во Вьетнаме. Не то чтобы американская воен­ная интервенция в Индокитае была империали­

стической — она была просто «курсом на под­держание престижа», самым мягким вариантом устремлений власти из всех, сформулирован­ных ИМ В 1930-е ГОДЫ; но в то же время это был ошибочный курс, поскольку США оказались в противниках антиколониальной революции вместо того; чтобы отобрать ее у русского им­периализма, и Моргентау выдвигал как мораль­ные, так и практические соображения против этого. Они не означали, что его стратегическая решимость ослабла.

II

Контрапунктом к взглядам Моргентау стала попытка систематической теоретизации при­роды международных отношений, предприня-

тая другим европейцем во время его стажиров­ки в Гарварде. Раймон Арон в огромной работе «Мир и война» (1962) решил сплести воеди­но эпистемологию, социологию, историю, мо­раль и стратегию, создав трактат на все време­на. Этот гораздо более тонкий, чем «Политика среди народов», труд также заканчивался вы­водами с предписаниями касательно поведения в холодной войне. В историческом плане в нем были выделены три типа мирного состояния: равновесие, гегемония и империя. В первом случае силы государств равны, во втором одно государство доминирует над всеми остальны­ми, в третьем одно государство намного пре­восходит все остальные и в предельном случае поглощает их[§§§§§§§§§§§§§]. Но ни один из этих вариантов на самом деле не соответствовал состоянию холодной войны. Они определялись распре­делением власти, тогда как конфронтацию ме­жду Западом и Советским Союзом лучше все­го было считать миром, основанным на страхе, поскольку в атомную эпоху каждый мог на­нести смертельный удар другому, что создава­ло предельную ситуацию взаимного бессилия. Это, однако, не значит, что две конфликтующих силы были однородными или же что безопас­ность будущего может гарантироваться лишь их взаимным примирением.

Критикуя Моргентау с обоих флангов, Арон обвинил его в том, что тот воспроизводит амо­рализм, восходящий к Трейчке, полагая, что вне­шняя политика всех государств считается, по су­ти, одинаковой. Это вело к игнорированию огромного морального и политического раз­личия между демократиями Запада и тоталита­ризмом Востока. Дипломатию нельзя разводить с идеологией: коммунистические власти опреде­ленно не разводили их, и Запад тоже не должен. Кроме того, в борьбе с тоталитаризмом осто­рожность не следует путать с умеренностью или безоговорочной уступчивостью. Целью де­мократических стран в холодной войне не может быть всего лишь предотвращение термоядерной катастрофы [3: 654][**************]. Ею должна стать победа над противником. Для защиты и утверждения Запада требуется никак не меньше, чем это.

У Арона было много дарований, но в их числе не имелось способности к кропотливой работе с источниками—ив этом он был не одиноксре-

ди представителей своего поколения[††††††††††††††]. К тому времени, когда он опубликовал «Мир и вой­ну», Моргентау давно уже перешел на пози­ции, близкие к ароновским. В их дуэте именно Арон будет в 1970-е годы повторять — не отда­вая себе в этом отчета — некоторые из опасе­ний Моргентау, высказанные им в 1950-е. Изла­гая историю американской внешней политики со времен Второй мировой, Арон в своей «Им­перской республике» (1973) попытался устра­нить недоразумения, поводом для которых могло стать это название, определив смысл прилагательного, в нем присутствующего, и от­личив предмет этого труда от внешне близких концепций. «Империя» указывает на «более или менее устойчивую способность государ­ства навязывать свою волю в том случае, когда ему это требуется», соответственно, «импе­риалистический»— это ругательный термин.

Но «имперское» означает нечто другое: оно связано больше со славой, чем с силой. Аме­риканская республика не стала империей, и ее внешнюю политику в целом нельзя назвать им­периалистической. С другой стороны, «гегемо­ния» оказалась вполне легитимным описанием политической роли Америки в Европе, где она защищала демократические страны от вторже­ния Советского Союза. В Атлантическом сою­зе «США осуществляли гегемонию в ее истин­ном смысле „лидерства", как это называют сами американцы» [3: 260-264,176].

Напротив, на Карибах внешнюю политику США можно было признать империалистиче­ской. Но это было исключением. Во всех дру­гих частях света их дипломатию, конечно, мож­но было называть имперской в том смысле, что она вмешивалась в дела разных стран по все­му миру, не создавая при этом империи; но это в большей или меньшей степени относилось ко всякой великой державе в традиционном для XIX века смысле данного слова. Все меж­государственные системы на протяжении всей истории были иерархическими, и, если влияние великих держав на внутренние дела и внешнюю политику малых стран следует назвать импе­риализмом, тогда последний, подобно «здраво­му смыслу» Декарта, никогда не был столь же широко распространен, как сегодня. Конечно, оставался один частный вопрос: каково отно­шение между военной мощью США и капитали­

стической экспансией? «Что именно защищают США — свободный мир или мир, открытый сво­бодной экономике»? [4:187 и далее] Ответить на данный вопрос однозначно было сложно, по­скольку две этих цели обычно сливались друг с другом. Америка не всегда защищала стра­ны с либеральными институтами, а порой даже поддерживала диктатуры, как барьер для ком­мунизма. Также вполне возможно, что в отсут­ствие американского военного превосходства другие страны не согласились бы на привилеги­рованное положение доллара в международной финансовой системе и не стали бы одалживать Вашингтону иностранную валюту, нужную ему для присмотра за миром. Но в общем и целом конечная цель американской политики заклю­чалась попросту в том, чтобы сдержать распро­странение коммунизма, тогда как присутствие американских войск создавало морально-поли­тический климат, в котором экономики Запад­ной Европы и Японии процветали вот уже пол­века [3: 214, 317] •

Все ли тогда в порядке в свободном мире? К сожалению, имелись некоторые поводы для беспокойства. В предисловии к американско­му изданию своей книги, вышедшему в нача­ле 1974 года, Арон заявил: «Я чувствую, что могу наконец говорить открыто и подтвердить, что европеец свои надежды на разумный вне­шний курс возлагает на Ричарда Никсона и Ген­ри Киссинджера». Однако европеец мог также

приберечь кое-какие страхи — одновременно для Никсона с Киссинджером и по их поводу. В той мере, в какой «некоторые разумные люди, насколько я могу судить, готовы обвинить са­мого президента в том, что с его ведома было совершено проникновение в штаб Демократи­ческой партии с целью установки прослуши­вающих устройств или что даже он сам отдал приказ», Уотергейт подтачивает способность Белого дома проводить сильную внешнюю по­литику. Беспокоило также и данное Никсоном «странное и абсурдное определение идеаль­ного мира», основанное на путаном представ­лении о равном балансе сил в многополярном мире. Следовало обратить внимание на то, что в своем докладе Конгрессу он сделал особый упор на слова «ограничение» и «самоограни­чение», которые встречались в нем чаще любых других терминов [5: ix-x, 156, ι6ι][‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. Осторож­ность была, конечно, по Аристотелю, доброде­телью. Но не значило ли это, что американская дипломатия становится всего лишь «негатив­но идеологической», поскольку ограничивает­ся предупреждением прихода к власти новых марксистско-ленинских партий? Арон напо­мнил своим читателям, что в XX веке, как он уже писал, «сила великой державы уменьшает­ся, если она перестает служить великой идее». Не грозила ли разрядка тем, что этот момент

будет упущен из виду? После визита Никсона в Китай и прекращения Вьетнамской войны на­строения и рядовых американцев, и интеллек­туалов в Америке демонстрировали тревожные признаки неоизоляционизма. Америка не могла позволить себе дуться на весь свет, сидя у себя за забором. Она была главным игроком на поле межгосударственных отношений, а «владелец титула должен постоянно подтверждать его» [4:305,327-328].

Выдвинутые Ароном требования касатель­но роли США в мире, заканчивающиеся на ан­тагонистической ноте, были связаны с риском, как ранее и у Моргентау, подрыва определений, на которых основывались. Американская геге­мония изображалась лидерством в холодной войне, а не властью. Однако ее конечной целью должна быть победа. Таким образом, оказывал­ся забыт высказанный ранее в «Мире и войне» принцип, согласно которому «поскольку исто­рия дает нам мало примеров гегемонических государств, которые не злоупотребили бы сво­ей силой, государство, которому победа дару­ет гегемонию, будет сочтено агрессором, како­вы бы ни были намерения его правителей» [3: 94] — принцип, иллюстрации к которому даст следующее столетие.

Моргентау и Арон писали о холодной вой­не в самый ее разгар. Будучи почти что одно­годками, они были европейцами, которые могли помнить Первую мировую войну, а ре-

шающее воздействие на них оказал мир, со­зданный на основе Версальского договора. Ге­гемония входила в полученный по наследству словарь, всплывая в разных местах в их работах, но не получая особенного акцента: в этих кон­струкциях, сосредоточенных на биполярном международном порядке, далеком от межгосу­дарственной системы Прекрасной эпохи или Локарно, и ориентированных на борьбу свобо­ды с коммунизмом, «гегемония» не опускалась, но и не играла главной роли. Ее значения мог­ли подгоняться под локальные задачи в общей аргументации, основное направление которой было иным.

Какое-то время более строгое применение термина «гегемония» и более прямая фоку­сировка на нем оставались редким явлением и могли быть заметны только в исследованиях прежних исторических периодов. Незадолго перед выходом «Имперской республики» дер­жавшийся особняком американский политолог Чарльз Доран опубликовал работу, в еще боль­шей степени предвещающую проблемы гряду­щего столетия, под названием «Политика ас­симиляции: гегемония и ее последействие», в которой рассматривались ответы на сменяв­шие друг друга претензии на гегемонию в Ев­ропе— со стороны Габсбургов, Бурбонов, На­полеона— причем не только то, как они были подорваны (за счет подавления, переговоров или поддержания порядка — в Вестфалии, Ут­ки

рехте и Вене), но и то, к каким результатам при­вели эти формы урегулирования. Империя и ге­гемония являлись неразделимыми понятиями. Различие между ними состоит в типе контро­ля, осуществляемом империей или гегемони­ей над теми, кто им подчинен, — формально­го или менее формального, прямого или более косвенного. Гегемония не может быть мирной. Вооруженные силы являлись ее главной со­ставляющей, а военная экспансия — естествен­ной траекторией. «Ассимиляция» гегемона — сначала победа над ним, а затем и включение в мирный порядок—требовала превосходящей вооруженной силы, а также политического уме­ния; из числа победителей мог возникнуть бу­дущий гегемон, готовый сокрушить сами осно­вания созданного таким образом порядка [37: 20, 202-203].

Ни один из ведущих мыслителей того време­ни не заметил этой коды к своим трудам.