§ 2. Идейно-правовая основа европейско-аборигенных контактов
Вступая в какое-либо более или менее устойчивое взаимодействие с аборигенами (неважно — мирное или немирное), европейцы должны были хотя бы приблизительно представлять себе, на каком идеологическом, моральном и правовом основании базируются их действия.
Очевидно, что вопрос «По какому праву и с какой целью русские, англичане, французы куда-либо пришли, с кем-либо начали войну, от кого-либо требуют дань и т. п.?» — мог явно или неявно звучать с трех сторон. Во-первых, от самих участников колонизационного процесса (и жителей стран-колонизаторов в целом).Во-вторых, от других государств-участников международных отношений (по крайней мере, тех, с которыми поддерживались контакты, и мнение которых было необходимо учитывать). В-третьих, от самих аборигенов. Ответ на подобный вопрос мог быть для всех один, а мог и варьироваться в зависимости от того, кто именно его задавал. Сейчас мы остановимся прежде всего на тех ответах и объяснительных схемах, которые имели «внутреннее» использование, т. е. были адресованы аборигенам и «самим себе» (проблема международно-правового обоснования «прав» той или иной державы на присоединение и колонизацию какой-либо территории не входит в проблематику этой главы, хотя ее отдельные элементы, безусловно, необходимо учитывать).
Как известно, основное содержание русской политики в отношении сибирских народов в рассматриваемый нами период заключалась в обложении их ясаком в пользу Москвы и установлении с ними торговых контактов. Других задач — обратить в христианство, русифицировать, «цивилизовать», привить качественно иной образ жизни и т. п. — первоначально не ставилось, так же как напрямую не ставились задачи по «очищению» от аборигенов тем или иным способом какой-либо территории. Соответственно нам надо выяснить: каким образом русские обосновывали свое право на наложение и сбор ясака с аборигенов и объясняли это самим себе и потенциальным «ясачным инородцам»?
Говоря о ясачной политике и о характере взаимодействия русских и аборигенов Сибири в целом, ряд исследователей (как отечественных, так и зарубежных) отталкивается от известного тезиса евразийцев о Московской Руси как преемнице монголов[393].
Так, Г. В. Вернадский утверждал, что с середины XVI в. «на новой фазе политического объединения Евразии московские цари выступали в роли наследников Чингисхана»[394]. Немного другими словами эту же мысль сформулировал Р. Пайпс, отметив, что признание Казани, Астрахани, Сибири неотъемлемыми вотчинами Московского царя «могло означать лишь одно -- он [царь] смотрел на себя как на наследника Золотой Орды»[395]. Применительно к Сибири этот тезис взяла на вооружение Л. И. Шерстова, которая пишет, что «первые московские цари на деле ощущали себя преемниками монгольских ханов». Отталкиваясь от этого, она делает вывод, что «население Сибири рассматривалось как наследственное владение (улус, вотчина), а предприятия Москвы по отношению к Кучуму и его Сибирскому ханству являлись не чем иным, как стремлением вернуть захваченное узурпатором достояние, примерно наказав “воровского царя-изменника”»[396][397][398]. По поводу сибирских аборигенов Л. И. Шерстова отмечает, что они считались «заведомо подданными», но как бы «отпавшими», в соответствии с чем их и надлежало «подвести под высокую государеву руку». Таким образом, в государственном понимании покорение Сибири сводилось к «возвращению» ее в подданство Московскому государю, прежде всего к механическому, желательно поголовному объясачиванию коренного населения10*’. В подкрепление своих выводов Л. В. Шерстова также указывает на то, что основные элементы «социально-административной и аборигенной политики» Москвы — присяга-шерть, аманатство, ясак, — во-первых, были известны в дорусской Сибири, а во-вторых, «в самой российской государственности они появились отнюдь не без воздействия Золотой орды или, во всяком случае, по 107
ее примеру.. . » υ.
С некоторыми приведенными выводами Л. В. Шерстовой можно согласиться. Действительно в соответствии с русскими правовыми представлениями того времени завоеватель имел полное право обложить население завоеванных территорий данью, т.
е. ясаком. Институт ясака при этом имел двойственный характер — материальный — как определенная совокупность материальных ценностей, переходивших от данника к завоевателю / покорителю, и нематериальный — как символ подчинения того или иного сообщества русской власти. Хотя этот институт был, безусловно, знаком русским еще с домонгольских времен, в рассматриваемую эпоху представления русских о ясаке, очевидно, базировались прежде всего на их тяжелом собственном опыте времен монголо-татарского ига, которое помимо прочего наложило свой отпечаток в том числе и на политические институты и политические представления Московской Руси, отпечаток, сохранявшийся в течение очень долгого времени. Соответственно перефразируя тезис Г. В. Вернадского, можно сказать, что на евразийском пространстве русские выступили также в качестве наследников тех институтов и политических практик (о методах пока речь не идет), которые применялись татаро-монголами—сбор дани-ясака с покоренных народов, взятие у них заложников-аманатов, принесение ими клятвы или присяги- шерти.
Применительно к Сибири чрезвычайно важным моментом был факт прибытия в Москву в 1555 г. послов сибирского хана Едиге- ра, просившего царя принять его в подданство и обещавшего платить ясак. Просьба была удовлетворена—«Государь пожаловал, взял князя сибирского и всю землю в свою волю и под свою руку и дань на них положить велел»[399]. Это дало основание в том же году включить в царский титул фразу «и всея Сибирския земли повелитель» (до этого в титуле русских царей, а ранее великих князей упоминалось только о пограничных землях западной Сибири, притязания на которые были унаследованы еще от Новгорода). Соответственно с этого момента сибирское ханство (как часть «ордынского наследства») стало рассматриваться как законное владение московских царей, хотя при этом фактически оно оставалось независимым. Очевидно, что действия Едигера были продиктованы стремлением сохранить свою власть над Сибирским ханством, оказавшимся в то время в сложной внутренней и внешней ситуации, и получить от Москвы помощь в борьбе со своим соперником — Кучумом.
Ради этого он в 1557 г. еще раз подтвердил, что будет находиться в «холопстве» у царя и платить ему дань. Однако расчеты Едигера не оправдались — никакой помощи ему оказано не было, в 1563 г. он потерпел поражение от Кучума и был убит[400].Соответственно теперь, когда Кучум захватил власть в Сибирском ханстве и что самое главное — отказался признать свою зависимость от русского царя и выплачивать дань, Москва могла на законном основании начать с ним войну, как с «узурпатором» и «изменником», посягнувшим на права «законного» владельца и повелителя Сибирского ханства — русского царя. Соответственно после окончательного разгрома Кучума и водворения на территории Сибирского ханства русские считали себя в праве как победители
и законные владетели требовать с местного населения ясак аналогично тому, как это делали татары.
Однако Сибирское ханство Кучума занимало только небольшую часть территории Западной Сибири (земли в низовьях Тобола и по среднему течению Иртыша), и война с ним в целом завершилась никак не позднее конца XVI в. Русские же и после этого продолжали свое продвижение «встречь солнцу», объясачивая (по татарским лекалам) аборигенов —в том числе и тех, которые не имели никакого отношения ни к Сибирскому ханству, ни к татаро-монгольским государственным образованиям в целом. Здесь мы позволим себе возразить Л. И. Шерстовой и укажем, что далеко не все «иноземцы» были знакомы с понятием «ясак», в частности народы Восточной Сибири не имели о нем ни малейшего представления. Так, встретившись в середине 1640-х годов с тунгусами, русские обнаружили, что те «того не знают, что государю ясак платят». Аналогичные заявления русским приходилось слышать от чукчей, ительменов и др.[401]
Однако можно предположить, что и после разгрома Сибирского ханства, русские продолжали рассматривать свое продвижение по Северной Азии именно как процесс, по институциональной форме аналогичный монголо-татарскому завоеванию. Доказательством этого служит как раз объясачивание «инородцев», которое в любом случае представляло собой насильственное действие, на что указывал С.
В. Бахрушин[402]. Право на ясак базировалось на силе, на праве завоевания («взять за саблею» — по выражению того времени). Да, это не обязательно было непосредственное применение силы — порой было достаточно угрозы ее применения или военной демонстрации. Однако сила в любом случае присутствовала — она одинаково подкрепляла и «ласку» и «жесточь» в отношении аборигенов.Очевидно, здесь свою роль сыграли такие факторы, как известная неопределенность самого понятия «Сибирь», и объективно имевшаяся геополитическая возможность территориального «расширения», «растягивания» этого понятия. Если во второй половине XVI в. под Сибирью русские подразумевали прежде всего именно территорию «кучумова юрта», то затем Сибирью стали называть и другие земли Северной Азии, расположенные в сотнях и тысячах
километров к востоку и к северу от бывшего Сибирского ханства. И только во второй половине XVII в. это название, наконец, охватило ту территорию, которую принято называть исторической или Большой Сибирью. В этом «растягивании» понятия Сибирь заключался чрезвычайно важный политико-правовой смысл, поскольку русские считали, что они имели право на территорию с этим названием. Иначе говоря, русские считали, что они вели справедливую «законную» войну с Сибирским ханством Кучума, территорию которого они по праву могли оккупировать, а население — объ- ясачивать. Соответственно земли, расположенные «за» Сибирским ханством с населением, не имевшим своей государственности и не находившимся под властью других государственных образований, по сути приписывались к нему, объявлялись «Сибирью» (т. е. как бы продолжением ханства) и именно на этом основании «законно» занимались («приискивались»), «приводились под государеву царскую высокую руку» и объясачивались русскими. Так продолжалось до тех пор, пока русские не достигли территорий, находившихся в сфере военно-политического влияния других государственных образований (Китая, Монголии, Джунгарии и т.п.). Это уже была не Сибирь — Сибирь «закончилась» там, докуда можно было добраться и где можно было утвердиться, не вступая в крупные конфликты с другими сильными игроками.
При этом «подвижность» границы сохранялась на протяжении всего рассматриваемого нами периода (здесь Д. Я. Резун проводит аналогию с американским «Фронтиром»[403]). При этом следует отметить, что в «буферной» зоне сложился и существовал вплоть до середины XIX в. феномен «двоеданничества»[404]. Конечно, свою огромную роль сыграл и тот факт, что народы, обитавшие во внутренних районах Северной Азии, не имели своей государственности.Все это прекрасно осознавали в Москве, что подтверждается правительственными распоряжениями, подобными тому, что было дано в феврале 1651 г. кузнецкому воеводе Баскакову. Последнему приказывалось «ходить для промыслу на наших непослушников, на саянских киштымов с нашими кузнецкими людьми войною» и привести их в подданство, но лишь в том случае, «а те будет Саянские киштымы не мунгальские и не колмацкие, и не киргизские,
а живут они собою и под царскую высокую руку привести их моч- но»[405][406]. Иначе говоря, «нашими непослушниками», которых надлежало «приводить под высокую царскую руку», считались только те аборигены, которые не зависели от других государственных образований (и естественно не имели своих), т. е. фактически с точки зрения представлений того времени были как бы «ничейными», а значит потенциально русскими. «Многие люди, а не владеют ими никто» —так в начале 1630-х годов писал о якутах упоминавшийся нами товарищ Мангазейского воеводы А. Ф. Палицын, активно выступавший за скорейшее подчинение Приленского края110.
Говоря об изменении границ понятия «Сибирь», можно провести определенные параллели с тем, как расширялось (а иногда наоборот сужалось) толкование многих географических названий в колониальной Северной Америке. Например, термин «Канада», первоначально обозначавший лишь долину р. Св. Лаврентия, на которую французы имели законное, с их точки зрения, право, основанное на факте первого открытия и так называемого реального владения, постепенно стал ими распространяться на все более и более обширную территорию к северу от Великих озер вплоть до побережья Гудзонова залива (а уже в XIX в. вообще «добрался» до Тихого океана). В свою очередь, ассоциировавшийся с испанскими притязаниями термин «Флорида», первоначально обозначавший весь юго-восток современных США, по мере развития английской и французской экспансии в этом регионе «сузился» до собственно полуострова Флорида и небольшой полосы прилегающей к нему территории.
Итак, московская «объяснительная схема» в значительной степени основывалась на том представлении, что все не имеющие какого-либо четкого государственно оформления или не зависимые от третьих стран территории Северной Азии русскими автоматически «приписывались» к Сибири, т. е. рассматривались как «продолжение» Сибирского ханства, на которое русские имели законное право. Это право основывалось на принятии в подданство Едиге- ра и на завоевании владений Кучума; результаты и того и другого были должным образом отражены в царском титуле. Все это давало русским право требовать ясак с населения Сибири — тер
ритории, которая с правовой точки зрения уже рассматривалась ими как законно им принадлежащая (хотя на практике контроль над ней еще установлен не был), поскольку ими уже действительно было «юридически», а затем и фактически присоединено то, что они считали ее ядром — Сибирское ханство. Таким образом, с точки зрения русских аборигены жили на земле, которая уже была царской «вотчиной». Просто по своему неведению они еще не знали об этом и эту «ошибку» следовало исправить. Отсюда первоначальное отношение к сибирским аборигенам (в том числе к народам ранее абсолютно неизвестным русским), не только как к «иноземцам», но как к «немирным», «ослушникам», «изменникам» и т. и., которых надлежит привести в повиновение, символом которого и был ясак. То есть привести в то состояние, которое русские (опять-таки вслед за татаро-монголами) считали нормальным для населения справедливо присоединенной и завоеванной территории пребывание в «холопстве» и уплата ясака. В таком подходе соединялись право и сила. Не случайно, когда в 1684 г. в Селенгинске посол от Очирой-хана требовал «отдать» ему бурят, которых он считал своими людьми, ему было сказано, что буряты «искони вечные холопы» русских царей, «взятые и покоренные в ясачный платеж из-за меча войною»[407]. На нынешний взгляд вневременная «вечность» холопства плохо вяжется с фактом «взятия и покорения», который должен иметь конкретную временную привязку (подразумевающую, что до этого статус похолопленных был иным). Однако очевидно, что для современников это было вполне естественно — «вечность» (пусть и декларируемая) царских прав органично соединялась с имевшим место и время применением силы, основанным на этих правах.
Выражением этого подхода на практике было так называемое Государево жалованное слово, которое отправлявшиеся на «поиск новых землиц» отряды должны были сказать повстречавшимся им «иноземцам». Его суть состояла в том, чтобы побудить аборигенов добровольно признать себя подданными царя и дать ясак. За это им обещалась защита и «милось» в виде подарков. В грамоте Петра Бекетова енисейскому воеводе Афанасию Пашкову об этом говорилось так:
«А буде они служилые люди найдут братских или тунгусских людей, и я по государеву указу велел им тех братских и тун
гусских людей призывать под государеву царскую высокую руку и ясак с них государев собирать и велел им сказать государево жалованное слово, чтоб они братские и тунгусские люди и мунгальские люди были под государевою царскою высокою рукою и жили бы по своим урочищам безстрашно, от государевых бы служилых людей не бегали»[408].
Варианты «жалованного слова» не сильно отличались друг от друга. Иногда в нем указывался его непосредственный адресат:
«... а велели тебе, князю Богдою, сказать государя нашего царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии милостивое жало- вальное слово, чтоб ты, князь Богдой, был под его государя нашего царя и великого князя Алексея Михайловича, всея Русии самодержца, высокою руковю в вечном холопстве со всем своим родом и с-ыными даурскими князи, которые под твоим князь богдоевым княжением, и со всеми улусными людьми»[409].
Здесь вряд ли можно согласиться с утверждением американского историка Ю. Слезкина, который утверждал, что «нет оснований полагать, что царь и его служилые люди проявляли какой-либо интерес к заявлению своих прав на земли и людей так, как это делал Колумб в Новом Свете»[410]. Интерес был и вполне определенный. В этой связи более оправданна точка зрения другого американского специалиста —В. Кивельсон, которая указывает на неправомерность ссылок на «московское молчание» и полагает, что русские, точно так же как и другие народы, выработали определенный набор идей и практик, касающихся притязаний на сибирские земли, опираясь на свои собственные представления о собственности, власти и т. п. (правда, при этом нельзя не отметить, что сама В. Кивельсон основное внимание уделяет именно притязаниям на территории)[411].
Что же касается «жалованного слова», то здесь, на наш взгляд, явно напрашивается определенная параллель с тем подходом, ко
торого в эпоху Конкисты по отношению к индейцам придерживались испанцы. Они считали себя законными хозяевами Нового Света (на основании папских пожалований, международных договоров и права первого открытия[412]), а его жителей — подданными испанской короны. При вступлении во владение теми или иными землями испанцы зачитывали их жителям специальный документ «Requerimiento» («Предуведомление» или «Предписание»), написанный около 1512 г. известным юристом и знатоком колониальной проблематики X. Паласиосом Рубиосом. В этом документе индейцам кратко «объяснялось» устройство миропорядка и говорилось, что их земли на «законном» основании переданы испанцам папой, который является носителем высшей власти в мире («el senor del mundo»); и, что «их высочества [католические короли, которые тогда еще не имели титула величеств] суть короли и господа этих островов и материков в силу указанного дара». Соответственно самим аборигенам предлагалось либо «добровольно» признать себя их подданными со всеми вытекающими отсюда последствиями — в том числе и с обязанностью принять католических миссионеров, платить налоги, подчиняться испанским законам и т.п., либо против них также на «законном» основании—как против бунтовщиков — должна была быть применена сила[413].
На первый взгляд чтение «Requerimiento», смысла которого индейцы, очевидно, не понимали, было абсурдом, на что обратили внимание еще современники, в частности Фернандес де Энсисо и Бартоломе де Лас Касас. Тем более что испанцы иногда действительно собирали местных жителей и зачитывали им этот текст, а иногда ограничивались тем, что выкрикивали его в сторону берега с борта корабля или читали ночью, обращаясь к спящему селению[414]. Однако очевидно, что этот документ создавался в первую очередь не для того, чтобы быть понятым аборигенами. Смысл его зачтения состоял в том, чтобы в глазах самих испанцев (и других европейцев) юридически «преобразовать» жителей Ново-
го Света из неизвестного (а значит, может быть, и потенциально способного на государственную / политическую организацию) народа в испанских подданных, к которым можно и должно применять не международное, а внутреннее право. Соответственно любое сопротивление индейцев после этого превращалось в нарушение испанских законов, с которым испанские власти имели полное право бороться так, как они считали нужным. В целом же цель чтения «Requerimiento» была двоякой: с одной стороны, происходило наделение аборигенов правосубъектностью, позволяющее включить их в орбиту властных отношений, в центре которых стояла испанская корона; с другой, легитимация собственно испанских притязаний по отношению к потенциальным конкурентам (если они, конечно, обладали тем же складом юридического мышления).
Примерно ту же цель преследовало оглашение «государева жалованного слова». Разница состояла в том, что испанцы, возможно, не всегда хотели, чтобы их услышали и поняли (хотя здесь тоже встречались разные варианты), тогда как русские же все-таки стремились добиться понимания со стороны аборигенов (насколько им это удавалось — другой вопрос). Соответственно, если аборигены подчинялись требованиям казаков и служилых людей — платили ясак, приносили шерть, давали аманатов—с точки зрения русских они вливались в число законопослушных подданных царя, становясь «ясачными инородцами» Московского государства (о том, как все это воспринимали сами аборигены, речь пойдет далее). До этого момента они тоже считались подданными (так как жили на земле, которая была законным владением царя), но просто еще «не знающими» об этом. Теперь же им формально отводилось определенное место в российской социальной и государственной структуре,—опять-таки по юридическому статусу отчасти сходное с тем, которое занимали данники и улусники в татаро- монгольских государственных образованиях. Если же они оказывали сопротивление, то против них должна была применяться сила, причем именно как против «бунтовщиков», выступающих против законной власти, а не как против враждебного государства. Не случайно в инструкциях часто говорилось о лимитированном применении этой самой силы — приводить в подчинение, смирять «ослушников» следовало по возможности «небольшим разореньем», чтобы в конечном итоге их все-таки «под государеву царскую высокую руку приводить и ясак с них и аманатов имать и к шер-
ти, что им под государевой царской высокой рукой быть в ясачном холопстве, против иных таких же ясачных иноземцов приво- 1 24
дать» .
Однако «Requerimiento» и «Государево жалованное слово» отличались по одному важному моменту. В последнем никак не прояснялся (т. е. не объяснялся аборигенам) вопрос о том, откуда у русских права на ясак. Видимо им это представлялось столь очевидным, что об этом не считалось нужным упоминать.
Приведение «инородцев» в «ясачный платеж» сопровождалось церемонией принесения ими присяги — шерти, также явно унаследованной русскими от татаро-монголов. С точки зрения русских это подтверждало переход аборигенов из «враждебного» состояния в «мирное». Шерть обычно содержала в себе следующую декларацию:
«Яз, имерек, шертую по своей вере и за весь свой род государю своему и царю и великому князю Алексею Михайловичу всеа Русии на том: быти мне и всему моему роду под его государевою царскою рукою в вечном прямом холопстве навеки неотступным без измены и служыти мне ему и прямити и добра хотети во всем в правду безо всякие хитрости, и его государьского здоровья оберегать, и никакова лиха ему, государю, не мыслить и ясак ему государю с себя и з своих детей, и братьи, и племянников, и с улусных людей, и с подросков, и з захребетников, по вся годы платить полной без недобору и ево государевых служилых людей в улусах своих не побивать и не грабить и от воров их от сторонных людей, которые государю чинятся непослушны, оберегать, и побивать их не давать и быть с его государевыми служилыми лудьми за один... »[415][416].
Некоторым народам Южной Сибири практика шертования была уже знакома (хотя понимали они ее по-своему), однако многие аборигенные сообщества сталкивались с ней впервые. В этом случае русским приходилось, во-первых, объяснять им ее суть и содержание, а во-вторых, адаптировать к имеющимся представлениям, верованиям, обрядам и т. п.
Так, в Кунгурской летописи о действиях соратника Ермака Богдана Брязги говорилось: «И ясак собрал “за саблею”, и положил на стол кровавую и приказал в верности присягать государю-царю:
что они должны служить, и ясак платить каждый год и не предать»[417].
В дальнейшем принесение шерть стало сопровождаться различными магическими обрядами — питьем собачьей крови, поеданием земли, произнесением присяги на медвежьей шкуре, где лежали ножи и топоры, хождением между половинами разрубленной собаки, питьем с золота и т. д. В 1636 г. енисейский казак Иван Колесников описывал принесение шерти на Лене: «...рассечет собаку на полы и раскинет ее надвое, а сам идет в тот промежуток и землю в теж поры в рот мечет»[418]. В 1689 г. после заключения договора с русскими табунутские сайты в знак присяги «пищаль целовали о дуло, саблею собак рубили, за тое кровавую саблю лизали, по чашке студеной воды пили и впредь до подтверждения к сим статьям они сайты руками своими закрепили»[419].
Очевидно, что эти обряды были не придуманы русскими, а заимствованы у аборигенов. В том же случае, когда заимствовать было нечего (как это было в северо-восточной Сибири) русские просто «приводили их [аборигенов] к присяге к ружейному дулу с таким объяснением, что тому не миновать пули, кто присягнет неискренно»[420]. В то же время сами русские, чтобы подчеркнуть важность момента и произвести должное впечатление на аборигенов, во время принесения шерти также должны были присутствовать в возможно большем числе, с оружием и «в цветном платье». Это же происходило в дальнейшем при сборе ясака.
Что же касается прав собственно на землю, то считалось, что она находилась в полной собственности государя, который мог распоряжаться ими по своему усмотрению. Как отметил еще Н. А. Фирсов, «правительство не признавало за прежними владельцами инородческих земель права собственников: все было взято на Великого Государя и от него уже зависело, кому непосредственно владеть землею и на каких условиях. Сами инородцы должны были признать за государем это право и искать утверждения его властию своего права владения и пользования землей, которая до того бы
ла их полной собственностью»[421]. При этом следует добавить, в соответствии с вышеописанной логикой обоснования русских прав на Сибирь и до перехода аборигенов в русское подданство никаких прав на занимаемые ими земли формально не признавалось.
Справедливость и законность прав русских на подчинение сибирских земель (а следовательно и на объясачивание их населения) подкреплялась также религиозными аргументами. Правда, в наибольшей степени это относилось к завоеванию Сибирского ханства, а точнее, к оценкам этого завоевания в историописаниях того времени. Так, согласно Есиповской летописи, Сибирское ханство было «взято» русскими «изволением Божиим». Аналогичные утверждения встречаются и во многих других летописях: «Егда же изво- ли Бог передати християном Сибирское царство» (Хронографическая повесть «О победе на бесерменского царя Кучума Муртозе- леева»), «Сибирь поручена Богом государю» (Строгановская летопись), «Область Бог покорил—Сибирское царство взяли» (Пусто- зерский летописец) и т. д.[422]
В летописях также подчеркивалось, что приход русских в Сибирь был карой для «басурман»: «Богу изволившу месть воздати бесерменом, стужаху бо сии на многое время православным християном»[423]; «Мню же, яко сего ради посла Бог гнев свой на сего царя Кучюма и иже под его властию бысть, яко закона Божия не ведуще и покланяющеся идолом, и жрут бесом, а не Богу богом, их же не ведуще»[424]; «... так бо победита окаянных бусорман, божий бог ев прииде на нъ за беззаконие их и кумиропокланяние» и т. д.
Соответственно приход русских в Сибирь — как уже упоминалось в главе II — трактовался как выполнение Божественной миссии по «очищению» Сибири от «скверны». В результате «начашася в Сибирстей земли городы и острожки ставити и великия места распространятися, и святые Божии церкви воздвизатися, и православный христианская вера вкоренятися...»[425]. И в итоге, «аще
древле Сибирская земля идоложертвием помрачися, ныне же бла- гочестием сияя»100.
В представлении русских аборигенное население жило либо вообще без веры или исповедовало «неправильную» веру («кумиро- покланяние»). Так, в Хронографической повести говорилось:
«... иных много разноязычных людей в том великопространном Сибирском царстве. Сии же люди, аща и подобии образом человеком, но нравом и житием подобны зверем, не имеют бо закона: овии бо кланяются камению, инии же медведю, инии же древию, инии птицам. Сотворите бо от дерева птицы и звери, и змеи и сим поклоняются. .. »[426][427].
В статье предшествующей Есиповской летописи содержалось несколько иное утверждение: «А ясачные люди остяки, язык у остяков нарымской и кедцкой один, веры и грамоты нет (курсив мой. — ТО. А.)»[428].
В этой ситуации русские как носители православия — единственно правильной веры — получали еще одно обоснование для своих действий по присоединению Сибири, по крайней мере, ее территории. Конечно, объяснять объясачивание инородцев тем фактом, что они не православные, затруднительно (тем более, что русские и не были заинтересованы в их переходе в православие, так как тогда они могли перестать быть плательщиками ясака), однако это позволяло объявлять любые выступления аборигенов против власти православного царя незаконными и бороться с ними под лозунгом восстановления «Богом данного» порядка. Не случайно, как отметил А. С. Зуев, когда в летописях идет речь о сопротивлении русским со стороны сибирских народов, то те зачастую фигурируют как «безбожники», «нечестивые», «поганые», «окаяннии», «злоче- стивые», «змеи», «ехидны», «звери», «волки», «псы», «свиньи» и т. д.[429]
Итак, идейно-правовое обоснование русской экспансии в Северной Азии базировалось как минимум на двух «опорах». Первая — «квази-юридическая», т. е. обоснование справедливости и законности «прав» на объясачивание аборигенов, тем, что эти права, с точки зрения русских, были унаследованы ими от Сибирского ханства,
в свою очередь, также законно ставшего владением Москвы. Вторая — религиозная, исходящая из представления о том, что Сибирь (как территория, пусть и с неопределенными границами) была передана русским непосредственно по воле Бога, и что русские там выполняют священную миссию по распространению православия в земле, где его не знали.
* * *
В ходе своей экспансии в Северной Америке англичане и французы столкнулись с несколькими идейно-правовыми проблемами. Во-первых, им нужно было легитимизировать свое право на колониальную экспансию в целом и притязания на те или иные территории (а также их население) в частности перед лицом друг друга, а также «третьих» стран (в первую очередь, Испании и Португалии). Во-вторых, им также нужно было обосновывать свои права на земли, которые были населены индейцами и которые европейцы иногда хотели просто поставить под свой контроль, а иногда стремились и полностью «очистить» от их прежних обитателей.
На начальном этапе (в период «исследования без колонизации», предшествовавший основанию первых постоянных поселений) перед англичанами и французами наиболее остро стояла первая проблема. И тем и другим нужно было опровергнуть подходы испанцев и португальцев, которые считали, что только они имеют законные права на земли, расположенные за пределами Европы (а также на жителей этих земель), и всеми способами, в том числе и выстраиванием юридических препон, пытались не допустить конкурентов к «колониальному пирогу». С конца 1520-х годов французы, а затем (уже в елизаветинское время) англичане начали выступать с критикой испанских и португальских монополистических притязаний, отстаивая свое право вести за пределами Европы поиск новых, еще неизвестных европейцам земель и превращать эти «ничейные» и никем (т.е. «никаким христианским государем») не занятые земли вместе с их жителями в свои владения.
Основным аргументом, который использовали англичане и французы для обоснования своих прав на те или иные земли, было право первого открытия. Под этим подразумевался не просто тот факт, что представители какой-либо державы первыми обнаружили какой-либо остров, берег, реку и т. п., но то,
что они сделали это «официально» — имея необходимые полномочия от властей, проведя при этом соответствующие церемонии, должным образом описали и зафиксировали свое открытие и т. п.
С одной стороны, европейцы понимали известную спорность притязаний, основанных на праве первого открытия. Не случайно появилось утверждение, что если следовать этой логике, то Европа должна принадлежать тому индейскому принцу, который первый отправит корабль к ее берегам[430]. С другой стороны, на протяжении всего рассматриваемого нами периода мир, в котором жили англичане и французы, оставался европоцентричным и поэтому и одни и другие всячески стремились доказать, что именно им принадлежит пальма первенства, как в открытии всего Североамериканского континента, так и тех или иных конкретных областей. Эту цель преследовали многочисленные исторические и географические работы о путешествиях и исследованиях, выходившие в обеих странах. В них зачастую причудливым образом переплетались достоверные факты и вымысел; достижения соотечественников преувеличивались, а все сделанное представителями других стран наоборот замалчивалось.
Так, англичане, отстаивая свой приоритет в открытии Северной Америки, конечно ссылались на не подлежащий сомнению факт плаваний Джона Кабота, действительно в 1497 г. достигшего восточного побережья континента и действовавшего при этом с разрешения короля. В то же время они часто упоминали и полумифического уэльского принца Мадока, якобы открывшего Новый Свет еще в 1170 г. (никаких доказательств этого нет, хотя легенда о Ма- доке существует до сих пор). Соответственно это позволяло англичанам утверждать, что они опередили не только французов, но и испанцев.
При этом бросается в глаза, что многие английские авторы XVII-XVIII вв. в своих сочинениях вольно или невольно стремились прежде всего «задним числом» обосновать и подтвердить права Лондона на те земли, где уже существовали английские колонии. Так, во многих памфлетах (Р. Кашмен, У. Стрэчи и др.) подчеркивалось, что англичане (Дж. Кабот или кто-то другой) якобы первыми открыли все Атлантическое побережье североамериканского
континента от Флориды до Ньюфаундленда. На самом деле это не соответствовало действительности (первыми в этих местах побывали французы и испанцы), но появления таких утверждений требовала сложившаяся ситуация — речь шла о том регионе, где возникла основная цепочка английских колоний.
В свою очередь, французы апеллировали к приоритету Ж. Картье, который действительно был первым европейцем, проникшим в залив и устье р. Св. Лаврения (в 1534 г.), и при этом обладал официальными полномочиями для совершения открытий и провел церемонии вступления во владение открытыми им землями. В то же время часто звучали заявления о том, что французы посещали берега островов Ньюфаундленд и Кейп-Бретон еще задолго до Колумба (хотя прямых доказательств этого нет, многие специалисты считали и считают, что в принципе это вполне могло иметь место). Так, в работе известного космографа XVI в. А. Теве говорилось о том, что «старые документы и мореходные книги свидетельствуют о том, что французы открыли Америку еще в царствование Карла VIII»[431].
Для обоснования своих притязаний на те или иные районы Нового Света англичане и французы активно использовали такой инструмент, как географические карты и названия. Очень часто на них изображалось не столько действительное, сколько желаемое положение дел. Таким образом происходила визуальная репрезентация прав и притязаний той или иной державы.
Например, английские и отчасти голландские картографы в XVII — первой половине XVIII в. стремились «отодвинуть» французские названия («Канада» и «Новая Франция») как можно дальше к северу и, по возможности, поместить их только на территории долины р. Св. Лаврентия, а остальную территорию Северной Америки «закрыть» английскими названиями. Именно такую картину пытался донести до своих современников известный географ и историк Семюэл Пёрчес. На его карте, опубликованной в 1625 г., полуостров Лабрадор и побережье Гудзонова залива были обозначены как «Новая Британия», на Атлантическом побережье было крупно написано «Вирджиния» и «Новая Англия» и только вдоль р. Св. Лаврентия шла небольшая надпись «Кана
да»[432]. На французских и «профранцузских» картах наоборот все внутреннее пространство Североамериканского континента обозначалось как французское владение, о чем свидетельствовали «говорящие» надписи «Новая Франция», «Канада», «Луизиана» и т. п. Примером такого подхода может служить карта Н. Висхера (1680 г.), где английским владениям отведена только узкая прибрежная полоса[433].
«Законность» первого открытия подтверждалась разнообразными церемониями вступления во владение, которые проводили англичане и французы. Эти церемонии легитимизировали те ли иные колониальные предприятия как перед лицом «международного сообщества» того времени, так и в глазах самих их участников, а в определенной степени и индейцев (последнее прежде всего относилось к французским церемониям). При этом они были своего рода связующим звеном между теорией и практикой колониальной экспансии.
Французы, следуя примеру Картье, в знак вступления во владение теми или иными местностями устанавливали там столбы или кресты с геральдическими лилиями и соответствующими надписями. Так, в 1562 г. каменный столб в устье р. Сент-Джонс (сейчас штат Флорида) установил Жан Рибо. Позднее водружение этих знаков французского господства, стало, как правило, проводиться в присутствии местных индейцев. Оно также сопровождалось произнесением определенных заявлений, пением «Те Deum», торжественными молебнами, выкриками «Да здравствует король!» и ружейной пальбой. Затем обо всем произошедшем составлялся соответствующий акт, который передавался властям.
Так, Ла Саль во время своего знаменитого путешествия вниз по р. Миссисипи (см. главу I) 14 марта 1682 г. торжественно вступил во владение «Страной [индейцев] арканзасов». 9 апреля того же 1682 г., достигнув устья р. Миссисипи, он организовал еще более пышную церемонию вступления во владение всем бассейном величайшей реки Северной Америки. На берегу была установлена колонна с французским гербом и надписью: «Людовик Великий,
правящий король Франции и Наварры, девятого апреля 1682 г.». Французы в полном вооружении выстроились около нее и пропели «Те Deum», «Exaudiat» и «Domine salvum fac Regem». После этого Ла Саль произнес:
«Именем величайшего, могущественнейшего, неодолимого и победоносного монарха, Людовика Великого, Милостью Божьей короля Франции и Наварры, четырнадцатого под этим именем, я сего апреля девятого дня, года тысяча шестьсот восемьдесят второго, на основании полномочий от Его Величества, которые я держу в своей руке и которые могут увидеть все, к кому они имеют отношение, именем Его Величества и наследников Его короны взял и беру сейчас во владение эту страну Луизиану, с ее сопредельными морями, гаванями, портами, бухтами, проливами и всеми нациями, народами, провинциями, городами, селениями, деревнями, рудниками, залежами, рыбными ловлями, реками, на всем протяжении упомянутой Луизианы от устья великой реки Св. Людовика, иначе называемой Огайо до устья реки Кольбера, или Миссисипи вплоть до ее впадения в море или Мексиканский залив и также до устья реки [Палмз] на основании заверений, которые мы имели от жителей этой страны, что мы являемся первыми европейцами, которые спускались или поднимались по упомянутой реке Кольбера; сим отвергая всех тех, кто может в грядущем предпринять вторжение в любую из или во все упомянутые выше страны или земли в нарушение прав Его Величества, приобретенные с согласия наций здесь обитающих. О чем и обо всем остальном, что необходимо, я настоящим призываю в свидетелей всех, кто слышит „ ~ 143
меня н предъявляю нотариальный акт здесь составленный»
Затем под ружейный салют и приветственные крики он установил рядом со столбом крест, а под него заложил свинцовую пластину с латинской надписью «Ludovicus Magnus regnat» («Людовик Великий правящий»). В завершение все присутствующие пропели гимн «Vexilla Regis»[434][435].
В этой церемонии и особенно в речи Ла Саля очень четко видны все ключевые аргументы, использовавшиеся французами для обоснования своих притязаний на земли Нового Света. В первую очередь речь шла о реке, что имело для французов очень большое значение (открывший реку считался собственником всего ее бассейна). Путешественник также упомянул о наличии у него официаль
ных полномочий, и о факте первого открытия. Ла Саль достаточно четко обозначил границы территории, во владение которой он вступил. Церемония была проведена в присутствии индейцев, что должно было означать их согласие со всем ее смыслом и содержанием.
Англичане же практически не устраивали подобных «театрализованных представлений», хотя отдельные символические действия они все-таки совершали. Так, еще Джон Кабот во время своего плавания 1497 г. приказал водрузить флаги на месте своей первой и единственной высадки на североамериканском побережье. В 1583 г., когда сэр Хэмфри Гилбёрт прибыл на остров Ньюфаундленд, где он намеревался основать английскую колонию, он торжественно объявил о вступлении во владение этим островом от имени английской короны и приказал в знак этого преподнести ему «по английскому обычаю» кусок дерна и ветку дерева140.
В то же время англичане придавали не только практическое, но и символическое значение своей хозяйственной деятельности. Английские поселенцы в Америке стремились вначале огородить хотя бы часть земли, на которую они претендовали, изгородью (причем она обязательно должна была быть не менее четырех с половиной футов высотой), что в соответствии с английским обычаем служило подтверждением их прав собственности[436][437].
Возведение изгородей, правда, было связано, скорее, не столько с самим правом первого открытия, сколько с подкреплявшим его так называемым принципом реального владения. Этот принцип заключался в том, что международно-признанные права на ту или иную территорию у какой-либо колониальной державы считались возникшими только в том случае, если эта территория была не просто открыта представителями этой державы и провозглашена ее владением, но действительно стала осваиваться ею (там существовали поселения, форты и т. п.). Первоначально этот принцип использовался для того, чтобы отвергать притязания испанцев, когда те, отстаивая свои права на Новый Свет, наряду с другими аргументами, ссылались на приоритет Колумба. Известно, что ко
роль Франциск I в свое время заметил испанскому послу, что «проплыть мимо [какой-либо земли) и бросить на нее взгляд — это еще не значит получить на нее право владения»[438]. Королева Елизавета 1 неоднократно подчеркивала, что признает за испанцами и португальцами права только на те земли, которые находятся в их «реальном владении» (real possession), подчиняются им или платят дань[439].
В дальнейшем этот принцип получил большое распространение и в теории и в практике английской колониальной экспансии. Так, в начале XVII в., когда первые английские колонии в Северной Америке еще только создавались, англичане стремились доказать, что они «находятся здесь с давних пор», «без всякого перерыва» и именно это дает им право «управления или господства» («rule or dominion») в этих землях[440]. Спустя полтора века, когда могущественная Британская империя уже стала реальностью, Артур Юнг писал: «Ничто, кроме владения в виде колонии, поселения или крепости, не позволяет теперь давать права на открытые [земли]»[441].
Следующим важным моментом, уже непосредственно связанным с тем или иным конкретным колониальным предприятием, было издание для него соответствующих правоустанавливающих документов — хартий, патентов, пожалований и т. п. Там помимо прочего формулировались официальные цели создания той или иной колонии, а также обосновывались права метрополии на владение землями, выделенными для этой колонии земли. На протяжении рассматриваемого нами периода Лондон и Париж издали по нескольку десятков такого рода документов — правда, далеко не все они были реализованы на практике. В то же время издание этих хартий и патентов (в том числе и тех, за которыми не последовало основания каких-либо поселений, или они быстро прекратили свое существование) само по себе также рассматривалось как подтверждение прав и притязаний англичан и французов на земли в Новом Свете.
С середины XVI до середины XVIII в. английские власти в це
лом издали существенно больше колониальных пожалований, чем французские. Отчасти это было связано с объективно большим числом участников колонизационного процесса, отчасти —с тем, что согласно действовавшему в Англии обычному праву, английские подданные не могли от своего имени вступить во владение какой- либо территорией, пусть и расположенной за пределами страны. Считалось, что все, что они приобретали — они приобретали для короны. Соответственно для того, чтобы их действия считались законными, было необходимо, чтобы этим действиям предшествовало пожалование, исходящее от короны, как от верховного собственника всех земель[442].
Английские колониальные пожалования часто (особенно на начальном этапе колонизации) носили спекулятивный характер. Например, один из первых документов такого рода — патент, выданный в 1578 г. от имени Елизаветы I сэру Хэмфри Гилбёрту, вообще не содержал упоминания о каких-либо конкретных географических объектах. Там просто говорилось о том, что Гилбёрту предоставляются все права и полномочия, необходимые для основания колонии в любой «варварской» стране, не находящейся во владении другого христианского государя. После основания поселения в выбранном им месте все прилегающие земли в радиусе 200 лиг также должны были стать его владением. В 1584 г. аналогичный патент получил сэр Уолтер Рэли.
В дальнейшем в английских колониальных документах жалуемые территории стали получать более четкую географическую «привязку». В то же время ряд хартий и патентов, относящихся к Северной Америке, сохранял откровенно спекулятивные свойства. Прежде всего это относилось к тем пожалованиям, где говорилось о территориях, ограниченных только лйниями параллелей и простирающихся от Атлантического побережья через весь континент на запад до «Южного моря» (т. е. Тихого океана). Следует учитывать, что на протяжении всего рассматриваемого нами периода представления о внутренних районах современных США и Канады, особенно о землях к западу от Миссисипи, а также об истинной протяженности Североамериканского континента с запада на восток оставались достаточно смутными (пересечь весь континент по суше в умеренных широтах европейцам впервые удалось только в
самом конце XVIII в.). Тем более это относилось к первой половине-середине XVII в., когда были изданы такие «трансконтинентальные» пожалования, как Вторая и Третья хартии Вирджинии (1609 и 1612 гг. соответственно), патент Совета Новой Англии (1620 г.), хартия Компании залива Массачусетс (1629 г.), хартия Коннектикута (1662 г.), хартии Каролины (1663 и 1665 гг.) и др. Одновременно в Лондоне издавалось множество других пожалований, в которых речь шла о более или менее четко определенных территориях в Северной Америке, прежде всего на ее Атлантическом побережье. Если все эти хартии и патенты буквально соотнести с географической картой, то получилась бы явная чересполосица — очень многие участки континента оказались бы в составе сразу нескольких английских колоний; владения испанцев в Мексике были бы существенно урезаны; для французских и голландских колоний вообще не осталось бы места. В целом английские пожалования (если понимать их хартии буквально) охватывали все пространство Североамериканского континента между 29-й и 52-й параллелью, а также все побережье Гудзонова залива.
Французские пожалования также носили весьма масштабный характер. Правда, о трансконтинентальных «полосах», подобных английским, речь там шла достаточно редко. О территории между двумя параллелями (40-й и 46-й) говорилось только в патенте основателя Акадии Пьера дю Га де Мона, выданном ему в 1603 г. Зато Компания Новой Франции в 1627 г. получила хартию, согласно которой ей в феодальную собственность жаловались следующие территории:
«форт и поселение Квебек со всей страной Новая Франция, называемой Канада, весь берег Северной Америки, от Флориды, которая заселялась при предшественниках Его Величества, от берега моря до Полярного круга по широте, и от Ньюфаундленда до большого озера, называемого Тихим Морем, и оттуда вглубь земель и вдоль рек, которые там протекают и впадают в реку, называемую рекой Св. Лаврентия или Великой Рекой Канады, и всех других рек, которые впадают в море, земли, недра, реки, острова, пруды и все пространство этой страны в длину и ширину в той степени и столь далеко, как будет возможно распространить и сделать известным имя Его Величества»[443].
В 1664 г. преемница Компании Новой Франции — Компания Западных Индий — получила в качестве феодального владения всю Новую Францию от Гудзонова залива до Вирджинии и Флориды (кроме того, ей были пожалованы обширные владения в других частях света).
Как видим, французские пожалования также охватывали практически всю территорию Североамериканского континента к северу от Мексики. Следует также подчеркнуть, что французы в отличие от англичан придавали особое значение рекам, так как придерживались той точки зрения, что открытие какой-либо реки и официальное вступление во владение ею автоматически обеспечивают права на весь бассейн этой реки и ее притоков. Не случайно многие патенты губернаторов и наместников Новой Франции содержали упоминание о р. Св. Лаврентия и ее притоках—ведь именно там располагалось ядро французской колонии. В дальнейшем французы считали, что факт открытия и вступления во владение Великими озерами и р. Миссисипи дает им право на огромные внутренние пространства Североамериканского континента — Луизиану и так называемую Верхнюю страну-
Что касается подтверждения прав на территории в Северной Америке религиозными аргументами, то этим наиболее активно пользовались англичане. Официально основной целью английских колониальных предприятий, почти всегда провозглашалось распространение христианства на новые пространства и / или среди языческих народов. Об этом говорилось в вышеупомянутых колониальных хартиях и патентах, это подчеркивалось в официальных заявлениях, об этом писалось в пропагандистской литературе того времени.
Так, в первой Хартии Вирджинии (1606 г.), говорилось, что инициаторы создания английской колонии в Северной Америке, были проникнуты «желанием свершения по воле Провидения столь благородного дела, какое только возможно». Это дело состояло в «распространении христианской религии тем народам, которые до сих пор живут во мраке и в плачевном неведении Божественной истины и Божественного слова». Во второй Хартии Вирджинии (1609 г.) указывалось, что «главный результат, который только можно желать или ожидать от этого предприятия (создания колонии. — Ю. А.) — это обращение людей в этих краях к почитанию истинного Бога и Христианской религии». Эта же са
мая фраза дословно повторялась в Патенте Совета Новой Англин (1620 г.)[444].
В выпущенном в 1610 г. памфлете с красноречивым названием «Истинное и искреннее объяснение назначения и целей поселения, основанного в Вирджинии» говорилось: «Основная и главная задача (этой колонии] состоит в том, чтобы наставить и крестить в Христианскую Религию и распространением Слова Божья вырвать из рук дьявола множество бедных и отверженных душ, обреченных на погибель в почти неодолимом невежестве»[445].
Помимо необходимости распространения христианства, англичане ссылались также на то, что перед ними стоит задача распространения «цивилизации», поскольку индейцы с их точки зрения были «дикарями». Английские теоретики и пропагандисты колониальной экспансии постоянно подчеркивали, что аборигены «не трудолюбивы, у них нет ни искусства, ни науки, ни умения или способности использовать землю или ее дары, но [они могут лишь] все портить и гноить»[446]. Соответственно в английских официальных документах, начиная с Первой хартии Вирджинии, говорилось, что индейцев необходимо привести к «человеческой цивилизации и правильному мирному управлению»[447]. В одном из памфлетов начала XVII в. читаем: «...сколь счастлив будет тот муж, который сможет привести этот народ от животного состояния (brutishness) к цивилизации... »[448].
В различных французских официальных документах также достаточно много писалось о распространении христианства. Однако в отличие от англичан французы говорили об этом более сдер
жанно и не «выпячивали» религиозные аргументы. Это тем более удивительно, если учесть, что на практике французы занимались миссионерской деятельностью среди индейцев существенно активнее и успешнее англичан. Однако в их хартиях и патентах также часто упоминалось о людях, которые «живут безо всякого знания Бога» и о том, что то или иное предприятие осуществляется ради «торжества Христианского имени» и «разрастания Католической веры»[449]. Например, среди задач, ставившихся перед сьёром де Моном согласно патенту 1603 г., на первом месте стояла следующая:
«.. .с помощью Бога создателя, подателя и защитника всех королевств и государств обратить, привести и наставить в истинной вере людей, живущих в сей стране; тех людей — варваров, безбожников, без веры и религии привести к христианству к восприятию и исповеданию нашей веры и религии и извлечь их из неведения и неверности, в коей они пребывают»[450].
В то же время можно предположить, что англичане в какой- то степени отдавали себе отчет, что все эти заявления отчасти — отговорки и / или пропагандистские штампы (помимо распространения христианства в начале XVII в. в Англии много говорилось о необходимости «спасения» индейцев от угрозы установления над ними «испанской тирании»). При этом у англичан о распространении христианства упоминалось и в пожалованиях, выдававшихся приверженцам господствующей англиканской церкви, и в документах, адресатами которых были сторонники оппозиционных ей течений — католики (такие как владелец Мэриленда барон Балтимор) или представители различных пуританских сект. У французов это проявлялось в меньшей степени —их экспансия в Новом Свете носила преимущественно моноконфессиональный католический характер (хотя и тут имелись исключения).
С точки зрения англичан и французов распространение христианства было не только целью экспансии, но и одним из ее побудительных мотивов. Сам по себе факт, что индейцы не имели никакой информации об «истинном Боге» и пребывали во «тьме» и «невежестве» становился с точки зрения европейцев прекрасным поводом для водворения в Новом Свете. Еще Р. Хэклуйт патетически восклицал, что «индейцы взывают к нам [англичанам] — придите и помогите». В 1622 г. другой пропагандист английской экспансии в Се
верной Америке Роберт Кашмен писал, что для обращения язычников в христианство следует использовать все возможные средства, и так обосновывал законность создания колоний: «К нам [англичанам] они [индейцы] не могут прийти, так как наша земля полна, к ним мы можем прийти, так как их земля пуста»[451].
Известный исследователь и пропагандист английской экспансии Р. Хэклуйт еще в конце XVI в. выдвинул тезис, согласно которому английский король, как «защитник веры», облечен властью распространять свой суверенитет на другие земли для «расширения Христианской веры». Однако этот тезис, явно перекликавшийся с идеей о папском суверенитете и папских пожалованиях, распространения не получил (англичане в то время стремились полностью отмежеваться от католицизма и всего, что с ним было связано).
Более популярной в Англии стала идея, восходящая к так называемой кальвинистской теории революции. Она заключалась в том, что любое владение, будь то право собственности либо право суверенитета, исходит из Божественной милости (а не Божественного закона, как утверждала томистская теология). В соответствии с ней нехристиане и «неистинные» христиане не могли быть обладателями прав. Таким образом, отвергались все права индейцев (как нехристиан) и католиков — представителей других колониальных держав (Испании и Франции), которые, с точки зрения англичан, были лишены Божественной милости.
Теперь мы уже вплотную подошли к проблеме обоснования прав на индейские земли или точнее прав на лишение индейцев их земель. По понятным причинам наиболее остро эта проблема стояла перед англичанами в колониях на Атлантическом побережье США. Она решалась несколькими способами.
На самом раннем этапе (конец XVI —начало XVII в.) у англичан встречались упоминания о праве завоевания. Так, Р. Хэклуйт писал, что «нет более славных дел, чем завоевывать варваров, приводить дикарей и язычников к цивилизации»[452]. Термин «завоевание» использовался, когда речь шла об основании поселений в Вирджинии — первой английской колонии в Северной Америке. Однако
впоследствии англичане стали стремиться избегать ссылок на него. Отчасти это было связано с тем, что в конце XVII в. в английской политической мысли стало складываться представление о том, что завоевание само по себе не может быть законным основанием для каких-либо последующих действий. В наиболее четком виде эту мысль озвучил Дж. Локк в знаменитых «Двух трактатах о правлении»: «завоевание столь же далеко от установления какого-либо правления, как разрушение дома — от постройки нового на том же месте»[453].
Англичане предпочитали использовать другой аргумент — тезис о том, что земли Нового Света изначально были свободными и неиспользуемыми. Соответственно, придя на эти территории и вложив в них свой труд, англичане, таким образом, получали на них право собственности. Имеется много других свидетельств того, что англичане рассматривали Северную Америку именно как ничейную и пустую землю. Так, в изданной в 1610 г. хартии «Компании предпринимателей и колонизаторов городов Лондона и Бристоля для создания колонии или поселения на Ньюфаундленде» утверждалось, что король имеет право
«по естественному закону и закону наций королевской властью владеть и совершать пожалования не делая зла никакому другому монарху или государству, учитывая, что они не могут законно претендовать на суверенитет или право на те [земли), в связи с тем, что они остаются свободными и не находятся в реальном владении и не заселены какими-либо христианами или кем-нибудь еще»[454][455].
Десятилетие спустя в 1620 г. в Патенте Совета Новой Англии говорилось, что его получатели должны «расширять границы Наших Владений и заполнять сии пустыни (to replenish those Deserts) (курсив мой. — Ю. А.) людьми, управляемыми законами и маги- 164
стратами» .
В аналогичном ключе еще с начала XVII в. высказывались многие теоретики английской экспансии. Так, в 1622 г. Джон Донн заявил членам Вирджинской компании: «По Закону Природы и по
Закону Наций земля, которую никогда никто не населял или которая была совершенно заброшена (utterly derelicted), забыта и покинута прежними жителями, становится собственностью того, кто завладевает ею» .
Коренное население при том в расчет не принималось, так как с точки зрения англичан индейцы находились в «природном состоянии» и не были «политическими сообществами», права которых аналогичны правам европейцев. Так, основатель Бостона и один из ведущих политических и духовных лидеров Новой Англии 1630-40-х годов Джон Уинтроп считал, что большая часть земель в Северной Америке подходит под определение vacuum domicilium, т. е. является юридически незанятой и ничейной. Индейцы, которые там живут, не «подчинили» себе эту землю методами, признанными в английском праве, и таким образом не имеют на нее никаких естественных (natural) прав. Но они также не имеют на землю и гражданских (civil) прав, поскольку не имеют гражданского правления (civil government). Отсюда следовал вывод Уинтропа: «Если мы оставим им [индейцам] достаточно для их использования, мы можем законно взять остальное, это будет более чем достаточно для них и для нас»[456][457].
Позднее эти идеи были развиты знаменитым философом и политическим мыслителем Дж. Локком (имевшим самое непосредственное отношение к английским колониальным предприятиям в Северной Америке). В своих работах — прежде всего во «Втором трактате об управлении» — он доказывал, что, выстраивая отношения с индейцами, их на законных основаниях можно и должно не рассматривать как «нации». С точки зрения мыслителя отношения европейцев и аборигенов представляли собой контакты между легитимными политическими организациями, с одной стороны, и простыми индивидами, с другой. Локк также утверждал, что только труд превращает все предметы из «естественного» состояния в частную собственность. Он писал: «Что бы тогда человек ни извлекал из того состояния, в котором природа этот предмет создала и сохранила, он сочетает его со своим трудом и присоединяет к нему нечто принадлежащее лично ему и тем самым делает его своей собствен-
ностъю»[458]. По мысли Локка, с изобретением денег собственность стала мобильной, и это дало возможность цивилизованным обществам приобретать гораздо больше прав, чем это могут отдельные нецивилизованные индивиды. Соответственно у индейцев, которые находятся в «докоммерческой» стадии развития, нет никаких прав на товары и земли, кроме той их части, которая нужна для их непосредственного выживания. Именно английские колонисты, которые, по словам Р. Кашмена, «пахали, сеяли, жали», в результате всего этого приобрели права на земли, которые они заняли.
Все это перекликалось еще с одним тезисом Дж. Локка, который утверждал, что земля дана людям только для «усердного и рационального» использования. В противном случае вступает в силу понятие «res nullis», которое подразумевает, что любая ничейная вещь, в том числе и незанятая земля, остается общей собственность человечества, до тех пор, пока не начинается это самое «усердное и рациональное» использование. Индейское же пользование землей англичане не считали ни усердным, ни рациональным. Ведь аборигены не возводили мощных строений, не имели многих других атрибутов, характерных для «цивилизованных» оседлых народов. С точки зрения англичан, индейцы, подобно диким зверям, только бродили по земле, что не давало им на нее никаких прав. Именно в этом смысле Северная Америка была «пустой» и, основываясь на принципе Vacuum Domicilium, англичане, как они считали, вполне законно стали ее собственниками.
При этом тот факт, что некоторые индейские племена занимались примитивным земледелием и вроде бы тоже «преображали» землю, не брался англичанами в расчет. Как отметил, еще в конце 1960-х годов У. Джекобс, колониальные власти предпочитали рассматривать индейцев как кочевых охотников, не имеющих никакого постоянного жилья и бродящих по огромным пространствам диких лесов. Это был очень удобный аргумент, который в дальнейшем часто использовали американские власти вплоть до президентов - от Джона Адамса до Теодора Рузвельта[459].
Однако даже если англичане de facto признавали, что индейцы обрабатывают какие-то участки земли и значит все-таки владеют ими, то de jure собственностью индейцев эти земли все равно не
считались. Например, в Новой Англии собственностью юридически признавались только те земли, на которые их владелец мог предъявить пожалование от Компании Массачусетского залива. То есть, несмотря на то что на ней обитали люди, индейская земля была юридически незанятой. Это кстати позволяло не только отвергать все индейские права и притязания, но и в определенной степени препятствовало попыткам отдельных колонистов приобретать землю в личную собственность путем покупки ее у индейцев. Такая сделка не имела смысла —была юридически ничтожной, так как индеец продавал то, что ему не принадлежало, на что не признавалось его права собственности.
Современные британские специалисты отмечают, что в XVII- XVIII вв. «мало англичан считало, что они пришли на земли, которые кому-то принадлежали или, что они лишили кого-то его наследственной собственности»169. В то же время именно в Англии и в ее североамериканских колониях со стороны отдельных выдающихся деятелей того времени впервые прозвучала критика вышеизложенного подхода к обоснованию прав собственности на индейские земли. Так, еще в середине XVII в. о несправедливости и незаконности королевских пожалований земель в Новом Свете заявлял выдающийся мыслитель и проповедник Роджер Уильямс. С его точки зрения, эти земли по естественному праву составляли собственность индейцев, и тот факт, что они не обрабатывались, значения не имел. Индейцы использовали свои земли для охоты, точно так же как это делали собственники охотничьих угодий в Англии того времени (права собственности которых, естественно, признавались и защищались английскими законами). По мнению Уильямса, единственным законным основанием для приобретения прав собственности на земли в Новом Свете была их покупка. Именно на купленной у индейцев земле Уильямсом и его соратниками и последователями были основаны поселения Провиденс, Портсмут, Ньюпорт, Уорик, положившие начало колонии Род-Айленд.
Аналогичной точки зрения придерживался и основатель Пенсильвании Уильям Пенн. Территория этой колонии была пожалована ему королем и являлась феодальным владением Пенна, однако он посчитал необходимым заключить с индейцами договор о покупке их земель. Существует красивая легенда о «великом до-
169The Oxford History of the British Empire: In 5 Vols. Vol. I: The Origins of Empire. British Overseas Enterprise to the Close of the Seventeenth Century ∕ Ed. by N. Canny. Oxford: New York, 1998. P. 52.
говоре», якобы заключенном Пенном с индейцами в Кенсингтоне под старым вязом (эта сцена изображена на известной картине Б.Уэста). Однако на самом деле имело место несколько соглашений (где именно — точно не известно) с отдельными племенами, в результате которых те на бумаге уступили англичанам обширные территории. Таким образом, права Пенна оказались как бы двусторонними: с одной стороны они основывались на покупке, с другой — на феодальном пожаловании.
Кроме этого в Английской Америке имели место и другие случаи более или менее формальной «покупки» индейских земель колонистами. Однако они, как правило, делались не по идейным (как у Уильямса и Пенна), а по практическим соображениям — чтобы избежать конфликтов с индейцами, установить с ними мирные отношения и т. п. Безусловно, рассматривая все без исключения случаи «покупки» индейских земель (по крайней мере, в XVII- XVIII вв.), следует иметь в виду, что индейцы понимали и трактовали их совсем не так, как европейцы. Поэтому, естественно, ни о каких равноправных сделках здесь говорить не приходится.
В отличие от англичан, французы не считали земли Северной Америки пустыми. Основная причина здесь заключалась в специфике самой французской колонизации континента и прежде всего в таких двух ее отличительных чертах, как малая численность колонистов и огромная роль пушной торговли. Помимо прочего эти черты влияли и на отношение французов к проблеме собственности на землю. Англичанам была нужна земля без индейцев. Соответственно индейцы рассматривались ими как нечто внешнее, как своего рода часть природы Североамериканского континента (причем не самая приятная). От этой «части природы» англичане стремились по возможности избавиться. Поэтому им было важно обосновать свои права не просто на земли, но именно на индейские земли, которые они хотели у этих самых индейцев отнять, от индейцев очистить и сделать исключительно своими. Кстати, это стремление английских колонистов безраздельно владеть землей отметили и сами индейцы. Естественно, что их это не только удивляло, но и возмущало. Было несколько случаев, когда индейцы набивали убитым в стычках англичанам рты землей, поскольку те, по их словам были «столь до нее алчны».
В Новой Франции сложилась совсем другая ситуация. Да, французы также хотели владеть землями в Северной Америке, но им было нужно, чтобы это были земли, населенные индейцами. Огромные
пространства североамериканского континента сами по себе большой ценности для Парижа не представляли. Что же касается французских колонистов, то их было так мало, что им вполне хватало тех действительно свободных земель, которые имелись в долине р. Св. Лаврентия, где индейское население было крайне немногочисленно (ирокезы, которых там в 1535 г. встретил Картье— в последующие десятилетия откочевали к югу). Даже в относительно небольшой по территории колонии Акадия между французами и индейцами никогда не возникало конфликтов по поводу земли. Аборигены занимали в основном внутренние районы, а колонисты осваивали полосу плодородных прибрежных болот (маршей). Наоборот, на Атлантическом побережье нынешних США английские (и голландские) колонисты в большинстве случаев обустраивались на землях, которые были заселены гораздо плотнее.
Соответственно французам в отличие от англичан не нужно было обосновывать свои права на индейские земли (точнее, на земли, на самом деле находившиеся под контролем индейцев и использовавшиеся ими). Конечно, и в Новой Франции собственниками земли индейцев никто не считал. Вся земля считалась собственностью короля как верховного сюзерена. Кстати, случаев покупки земли у индейцев во французских владениях было даже меньше, чем в Английской Америке. Но зато в Новой Франции объективно сложилось гораздо более уважительное отношение к индейской собственности на землю (хотя, конечно бывали исключения). Контекст (французской колонизации не предусматривал лишения индейцев «реально» занимаемых ими земель.
* * *
Европейско-аборигенные контакты в Сибири и Северной Америке, как и русская, английская и французская экспансия в целом, базировались на весьма разнородном комплексе идей, представлений, практик. Конечно, в первую очередь европейцы использовали то, что было им известно и что они уже применяли. В то же время имели место заимствования, а также создание новых объяснительных схем, новых подходов, церемоний и т. д.
Общим моментом для англичан, французов и русских было использование религиозной аргументации. И одни и другие и третьи, с одной стороны, на словах подчеркивали, что распространение христианства, принесение его на новые территории — важнейшая
цель их деятельности в новых землях; а с другой стороны, рассматривали факт отсутствия у аборигенов «истинной веры» как повод и законное основание для того, чтобы водвориться среди них.
Во всех трех рассматриваемых нами случаях мы видим стремление европейцев подвести под свои действия также определенный юридический базис. Он не был одинаковым — и в связи с тем, что русские, англичане и французы принадлежали к разным правовым культурам, и в связи с тем, что характер, цели их экспансии, обстановка, в которой она протекала, также были различными. Англичане, поскольку им были нужны индейские земли, прежде всего обосновывали свое право на захват этих земель и объясняли себе и всему миру, почему индейцы не обладают правом собственности. Со своей стороны русские, заинтересованные в первую очередь в объясачивании сибирских аборигенов, стремились обосновывать именно свое право требовать ясак. Французам не нужна была индейская земля, и они не собирали с коренного населения дань, однако им было важно закрепить за собой контроль над речными коммуникациями североамериканского континента — отсюда стремление провозгласить себя законными хозяевами крупнейших рек.
Русские, в отличие от французов и англичан, практически не апеллировали к праву первого открытия и реального владения. Во- первых, в России (по крайней мере, в допетровское время) понятие «открытие» и его содержание не нагружалось таким смыслом и не имело такого значения, как в Западной Европе[460]. Во-вторых, те государственные образования, с которыми русские сталкивались в ходе своего продвижения в глубь Северной Азии, также не апеллировали к праву первого открытия и не обосновывали им свои права. Лишь когда русские в середине — второй половине XVIII в. столкнулись с необходимостью отстаивать свои интересы и притязания перед лицом тех же англичан (в Русской Америке), то тогда они также стали ссылаться на право первого открытия.
То же самое касается и церемоний вступления во владения. В. Кивельсон проводит параллель между французскими церемо
ниями и принесением шерти в Сибири171, однако, с нашей точки зрения, несмотря на элементы внешнего сходства, это все же были явления различного порядка — русские заставляли аборигенов «в татарском стиле» приносить присягу сюзерену, а французы вступали во владение землями. Здесь опять-таки можно заметить, что русские стали использовать «вступление во владение», когда у них возникла необходимость обосновать свои территориальные притязания перед лицом европейцев — во второй половине XVIII в. на Чукотке и в Русской Америке стали устанавливаться различные символы своих притязаний (столбы с гербами и надписями, таблички и т. п.).
Все перечисленные нами аргументы придавали и русским, и англичанам, и французам уверенность в том, что у них есть законное право управлять аборигенами, применять против них силу, подчинять их своей власти, навязывать им определенную модель социального поведения и т.п.172 Однако коренные жители Сибири и Северной Америки по-своему трактовали действия европейцев и далеко не всегда безропотно соглашались с предлагаемыми им схемами.
Еще по теме § 2. Идейно-правовая основа европейско-аборигенных контактов:
- 23) Культура в России в первой половине ХIX в.: национальная основа, европейские влияния. (21)
- ПТОЛЕМЕЕВСКИЙ ЕГИПЕТ И СЕВЕРНОЕ ПРИЧЕРНОМОРЬЕ в III в. до н. э. (К вопросу о контактах)
- ПРОБЛЕМА ЭТНИЧЕСКОГО КОНТАКТА
- 14 Идейно-политическое и общественное движение в 1 половине Х1Х в. Декабристы.
- НЕКОТОРЫЕ ОСОБЕННОСТИ ЭТНИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ ХОРВАТОВ (О КОНТАКТАХ C РИМСКОЙ КУЛЬТУРОЙ)
- Международно-правовые отношения
- ПРАВОВОЕ ПОЛОЖЕНИЕ РАБОВ В ДЕЛАХ ОБ УБИЙСТВЕ* (Афины V—IV вв. до н. э.)
- 8. СОЦИАЛЬНЫЕ ОСНОВЫ ХРИСТИАНСТВА II— V вв.
- 11. Государственно – правовые и социальные преобразования Екатерины 2. «Просвещенный абсолютизм». «Золотой век русского дворянства».
- Глава 1 РЕЛИГИЯ ЗАЛОЖИЛА ОСНОВЫ ДРЕВНЕЙ СЕМЬИ
- Расселение славян по Восточно-Европейской равнине.
- 15. Манифест 17 октября 1905 г. Ведущие политические партии начала ХХ в и основы их программ
- Сравнительная характеристика европейских племен
- ЗНАКОМСТВО С ЕВРОПЕЙСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИЕЙ. РАЗВИТИЕ НАУКИ
- Экономика европейских племен
- ГЛАВА 1 АМЕРИКА ДО НАЧАЛА ЕВРОПЕЙСКОЙ КОЛОНИЗАЦИИ
- Стратиграфия курганов Северной Осетии - основа периодизации кубано-терской культуры в конце III - начале II тыс. до н.э.
- 10) Европейский союз – состав, назначение, основные направления его деятельности, перспективы развития.