<<
>>

§ 2. Идейно-правовая основа европейско-аборигенных контактов

Вступая в какое-либо более или менее устойчивое взаимодей­ствие с аборигенами (неважно — мирное или немирное), европейцы должны были хотя бы приблизительно представлять себе, на каком идеологическом, моральном и правовом основании базируются их действия.

Очевидно, что вопрос «По какому праву и с какой целью русские, англичане, французы куда-либо пришли, с кем-либо нача­ли войну, от кого-либо требуют дань и т. п.?» — мог явно или неяв­но звучать с трех сторон. Во-первых, от самих участников коло­низационного процесса (и жителей стран-колонизаторов в целом).

Во-вторых, от других государств-участников международных от­ношений (по крайней мере, тех, с которыми поддерживались кон­такты, и мнение которых было необходимо учитывать). В-третьих, от самих аборигенов. Ответ на подобный вопрос мог быть для всех один, а мог и варьироваться в зависимости от того, кто именно его задавал. Сейчас мы остановимся прежде всего на тех ответах и объ­яснительных схемах, которые имели «внутреннее» использование, т. е. были адресованы аборигенам и «самим себе» (проблема между­народно-правового обоснования «прав» той или иной державы на присоединение и колонизацию какой-либо территории не входит в проблематику этой главы, хотя ее отдельные элементы, безусловно, необходимо учитывать).

Как известно, основное содержание русской политики в отно­шении сибирских народов в рассматриваемый нами период заклю­чалась в обложении их ясаком в пользу Москвы и установлении с ними торговых контактов. Других задач — обратить в христиан­ство, русифицировать, «цивилизовать», привить качественно иной образ жизни и т. п. — первоначально не ставилось, так же как на­прямую не ставились задачи по «очищению» от аборигенов тем или иным способом какой-либо территории. Соответственно нам надо выяснить: каким образом русские обосновывали свое право на на­ложение и сбор ясака с аборигенов и объясняли это самим себе и потенциальным «ясачным инородцам»?

Говоря о ясачной политике и о характере взаимодействия рус­ских и аборигенов Сибири в целом, ряд исследователей (как оте­чественных, так и зарубежных) отталкивается от известного тези­са евразийцев о Московской Руси как преемнице монголов[393].

Так, Г. В. Вернадский утверждал, что с середины XVI в. «на новой фазе политического объединения Евразии московские цари выступали в роли наследников Чингисхана»[394]. Немного другими словами эту же мысль сформулировал Р. Пайпс, отметив, что признание Ка­зани, Астрахани, Сибири неотъемлемыми вотчинами Московского царя «могло означать лишь одно -- он [царь] смотрел на себя как на наследника Золотой Орды»[395]. Применительно к Сибири этот те­зис взяла на вооружение Л. И. Шерстова, которая пишет, что «пер­

вые московские цари на деле ощущали себя преемниками монгольских ханов». Отталкиваясь от этого, она делает вывод, что «население Сибири рассматривалось как наследственное владение (улус, вотчина), а предприятия Москвы по отношению к Кучуму и его Сибирскому ханству являлись не чем иным, как стремлени­ем вернуть захваченное узурпатором достояние, примерно наказав “воровского царя-изменника”»[396][397][398]. По поводу сибирских аборигенов Л. И. Шерстова отмечает, что они считались «заведомо подданны­ми», но как бы «отпавшими», в соответствии с чем их и надле­жало «подвести под высокую государеву руку». Таким образом, в государственном понимании покорение Сибири сводилось к «воз­вращению» ее в подданство Московскому государю, прежде всего к механическому, желательно поголовному объясачиванию корен­ного населения10*’. В подкрепление своих выводов Л. В. Шерстова также указывает на то, что основные элементы «социально-адми­нистративной и аборигенной политики» Москвы — присяга-шерть, аманатство, ясак, — во-первых, были известны в дорусской Сибири, а во-вторых, «в самой российской государственности они появились отнюдь не без воздействия Золотой орды или, во всяком случае, по 107

ее примеру.. . » υ.

С некоторыми приведенными выводами Л. В. Шерстовой мож­но согласиться. Действительно в соответствии с русскими право­выми представлениями того времени завоеватель имел полное пра­во обложить население завоеванных территорий данью, т.

е. яса­ком. Институт ясака при этом имел двойственный характер — ма­териальный — как определенная совокупность материальных цен­ностей, переходивших от данника к завоевателю / покорителю, и нематериальный — как символ подчинения того или иного сообще­ства русской власти. Хотя этот институт был, безусловно, знаком русским еще с домонгольских времен, в рассматриваемую эпоху представления русских о ясаке, очевидно, базировались прежде все­го на их тяжелом собственном опыте времен монголо-татарского ига, которое помимо прочего наложило свой отпечаток в том числе и на политические институты и политические представления Мос­ковской Руси, отпечаток, сохранявшийся в течение очень долго­

го времени. Соответственно перефразируя тезис Г. В. Вернадского, можно сказать, что на евразийском пространстве русские выступи­ли также в качестве наследников тех институтов и политических практик (о методах пока речь не идет), которые применялись та­таро-монголами—сбор дани-ясака с покоренных народов, взятие у них заложников-аманатов, принесение ими клятвы или присяги- шерти.

Применительно к Сибири чрезвычайно важным моментом был факт прибытия в Москву в 1555 г. послов сибирского хана Едиге- ра, просившего царя принять его в подданство и обещавшего пла­тить ясак. Просьба была удовлетворена—«Государь пожаловал, взял князя сибирского и всю землю в свою волю и под свою ру­ку и дань на них положить велел»[399]. Это дало основание в том же году включить в царский титул фразу «и всея Сибирския зем­ли повелитель» (до этого в титуле русских царей, а ранее великих князей упоминалось только о пограничных землях западной Сиби­ри, притязания на которые были унаследованы еще от Новгорода). Соответственно с этого момента сибирское ханство (как часть «ор­дынского наследства») стало рассматриваться как законное владе­ние московских царей, хотя при этом фактически оно оставалось независимым. Очевидно, что действия Едигера были продиктова­ны стремлением сохранить свою власть над Сибирским ханством, оказавшимся в то время в сложной внутренней и внешней ситуа­ции, и получить от Москвы помощь в борьбе со своим соперником — Кучумом.

Ради этого он в 1557 г. еще раз подтвердил, что будет на­ходиться в «холопстве» у царя и платить ему дань. Однако расчеты Едигера не оправдались — никакой помощи ему оказано не было, в 1563 г. он потерпел поражение от Кучума и был убит[400].

Соответственно теперь, когда Кучум захватил власть в Сибир­ском ханстве и что самое главное — отказался признать свою зави­симость от русского царя и выплачивать дань, Москва могла на законном основании начать с ним войну, как с «узурпатором» и «изменником», посягнувшим на права «законного» владельца и по­велителя Сибирского ханства — русского царя. Соответственно по­сле окончательного разгрома Кучума и водворения на территории Сибирского ханства русские считали себя в праве как победители

и законные владетели требовать с местного населения ясак анало­гично тому, как это делали татары.

Однако Сибирское ханство Кучума занимало только небольшую часть территории Западной Сибири (земли в низовьях Тобола и по среднему течению Иртыша), и война с ним в целом завершилась никак не позднее конца XVI в. Русские же и после этого продол­жали свое продвижение «встречь солнцу», объясачивая (по татар­ским лекалам) аборигенов —в том числе и тех, которые не имели никакого отношения ни к Сибирскому ханству, ни к татаро-мон­гольским государственным образованиям в целом. Здесь мы позво­лим себе возразить Л. И. Шерстовой и укажем, что далеко не все «иноземцы» были знакомы с понятием «ясак», в частности народы Восточной Сибири не имели о нем ни малейшего представления. Так, встретившись в середине 1640-х годов с тунгусами, русские обнаружили, что те «того не знают, что государю ясак платят». Аналогичные заявления русским приходилось слышать от чукчей, ительменов и др.[401]

Однако можно предположить, что и после разгрома Сибирско­го ханства, русские продолжали рассматривать свое продвижение по Северной Азии именно как процесс, по институциональной фор­ме аналогичный монголо-татарскому завоеванию. Доказательством этого служит как раз объясачивание «инородцев», которое в лю­бом случае представляло собой насильственное действие, на что указывал С.

В. Бахрушин[402]. Право на ясак базировалось на силе, на праве завоевания («взять за саблею» — по выражению того вре­мени). Да, это не обязательно было непосредственное применение силы — порой было достаточно угрозы ее применения или военной демонстрации. Однако сила в любом случае присутствовала — она одинаково подкрепляла и «ласку» и «жесточь» в отношении або­ригенов.

Очевидно, здесь свою роль сыграли такие факторы, как из­вестная неопределенность самого понятия «Сибирь», и объективно имевшаяся геополитическая возможность территориального «рас­ширения», «растягивания» этого понятия. Если во второй половине XVI в. под Сибирью русские подразумевали прежде всего именно территорию «кучумова юрта», то затем Сибирью стали называть и другие земли Северной Азии, расположенные в сотнях и тысячах

километров к востоку и к северу от бывшего Сибирского ханства. И только во второй половине XVII в. это название, наконец, охва­тило ту территорию, которую принято называть исторической или Большой Сибирью. В этом «растягивании» понятия Сибирь заклю­чался чрезвычайно важный политико-правовой смысл, поскольку русские считали, что они имели право на территорию с этим на­званием. Иначе говоря, русские считали, что они вели справедли­вую «законную» войну с Сибирским ханством Кучума, террито­рию которого они по праву могли оккупировать, а население — объ- ясачивать. Соответственно земли, расположенные «за» Сибирским ханством с населением, не имевшим своей государственности и не находившимся под властью других государственных образований, по сути приписывались к нему, объявлялись «Сибирью» (т. е. как бы продолжением ханства) и именно на этом основании «законно» занимались («приискивались»), «приводились под государеву цар­скую высокую руку» и объясачивались русскими. Так продолжа­лось до тех пор, пока русские не достигли территорий, находивших­ся в сфере военно-политического влияния других государственных образований (Китая, Монголии, Джунгарии и т.п.). Это уже была не Сибирь — Сибирь «закончилась» там, докуда можно было до­браться и где можно было утвердиться, не вступая в крупные кон­фликты с другими сильными игроками.

При этом «подвижность» границы сохранялась на протяжении всего рассматриваемого на­ми периода (здесь Д. Я. Резун проводит аналогию с американским «Фронтиром»[403]). При этом следует отметить, что в «буферной» зоне сложился и существовал вплоть до середины XIX в. фено­мен «двоеданничества»[404]. Конечно, свою огромную роль сыграл и тот факт, что народы, обитавшие во внутренних районах Северной Азии, не имели своей государственности.

Все это прекрасно осознавали в Москве, что подтверждается правительственными распоряжениями, подобными тому, что было дано в феврале 1651 г. кузнецкому воеводе Баскакову. Последнему приказывалось «ходить для промыслу на наших непослушников, на саянских киштымов с нашими кузнецкими людьми войною» и привести их в подданство, но лишь в том случае, «а те будет Са­янские киштымы не мунгальские и не колмацкие, и не киргизские,

а живут они собою и под царскую высокую руку привести их моч- но»[405][406]. Иначе говоря, «нашими непослушниками», которых надле­жало «приводить под высокую царскую руку», считались только те аборигены, которые не зависели от других государственных об­разований (и естественно не имели своих), т. е. фактически с точки зрения представлений того времени были как бы «ничейными», а значит потенциально русскими. «Многие люди, а не владеют ими никто» —так в начале 1630-х годов писал о якутах упоминавший­ся нами товарищ Мангазейского воеводы А. Ф. Палицын, активно выступавший за скорейшее подчинение Приленского края110.

Говоря об изменении границ понятия «Сибирь», можно про­вести определенные параллели с тем, как расширялось (а иногда наоборот сужалось) толкование многих географических названий в колониальной Северной Америке. Например, термин «Канада», первоначально обозначавший лишь долину р. Св. Лаврентия, на которую французы имели законное, с их точки зрения, право, ос­нованное на факте первого открытия и так называемого реально­го владения, постепенно стал ими распространяться на все более и более обширную территорию к северу от Великих озер вплоть до побережья Гудзонова залива (а уже в XIX в. вообще «добрался» до Тихого океана). В свою очередь, ассоциировавшийся с испански­ми притязаниями термин «Флорида», первоначально обозначавший весь юго-восток современных США, по мере развития английской и французской экспансии в этом регионе «сузился» до собствен­но полуострова Флорида и небольшой полосы прилегающей к нему территории.

Итак, московская «объяснительная схема» в значительной сте­пени основывалась на том представлении, что все не имеющие какого-либо четкого государственно оформления или не зависимые от третьих стран территории Северной Азии русскими автомати­чески «приписывались» к Сибири, т. е. рассматривались как «про­должение» Сибирского ханства, на которое русские имели законное право. Это право основывалось на принятии в подданство Едиге- ра и на завоевании владений Кучума; результаты и того и друго­го были должным образом отражены в царском титуле. Все это давало русским право требовать ясак с населения Сибири — тер­

ритории, которая с правовой точки зрения уже рассматривалась ими как законно им принадлежащая (хотя на практике контроль над ней еще установлен не был), поскольку ими уже действитель­но было «юридически», а затем и фактически присоединено то, что они считали ее ядром — Сибирское ханство. Таким образом, с точки зрения русских аборигены жили на земле, которая уже была цар­ской «вотчиной». Просто по своему неведению они еще не знали об этом и эту «ошибку» следовало исправить. Отсюда первоначальное отношение к сибирским аборигенам (в том числе к народам ранее абсолютно неизвестным русским), не только как к «иноземцам», но как к «немирным», «ослушникам», «изменникам» и т. и., кото­рых надлежит привести в повиновение, символом которого и был ясак. То есть привести в то состояние, которое русские (опять-таки вслед за татаро-монголами) считали нормальным для населения справедливо присоединенной и завоеванной территории пребыва­ние в «холопстве» и уплата ясака. В таком подходе соединялись право и сила. Не случайно, когда в 1684 г. в Селенгинске посол от Очирой-хана требовал «отдать» ему бурят, которых он считал свои­ми людьми, ему было сказано, что буряты «искони вечные холопы» русских царей, «взятые и покоренные в ясачный платеж из-за меча войною»[407]. На нынешний взгляд вневременная «вечность» холоп­ства плохо вяжется с фактом «взятия и покорения», который дол­жен иметь конкретную временную привязку (подразумевающую, что до этого статус похолопленных был иным). Однако очевидно, что для современников это было вполне естественно — «вечность» (пусть и декларируемая) царских прав органично соединялась с имевшим место и время применением силы, основанным на этих правах.

Выражением этого подхода на практике было так называемое Государево жалованное слово, которое отправлявшиеся на «поиск новых землиц» отряды должны были сказать повстречавшимся им «иноземцам». Его суть состояла в том, чтобы побудить абориге­нов добровольно признать себя подданными царя и дать ясак. За это им обещалась защита и «милось» в виде подарков. В грамоте Петра Бекетова енисейскому воеводе Афанасию Пашкову об этом говорилось так:

«А буде они служилые люди найдут братских или тунгус­ских людей, и я по государеву указу велел им тех братских и тун­

гусских людей призывать под государеву царскую высокую руку и ясак с них государев собирать и велел им сказать государево жало­ванное слово, чтоб они братские и тунгусские люди и мунгальские люди были под государевою царскою высокою рукою и жили бы по своим урочищам безстрашно, от государевых бы служилых людей не бегали»[408].

Варианты «жалованного слова» не сильно отличались друг от друга. Иногда в нем указывался его непосредственный адресат:

«... а велели тебе, князю Богдою, сказать государя нашего царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии милостивое жало- вальное слово, чтоб ты, князь Богдой, был под его государя наше­го царя и великого князя Алексея Михайловича, всея Русии само­держца, высокою руковю в вечном холопстве со всем своим родом и с-ыными даурскими князи, которые под твоим князь богдоевым княжением, и со всеми улусными людьми»[409].

Здесь вряд ли можно согласиться с утверждением американско­го историка Ю. Слезкина, который утверждал, что «нет оснований полагать, что царь и его служилые люди проявляли какой-либо ин­терес к заявлению своих прав на земли и людей так, как это делал Колумб в Новом Свете»[410]. Интерес был и вполне определенный. В этой связи более оправданна точка зрения другого американско­го специалиста —В. Кивельсон, которая указывает на неправомер­ность ссылок на «московское молчание» и полагает, что русские, точно так же как и другие народы, выработали определенный набор идей и практик, касающихся притязаний на сибирские земли, опи­раясь на свои собственные представления о собственности, власти и т. п. (правда, при этом нельзя не отметить, что сама В. Кивельсон основное внимание уделяет именно притязаниям на террито­рии)[411].

Что же касается «жалованного слова», то здесь, на наш взгляд, явно напрашивается определенная параллель с тем подходом, ко­

торого в эпоху Конкисты по отношению к индейцам придержи­вались испанцы. Они считали себя законными хозяевами Нового Света (на основании папских пожалований, международных до­говоров и права первого открытия[412]), а его жителей — поддан­ными испанской короны. При вступлении во владение теми или иными землями испанцы зачитывали их жителям специальный до­кумент «Requerimiento» («Предуведомление» или «Предписание»), написанный около 1512 г. известным юристом и знатоком колони­альной проблематики X. Паласиосом Рубиосом. В этом документе индейцам кратко «объяснялось» устройство миропорядка и гово­рилось, что их земли на «законном» основании переданы испан­цам папой, который является носителем высшей власти в мире («el senor del mundo»); и, что «их высочества [католические ко­роли, которые тогда еще не имели титула величеств] суть коро­ли и господа этих островов и материков в силу указанного да­ра». Соответственно самим аборигенам предлагалось либо «доб­ровольно» признать себя их подданными со всеми вытекающими отсюда последствиями — в том числе и с обязанностью принять католических миссионеров, платить налоги, подчиняться испан­ским законам и т.п., либо против них также на «законном» осно­вании—как против бунтовщиков — должна была быть применена сила[413].

На первый взгляд чтение «Requerimiento», смысла которого ин­дейцы, очевидно, не понимали, было абсурдом, на что обратили внимание еще современники, в частности Фернандес де Энсисо и Бартоломе де Лас Касас. Тем более что испанцы иногда действи­тельно собирали местных жителей и зачитывали им этот текст, а иногда ограничивались тем, что выкрикивали его в сторону берега с борта корабля или читали ночью, обращаясь к спящему селе­нию[414]. Однако очевидно, что этот документ создавался в первую очередь не для того, чтобы быть понятым аборигенами. Смысл его зачтения состоял в том, чтобы в глазах самих испанцев (и других европейцев) юридически «преобразовать» жителей Ново-

го Света из неизвестного (а значит, может быть, и потенциально способного на государственную / политическую организацию) на­рода в испанских подданных, к которым можно и должно приме­нять не международное, а внутреннее право. Соответственно лю­бое сопротивление индейцев после этого превращалось в наруше­ние испанских законов, с которым испанские власти имели пол­ное право бороться так, как они считали нужным. В целом же цель чтения «Requerimiento» была двоякой: с одной стороны, про­исходило наделение аборигенов правосубъектностью, позволяющее включить их в орбиту властных отношений, в центре которых сто­яла испанская корона; с другой, легитимация собственно испан­ских притязаний по отношению к потенциальным конкурентам (ес­ли они, конечно, обладали тем же складом юридического мышле­ния).

Примерно ту же цель преследовало оглашение «государева жа­лованного слова». Разница состояла в том, что испанцы, возмож­но, не всегда хотели, чтобы их услышали и поняли (хотя здесь то­же встречались разные варианты), тогда как русские же все-таки стремились добиться понимания со стороны аборигенов (насколь­ко им это удавалось — другой вопрос). Соответственно, если або­ригены подчинялись требованиям казаков и служилых людей — платили ясак, приносили шерть, давали аманатов—с точки зре­ния русских они вливались в число законопослушных подданных царя, становясь «ясачными инородцами» Московского государства (о том, как все это воспринимали сами аборигены, речь пойдет далее). До этого момента они тоже считались подданными (так как жили на земле, которая была законным владением царя), но просто еще «не знающими» об этом. Теперь же им формально от­водилось определенное место в российской социальной и государ­ственной структуре,—опять-таки по юридическому статусу отча­сти сходное с тем, которое занимали данники и улусники в татаро- монгольских государственных образованиях. Если же они оказыва­ли сопротивление, то против них должна была применяться сила, причем именно как против «бунтовщиков», выступающих против законной власти, а не как против враждебного государства. Не слу­чайно в инструкциях часто говорилось о лимитированном примене­нии этой самой силы — приводить в подчинение, смирять «ослуш­ников» следовало по возможности «небольшим разореньем», что­бы в конечном итоге их все-таки «под государеву царскую вы­сокую руку приводить и ясак с них и аманатов имать и к шер-

ти, что им под государевой царской высокой рукой быть в ясач­ном холопстве, против иных таких же ясачных иноземцов приво- 1 24

дать» .

Однако «Requerimiento» и «Государево жалованное слово» от­личались по одному важному моменту. В последнем никак не про­яснялся (т. е. не объяснялся аборигенам) вопрос о том, откуда у русских права на ясак. Видимо им это представлялось столь оче­видным, что об этом не считалось нужным упоминать.

Приведение «инородцев» в «ясачный платеж» сопровождалось церемонией принесения ими присяги — шерти, также явно унасле­дованной русскими от татаро-монголов. С точки зрения русских это подтверждало переход аборигенов из «враждебного» состояния в «мирное». Шерть обычно содержала в себе следующую деклара­цию:

«Яз, имерек, шертую по своей вере и за весь свой род государю сво­ему и царю и великому князю Алексею Михайловичу всеа Русии на том: быти мне и всему моему роду под его государевою царскою ру­кою в вечном прямом холопстве навеки неотступным без измены и служыти мне ему и прямити и добра хотети во всем в прав­ду безо всякие хитрости, и его государьского здоровья оберегать, и никакова лиха ему, государю, не мыслить и ясак ему государю с себя и з своих детей, и братьи, и племянников, и с улусных лю­дей, и с подросков, и з захребетников, по вся годы платить полной без недобору и ево государевых служилых людей в улусах своих не побивать и не грабить и от воров их от сторонных людей, которые государю чинятся непослушны, оберегать, и побивать их не давать и быть с его государевыми служилыми лудьми за один... »[415][416].

Некоторым народам Южной Сибири практика шертования бы­ла уже знакома (хотя понимали они ее по-своему), однако многие аборигенные сообщества сталкивались с ней впервые. В этом слу­чае русским приходилось, во-первых, объяснять им ее суть и содер­жание, а во-вторых, адаптировать к имеющимся представлениям, верованиям, обрядам и т. п.

Так, в Кунгурской летописи о действиях соратника Ермака Бог­дана Брязги говорилось: «И ясак собрал “за саблею”, и положил на стол кровавую и приказал в верности присягать государю-царю:

что они должны служить, и ясак платить каждый год и не пре­дать»[417].

В дальнейшем принесение шерть стало сопровождаться различ­ными магическими обрядами — питьем собачьей крови, поеданием земли, произнесением присяги на медвежьей шкуре, где лежали но­жи и топоры, хождением между половинами разрубленной собаки, питьем с золота и т. д. В 1636 г. енисейский казак Иван Колесни­ков описывал принесение шерти на Лене: «...рассечет собаку на полы и раскинет ее надвое, а сам идет в тот промежуток и землю в теж поры в рот мечет»[418]. В 1689 г. после заключения договора с русскими табунутские сайты в знак присяги «пищаль целовали о дуло, саблею собак рубили, за тое кровавую саблю лизали, по чаш­ке студеной воды пили и впредь до подтверждения к сим статьям они сайты руками своими закрепили»[419].

Очевидно, что эти обряды были не придуманы русскими, а заим­ствованы у аборигенов. В том же случае, когда заимствовать было нечего (как это было в северо-восточной Сибири) русские просто «приводили их [аборигенов] к присяге к ружейному дулу с таким объяснением, что тому не миновать пули, кто присягнет неискренно»[420]. В то же время сами русские, чтобы подчеркнуть важность момента и произвести должное впечатление на абориге­нов, во время принесения шерти также должны были присутство­вать в возможно большем числе, с оружием и «в цветном платье». Это же происходило в дальнейшем при сборе ясака.

Что же касается прав собственно на землю, то считалось, что она находилась в полной собственности государя, который мог распоряжаться ими по своему усмотрению. Как отметил еще Н. А. Фирсов, «правительство не признавало за прежними владель­цами инородческих земель права собственников: все было взято на Великого Государя и от него уже зависело, кому непосредственно владеть землею и на каких условиях. Сами инородцы должны были признать за государем это право и искать утверждения его властию своего права владения и пользования землей, которая до того бы­

ла их полной собственностью»[421]. При этом следует добавить, в соответствии с вышеописанной логикой обоснования русских прав на Сибирь и до перехода аборигенов в русское подданство никаких прав на занимаемые ими земли формально не признавалось.

Справедливость и законность прав русских на подчинение си­бирских земель (а следовательно и на объясачивание их населения) подкреплялась также религиозными аргументами. Правда, в наи­большей степени это относилось к завоеванию Сибирского ханства, а точнее, к оценкам этого завоевания в историописаниях того вре­мени. Так, согласно Есиповской летописи, Сибирское ханство было «взято» русскими «изволением Божиим». Аналогичные утвержде­ния встречаются и во многих других летописях: «Егда же изво- ли Бог передати християном Сибирское царство» (Хронографиче­ская повесть «О победе на бесерменского царя Кучума Муртозе- леева»), «Сибирь поручена Богом государю» (Строгановская лето­пись), «Область Бог покорил—Сибирское царство взяли» (Пусто- зерский летописец) и т. д.[422]

В летописях также подчеркивалось, что приход русских в Си­бирь был карой для «басурман»: «Богу изволившу месть воздати бесерменом, стужаху бо сии на многое время православным хри­стияном»[423]; «Мню же, яко сего ради посла Бог гнев свой на сего царя Кучюма и иже под его властию бысть, яко закона Божия не ведуще и покланяющеся идолом, и жрут бесом, а не Богу богом, их же не ведуще»[424]; «... так бо победита окаянных бусорман, бо­жий бог ев прииде на нъ за беззаконие их и кумиропокланяние» и т. д.

Соответственно приход русских в Сибирь — как уже упомина­лось в главе II — трактовался как выполнение Божественной мис­сии по «очищению» Сибири от «скверны». В результате «начашася в Сибирстей земли городы и острожки ставити и великия места распространятися, и святые Божии церкви воздвизатися, и право­славный христианская вера вкоренятися...»[425]. И в итоге, «аще

древле Сибирская земля идоложертвием помрачися, ныне же бла- гочестием сияя»100.

В представлении русских аборигенное население жило либо во­обще без веры или исповедовало «неправильную» веру («кумиро- покланяние»). Так, в Хронографической повести говорилось:

«... иных много разноязычных людей в том великопространном Си­бирском царстве. Сии же люди, аща и подобии образом человеком, но нравом и житием подобны зверем, не имеют бо закона: овии бо кланяются камению, инии же медведю, инии же древию, инии птицам. Сотворите бо от дерева птицы и звери, и змеи и сим по­клоняются. .. »[426][427].

В статье предшествующей Есиповской летописи содержалось несколько иное утверждение: «А ясачные люди остяки, язык у остя­ков нарымской и кедцкой один, веры и грамоты нет (курсив мой. — ТО. А.)»[428].

В этой ситуации русские как носители православия — единствен­но правильной веры — получали еще одно обоснование для своих действий по присоединению Сибири, по крайней мере, ее терри­тории. Конечно, объяснять объясачивание инородцев тем фактом, что они не православные, затруднительно (тем более, что русские и не были заинтересованы в их переходе в православие, так как тогда они могли перестать быть плательщиками ясака), однако это поз­воляло объявлять любые выступления аборигенов против власти православного царя незаконными и бороться с ними под лозунгом восстановления «Богом данного» порядка. Не случайно, как отме­тил А. С. Зуев, когда в летописях идет речь о сопротивлении рус­ским со стороны сибирских народов, то те зачастую фигурируют как «безбожники», «нечестивые», «поганые», «окаяннии», «злоче- стивые», «змеи», «ехидны», «звери», «волки», «псы», «свиньи» и т. д.[429]

Итак, идейно-правовое обоснование русской экспансии в Север­ной Азии базировалось как минимум на двух «опорах». Первая — «квази-юридическая», т. е. обоснование справедливости и законно­сти «прав» на объясачивание аборигенов, тем, что эти права, с точ­ки зрения русских, были унаследованы ими от Сибирского ханства,

в свою очередь, также законно ставшего владением Москвы. Вто­рая — религиозная, исходящая из представления о том, что Сибирь (как территория, пусть и с неопределенными границами) была пе­редана русским непосредственно по воле Бога, и что русские там выполняют священную миссию по распространению православия в земле, где его не знали.

* * *

В ходе своей экспансии в Северной Америке англичане и фран­цузы столкнулись с несколькими идейно-правовыми проблемами. Во-первых, им нужно было легитимизировать свое право на коло­ниальную экспансию в целом и притязания на те или иные терри­тории (а также их население) в частности перед лицом друг друга, а также «третьих» стран (в первую очередь, Испании и Португа­лии). Во-вторых, им также нужно было обосновывать свои пра­ва на земли, которые были населены индейцами и которые евро­пейцы иногда хотели просто поставить под свой контроль, а ино­гда стремились и полностью «очистить» от их прежних обитате­лей.

На начальном этапе (в период «исследования без колонизации», предшествовавший основанию первых постоянных поселений) пе­ред англичанами и французами наиболее остро стояла первая про­блема. И тем и другим нужно было опровергнуть подходы испанцев и португальцев, которые считали, что только они имеют законные права на земли, расположенные за пределами Европы (а также на жителей этих земель), и всеми способами, в том числе и выстраи­ванием юридических препон, пытались не допустить конкурентов к «колониальному пирогу». С конца 1520-х годов французы, а затем (уже в елизаветинское время) англичане начали выступать с кри­тикой испанских и португальских монополистических притязаний, отстаивая свое право вести за пределами Европы поиск новых, еще неизвестных европейцам земель и превращать эти «ничейные» и никем (т.е. «никаким христианским государем») не занятые земли вместе с их жителями в свои владения.

Основным аргументом, который использовали англичане и французы для обоснования своих прав на те или иные зем­ли, было право первого открытия. Под этим подразумевался не просто тот факт, что представители какой-либо державы пер­выми обнаружили какой-либо остров, берег, реку и т. п., но то,

что они сделали это «официально» — имея необходимые полно­мочия от властей, проведя при этом соответствующие церемо­нии, должным образом описали и зафиксировали свое открытие и т. п.

С одной стороны, европейцы понимали известную спорность притязаний, основанных на праве первого открытия. Не случайно появилось утверждение, что если следовать этой логике, то Европа должна принадлежать тому индейскому принцу, который первый отправит корабль к ее берегам[430]. С другой стороны, на протяже­нии всего рассматриваемого нами периода мир, в котором жили англичане и французы, оставался европоцентричным и поэтому и одни и другие всячески стремились доказать, что именно им при­надлежит пальма первенства, как в открытии всего Североамери­канского континента, так и тех или иных конкретных областей. Эту цель преследовали многочисленные исторические и географические работы о путешествиях и исследованиях, выходившие в обеих стра­нах. В них зачастую причудливым образом переплетались досто­верные факты и вымысел; достижения соотечественников преуве­личивались, а все сделанное представителями других стран наобо­рот замалчивалось.

Так, англичане, отстаивая свой приоритет в открытии Северной Америки, конечно ссылались на не подлежащий сомнению факт плаваний Джона Кабота, действительно в 1497 г. достигшего во­сточного побережья континента и действовавшего при этом с раз­решения короля. В то же время они часто упоминали и полумифи­ческого уэльского принца Мадока, якобы открывшего Новый Свет еще в 1170 г. (никаких доказательств этого нет, хотя легенда о Ма- доке существует до сих пор). Соответственно это позволяло англи­чанам утверждать, что они опередили не только французов, но и испанцев.

При этом бросается в глаза, что многие английские авторы XVII-XVIII вв. в своих сочинениях вольно или невольно стреми­лись прежде всего «задним числом» обосновать и подтвердить пра­ва Лондона на те земли, где уже существовали английские колонии. Так, во многих памфлетах (Р. Кашмен, У. Стрэчи и др.) подчерки­валось, что англичане (Дж. Кабот или кто-то другой) якобы пер­выми открыли все Атлантическое побережье североамериканского

континента от Флориды до Ньюфаундленда. На самом деле это не соответствовало действительности (первыми в этих местах по­бывали французы и испанцы), но появления таких утверждений требовала сложившаяся ситуация — речь шла о том регионе, где возникла основная цепочка английских колоний.

В свою очередь, французы апеллировали к приоритету Ж. Картье, который действительно был первым европейцем, про­никшим в залив и устье р. Св. Лаврения (в 1534 г.), и при этом обладал официальными полномочиями для совершения открытий и провел церемонии вступления во владение открытыми им земля­ми. В то же время часто звучали заявления о том, что французы посещали берега островов Ньюфаундленд и Кейп-Бретон еще за­долго до Колумба (хотя прямых доказательств этого нет, многие специалисты считали и считают, что в принципе это вполне могло иметь место). Так, в работе известного космографа XVI в. А. Теве говорилось о том, что «старые документы и мореходные книги сви­детельствуют о том, что французы открыли Америку еще в цар­ствование Карла VIII»[431].

Для обоснования своих притязаний на те или иные районы Но­вого Света англичане и французы активно использовали такой ин­струмент, как географические карты и названия. Очень часто на них изображалось не столько действительное, сколько желаемое положение дел. Таким образом происходила визуальная репрезен­тация прав и притязаний той или иной державы.

Например, английские и отчасти голландские картографы в XVII — первой половине XVIII в. стремились «отодвинуть» фран­цузские названия («Канада» и «Новая Франция») как можно даль­ше к северу и, по возможности, поместить их только на терри­тории долины р. Св. Лаврентия, а остальную территорию Север­ной Америки «закрыть» английскими названиями. Именно такую картину пытался донести до своих современников известный гео­граф и историк Семюэл Пёрчес. На его карте, опубликованной в 1625 г., полуостров Лабрадор и побережье Гудзонова залива бы­ли обозначены как «Новая Британия», на Атлантическом побе­режье было крупно написано «Вирджиния» и «Новая Англия» и только вдоль р. Св. Лаврентия шла небольшая надпись «Кана­

да»[432]. На французских и «профранцузских» картах наоборот все внутреннее пространство Североамериканского континента обозна­чалось как французское владение, о чем свидетельствовали «го­ворящие» надписи «Новая Франция», «Канада», «Луизиана» и т. п. Примером такого подхода может служить карта Н. Висхера (1680 г.), где английским владениям отведена только узкая при­брежная полоса[433].

«Законность» первого открытия подтверждалась разнообразны­ми церемониями вступления во владение, которые проводили ан­гличане и французы. Эти церемонии легитимизировали те ли иные колониальные предприятия как перед лицом «международного со­общества» того времени, так и в глазах самих их участников, а в определенной степени и индейцев (последнее прежде всего относи­лось к французским церемониям). При этом они были своего рода связующим звеном между теорией и практикой колониальной экс­пансии.

Французы, следуя примеру Картье, в знак вступления во вла­дение теми или иными местностями устанавливали там столбы или кресты с геральдическими лилиями и соответствующими надпися­ми. Так, в 1562 г. каменный столб в устье р. Сент-Джонс (сейчас штат Флорида) установил Жан Рибо. Позднее водружение этих знаков французского господства, стало, как правило, проводить­ся в присутствии местных индейцев. Оно также сопровождалось произнесением определенных заявлений, пением «Те Deum», тор­жественными молебнами, выкриками «Да здравствует король!» и ружейной пальбой. Затем обо всем произошедшем составлялся со­ответствующий акт, который передавался властям.

Так, Ла Саль во время своего знаменитого путешествия вниз по р. Миссисипи (см. главу I) 14 марта 1682 г. торжественно всту­пил во владение «Страной [индейцев] арканзасов». 9 апреля того же 1682 г., достигнув устья р. Миссисипи, он организовал еще бо­лее пышную церемонию вступления во владение всем бассейном величайшей реки Северной Америки. На берегу была установлена колонна с французским гербом и надписью: «Людовик Великий,

правящий король Франции и Наварры, девятого апреля 1682 г.». Французы в полном вооружении выстроились около нее и пропели «Те Deum», «Exaudiat» и «Domine salvum fac Regem». После этого Ла Саль произнес:

«Именем величайшего, могущественнейшего, неодолимого и побе­доносного монарха, Людовика Великого, Милостью Божьей коро­ля Франции и Наварры, четырнадцатого под этим именем, я сего апреля девятого дня, года тысяча шестьсот восемьдесят второго, на основании полномочий от Его Величества, которые я держу в своей руке и которые могут увидеть все, к кому они имеют отно­шение, именем Его Величества и наследников Его короны взял и беру сейчас во владение эту страну Луизиану, с ее сопредельными морями, гаванями, портами, бухтами, проливами и всеми нациями, народами, провинциями, городами, селениями, деревнями, рудни­ками, залежами, рыбными ловлями, реками, на всем протяжении упомянутой Луизианы от устья великой реки Св. Людовика, иначе называемой Огайо до устья реки Кольбера, или Миссисипи вплоть до ее впадения в море или Мексиканский залив и также до устья реки [Палмз] на основании заверений, которые мы имели от жителей этой страны, что мы являемся первыми европей­цами, которые спускались или поднимались по упомянутой реке Кольбера; сим отвергая всех тех, кто может в грядущем предпри­нять вторжение в любую из или во все упомянутые выше страны или земли в нарушение прав Его Величества, приобретенные с со­гласия наций здесь обитающих. О чем и обо всем остальном, что необходимо, я настоящим призываю в свидетелей всех, кто слышит „ ~ 143

меня н предъявляю нотариальный акт здесь составленный»

Затем под ружейный салют и приветственные крики он уста­новил рядом со столбом крест, а под него заложил свинцовую пла­стину с латинской надписью «Ludovicus Magnus regnat» («Людовик Великий правящий»). В завершение все присутствующие пропели гимн «Vexilla Regis»[434][435].

В этой церемонии и особенно в речи Ла Саля очень четко вид­ны все ключевые аргументы, использовавшиеся французами для обоснования своих притязаний на земли Нового Света. В первую очередь речь шла о реке, что имело для французов очень большое значение (открывший реку считался собственником всего ее бассей­на). Путешественник также упомянул о наличии у него официаль­

ных полномочий, и о факте первого открытия. Ла Саль достаточ­но четко обозначил границы территории, во владение которой он вступил. Церемония была проведена в присутствии индейцев, что должно было означать их согласие со всем ее смыслом и содержа­нием.

Англичане же практически не устраивали подобных «театрали­зованных представлений», хотя отдельные символические действия они все-таки совершали. Так, еще Джон Кабот во время своего пла­вания 1497 г. приказал водрузить флаги на месте своей первой и единственной высадки на североамериканском побережье. В 1583 г., когда сэр Хэмфри Гилбёрт прибыл на остров Ньюфаундленд, где он намеревался основать английскую колонию, он торжественно объ­явил о вступлении во владение этим островом от имени английской короны и приказал в знак этого преподнести ему «по английскому обычаю» кусок дерна и ветку дерева140.

В то же время англичане придавали не только практическое, но и символическое значение своей хозяйственной деятельности. Английские поселенцы в Америке стремились вначале огородить хотя бы часть земли, на которую они претендовали, изгородью (причем она обязательно должна была быть не менее четырех с половиной футов высотой), что в соответствии с английским обы­чаем служило подтверждением их прав собственности[436][437].

Возведение изгородей, правда, было связано, скорее, не столь­ко с самим правом первого открытия, сколько с подкреплявшим его так называемым принципом реального владения. Этот прин­цип заключался в том, что международно-признанные права на ту или иную территорию у какой-либо колониальной державы счита­лись возникшими только в том случае, если эта территория была не просто открыта представителями этой державы и провозглаше­на ее владением, но действительно стала осваиваться ею (там су­ществовали поселения, форты и т. п.). Первоначально этот принцип использовался для того, чтобы отвергать притязания испанцев, ко­гда те, отстаивая свои права на Новый Свет, наряду с другими аргументами, ссылались на приоритет Колумба. Известно, что ко­

роль Франциск I в свое время заметил испанскому послу, что «про­плыть мимо [какой-либо земли) и бросить на нее взгляд — это еще не значит получить на нее право владения»[438]. Королева Елиза­вета 1 неоднократно подчеркивала, что признает за испанцами и португальцами права только на те земли, которые находятся в их «реальном владении» (real possession), подчиняются им или платят дань[439].

В дальнейшем этот принцип получил большое распространение и в теории и в практике английской колониальной экспансии. Так, в начале XVII в., когда первые английские колонии в Северной Америке еще только создавались, англичане стремились доказать, что они «находятся здесь с давних пор», «без всякого перерыва» и именно это дает им право «управления или господства» («rule or dominion») в этих землях[440]. Спустя полтора века, когда могуще­ственная Британская империя уже стала реальностью, Артур Юнг писал: «Ничто, кроме владения в виде колонии, поселения или кре­пости, не позволяет теперь давать права на открытые [земли]»[441].

Следующим важным моментом, уже непосредственно связан­ным с тем или иным конкретным колониальным предприятием, было издание для него соответствующих правоустанавливающих документов — хартий, патентов, пожалований и т. п. Там помимо прочего формулировались официальные цели создания той или иной колонии, а также обосновывались права метрополии на вла­дение землями, выделенными для этой колонии земли. На протя­жении рассматриваемого нами периода Лондон и Париж издали по нескольку десятков такого рода документов — правда, далеко не все они были реализованы на практике. В то же время издание этих хартий и патентов (в том числе и тех, за которыми не последовало основания каких-либо поселений, или они быстро прекратили свое существование) само по себе также рассматривалось как подтвер­ждение прав и притязаний англичан и французов на земли в Новом Свете.

С середины XVI до середины XVIII в. английские власти в це­

лом издали существенно больше колониальных пожалований, чем французские. Отчасти это было связано с объективно большим чис­лом участников колонизационного процесса, отчасти —с тем, что согласно действовавшему в Англии обычному праву, английские подданные не могли от своего имени вступить во владение какой- либо территорией, пусть и расположенной за пределами страны. Считалось, что все, что они приобретали — они приобретали для короны. Соответственно для того, чтобы их действия считались за­конными, было необходимо, чтобы этим действиям предшествовало пожалование, исходящее от короны, как от верховного собственни­ка всех земель[442].

Английские колониальные пожалования часто (особенно на на­чальном этапе колонизации) носили спекулятивный характер. На­пример, один из первых документов такого рода — патент, выдан­ный в 1578 г. от имени Елизаветы I сэру Хэмфри Гилбёрту, вообще не содержал упоминания о каких-либо конкретных географических объектах. Там просто говорилось о том, что Гилбёрту предоставля­ются все права и полномочия, необходимые для основания колонии в любой «варварской» стране, не находящейся во владении другого христианского государя. После основания поселения в выбранном им месте все прилегающие земли в радиусе 200 лиг также должны были стать его владением. В 1584 г. аналогичный патент получил сэр Уолтер Рэли.

В дальнейшем в английских колониальных документах жалу­емые территории стали получать более четкую географическую «привязку». В то же время ряд хартий и патентов, относящихся к Северной Америке, сохранял откровенно спекулятивные свойства. Прежде всего это относилось к тем пожалованиям, где говорилось о территориях, ограниченных только лйниями параллелей и про­стирающихся от Атлантического побережья через весь континент на запад до «Южного моря» (т. е. Тихого океана). Следует учи­тывать, что на протяжении всего рассматриваемого нами периода представления о внутренних районах современных США и Кана­ды, особенно о землях к западу от Миссисипи, а также об истинной протяженности Североамериканского континента с запада на во­сток оставались достаточно смутными (пересечь весь континент по суше в умеренных широтах европейцам впервые удалось только в

самом конце XVIII в.). Тем более это относилось к первой поло­вине-середине XVII в., когда были изданы такие «трансконти­нентальные» пожалования, как Вторая и Третья хартии Вирджи­нии (1609 и 1612 гг. соответственно), патент Совета Новой Англии (1620 г.), хартия Компании залива Массачусетс (1629 г.), хартия Коннектикута (1662 г.), хартии Каролины (1663 и 1665 гг.) и др. Одновременно в Лондоне издавалось множество других пожалова­ний, в которых речь шла о более или менее четко определенных территориях в Северной Америке, прежде всего на ее Атлантиче­ском побережье. Если все эти хартии и патенты буквально соотне­сти с географической картой, то получилась бы явная чересполоси­ца — очень многие участки континента оказались бы в составе сразу нескольких английских колоний; владения испанцев в Мексике бы­ли бы существенно урезаны; для французских и голландских коло­ний вообще не осталось бы места. В целом английские пожалования (если понимать их хартии буквально) охватывали все пространство Североамериканского континента между 29-й и 52-й параллелью, а также все побережье Гудзонова залива.

Французские пожалования также носили весьма масштабный характер. Правда, о трансконтинентальных «полосах», подобных английским, речь там шла достаточно редко. О территории меж­ду двумя параллелями (40-й и 46-й) говорилось только в патенте основателя Акадии Пьера дю Га де Мона, выданном ему в 1603 г. Зато Компания Новой Франции в 1627 г. получила хартию, соглас­но которой ей в феодальную собственность жаловались следующие территории:

«форт и поселение Квебек со всей страной Новая Франция, называ­емой Канада, весь берег Северной Америки, от Флориды, которая заселялась при предшественниках Его Величества, от берега моря до Полярного круга по широте, и от Ньюфаундленда до большого озера, называемого Тихим Морем, и оттуда вглубь земель и вдоль рек, которые там протекают и впадают в реку, называемую рекой Св. Лаврентия или Великой Рекой Канады, и всех других рек, ко­торые впадают в море, земли, недра, реки, острова, пруды и все пространство этой страны в длину и ширину в той степени и столь далеко, как будет возможно распространить и сделать известным имя Его Величества»[443].

В 1664 г. преемница Компании Новой Франции — Компания За­падных Индий — получила в качестве феодального владения всю Новую Францию от Гудзонова залива до Вирджинии и Флориды (кроме того, ей были пожалованы обширные владения в других частях света).

Как видим, французские пожалования также охватывали прак­тически всю территорию Североамериканского континента к се­веру от Мексики. Следует также подчеркнуть, что французы в отличие от англичан придавали особое значение рекам, так как придерживались той точки зрения, что открытие какой-либо реки и официальное вступление во владение ею автоматически обеспечивают права на весь бассейн этой реки и ее притоков. Не случайно многие патенты губернаторов и наместников Новой Франции содержали упоминание о р. Св. Лаврентия и ее при­токах—ведь именно там располагалось ядро французской коло­нии. В дальнейшем французы считали, что факт открытия и вступления во владение Великими озерами и р. Миссисипи дает им право на огромные внутренние пространства Североамерикан­ского континента — Луизиану и так называемую Верхнюю стра­ну-

Что касается подтверждения прав на территории в Северной Америке религиозными аргументами, то этим наиболее активно пользовались англичане. Официально основной целью английских колониальных предприятий, почти всегда провозглашалось распро­странение христианства на новые пространства и / или среди язы­ческих народов. Об этом говорилось в вышеупомянутых колони­альных хартиях и патентах, это подчеркивалось в официальных заявлениях, об этом писалось в пропагандистской литературе того времени.

Так, в первой Хартии Вирджинии (1606 г.), говорилось, что ини­циаторы создания английской колонии в Северной Америке, бы­ли проникнуты «желанием свершения по воле Провидения столь благородного дела, какое только возможно». Это дело состоя­ло в «распространении христианской религии тем народам, ко­торые до сих пор живут во мраке и в плачевном неведении Бо­жественной истины и Божественного слова». Во второй Хартии Вирджинии (1609 г.) указывалось, что «главный результат, кото­рый только можно желать или ожидать от этого предприятия (со­здания колонии. — Ю. А.) — это обращение людей в этих краях к почитанию истинного Бога и Христианской религии». Эта же са­

мая фраза дословно повторялась в Патенте Совета Новой Англин (1620 г.)[444].

В выпущенном в 1610 г. памфлете с красноречивым названием «Истинное и искреннее объяснение назначения и целей поселения, основанного в Вирджинии» говорилось: «Основная и главная за­дача (этой колонии] состоит в том, чтобы наставить и крестить в Христианскую Религию и распространением Слова Божья вырвать из рук дьявола множество бедных и отверженных душ, обреченных на погибель в почти неодолимом невежестве»[445].

Помимо необходимости распространения христианства, англи­чане ссылались также на то, что перед ними стоит задача распро­странения «цивилизации», поскольку индейцы с их точки зрения были «дикарями». Английские теоретики и пропагандисты коло­ниальной экспансии постоянно подчеркивали, что аборигены «не трудолюбивы, у них нет ни искусства, ни науки, ни умения или способности использовать землю или ее дары, но [они могут лишь] все портить и гноить»[446]. Соответственно в английских официаль­ных документах, начиная с Первой хартии Вирджинии, говорилось, что индейцев необходимо привести к «человеческой цивилизации и правильному мирному управлению»[447]. В одном из памфлетов на­чала XVII в. читаем: «...сколь счастлив будет тот муж, который сможет привести этот народ от животного состояния (brutishness) к цивилизации... »[448].

В различных французских официальных документах также до­статочно много писалось о распространении христианства. Одна­ко в отличие от англичан французы говорили об этом более сдер­

жанно и не «выпячивали» религиозные аргументы. Это тем более удивительно, если учесть, что на практике французы занимались миссионерской деятельностью среди индейцев существенно актив­нее и успешнее англичан. Однако в их хартиях и патентах также часто упоминалось о людях, которые «живут безо всякого знания Бога» и о том, что то или иное предприятие осуществляется ради «торжества Христианского имени» и «разрастания Католической веры»[449]. Например, среди задач, ставившихся перед сьёром де Мо­ном согласно патенту 1603 г., на первом месте стояла следующая:

«.. .с помощью Бога создателя, подателя и защитника всех коро­левств и государств обратить, привести и наставить в истинной ве­ре людей, живущих в сей стране; тех людей — варваров, безбожни­ков, без веры и религии привести к христианству к восприятию и исповеданию нашей веры и религии и извлечь их из неведения и неверности, в коей они пребывают»[450].

В то же время можно предположить, что англичане в какой- то степени отдавали себе отчет, что все эти заявления отчасти — отговорки и / или пропагандистские штампы (помимо распростра­нения христианства в начале XVII в. в Англии много говорилось о необходимости «спасения» индейцев от угрозы установления над ними «испанской тирании»). При этом у англичан о распростра­нении христианства упоминалось и в пожалованиях, выдававших­ся приверженцам господствующей англиканской церкви, и в доку­ментах, адресатами которых были сторонники оппозиционных ей течений — католики (такие как владелец Мэриленда барон Балти­мор) или представители различных пуританских сект. У французов это проявлялось в меньшей степени —их экспансия в Новом Све­те носила преимущественно моноконфессиональный католический характер (хотя и тут имелись исключения).

С точки зрения англичан и французов распространение христи­анства было не только целью экспансии, но и одним из ее побуди­тельных мотивов. Сам по себе факт, что индейцы не имели никакой информации об «истинном Боге» и пребывали во «тьме» и «невеже­стве» становился с точки зрения европейцев прекрасным поводом для водворения в Новом Свете. Еще Р. Хэклуйт патетически вос­клицал, что «индейцы взывают к нам [англичанам] — придите и по­могите». В 1622 г. другой пропагандист английской экспансии в Се­

верной Америке Роберт Кашмен писал, что для обращения язычни­ков в христианство следует использовать все возможные средства, и так обосновывал законность создания колоний: «К нам [англича­нам] они [индейцы] не могут прийти, так как наша земля полна, к ним мы можем прийти, так как их земля пуста»[451].

Известный исследователь и пропагандист английской экспансии Р. Хэклуйт еще в конце XVI в. выдвинул тезис, согласно которому английский король, как «защитник веры», облечен властью распро­странять свой суверенитет на другие земли для «расширения Хри­стианской веры». Однако этот тезис, явно перекликавшийся с идеей о папском суверенитете и папских пожалованиях, распространения не получил (англичане в то время стремились полностью отмеже­ваться от католицизма и всего, что с ним было связано).

Более популярной в Англии стала идея, восходящая к так на­зываемой кальвинистской теории революции. Она заключалась в том, что любое владение, будь то право собственности либо право суверенитета, исходит из Божественной милости (а не Божествен­ного закона, как утверждала томистская теология). В соответствии с ней нехристиане и «неистинные» христиане не могли быть облада­телями прав. Таким образом, отвергались все права индейцев (как нехристиан) и католиков — представителей других колониальных держав (Испании и Франции), которые, с точки зрения англичан, были лишены Божественной милости.

Теперь мы уже вплотную подошли к проблеме обоснования прав на индейские земли или точнее прав на лишение индейцев их зе­мель. По понятным причинам наиболее остро эта проблема стояла перед англичанами в колониях на Атлантическом побережье США. Она решалась несколькими способами.

На самом раннем этапе (конец XVI —начало XVII в.) у англи­чан встречались упоминания о праве завоевания. Так, Р. Хэклуйт писал, что «нет более славных дел, чем завоевывать варваров, при­водить дикарей и язычников к цивилизации»[452]. Термин «завоева­ние» использовался, когда речь шла об основании поселений в Вир­джинии — первой английской колонии в Северной Америке. Однако

впоследствии англичане стали стремиться избегать ссылок на него. Отчасти это было связано с тем, что в конце XVII в. в англий­ской политической мысли стало складываться представление о том, что завоевание само по себе не может быть законным основанием для каких-либо последующих действий. В наиболее четком виде эту мысль озвучил Дж. Локк в знаменитых «Двух трактатах о прав­лении»: «завоевание столь же далеко от установления какого-либо правления, как разрушение дома — от постройки нового на том же месте»[453].

Англичане предпочитали использовать другой аргумент — тезис о том, что земли Нового Света изначально были свободными и неис­пользуемыми. Соответственно, придя на эти территории и вложив в них свой труд, англичане, таким образом, получали на них право собственности. Имеется много других свидетельств того, что ан­гличане рассматривали Северную Америку именно как ничейную и пустую землю. Так, в изданной в 1610 г. хартии «Компании пред­принимателей и колонизаторов городов Лондона и Бристоля для создания колонии или поселения на Ньюфаундленде» утвержда­лось, что король имеет право

«по естественному закону и закону наций королевской вла­стью владеть и совершать пожалования не делая зла никакому дру­гому монарху или государству, учитывая, что они не могут законно претендовать на суверенитет или право на те [земли), в связи с тем, что они остаются свободными и не находятся в реальном владении и не заселены какими-либо христианами или кем-нибудь еще»[454][455].

Десятилетие спустя в 1620 г. в Патенте Совета Новой Англии говорилось, что его получатели должны «расширять границы На­ших Владений и заполнять сии пустыни (to replenish those Deserts) (курсив мой. — Ю. А.) людьми, управляемыми законами и маги- 164

стратами» .

В аналогичном ключе еще с начала XVII в. высказывались мно­гие теоретики английской экспансии. Так, в 1622 г. Джон Донн за­явил членам Вирджинской компании: «По Закону Природы и по

Закону Наций земля, которую никогда никто не населял или кото­рая была совершенно заброшена (utterly derelicted), забыта и по­кинута прежними жителями, становится собственностью того, кто завладевает ею» .

Коренное население при том в расчет не принималось, так как с точки зрения англичан индейцы находились в «природном со­стоянии» и не были «политическими сообществами», права кото­рых аналогичны правам европейцев. Так, основатель Бостона и один из ведущих политических и духовных лидеров Новой Англии 1630-40-х годов Джон Уинтроп считал, что большая часть земель в Северной Америке подходит под определение vacuum domicilium, т. е. является юридически незанятой и ничейной. Индейцы, которые там живут, не «подчинили» себе эту землю методами, признанны­ми в английском праве, и таким образом не имеют на нее никаких естественных (natural) прав. Но они также не имеют на землю и гражданских (civil) прав, поскольку не имеют гражданского прав­ления (civil government). Отсюда следовал вывод Уинтропа: «Если мы оставим им [индейцам] достаточно для их использования, мы можем законно взять остальное, это будет более чем достаточно для них и для нас»[456][457].

Позднее эти идеи были развиты знаменитым философом и поли­тическим мыслителем Дж. Локком (имевшим самое непосредствен­ное отношение к английским колониальным предприятиям в Север­ной Америке). В своих работах — прежде всего во «Втором трактате об управлении» — он доказывал, что, выстраивая отношения с ин­дейцами, их на законных основаниях можно и должно не рассмат­ривать как «нации». С точки зрения мыслителя отношения евро­пейцев и аборигенов представляли собой контакты между легитим­ными политическими организациями, с одной стороны, и просты­ми индивидами, с другой. Локк также утверждал, что только труд превращает все предметы из «естественного» состояния в частную собственность. Он писал: «Что бы тогда человек ни извлекал из того состояния, в котором природа этот предмет создала и сохра­нила, он сочетает его со своим трудом и присоединяет к нему нечто принадлежащее лично ему и тем самым делает его своей собствен-

ностъю»[458]. По мысли Локка, с изобретением денег собственность стала мобильной, и это дало возможность цивилизованным обще­ствам приобретать гораздо больше прав, чем это могут отдельные нецивилизованные индивиды. Соответственно у индейцев, которые находятся в «докоммерческой» стадии развития, нет никаких прав на товары и земли, кроме той их части, которая нужна для их непосредственного выживания. Именно английские колонисты, ко­торые, по словам Р. Кашмена, «пахали, сеяли, жали», в результате всего этого приобрели права на земли, которые они заняли.

Все это перекликалось еще с одним тезисом Дж. Локка, кото­рый утверждал, что земля дана людям только для «усердного и рационального» использования. В противном случае вступает в си­лу понятие «res nullis», которое подразумевает, что любая ничейная вещь, в том числе и незанятая земля, остается общей собственность человечества, до тех пор, пока не начинается это самое «усердное и рациональное» использование. Индейское же пользование землей англичане не считали ни усердным, ни рациональным. Ведь або­ригены не возводили мощных строений, не имели многих других атрибутов, характерных для «цивилизованных» оседлых народов. С точки зрения англичан, индейцы, подобно диким зверям, только бродили по земле, что не давало им на нее никаких прав. Именно в этом смысле Северная Америка была «пустой» и, основываясь на принципе Vacuum Domicilium, англичане, как они считали, вполне законно стали ее собственниками.

При этом тот факт, что некоторые индейские племена занима­лись примитивным земледелием и вроде бы тоже «преображали» землю, не брался англичанами в расчет. Как отметил, еще в конце 1960-х годов У. Джекобс, колониальные власти предпочитали рас­сматривать индейцев как кочевых охотников, не имеющих никакого постоянного жилья и бродящих по огромным пространствам диких лесов. Это был очень удобный аргумент, который в дальнейшем ча­сто использовали американские власти вплоть до президентов - от Джона Адамса до Теодора Рузвельта[459].

Однако даже если англичане de facto признавали, что индейцы обрабатывают какие-то участки земли и значит все-таки владеют ими, то de jure собственностью индейцев эти земли все равно не

считались. Например, в Новой Англии собственностью юридически признавались только те земли, на которые их владелец мог предъ­явить пожалование от Компании Массачусетского залива. То есть, несмотря на то что на ней обитали люди, индейская земля была юридически незанятой. Это кстати позволяло не только отвергать все индейские права и притязания, но и в определенной степени пре­пятствовало попыткам отдельных колонистов приобретать землю в личную собственность путем покупки ее у индейцев. Такая сделка не имела смысла —была юридически ничтожной, так как индеец продавал то, что ему не принадлежало, на что не признавалось его права собственности.

Современные британские специалисты отмечают, что в XVII- XVIII вв. «мало англичан считало, что они пришли на земли, ко­торые кому-то принадлежали или, что они лишили кого-то его на­следственной собственности»169. В то же время именно в Англии и в ее североамериканских колониях со стороны отдельных выда­ющихся деятелей того времени впервые прозвучала критика вы­шеизложенного подхода к обоснованию прав собственности на ин­дейские земли. Так, еще в середине XVII в. о несправедливости и незаконности королевских пожалований земель в Новом Свете за­являл выдающийся мыслитель и проповедник Роджер Уильямс. С его точки зрения, эти земли по естественному праву составляли собственность индейцев, и тот факт, что они не обрабатывались, значения не имел. Индейцы использовали свои земли для охоты, точно так же как это делали собственники охотничьих угодий в Англии того времени (права собственности которых, естественно, признавались и защищались английскими законами). По мнению Уильямса, единственным законным основанием для приобретения прав собственности на земли в Новом Свете была их покупка. Имен­но на купленной у индейцев земле Уильямсом и его соратниками и последователями были основаны поселения Провиденс, Портсмут, Ньюпорт, Уорик, положившие начало колонии Род-Айленд.

Аналогичной точки зрения придерживался и основатель Пен­сильвании Уильям Пенн. Территория этой колонии была пожало­вана ему королем и являлась феодальным владением Пенна, од­нако он посчитал необходимым заключить с индейцами договор о покупке их земель. Существует красивая легенда о «великом до-

169The Oxford History of the British Empire: In 5 Vols. Vol. I: The Origins of Empire. British Overseas Enterprise to the Close of the Seventeenth Century ∕ Ed. by N. Canny. Oxford: New York, 1998. P. 52.

говоре», якобы заключенном Пенном с индейцами в Кенсингтоне под старым вязом (эта сцена изображена на известной картине Б.Уэста). Однако на самом деле имело место несколько соглаше­ний (где именно — точно не известно) с отдельными племенами, в результате которых те на бумаге уступили англичанам обширные территории. Таким образом, права Пенна оказались как бы двусто­ронними: с одной стороны они основывались на покупке, с другой — на феодальном пожаловании.

Кроме этого в Английской Америке имели место и другие слу­чаи более или менее формальной «покупки» индейских земель ко­лонистами. Однако они, как правило, делались не по идейным (как у Уильямса и Пенна), а по практическим соображениям — чтобы избежать конфликтов с индейцами, установить с ними мирные отношения и т. п. Безусловно, рассматривая все без исключения случаи «покупки» индейских земель (по крайней мере, в XVII- XVIII вв.), следует иметь в виду, что индейцы понимали и трак­товали их совсем не так, как европейцы. Поэтому, естественно, ни о каких равноправных сделках здесь говорить не приходится.

В отличие от англичан, французы не считали земли Северной Америки пустыми. Основная причина здесь заключалась в специ­фике самой французской колонизации континента и прежде всего в таких двух ее отличительных чертах, как малая численность ко­лонистов и огромная роль пушной торговли. Помимо прочего эти черты влияли и на отношение французов к проблеме собственности на землю. Англичанам была нужна земля без индейцев. Соответ­ственно индейцы рассматривались ими как нечто внешнее, как сво­его рода часть природы Североамериканского континента (причем не самая приятная). От этой «части природы» англичане стреми­лись по возможности избавиться. Поэтому им было важно обосно­вать свои права не просто на земли, но именно на индейские земли, которые они хотели у этих самых индейцев отнять, от индейцев очистить и сделать исключительно своими. Кстати, это стремле­ние английских колонистов безраздельно владеть землей отметили и сами индейцы. Естественно, что их это не только удивляло, но и возмущало. Было несколько случаев, когда индейцы набивали уби­тым в стычках англичанам рты землей, поскольку те, по их словам были «столь до нее алчны».

В Новой Франции сложилась совсем другая ситуация. Да, фран­цузы также хотели владеть землями в Северной Америке, но им бы­ло нужно, чтобы это были земли, населенные индейцами. Огромные

пространства североамериканского континента сами по себе боль­шой ценности для Парижа не представляли. Что же касается фран­цузских колонистов, то их было так мало, что им вполне хватало тех действительно свободных земель, которые имелись в долине р. Св. Лаврентия, где индейское население было крайне немно­гочисленно (ирокезы, которых там в 1535 г. встретил Картье— в последующие десятилетия откочевали к югу). Даже в относитель­но небольшой по территории колонии Акадия между французами и индейцами никогда не возникало конфликтов по поводу земли. Аборигены занимали в основном внутренние районы, а колонисты осваивали полосу плодородных прибрежных болот (маршей). На­оборот, на Атлантическом побережье нынешних США английские (и голландские) колонисты в большинстве случаев обустраивались на землях, которые были заселены гораздо плотнее.

Соответственно французам в отличие от англичан не нужно бы­ло обосновывать свои права на индейские земли (точнее, на земли, на самом деле находившиеся под контролем индейцев и использо­вавшиеся ими). Конечно, и в Новой Франции собственниками зем­ли индейцев никто не считал. Вся земля считалась собственностью короля как верховного сюзерена. Кстати, случаев покупки земли у индейцев во французских владениях было даже меньше, чем в Английской Америке. Но зато в Новой Франции объективно сло­жилось гораздо более уважительное отношение к индейской соб­ственности на землю (хотя, конечно бывали исключения). Контекст (французской колонизации не предусматривал лишения индейцев «реально» занимаемых ими земель.

* * *

Европейско-аборигенные контакты в Сибири и Северной Аме­рике, как и русская, английская и французская экспансия в целом, базировались на весьма разнородном комплексе идей, представле­ний, практик. Конечно, в первую очередь европейцы использовали то, что было им известно и что они уже применяли. В то же время имели место заимствования, а также создание новых объяснитель­ных схем, новых подходов, церемоний и т. д.

Общим моментом для англичан, французов и русских было ис­пользование религиозной аргументации. И одни и другие и третьи, с одной стороны, на словах подчеркивали, что распространение христианства, принесение его на новые территории — важнейшая

цель их деятельности в новых землях; а с другой стороны, рассмат­ривали факт отсутствия у аборигенов «истинной веры» как повод и законное основание для того, чтобы водвориться среди них.

Во всех трех рассматриваемых нами случаях мы видим стрем­ление европейцев подвести под свои действия также определенный юридический базис. Он не был одинаковым — и в связи с тем, что русские, англичане и французы принадлежали к разным правовым культурам, и в связи с тем, что характер, цели их экспансии, об­становка, в которой она протекала, также были различными. Ан­гличане, поскольку им были нужны индейские земли, прежде всего обосновывали свое право на захват этих земель и объясняли себе и всему миру, почему индейцы не обладают правом собственно­сти. Со своей стороны русские, заинтересованные в первую оче­редь в объясачивании сибирских аборигенов, стремились обосно­вывать именно свое право требовать ясак. Французам не нужна была индейская земля, и они не собирали с коренного населения дань, однако им было важно закрепить за собой контроль над реч­ными коммуникациями североамериканского континента — отсюда стремление провозгласить себя законными хозяевами крупнейших рек.

Русские, в отличие от французов и англичан, практически не апеллировали к праву первого открытия и реального владения. Во- первых, в России (по крайней мере, в допетровское время) понятие «открытие» и его содержание не нагружалось таким смыслом и не имело такого значения, как в Западной Европе[460]. Во-вторых, те государственные образования, с которыми русские сталкивались в ходе своего продвижения в глубь Северной Азии, также не апелли­ровали к праву первого открытия и не обосновывали им свои права. Лишь когда русские в середине — второй половине XVIII в. столк­нулись с необходимостью отстаивать свои интересы и притязания перед лицом тех же англичан (в Русской Америке), то тогда они также стали ссылаться на право первого открытия.

То же самое касается и церемоний вступления во владения. В. Кивельсон проводит параллель между французскими церемо­

ниями и принесением шерти в Сибири171, однако, с нашей точки зрения, несмотря на элементы внешнего сходства, это все же были явления различного порядка — русские заставляли аборигенов «в татарском стиле» приносить присягу сюзерену, а французы всту­пали во владение землями. Здесь опять-таки можно заметить, что русские стали использовать «вступление во владение», когда у них возникла необходимость обосновать свои территориальные притя­зания перед лицом европейцев — во второй половине XVIII в. на Чукотке и в Русской Америке стали устанавливаться различные символы своих притязаний (столбы с гербами и надписями, таб­лички и т. п.).

Все перечисленные нами аргументы придавали и русским, и ан­гличанам, и французам уверенность в том, что у них есть законное право управлять аборигенами, применять против них силу, под­чинять их своей власти, навязывать им определенную модель со­циального поведения и т.п.172 Однако коренные жители Сибири и Северной Америки по-своему трактовали действия европейцев и далеко не всегда безропотно соглашались с предлагаемыми им схе­мами.

<< | >>
Источник: Акимов Ю.Г.. Северная Америка и Сибирь в конце XVI — середине XVIII в.: Очерк сравнительной истории колонизаций. — СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та,2010.— 372 с.. 2010

Еще по теме § 2. Идейно-правовая основа европейско-аборигенных контактов:

  1. 23) Культура в России в первой половине ХIX в.: национальная основа, европейские влияния. (21)
  2. ПТОЛЕМЕЕВСКИЙ ЕГИПЕТ И СЕВЕРНОЕ ПРИЧЕРНОМОРЬЕ в III в. до н. э. (К вопросу о контактах)
  3. ПРОБЛЕМА ЭТНИЧЕСКОГО КОНТАКТА
  4. 14 Идейно-политическое и общественное движение в 1 половине Х1Х в. Декабристы.
  5. НЕКОТОРЫЕ ОСОБЕННОСТИ ЭТНИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ ХОРВАТОВ (О КОНТАКТАХ C РИМСКОЙ КУЛЬТУРОЙ)
  6. Международно-правовые отношения
  7. ПРАВОВОЕ ПОЛОЖЕНИЕ РАБОВ В ДЕЛАХ ОБ УБИЙСТВЕ* (Афины V—IV вв. до н. э.)
  8. 8. СОЦИАЛЬНЫЕ ОСНОВЫ ХРИСТИАНСТВА II— V вв.
  9. 11. Государственно – правовые и социальные преобразования Екатерины 2. «Просвещенный абсолютизм». «Золотой век русского дворянства».
  10. Глава 1 РЕЛИГИЯ ЗАЛОЖИЛА ОСНОВЫ ДРЕВНЕЙ СЕМЬИ
  11. Расселение славян по Восточно-Европейской равнине.
  12. 15. Манифест 17 октября 1905 г. Ведущие политические партии начала ХХ в и основы их программ
  13. Сравнительная характеристика европейских племен
  14. ЗНАКОМСТВО С ЕВРОПЕЙСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИЕЙ. РАЗВИТИЕ НАУКИ
  15. Экономика европейских племен
  16. ГЛАВА 1 АМЕРИКА ДО НАЧАЛА ЕВРОПЕЙСКОЙ КОЛОНИЗАЦИИ
  17. Стратиграфия курганов Северной Осетии - основа периодизации кубано-терской культуры в конце III - начале II тыс. до н.э.
  18. 10) Европейский союз – состав, назначение, основные направления его деятельности, перспективы развития.