<<
>>

ИСПАНИЯ

Таков был общий характер абсолютизма на Западе. Однако государства, возникшие в разных странах ренессансной Европы, нельзя свести к еди­ному чистому типу. Они демонстрировали разные варианты, которые имели решающее влияние на последующую историю этих стран, ощу­щаемое до наших дней.

Поэтому обзор этих вариантов является необхо­димым дополнением к рассуждению об общей структуре западного абсо­лютизма. Испания, первая великая держава современной Европы, пред­ставляет собой логическую точку старта.

Подъем Габсбургской Испании был не просто одним из эпизодов в се­рии современных и эквивалентных опытов строительства государств в Западной Европе; он явился также дополнительным фактором в фор­мировании всей серии как таковой. Таким образом, он занимает каче­ственно отличное место в общем процессе «абсолютизации». Влияние и воздействие испанского абсолютизма было в прямом смысле «чрезмер­ным» по сравнению с другими западными монархиями того периода. Его влияние на международные дела было наиболее сильным фактором везде на континенте в связи с непропорциональным богатством и силой, нахо­дившимися в его распоряжении: историческая концентрация этих ресур­сов в Испанском государстве не могла не повлиять на общую конфигура­цию и развитие государственной системы Запада. Испанская монархия была обязана своим превосходством комбинации двух ресурсных ком­плексов, которые сами по себе являлись неожиданной проекцией обыч­ных составных частей поднимавшегося абсолютизма на исключитель­ный масштаб. С одной стороны, правящий дом получил больше выгод, чем любой другой в Европе от заключения династических браков. Связи семейства Габсбургов привели Испанское государство к таким террито­риальным приобретениям и влиянию в Европе, с которыми не могла тя­гаться ни одна соперничавшая монархия, являя собой высший пример феодального механизма политической экспансии.

С другой стороны, ко­лониальное завоевание Нового Света снабдило ее сверхизобилием дра­гоценных металлов, создав казну, превосходившую пределы возможного для любого из соперников. Организованное и управлявшееся старыми сеньориальными структурами разграбление обеих Америк было в то же время и самым впечатляющим актом первоначального накопления ев­

ропейского капитала в эпоху Возрождения. Испанский абсолютизм, та­ким образом, приобретал силу как в результате феодального расшире­ния в Европе, так и от извлекаемого заморского капитала. Конечно же, никогда не возникал вопрос о том, каким социальным и экономическим интересам служил политический аппарат испанской монархии. Ни одно другое абсолютистское государство в Западной Европе не было настоль­ко аристократичным по своему характеру или таким враждебным бур­жуазному развитию. Само везение, отдавшее ему контроль над шахтами в Америке, с их примитивной, но выгодной экономикой добычи, отби­ло желание способствовать росту мануфактур или заботиться о распро­странении торговых предприятий в рамках своей европейской империи. Вместо этого оно обрушивалось всем своим весом на самые активные коммерческие общества континента и, одновременно, угрожало всем ос­тальным в цикле межаристократических войн, которые продолжались 150 лет. Испанская мощь задушила жизненную силу городов Северной Италии и сокрушила процветающие города половины Нидерландов—две самые развитые зоны европейской экономики на рубеже XVI в. Голлан­дия в конечном счете избежала ее контроля в долгой борьбе за буржу­азную независимость. В тот же самый период Испания поглотила коро­левства Южной Италии и Португалию. Франция и Англия подвергались испанским атакам, а княжества Германии—неоднократным набегам ка­стильских терций. В то время как испанские флоты бороздили Атлантику или патрулировали Средиземноморье, испанские армии маршировали по большей части Западной Европы: от Антверпена до Палермо и от Ре­генсбурга до Кинсейла. Угроза доминирования Габсбургов, однако, в кон­це концов ускорила реакцию и укрепила защиту династий, выстроенную против них.

Приоритет Испании отвел Габсбургской монархии системо­образующую роль в западном абсолютизме. Однако он также, как мы уви­дим, критически ограничил возможности самого испанского абсолютиз­ма внутри системы, которую он помог создать.

* * *

Испанский абсолютизм был рожден от союза Кастилии и Арагона, соз­данного свадьбой Изабеллы I и Фердинанда II в 1469 г. Он опирался на прочный экономический фундамент. Во времена дефицита рабочей силы, ставшего результатом общего кризиса западного феодализма, все больше регионов Кастилии начали развивать прибыльную шерстяную экономику, которая сделала ее «Австралией Средневековья»[58]и главным

партнером фламандской торговли; Арагон же к тому времени был од­ной из ведущих территориальных и торговых держав Средиземноморья, контролировавшей Сицилию и Сардинию. Политический и военный динамизм нового дуалистического государства был вскоре проявлен в драматической серии широких внешних завоеваний. Последний оплот мавров—Гранада—был разрушен, и Реконкиста завершена; Неаполь ан­нексирован; Наварра поглощена; и, сверх всего, была открыта и под­чинена Америка. Семейство Габсбургов вскоре присоединило к своим владениям Милан, Франш-Конте и Нидерланды. Эта внезапная лавина успехов сделала Испанию первой державой Европы на весь XVI в., воз­неся ее на такое положение, которого ни один континентальный абсо­лютизм так и не смог впоследствии достичь. И все же государство, ру­ководившее этой обширной империей, было само по себе ветхой кон­струкцией, объединенной единственно персоной монарха. Испанский абсолютизм, внушавший трепет северным протестантам за границей, был в действительности чрезвычайно мягким и ограниченным в своем домашнем варианте. Его внутренние связи были необычайно свободны­ми. Причины этого парадокса надо, бесспорно, искать в любопытных треугольных отношениях между американской империей, европейской империей и Иберийской метрополией.

Составные королевства Кастилии и Арагона, объединенные Ферди­нандом и Изабеллой, представляли собой чрезвычайно разнородную ос­нову для конструирования новой испанской монархии в конце XV в.

Ка­стилия была страной, в которой существовала аристократия, обладавшая огромными владениями, и сильные военные ордены; там также существо­вало множество городов, хотя—и это важно—не было еще определенной столицы. Кастильская аристократия отобрала значительную аграрную собственность у монархии во время гражданских войн позднего Сред­невековья; 2-3% населения теперь контролировали около 97% земель, более половины которых, в свою очередь, принадлежали немногим се­мействам магнатов, возвышавшимся над многочисленным дворянством идальго[59]. Выращивание зерна в этих огромных поместьях постепенно ус­тупило место разведению овец. Шерстяной бум, ставший источником бо­гатства многих аристократических домов, стимулировал в то же время рост городов и внешнюю торговлю. Кастильские города и кантабрийское судоходство выиграли от процветания пасторальной экономики поздне­средневековой Испании, связанной комплексной коммерческой систе­мой с текстильной промышленностью Фландрии. Таким образом, с са­мого начала экономические и демографические особенности Кастилии в Союзе давали ей преимущество: с населением численностью пример­

но 5-7 миллионов и оживленной заморской торговлей с Северной Евро­пой, она легко становилась доминирующим государством на полуостро­ве. Политически ее государственное устройство было любопытным об­разом не определено. Кастилия-Леон — одно из первых средневековых королевств в Европе, в котором в XIII в. развилась система сословий; то­гда как к середине XV в. фактическое господство аристократии над мо­нархией имело большие перспективы. Однако власть позднесредневеко­вой аристократии не приобрела никакой юридической формы. Кортесы фактически оставались ассамблеей, созывавшейся по случаю и с неопре­деленными полномочиями; вероятно, из-за мигрирующего характера ка­стильского королевства, которое сдвигалось на юг и по мере этого пере­тасовывало свою общественную модель, там так и не возникло твердой и фиксированной институциализации системы сословий.

Таким обра­зом, созыв и состав кортесов был предметом произвольного решения монархии, в результате чего сессии созывались нерегулярно, а постоян­ная трехкуриальная система по-прежнему отсутствовала. С одной сто­роны, кортесы не имели полномочий инициировать законодательство, с другой — аристократия и духовенство сохраняли фискальный иммуни­тет. В результате возникла система сословного представительства, в ко­торой только города должны были платить налоги, за которые проголо­совали кортесы. Аристократия, таким образом, не имела прямой эконо­мической заинтересованности в своем участии в кастильском сословном представительстве, которая была сравнительно слабым и изолирован­ным институтом. Аристократический корпоративизм находил выраже­ние в богатых и грозных военных орденах (Калатрава, Алькантара и Сан­тьяго), созданных крестоносцами; однако им по самой природе не хвата­ло коллективной власти благородного сословия.

Экономический и политический характер королевства Арагон[60] нахо­дился в резком контрасте с вышеописанным. Внутренние области Араго­на прятали наиболее репрессивную сеньориальную систему на Иберий­ском полуострове; местная аристократия пользовалась всем спектром феодальной власти в бесплодной сельской местности, в которой все еще существовало крепостное право и крестьяне-мориски возделывали ее для своиххозяев-христиан. Каталония, с другой стороны, традиционно была центром торговой империи на Средиземном море: Барселона была круп­нейшим городом средневековой Испании, и ее городской патрициат был богатейшим коммерческим классом в регионе. Каталонское процвета­ние, однако, серьезно пострадало во времена долгой феодальной депрес­сии. Эпидемии XIV в. ударили по княжеству с особой жестокостью, воз-

вращаясь снова и снова после «черной смерти», уничтожая население, сократившееся в 1365-1497 гг. более чем на треть[61]. Коммерческие банкрот­ства дополнялись агрессивной конкуренцией со стороны Генуи в Среди­земноморье, в то время как мелкие торговцы и ремесленные гильдии бун­товали против городских патрициев.

В сельской местности крестьянство взбунтовалось, чтобы сбросить традиции» и захватить обезлю­

девшие земли в ходе восстаний ременсов в XV в. Наконец, гражданская война между монархией и аристократией, затянувшая в свой водоворот другие социальные группы, еще более ослабила каталонскую экономику. Ее заморские базы в Италии остались, однако, нетронутыми. Валенсия, третья провинция королевства, находилась в социальной плане посере­дине между Арагоном и Каталонией. Аристократия эксплуатировала труд морисков; торговое сообщество расширялось на протяжении XV в., когда финансовое господство распространялось вниз по побережью от Бар­селоны. Рост Валенсии, тем не менее, не был достаточной компенсаци­ей за упадок Каталонии. Экономическое неравенство между двумя коро­левствами союза, созданного браком Фердинанда и Изабеллы, очевидно из того факта, что население трех провинций Арагона, вместе взятых, со­ставляло, вероятно, около і миллиона человек—по сравнению с 5-7 мил­лионами кастильцев. Политический контраст между двумя королевства­ми был не менее впечатляющим. Арагон обладал, вероятно, самой слож­ной и укрепленной системой сословного представительства в Европе. Все три провинции (Каталония, Валенсия и Арагон) имели собственные отдельные кортесы. В каждой существовали, в дополнение к ним, специ­альные наблюдательные институты постоянного юридического контро­ля и экономического управления, исходящего от кортесов. Каталонский Diputacio—постоянный комитет кортесов—являлся наиболее эффектив­ным примером. Более того, кортесы должны были по статусу собирать­ся через регулярные интервалы и требовали единогласия—изобретение уникальное для Западной Европы. Арагонские кортесы сами содержали проработанную четырехкуриальную систему, включавшую магнатов, ду­ховенство, дворянство и бюргеров[62]. В целом этот комплекс средневеко­вых «свобод» создавал чрезвычайно трудную перспективу для создания централизованного абсолютизма. Институциональная асимметрия по­

рядков в Кастилии и Арагоне предопределила все последующее разви­тие испанской монархии.

Понятно, что Фердинанд и Изабелла выбрали курс на концентрацию и создание непоколебимой королевской власти в Кастилии, где усло­вия для этого были наиболее подходящими. Арагон представлял гораз­до более труднопреодолимые препятствия для создания централизо­ванного государства и гораздо менее прибыльную перспективу эконо­мической фискализации. В Кастилии проживало в 5-6 раз больше людей, и их большее богатство не было защищено никакими сравнимыми кон­ституционными барьерами. Поэтому два монарха приступили к методич­ному выполнению программы ее административной реорганизации. Во­енные ордены были обезглавлены, а их обширные земли и доходы изъя­ты. Баронские замки были разрушены, маркграфы изгнаны, и частные войны запрещены. Муниципальная автономия городов была ликвидиро­вана путем назначения коррехидоров для управления ими; королевская юс­тиция была усилена и расширена. Контроль над доходами Церкви был передан государству, а местный церковный аппарат лишен прямого вы­хода на Папский престол. Кортесы были постепенно приручены, когда после 1480 г. аристократия и духовенство просто перестали приглашать­ся на их заседания. Поскольку главным поводом для их созыва было под­нятие налогов для финансирования военных расходов (прежде всего на Гранадскую и Итальянскую войны), от которых первые два сословия были избавлены, у них не было причин протестовать против своего ис­ключения. Налоговые поступления выросли впечатляюще: кастильские доходы поднялись с примерно goo тысяч реалов в 1474 г. до 26 миллио­нов в 1504 г.[63] Королевский совет был реформирован и избавлен от влия­ния магнатов; новый орган был заполнен юристами-бюрократами или летрадос, рекрутированными из мелкопоместного дворянства. Профес­сиональные секретари, работавшие напрямую с монархами, руководи­ли повседневными делами. Друтими словами, кастильская государствен­ная машина была рационализирована и модернизирована. Однако но­вая монархия никогда не противопоставляла ее классу аристократии в целом. Высшие дипломатические и военные должности были всегда зарезервированы за магнатами, которые оставались вице-королями и гу­бернаторами, в то время как дворяне низших рангов заполняли должно­сти коррехидоров. Королевские владения, захваченные после 1454 п, были возвращены монархии, однако большинство тех, что были присвоены ранее, остались в руках аристократии; новые поместья в Гранаде при­бавились к их владениям, и был подтвержден mayorazgo,закреплявший

неприкосновенность сельскохозяйственной собственности. Более того, широкие привилегии были предоставлены сельским интересам шерстя­ного картеля Места, в котором доминировали южные латифундисты; в то время как дискриминационные меры против зернового производ­ства в итоге закрепили розничные цены на зерно. В городах удушающая система гильдий была навязана новорожденной городской промышлен­ности, а религиозные преследования новообращенных (converses)приве­ли к исходу еврейского капитала. Все эти политические меры проводи­лись в Кастилии с большой энергией и решимостью.

В Арагоне, с другой стороны, не было предпринято даже попыток осуществить политическую программу сравнимых масштабов. Здесь, на­против, самым большим достижением Фердинанда, было общественное примирение и восстановление позднесредневекового государственного устройства. Крестьяне ременса получили в конце концов свободу от кре­постных повинностей в «Гвадалупской сентенции» i486 г., что уменьши­ло недовольство в деревне. Доступ в каталонскую Diputacioбыл расши­рен путем введения жеребьевки. Во всем остальном правление Ферди­нанда однозначно подтвердило отдельную идентичность Восточного королевства: каталонские свободы были в полном объеме признаны в Observanca 1481 г., и дополнительные меры защиты от королевского вме­шательства были добавлены к уже существовавшему арсеналу противо­стояния любой форме монархической централизации. Редко бывавший в родной стране Фердинанд назначил вице-королей во все три провин­ции для осуществления власти и создал Совет Арагона, в основном раз­мещавшийся в Кастилии, для общения с ними. В результате Арагон был предоставлен своим собственным механизмам управления; даже произ­водители шерсти — всемогущие на другом берегу Эбро — не смогли по­лучить санкцию на перегон овец через его сельскохозяйственные зем­ли. Поскольку Фердинанд был обязан торжественно подтвердить все его привилегии, не возникало и вопроса об административном объедине­нии Арагона и Кастилии. Католические величества не только не создали по-настоящему единого королевства, но и не смогли даже ввести общую денежную единицу[64], не говоря уже об общей налоговой или правовой системе в своих королевствах. Инквизицию—уникальный для Европы феномен—надо рассматривать именно в этом контексте: она была един­ственным объединенным «испанским» институтом на полуострове, пе­регруженным идеологическим аппаратом, компенсировавшим админи­стративное разделение и рассредоточение государства.

Восшествие на престол Карла V осложнило, но не изменило замет­ным образом эту модель; пожалуй, оно лишь подчеркнуло ее. Непосред­ственным результатом прихода суверена-Габсбурга стал новый и очень космополитичный двор, в котором доминировали фламандцы, бургунд­цы и итальянцы. Финансовое вымогательство нового режима вскоре спровоцировало волну интенсивной народной ксенофобии в Кастилии. Отъезд самого монарха в Северную Европу стал сигналом к широкому городскому мятежу против того, что ощущалось как узурпация иностран­цами кастильских ресурсов и позиций. Восстание коммунеро в 1520-1521 гг. получило первоначальную поддержку от многих городских аристокра­тов и апеллировало к традиционному набору конституционных требо­ваний. Однако его движущей силой были массы ремесленников в го­родах, а его лидерами — представители городской буржуазии северной и центральной Кастилии, торговые и мануфактурные центры которой испытали экономический бум в предшествовавший период8. Они почти не нашли поддержки в сельской местности, ни среди крестьян, ни среди сельской аристократии; движение серьезно не повлияло на регионы, где города были немногочисленными или слабыми, — Галицию, Андалузию, Эстремадуру или Гвадалахару. «Федеративная» или «протонациональ- ная» программа революционной Хунты, созданной кастильскими ком­мунами во время восстания, выдавала его как мятеж третьего сословия9. Его разгром королевскими армиями, которые поддержала аристокра­тия, как только радикализм восставших стал очевиден, был критически важным шагом на пути к консолидации испанского абсолютизма. Подав­ление восстания коммунеро практически уничтожило последние остатки договорной конституции в Кастилии и приговорило кортесы—для кото­рых коммунеро требовали регулярного созыва раз в три года—к небытию. Значительно важным, однако, был факт, что наиболее серьезной побе­дой Испанской монархии над организованным сопротивлением коро­левскому абсолютизму в Кастилии — вернее, его единственным настоя­щим военным противостоянием оппозиции в этом королевстве — был военный разгром городов, а не аристократии. Нигде больше в Западной Европе ничего подобного с новорожденным абсолютизмом не произо­шло: обычной моделью было подавление аристократического, а не бур­жуазного сопротивления, даже в тех случаях, когда они тесно перепле­тались. Триумфальная победа над кастильскими коммунами в самом на­чале существования испанской монархии предопределила отличие ее дальнейшего пути от других западных стран.

* См.: MaraυallJ. А.Las Comunidades de Castilla. Una Primera Revolucion Moderna. Madrid, 1963. P. 216-222.

* Cm. Ibid. P 44-45, 56-57,156-157.

θ4

Самым впечатляющим достижением времен правления Карла V было, конечно же, значительное расширение международной орбиты Габсбур­гов. В Европе к наследственным землям правителей Испании отошли Нидерланды, Франш-Конте и Милан, в то время как в Америке были завоеваны Мексика и Перу. В течение всей жизни императора вся Гер­мания была театром военных действий из-за этих наследственных вла­дений. Территориальная экспансия усилила стремление молодого аб­солютистского государства в Испании к передаче управления разными династическими владениями отдельным советам и вице-королям. Канц­лер Карла V пьемонтец Меркурио Гаттинара, вдохновленный универса­листскими идеями Эразма, боролся за создание более компактной и эф­фективной исполнительной власти для громоздкой империи Габсбур­гов, создав для нее унитарные институты министерского типа — Совет финансов, Военный совет и Государственный совет (последний теоре­тически должен был стать вершиной всего имперского здания), отвечав­ший за все регионы империи. Их поддерживал растущий постоянный секретариат гражданских служащих в распоряжении монарха. В то же самое время постепенно формировалась новая серия территориальных советов, причем сам Гаттинара создал первый из них для управления Индиями. К концу века существовало уже не менее шести таких регио­нальных Советов: для Арагона, Кастилии, Индий, Италии, Португалии и Фландрии. Кроме Кастильского, ни один из них не был в достаточной степени укомплектованным местными чиновниками, и вся администра­тивная работа была доверена вице-королям, которых издалека контро­лировали и которыми, часто неумело, управляли эти Советы[65]. Власть вице-королей была, в свою очередь, очень ограниченна. Только в Аме­рике у них в подчинении была собственная бюрократия, но зато колле­гии судей (audiences)отобрали у вице-королей судебную власть, которой они пользовались в других регионах; в то же время в Европе им надо было договариваться с местной аристократией (сицилийской, валенси- анской или неаполитанской), которая обычно претендовала на монопо­лию на занятие публичных должностей. В результате любая настоящая унификация как в рамках огромной империи, так и на самом Иберий­ском полуострове была заблокирована. Америки были юридически при­креплены к королевству Кастилия, Южная Италия—к Арагону. Атланти­ческая и средиземноморская экономика не встречались в рамках одной коммерческой системы. Разделение между двумя оригинальными коро­левствами Союза внутри Испании было на практике усилено заморски­ми владениями теперь присоединенными к ним. Для юридических це­лей Каталония могла бы быть просто приравнена по статусу к Сицилии

или Нидерландам. В самом деле, к XVII в. власть Мадрида в Неаполе или Милане была выше, чем в Барселоне или Сарагосе. Само разрастание Габсбургской империи, таким образом, переросло ее способности к ин­теграции и предотвратило процесс административной централизации в самой Испании[66][67][68].

В то же время правление Карла V дало старт роковой последователь­ности европейских войн, которые стали ценой испанского господства на континенте. На южном театре своих бесчисленных кампаний Карл достиг ошеломляющего успеха: именно в то время Италия стала управ­ляться испанцами, Франция была изгнана с полуострова, Папский пре­стол запуган, а турецкая угроза отброшена. С того времени самое раз­витое городское общество в Европе стало военной базой испанского абсолютизма. На северном театре своих военных действий, однако, им­ператор зашел в дорогостоящий тупик: Реформация осталась непобеж­денной в Германии, несмотря на повторявшиеся попытки сокрушить ее, а наследственные враги Валуа пережили все поражения Франции. Бо­лее того, финансовое бремя постоянной войны на Севере серьезно де­формировало традиционную лояльность Нидерландов к концу правле­ния Карла, подготовив несчастья, которые ожидали в Нижних Землях Филиппа II. Размеры и стоимость армий Габсбургов постоянно и стре­мительно росли на протяжении всего правления Карла V. До 1529 г., ис­панские войска в Италии никогда не насчитывали более 30 тысяч чело­век, в 1536-1537 гг. на войну с Францией было мобилизовано 6о тысяч солдат, к 1552 г. под командой императора находилось уже, вероятно, 150 тысяч человек12. Финансовые заимствования и налоговый пресс вырос­ли соответственно: доходы Карла V утроились ко времени его отрече­ния в 1556 г?3, однако королевские долги были настолько внушительны­ми, что через год его наследником было объявлено банкротство государ­

ства. Испанская империя в Старом Свете, унаследованная Филиппом II, всегда административно разделенная, становилась экономически не­состоятельной к середине века: именно Новый Свет обновил ее казну и продлил ее раскол.

Начиная с 1560-х гг. влияние американской империи на испанский абсолютизм все более определяло ее будущее, хотя важно не смешивать разные уровни, на которых этот эффект работал. Открытие рудников в Потоси чрезвычайно увеличило поток колониального золота в Севи­лью. Поставка большого количества серебра из обеих Америк, начиная с этого времени, стало решающим ресурсом (facility}испанского госу­дарства. Она обеспечила испанский абсолютизм изобильным и посто­янным чрезвычайным доходом, выходившим за рамки обычного дохода европейских государств. Это означает, что абсолютизм в Испании мог долгое время продолжать обходиться без медленной налоговой и адми­нистративной унификации, которая была предварительным условием абсолютизма в других странах. Упрямое непокорство Арагона компен­сировалось безграничным согласием Перу. Колонии, другими словами, работали структурными заместителями провинций, в политической си­стеме, где традиционные провинции были замещены автаркическими вотчинами. Ничто сильнее не иллюстрирует это положение, чем со­вершенное отсутствие сколько-нибудь пропорционального вклада в ис­панские военные усилия в Европе в конце XVI—XVII в. со стороны Ара­гона и даже Италии. Кастилия вынуждена была нести бремя налогов на бесконечные военные кампании за рубежом практически в одиноч­ку: за ней, буквальным образом, лежали рудники Индий. Общая доля американской дани в испанском имперском бюджете была, конечно, на­много меньше, чем в то время предполагали завистники: в разгар плава­ния «золотых кораблей», колониальное золото составляло всего лишь около 20-25% доходові*. Большую часть остальных доходов Филиппа II доставляли домашние кастильские налоги: традиционный налог с про­даж (алъкабала), особые seruicio,налагаемые на бедных, cruzada,собирае­мая с санкции Церкви с духовенства и мирян, облигации (juros),про­дававшиеся богатым. Американские драгоценные металлы, однако, иг­рали свою роль в поддержании налоговой базы государства Габсбургов. Чрезвычайно высокий уровень налогов следующих правлений, косвен­но поддержанный частным переводом золота в Кастилию, объем кото­рого был в среднем вдвое выше, чем от общественных доходові5; замет-

14 Elliott,J. Н.The Decline of Spain //Past and Present. N 20. November 1961; также в:

Crisis in Europe, 1560-1660/T. Aston (ed.). P. 189; Imperial Spain. P285-286.

15 Линч четко сформулировал это утверждение: Spain under the Habsburg. Vol. I. P 129.

ный успех jurosкак изобретения для изъятия финансов (первое широко распространенное использование таких облигаций абсолютной монар­хией в Европе) частично объяснялось его способностью открыть этот новый денежный кран. Более того, колониальный рост королевских до­ходов сам по себе был достаточно убедительным, чтобы влиять на ис­панскую внешнюю политику и на природу испанского государства. До­ходы прибывали в виде звонкой монеты, которую можно было сразу пустить на финансирование движения войск или дипломатические ма­невры в Европе; они же давали Габсбургам возможность получать такие кредиты на международном финансовом рынке, о которых не мог меч­тать ни один другой правитель1®. Огромные военные и морские опера­ции, которые осуществлял Филипп II, от Ла-Манша до Эгейского моря и от Туниса до Антверпена стали возможными только благодаря чрезвы­чайной финансовой гибкости, обеспеченной американскими доходами.

В то же самое время влияние американских драгоценных металлов на испанскую экономику, в отличие от ее влияния на кастильское государ­ство, было не менее важным, хотя и в ином отношении. В первой по­ловине XVI в. умеренный уровень их поставки (с большей долей золо­та) предоставлял стимулы для кастильского экспорта, быстро откликнув­шегося на инфляцию, вызванную появлением колониальных сокровищ. Поскольку 60-70% этого золота, которое не попадало прямиком в ко­ролевский кошелек, надо было покупать как обычный товар у местных американских предпринимателей, торговля с колониями, особенно тек­стилем и вином, бурно развивалась,. Монопольный контроль над этим захваченным рынком первоначально приносил прибыль кастильским производителям, которые могли торговать на нем по инфляционным ценам, хотя потребители на родине вскоре стали громко роптать на вы­росшую стоимость жизни[69][70]. Однако для кастильской экономики в целом в этом процессе было два фатальных поворота. Сначала выросший коло­ниальный спрос привел к дальнейшему переводу земель с производства зерновых на вино и оливки. Это усилило уже катастрофическую тенден­цию, поощрявшуюся монархией, к сокращению производства пшеницы за счет шерсти: испанская шерстяная промышленность, в отличие от ан­глийской, была не фермерской, а перегонной, а потому чрезвычайно разрушительной для обрабатываемой земли. В результате этого двойно­го давления Испания стала главным импортером зерна к 1570-м гг. Струк­тура кастильского сельского общества уже к этому времени была не по­хожа ни на одну другую страну в Западной Европе. Зависимые держатели и крестьяне были меньшинством в сельской местности. В XVI в. более по­

ловины сельского населения Новой Кастилии (вероятно, 60-70%) были сельскохозяйственными рабочими или jornalerosιs,а в Андалузии их доля была, видимо, еще выше. Деревни страдали от массовой безработицы и тяжелой феодальной ренты на землях сеньора. Самым поразительным фактом было то, что испанские переписи 1571 и 1586 гг. показывают нам общество, в котором лишь около Уз мужского населения занято в сель­ском хозяйстве; тогда как не менее чем % вообще не принимают прямо­го участия в производстве, создавая преждевременный и раздутый «тре­тичный сектор» абсолютистской Испании, который предопределил бу­дущий вековой застой[71][72]. Но общий ущерб, нанесенный колониальными доходами, не был ограничен сельским хозяйством, доминирующей от­раслью производства того времени, ибо ввоз золотых слитков из Ново­го Света был также причиной паразитизма, который во всевозрастаю­щей степени иссушал и задерживал развитие отечественных мануфактур. Ускоренная инфляция увеличивала стоимость производства текстиль­ной промышленности, функционировавшей в рамках очень жестких тех­нических ограничений, до того момента, когда кастильская одежда была вытеснена как с отечественного, так и с колониального рынка. Голланд­ские и английские контрабандисты начали снимать сливки с американ­ского спроса, а более дешевые иностранные товары завоевали саму Ка­стилию. Кастильский текстиль пал к концу века жертвой боливийского серебра. Тогда поднялся крик: Espana son las Indias del extranierol:Испания стала Америкой в Европе, колониальной свалкой для иностранных това­ров. Таким образом, как сокрушалось множество современников, и аг­рарная, и городская экономики сгорели в конце концов в пламени аме­риканских сокровищ,[73]. Производительный потенциал Кастилии был подорван той самой империей, которая закачивала ресурсы в военный аппарат государства для беспрецедентных авантюр за рубежом.

И все же существовала связь между двумя этими эффектами. Если аме­риканская империя несла гибель испанской экономике, то именно ев­ропейская империя разрушила государство Габсбургов и первая сдела­ла продолжительную борьбу за вторую финансово возможной. Без золо­тых поступлений в Севилью колоссальные военные усилия Филиппа II были бы немыслимы. Однако именно эти усилия уничтожили изначаль­ную структуру испанского абсолютизма. Долгое правление Благоразум-

ного короля, занявшее всю вторую половину XVI в., не было само по себе однообразным перечнем внешнеполитических неудач, несмотря на ог­ромные расходы и изнурительные неудачи на международной арене. Его основная схема была, на деле, неотличима от той, что преследовала Кар­ла V: успех на Юге, поражение на Севере. В Средиземноморье турецкая военно-морская экспансия была окончательно остановлена в сражении при Лепанто в 1571 г., победа, которая с тех пор ограничила действия от­томанского флота домашними водами. Португалия была мягко включе­на в Габсбургский блок путем династической дипломатии: ее включение в империю повлекло за собой присоединение многочисленных лузитан- ских владений в Азии, Африке и Америке к испанским колониям в Инди- ях. Собственные испанские имперские владения были расширены завое­ванием Филиппин на Тихом океане —с точки зрения логистики и культу­ры самая дерзкая колонизация своего века. Военный аппарат испанского государства постепенно оттачивал навыки и эффективность, так что его система организации и снабжения стала самой передовой в Европе. Тра­диционное желание кастильских идальго служить в терциях укрепляло ее пехотные полки[74], в то время как итальянские и валлонские провинции были надежным источником солдат, если не налогов, для международной политики Габсбургов; важно, что многонациональный контингент габс­бургских армий сражался лучше на чужой земле, чем на родной, и сама его разнородность позволяла гораздо в меньшей степени полагаться на внеш­них наемников. Впервые в современной Европе большие постоянные ар­мии успешно содержались на большом расстоянии от имперской роди­ны на протяжении десятилетий. Начиная с прибытия Альбы и до самого окончания Восьмидесятилетней войны с голландцами[75][76] армия Фланд­рии насчитывала в среднем 65 тысяч человек—беспрецедентное достиже­ние1^. С другой стороны, постоянное размещение этих войск в Нидерлан­дах создало само поменяло ход истории. Голландия, роптавшая от недо­вольства из-за непомерных налогов и религиозных преследований Карла V, взорвалась, сотворив первую буржуазную революцию в истории, в ре­зультате давления Тридентского централизма Филиппа II. Мятеж Нидер­ландов представлял собой прямую угрозу жизненным испанским инте­ресам, поскольку две экономики, близко связанные со времен Средневе-

ковья, в значительной степени взаимно дополняли друг друга: Испания экспортировала шерсть и золото в Нижние земли, и импортировала тек­стиль, металлические изделия, зерно и шкиперские инструменты. Бо­лее того, Фландрия обеспечивала стратегическое окружение Франции и была, таким образом, осью габсбургского международного господства. И все же, несмотря на огромные усилия, испанская военная мощь оказа­лась неспособной сломить сопротивление Соединенных Провинций. Бо­лее того, вооруженное вмешательство Филиппа II в религиозные войны во Франции и его морская атака на Англию—две попытки расширения первоначального театра военных действий во Фландрии—были отбиты: гибель Армады и восхождение на трон Генриха IV стали знаком двойно­го поражения его политики на Севере. И все же международный баланс к концу его правления все еще очевидно внушительно склонялся в сто­рону Испании—опасным образом для его преемников, которым он заве­щал ощущение неуменьшенной континентальной мощи. Южные Нидер­ланды были отвоеваны и укреплены. Лузитано-Испанский флот был бы­стро восстановлен после 1588 г. и успешно отбивал английские нападения на маршруты атлантического золота. Французская монархия отказалась наконец от протестантизма.

Дома, однако, наследие Филиппа II на рубеже XVII в. было более мрачным. Кастилия теперь впервые имела постоянную столицу в Мад­риде, где размещалось центральное правительство. Совет государства, в котором доминировали магнаты, рассматривавшие важнейшие вопро­сы политики, получил противовес в виде королевского секретариата, где исполнительные юристы-функционеры обеспечивали монарха-бю­рократа понятными ему инструментами управления. Административная унификация династических владений, однако, не была последователь­ной. Абсолютистские реформы проводились в Нидерландах, где они привели к разгрому, и в Италии, где они добились умеренного успеха. На самом Иберийском полуострове, по контрасту, не предпринималось даже никаких попыток в этом направлении. Португальская конституци­онная и правовая автономия скрупулезно уважалась; кастильское вмеша­тельство не нарушало традиционных порядков западного королевства. В восточных провинциях арагонский партикуляризм провоцировал ко­роля, вооруженным путем защищая его беглого секретаря Антонио Пе­реса от королевской юстиции: в 1591 г. армия подавила этот вопиющий мятеж, но Филипп воздержался от постоянной оккупации Арагона или от серьезного изменения его конституции[77]. Шанс на централизацию

был сознательно отвергнут. Между тем экономическое положение как страны, так и монархии к концу века ухудшалось угрожающим образом. Поставки серебра в 1590-1600 гг. достигли рекордных уровней, но воен­ные расходы выросли к этому времени так сильно, что в Кастилии был введен новый налог на потребление, главным образом на продукты пи­тания (millones),который с тех пор стал тяжелейшим бременем для ра­бочей бедноты на селе и в городах. Общие доходы Филиппа II выросли к концу его правления более чем в 4 раза[78][79]; несмотря на это, в 1596 г. его настигло банкротство. Три года спустя ужаснейшая чума той эпохи на­крыла Испанию, истребив значительную часть населения полуострова.

За воцарением Филиппа III последовало заключение мира с Англи­ей (1604), еще одно банкротство (1697), а затем вынужденное перемирие с Голландией (1609). При новом дворе доминировал валенсийский ари­стократ Лерма, легкомысленный и продажный privado(фаворит), поль­зовавшийся личным влиянием на короля. Мир принес с собой расто­чительство придворных и умножение почестей; прежний секретариат лишился политического влияния, в то время как кастильская аристокра­тия снова сосредоточилась в центре государства. Два государственных решения Лермы стоят того, чтобы о них вспомнить,—это систематиче­ское использование девальвации для решения проблемы королевских финансов путем наводнения страны неполноценными медными велло- нами и массовое изгнание морисков из Испании, которое ослабило сель­скую экономику Арагона и Валенсии и неизбежным результатом кото­рого стал рост цен и дефицит рабочей силы. В долгосрочном плане, од­нако, гораздо более тяжелым был тихий сдвиг, случившийся в торговых отношениях между Испанией и Америкой. Начиная примерно с ібоо г. американские колонии становились все более экономически самостоя­тельными и не нуждались в первичных товарах, которые они традици­онно импортировали из Испании,—зерне, масле и вине; грубую ткань теперь тоже начали производить на месте; быстро развивалось корабле­строение, и межколониальная торговля переживала бум. Эти перемены совпали с ростом креольской аристократии в колониях, чье богатство основывалось в большей мере на сельском хозяйстве, чем на рудниках26 На самих рудниках негативно сказались последствия углублявшегося кризиса со второго десятилетия XVII в. Частично в результате демогра­фического коллапса индейской рабочей силы из-за опустошающих эпи­демий и сверхэксплуатации на подземных работах, а частично в связи с исчерпанием залежей добыча серебра стала уменьшаться. После пика, достигнутого в предыдущем столетии, это падение было сначала посте­

пенным. Однако содержание и направление торговли между Старым и Новым Светом необратимо менялись, в убыток Кастилии. Колониаль­ный импорт сменился на мануфактурные товары, которые не могла по­ставлять Испания и которые контрабандой провозились английскими и голландскими купцами; местный капитал реинвестировался на месте, вместо того чтобы быть переведенным в Севилью; а местное морепла­вание увеличивало свою долю в атлантическом тоннаже. Итогом было катастрофическое падение испанской торговли с американскими владе­ниями, объем которой с 1606-1610 по 1646-1650 гг. упал на 6о%.

Во времена Лермы далекоидущие последствия этих процессов были скрыты в будущем. Однако относительный закат Испании на морях и подъем протестантских держав Англии и Голландии за ее счет были уже заметны. Попытки обратного завоевания Голландской республи­ки и вторжения в Англию провалились уже в XVI в. Но с тех времен два морских противника Испании стали более процветающими и силь­ными, в то время как реформированная Церковь продолжала завоевы­вать Центральную Европу. Приостановка военных действий на десяти­летие при Лерме лишь убедила новое поколение имперских генералов и дипломатов-Зунига, Гондомара, Осуну, Бедмара, Фуэнтеса,—что, не­смотря на дороговизну войны, Испания не может позволить себе мир. Воцарение Филиппа IV, приведшее к власти в Мадриде могущественно­го графа-герцога Оливареса, совпало с беспорядками в Богемии, при­надлежавшей австрийской ветви семьи Габсбургов: у него появился шанс сокрушить протестантизм в Германии и свести счеты с Голлан­дией — взаимосвязанные задачи из-за необходимости овладеть коридо­ром сквозь Рейнскую область для передвижения войск между Италией и Фландрией. Так, в 1620-е гг. снова вспыхнула европейская война, на­чатая союзником в Вене, но по инициативе Мадрида. В ходе Тридцати­летней войны любопытнейшим образом развернулась модель, создан­ная испанским оружием в двух военных циклах предыдущего века. Тогда как Карл V и Филипп II одерживали первоначальные победы на юге Ев­ропы, но терпели окончательные поражения на севере, войска Филип­па IV достигли быстрого успеха на севере только для того, чтобы испы­тать окончательный разгром на юге. Масштабы испанской мобилиза­ции для этой третьей, и последней, попытки были гигантскими: в 1625 г. Филипп IV насчитывал под своей командой 300 тысяч человек[80]. Богем­ские сословия были сокрушены в 1625 г- в битве у Белой горы, с помо­щью испанских субсидий и ветеранов, и дело протестантизма проиг­рало в чешских землях. Голландцев вынудил отступить Спинола после взятия Бреды. Шведская контратака в Германии, после победы над ар­

миями Австрии и Лиги, была отражена испанскими терциями под нача­лом кардинала-инфанта у Нордлингена. Однако именно эти победы за­ставили Францию вступить в войну, сместив военный баланс в сторону противников Испании: реакцией Парижа на Нордлинген в 1634 г. было объявление Ришелье войны в 1635 г. Результаты скоро стали очевидны. Голландцы вернули Бреду в 1637 г. Годом позже пал Брайзах (Breisach) — ключ к пути во Фландрию. В течение следующего года большая часть ис­панского флота была отправлена на дно у Даунса (Downs) — это гораздо более серьезный удар по военно-морским силам Габсбургов, чем судь­ба Армады. Наконец, в 1643 rфранцузская армия завершила эпоху пре­восходства терций в битве при Рокруа (Rocroi). Военное вмешательство Франции Бурбонов сильно отличалось от сражений, которые вели Валуа в предыдущем столетии; именно новый французский абсолютизм стал инструментом обрушения испанской имперской мощи в Европе. Ибо там, где в XVI в. Карл V и Филипп II извлекали пользу из внутренней слабости французского государства, употребляя провинциальные разно­гласия для вторжений в саму Францию, роли поменялись: повзрослев­ший французский абсолютизм мог использовать аристократические мя­тежи и региональный сепаратизм на Иберийском полуострове для втор­жения в Испанию. В 1520-е гг. испанские войска вторгались в Прованс, в 1590-е гг. — в Лангедок, Бретань и Иль-де-Франс по приглашению мест­ных диссидентов. В 1640-е гг. французские солдаты и корабли сражались бок о бок с антигабсбургскими мятежниками в Каталонии, Португалии и Неаполе: испанский абсолютизм был поставлен в безвыходное поло­жение на своей собственной земле.

Долгое напряжение международного конфликта на Севере в конце концов почувствовалось и на самом Иберийском полуострове. В 1627 г. вновь пришлось объявить государственное банкротство; веллон был де­вальвирован на 50% в 1628 г.; резкое падение трансатлантической тор­говли последовало в 1628-1631 гг.; «серебряный флот» не дошел по на­значению в 1640 г.[81] Огромные военные расходы были причиной новых налогов на потребление, сборов с духовенства, конфискации процен­тов по государственным облигациям, захвата частных поставок золо­та, нараставшей продажи дворянству титулов и особенно сеньориаль­ных полномочий. Однако все эти изобретения не смогли собрать сумму, необходимую для продолжения войны; поскольку ее цену по-прежнему платила одна Кастилия. Португалия практически не поставляла дохо­дов Мадриду, ее вклад был ограничен задачей защиты португальских ко­лоний. Фландрия была хронически дефицитной. Неаполь и Сицилия в предыдущий век поставляли скромный, но заметный доход в централь­

ную казну. Теперь, однако, стоимость защиты Милана и поддержания президио в Тоскане перекрывала все доходы, несмотря на увеличенные налоги, продажу должностей и отчуждение земель: Италия продолжала поставлять для войны бесценную живую силу, но не оказывать финан­совую помощь[82]. Наварра, Арагон и Валенсия в лучшем случае соглаша­лись на очень небольшие выплаты династии в чрезвычайных случаях. Каталония — богатейший регион Восточного королевства и самая эко­номная провинция из всех—ничего не платила, не разрешала тратить свои налоги и размещать свои войска за пределами собственных гра­ниц. Историческая цена неспособности габсбургского государства гар­монизировать отношения с собственными владениями была очевидной уже к началу Тридцатилетней войны. Оливарес, понимавший, чем гро­зило отсутствие централизованной интеграции государственной систе­мы и рискованное исключительное положение в ней Кастилии, предло­жил Филиппу IV далеко идущую реформу всей структуры в секретном ме­морандуме в 1624 г.» где он предусматривал одновременное уравнивание налоговых сборов и политической ответственности между разными ди­настическими патримониями, которые дали бы арагонскому, каталон­скому и итальянскому дворянству постоянный доступ к высшим позици­ям в королевской службе в обмен на более равномерное распределение налогового бремени и принятие единой правовой системы по кастиль­скому образцу[83]. Этот черновик унифицированного абсолютизма был слишком смелым, чтобы его можно было опубликовать, из страха как пе­ред кастильской, так и некастильской реакцией. Однако Оливарес пред­ложил также второй, ограниченный проект, «Союз по оружию», в ко­тором предусмотрел общую резервную армию в 140 тысяч человек, со­бранную и экипированную всеми испанскими владениями для их общей обороны. Эта схема, официально обнародованная в 1626 г., была атако­вана со всех сторон силами традиционного партикуляризма. Каталония вообще отказалась иметь какое-либо отношение к этому проекту, и Союз остался только на бумаге.

Однако, по мере того как развивались военные действия и ухудша­лись позиции Испании, в Мадриде нарастало желание получить от Ка­

талонии хоть какую-то помощь. Оливарес решил заставить Каталонию принять участие в войне, атаковав Францию через ее юго-восточную границу в 1639 г., сделав, таким образом, не желавшую сотрудничать про­винцию де-факто фронтом испанских передовых операций. Этот опро­метчивый замысел имел катастрофические последствия31. Замкнутое и ограниченное каталонское дворянство, страдавшее от отсутствия до­ходных должностей и промышлявшее разбоем в горах, было разъярено кастильскими командирами и потерями, понесенными в войне против французов. Низы духовенства разжигали страсти. Крестьянство, изну­ренное реквизициями и постоем войск, восстало. Сельскохозяйствен­ные рабочие и безработные устремились в города и подняли яростные мятежи в Барселоне и других центрах32. Каталонская революция 1640 г. сплавила взрывом недовольство всех общественных классов, за исклю­чением небольшой группы магнатов. Власть Габсбургов над провинцией рухнула. Чтобы погасить народный радикализм и остановить кастиль­скую реконкисту, дворянство и патрициат пригласили французов окку­пировать провинцию. На десятилетие Каталония превратилась в про­текторат Франции. Между тем на другой стороне полуострова Порту­галия начала собственное восстание через считанные месяцы после каталонского. Местная аристократия, обиженная уступкой Бразилии голландцам и уверенная в антикастильских чувствах масс, не испытала трудностей в подтверждении своей независимости, когда Оливарес со­вершил ошибку, сосредоточив королевские армии против сильно укреп­ленного востока, где побеждали франко-каталонские силы, а не на срав­нительно демилитаризованном западе33. В 1643 г. Оливарес пал; четы­ре года спустя Неаполь и Сицилия в свою очередь сбросили испанское господство. Европейский конфликт истощил казну и экономику Габс­бургской империи на Юге и разрушил единство ее политического тела. В катаклизме 1640-х гг., когда Испания катилась к поражению в Тридца­тилетней войне, за которым последовали банкротство, эпидемии, депо­пуляция и вторжения, неизбежным было и распадение лоскутного сою­за династических владений: сецессионистские восстания в Португалии, Каталонии и Неаполе стали приговором непрочности испанского абсо-

3! Оливарес понимал, на какой риск он шел: «Это будет потерей всего или спасе­нием корабля. Дело касается религии, королевства, нации, всего, и если наша сила недостаточна, то пусть мы погибнем в тщетной попытке. Лучше погиб­нуть—это более справедливо, чем попасть под господство других, большин­ство из которых еретики, и я отношу к ним французов. Либо все будет потеря­но, либо Кастилия станет во главе мира, как она уже является главой монархии Вашего Величества». Цит. по: ElliottJ. Н.The Revolt of the Catalans. P310.

32 Elliott J. H. The Revolts of the Catalans. P.46-0468, 4713-476, 486-487.

33 Dominguex Ortiz A. The Golden Century of Spain, 1556-1659. London, 1972. P 103.

лютизма. Он развился слишком быстро и слишком рано благодаря свое­му заморскому богатству, не завершив постройки своей метрополии.

В конце концов, начало Фронды сохранило Каталонию и Италию для Испании. Мазарини, отвлеченный домашними беспорядками, оста­вил первую после того, как неаполитанские бароны восстановили ло­яльность своему суверену во второй, когда сельская и городская беднота поднялась на социальное восстание, а французские войска за рубежом были уменьшены. Война, однако, продолжалась еще полтора десятиле­тия, даже после возвращения последней средиземноморской провин­ции — против голландцев, французов, англичан и португальцев. В 1650-е гг. случались неоднократные потери во Фландрии. Робкие попытки вер­нуть Португалию долгое время не могли увенчаться успехом. К тому вре­мени класс кастильских идальго утратил интерес к этому делу; разоча­рование в войне широко распространилось среди испанцев. Финаль­ные пограничные кампании велись в основном силами итальянских призывников, разбавленных ирландскими или немецкими наемника­ми[84]. Их единственным результатом стало разрушение значительной ча­сти Эстремадуры и доведение правительственных финансов до низшей точки дефицита. Мир и независимость Португалии не признавались до 1688 г. Шестью годами позднее Франш-Конте перешел к Франции. Во время беспомощного правления Карла II центральная политическая власть вновь оказалась в руках класса грандов, который обеспечил себе прямое господство в государстве после аристократического путча 1677 г., когда Дон Хуан Хосе Австрийский — их кандидат в регенты — успешно привел арагонскую армию в Мадрид. На этот же период пришлась тя­желейшая экономическая депрессия столетия, со сворачиванием про­изводства, коллапсом финансовой системы, возвращением к бартерно­му обмену, дефициту продовольствия и хлебным бунтам. В 1600-1700 гг. численность населения Испании сократилась с 8500 тысяч до 7 миллио­нов — сильнейший демографический упадок среди стран Запада. К кон­цу столетия габсбургское государство агонизировало: его кончина, пер­сонализированная в призрачном правителе Карле II Зачарованном (Е1 Hechizado), ожидалась при всех заграничных дворах как сигнал к тому, что Испания станет европейским трофеем.

В действительности же война за испанское наследство обновила аб­солютизм в Мадриде путем разрушения его неуправляемых пристроек. Нидерланды и Италия были потеряны. Арагон и Каталония, сплотив­шиеся вокруг австрийского кандидата, понесли поражение и были по­корены в ходе гражданской войны, разыгравшейся внутри войны меж­

дународной. Новая французская династия пришла к власти. Монархия Бурбонов достигла того, что не сумели Габсбурги. Гранды, многие из ко­торых дезертировали в англо-австрийский лагерь в войне за наследство, были подчинены и исключены из центральной власти. Импортировав более передовой опыт и технику французского абсолютизма, космопо­литичные гражданские служащие создали в XVIII в. унитарное центра­лизованное государство[85][86][87]. Система сословного представительства в Ара­гоне, Валенсии и Каталонии была уничтожена, а их партикуляризм по­давлен. Было введено французское изобретение для единообразного управления провинциями—королевские интенданты. Армия была ради­кально реорганизована и профессионализирована на основе полупри- зывной системы и аристократического командования. Колониальная ад­министрация была дисциплинирована и реформирована: освобожден­ные от европейских владений, Бурбоны показали, что Испания могла управлять своей американской империей компетентно и прибыльно. Фактически именно в течение этого столетия в противоположность по- лууниверсальной «испанской монархии» (monarquia espanola)окончатель­но появилась единая Испания (Espana)36

Тем не менее работа бюрократии Карла, рационализировавшая ис­панское государство, не смогла вдохнуть новую жизнь в испанское об­щество. Было слишком поздно для развития, сравнимого с французским или английским. Когда-то динамичная кастильская экономика пришла к своему концу при Филиппе IV. Несмотря на демографическое возрож­дение (численность населения увеличилась с 7 до и миллионов) и за­метное расширение производства зерна в Испании, только 6о% населе­ния все еще было занято в сельском хозяйстве, тогда как городские ма­нуфактуры были практически исключены из общественной формации метрополии. После коллапса американских рудников в XVII в., в XVIII в. начался новый бум мексиканского серебра, однако в отсутствие круп­ной домашней промышленности, от него, вероятно, больше выиграла французская экспансия, чем испанская37. Местный капитал был направ­

лен, как и раньше, на приобретение общественной ренты или землю. Государственная администрация количественно не была очень большой, но страдала от раздутого честолюбия и охоты за должностями со сторо­ны обедневшего дворянства. Обширные латифундии, обрабатываемые бригадами на юге страны, обеспечивали богатство застойной аристо­кратии грандов, размещавшейся в провинциальных столицах[88]. Начи­ная с середины века наблюдался приток высшей аристократии на ми­нистерские посты, когда «гражданская» и «военная» партии боролись за власть в Мадриде: время арагонского аристократа Аранды соответ­ствует высшей точке прямого влияния магнатов в столице3[89]. Политиче­ский импульс нового порядка, однако, уже иссякал. К концу века двор Бурбонов находился в состоянии полного упадка, напоминавшего его предшественника, при слабом и коррумпированном правлении Годоя, последнего из фаворитов (privado).Границы возрождения XVIII в., эпи­логом которого стал позорный коллапс династии в 1808 г., всегда были очевидны в административной структуре Испании Бурбонов. Даже по­сле реформ Карла власть абсолютистского государства останавливалась на муниципальном уровне на огромных территориях страны. До самого вторжения Наполеона больше половины городов Испании находились под юрисдикцией сеньора или духовенства, а не монархии. Режим сеньо­рии, средневековый реликт, берущий начало в ХІІ-ХІІІ вв., имел для кон­тролировавших эту юрисдикцию аристократов скорее экономическое, чем политическое, значение; однако он предоставлял им не только при­были, но и местную судебную и административную власть[90]. Это «сочета­ние суверенитета и собственности» было выразительным пережитком принципа территориальной власти в эпоху абсолютизма. Старый режим сохранял свои феодальные корни в Испании вплоть до своей гибели.

4.

<< | >>
Источник: Андерсон, Перри. Родословная абсолютистского государства /пер. с англ. И. Куриллы. М.: Издательский дом «Территория будущего»,2010. (Серия «Университетская библиотека Александра Погорельского»). —512 с.. 2010

Еще по теме ИСПАНИЯ:

  1. ИСПАНИЯ В ТРИДЦАТИЛЕТНЕЙ ВОЙНЕ
  2. КОЛОНИАЛЬНАЯ ИМПЕРИЯ ИСПАНИИ
  3. Раннежелезный век в Испании. Тартесс
  4. Глава IV ЗАВОЕВАНИЕ ИСПАНИИ И УСТАНОВЛЕНИЕ РИМСКОГО ПРОВИНЦИАЛЬНОГО УПРАВЛЕНИЯ
  5. Глава V РИМСКАЯ АДМИНИСТРАТИВНАЯ ПОЛИТИКА В ИСПАНИИ
  6. Глава I КОЛОНИЗАЦИЯ ИСПАНИИ И' СООТНОШЕНИЕ СИЛ В ЗАПАДНОМ СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ
  7. ЗАВОЕВАНИЯ НА ВОСТОКЕ И В ИСПАНИИ
  8. § 4. Восстание в Испании. Вириат и Нумантинская война.
  9. ПРИСОЕДИНЕНИЕ ИСПАНИИ. РАЗРУШЕНИЕ НУМАНЦИИ. (151 - 133 г. до Р. X.)
  10. Глава I СВЕДЕНИЯ ОБ ИСПАНИИ В АНТИЧНОЙ МИФОЛОГИИ
  11. Присоединение Испании. Разрушение Нуманции (151-133 гг.доР. X.).