1. НАЧАЛА

Исторически термин «гегемония» восходит, конечно, к греческому глаго­лу, обозначающему «вести» или «на­правлять» и встречающемуся уже у Гомера. Как абстрактное существительное hegemonia впервые появляется у Геродота, у которого она обозначает руководство союзом городов-го­сударств ради достижения общей военной це­ли, то есть почетное положение, которое в пе­риод сопротивления персидскому вторжению в Грецию занимала Спарта.

без принуждения, тогда как arkheпредпола­гало «высший авторитет или же принуждаю­щее достоинство» владычества, вызывающего, в отличие от гегемонии, всего лишь «покор­ность». Фукидид провел строгое различие ме­жду ними, раскритиковав переход Афин от he- gemoniaк arkhe,в котором он видел фатальную причину Пелопонесской ВОЙНЫ [55; р. 395-397] • С этим мнением соглашается последний из со­временных исследователей, изучавших эти сви­детельства античности. Концепции гегемонии и власти вступили в «смертельную схватку». Сила—вот «то, что составляет различие» [193, P∙74,31]∙

Каким бы принципиальным ни было это противопоставление, современникам оно, од­нако, оставалось чуждым. У Геродота и Ксено- фона hegemoniaи arkheиспользуются едва ли не как синонимы. Возможно, Фукидид был ще­петильнее? Абзац, на который опирался Грот, открывается первым термином, а заканчивает­ся вторым, прочерчивая линию развития, кото­рая не предполагает их противопоставления[*].

В других частях его повествования действую­щие лица не проводят между ними различия.

дид приписал ее, эту власть, Периклу в качестве высочайшей похвалы: «По имени это была де­мократия, на деле власть принадлежала перво­му гражданину» (ton proton andros arkhe) [232, II, 65].

То, что идеи гегемонии и власти (или влады­чества) в классической Греции перетекали друг в друга, не составляя очевидного контраста, об­основывалось значениями обеих. Первое акаде­мическое исследование гегемонии, написанное на закате Веймарской республики Хансом Ше­фером, показало, что она и правда была лидер­ской позицией, которую члены союза уступа­ли по собственной воле, однако лидерство это ограничивалось отдельной миссией, не являясь общим авторитетом. Так, кому-то могли пору­чить командовать на поле боя [162, р. 196-251]. Война, а не мир,—вот область применения ге­гемонии. Но поскольку военное командование является самым непреложным из всех видов ру­ководства, гегемония с самого начала была при­менением безусловной власти.

занимающая один конец спектра власти, мог­ла по самой своей природе подвергнуться рас­ширению, arkhe,находящаяся на другом кон­це, оставалась конститутивно двусмысленной, переводясь в зависимости от контекста (или склонностей переводчика) либо как нейтраль­ное правление, либо как господствующее вла­дычество. В риторике V века ассоциации пер­вой с согласием, а второй — с принуждением были вполне доступны и применялись в такти­ческих целях, но скольжение от одной к другой не позволяло провести четкие демаркационные линии.

Эта ситуация изменилась в IV столетии. По­сле поражения в Пелопонесской войне афин­ская риторика, которая уже не могла, как рань­ше, восхвалять власть, снова начала ценить достоинства гегемонии, которая теперь была подана соответственно — в качестве мораль­ного идеала ослабевших. Исократ, призывая греков снова объединиться против Персии под предводительством Афин, требует геге­монии для своего города, превознося его куль­турные достоинства: пользу, которую этот город принес другим городам за всю его исто-

ходу от союза, управляемого гегемоном, к ,,arkhe", еди­ной власти, основанной на господстве. Такая тенденция проявлялась в разных формах и в разной степени; но при­сутствовала она повсюду. Выход из Союза означал теперь не просто нарушение клятвы, но и политическое восста­ние» [41, р. 113].

рию, и прежде всего его достижения в фило­софии, красноречии и образовании. Его «Па­негирик»— наиболее систематичное из всех, что можно найти в литературных источниках, утверждение гегемонии как свободно призна­ваемого превосходства. Но даже он не может обойтись без показательного контрапункта, от­теняющего иное гегемонии: греки должны быть очень благодарны и за «величайшую власть», которой афиняне владели [214: 107][§].

ствующей над любыми вещами,— hapant∂n he- gemona logon,— слова, носителем авторитета которого сам он являлся [216: 9; 217: 13]. В ре­альном мире ее конечным итогом стала полная противоположность, когда царь, которого он некогда пытался умиротворить, сокрушил со­противление полиса македонскому правлению. Благодаря завоеванию Филипп стал «гегемо­ном Греции», формально закрепившись в та­ком статусе в Коринфе[**].

Обращаясь к прошлому, Аристотель напи­шет об Афинах и Спарте, что «те два грече­ских государства, которым принадлежало гла­венство в Греции, насаждали в соответствии со своим государственным устройством в дру­гих государствах одно —демократию, другое— олигархию, причем считались с выгодой не этих двух государств, но лишь со своей собствен­ной», так что в итоге в «государствах устано­вилось такое обыкновение: равенства не желать, но либо стремиться властвовать, либо жить в подчинении, терпеливо перенося его» [207: IV, 1296а]. Другими словами, гегемония по са­мой своей сущности была интервенционист­ской. Уложения Коринфского союза, также но­минально являвшегося союзом равных, зашли дальше любого прецедента, поскольку отража­

ли автократическую власть Филиппа, позволяя гегемону предпринимать действия против лю­бых изменений в конституции полиса и, в част­ности, тех, что предписывают «конфискацию собственности, перераспределение земель, от­мену долгов и освобождение рабов ради це­лей революции».

II

Такого состояния термин «гегемония» до­стиг ко времени Аристотеля, но потом не по­лучил развития. Политическому словарю Рима он не требовался: его союзники были сломле­ны и поглощены расширяющейся республикой, с чьей структурой не мог сравниться ни один греческий город-государство. Запрос на эвфе­

мизм или двусмысленность сократился. Также после краха Рима «гегемония» не вошла в ев­ропейские языки Средневековья или ранне­го Нового времени. В переводе Фукидида, вы­полненном Гоббсом, это слово не встречается ни разу[††]. В современном политическом языке оно оставалось почти совершенно неизвестным вплоть до середины XIX века, когда оно впер­вые всплывает в контексте, не связанном с об­суждением античности, в Германии, где на нем сходятся линии национального объединения и классической филологии: увлеченные грече­ским прошлым историки, которых тогда в стра­не было множество, начали превозносить Прус­сию как королевство, способное повести за со­бой по пути единства другие немецкие земли. В Англии Грот не смог добиться прав граждан­ства для слова «гегемония» и подвергся кри­тике за стремление его использовать, поэтому и сам он вернулся в своих более поздних рабо­тах к более неопределенному «руководству». Отметив это чуждое новшество в словоупо­треблении, лондонская Timesуказывала: «Не­

сомненно, Пруссией, заявляющей о своих пра­вах, движет знаменательная претензия на руко­водящую роль или, как говорят в этой стране профессоров, на „гегемонию" в Германском союзе» [149].

Со времени освободительных войн против Наполеона либеральные и националистические мыслители взирали на Пруссию, надеясь, что она приведет расколотую нацию к единству— надежды на ее будущее Fiihrung(предводитель­ство) или Vorherrschaft(преобладание) в таком начинании были достаточно распространен­ными мотивами начавших тогда формировать­ся устремлений. В1831 году либеральный юрист из Вюртембурга Пауль Пфицер, успешный фи­лолог-классик, впервые внес поправки в этот словарь, предложив гораздо более проработан­ные аргументы для обоснования той роли, ко­торую Берлин должен был сыграть в будущем Германии, изложив их в форме диалога двух друзей — Briefwechsel zweier Deutscher(«Пе­реписки двух немцев»). Должна ли Германия сначала добиться политической свободы, что­бы прийти к национальному единству, или же свобода наступит только тогда, когда страна до­стигнет национального объединения благодаря прусской военной мощи? Пфицер не слишком сомневался в том, какой из этих двух доводов сильнее: «Если мы не обманываемся многочис­ленными знамениями, Пруссия призвана той судьбой, что подарила ей Фридриха Великого,

встать на защиту Германии», то есть призва­на к «гегемонии», которая в то же время под­толкнет «развитие общественной жизни, взаи­модействие и борьбу различных сил» внутри страны [156: 270-272,174-175].

К революции 1848 года термин «гегемония» стал паролем либеральных историков, стре­мившихся навязать Пруссии роль, от которой отказывался берлинский двор. Моммзен, вос­ходящая звезда в области исследований рим­ского права, увлекся публицистикой и заявил, что «у жителей Пруссии есть право настаивать на своей гегемонии как условии их вступления в Германию», поскольку «только прусская ге­гемония может спасти Германию»[‡‡]. Дройзен, заведовавший кафедрой в Киле, опубликовал в 1830 году прорывную работу об Александре Великом, за которой последовало два тома о его наследниках, в которых, собственно, и было изобретено понятие об эллинистической эпохе в античной цивилизации, представленной в ка­честве ключевого переходного периода между

классическим миром и христианским[§§]. Эту бла­гочестивую тему предварял, однако, панегирик македонской власти как творческой силе, кото­рая положила конец «хаотичной и позорной» ситуации Греции, «до смерти измученной за­путанной политикой маленьких государств»: Филипп и Александр одержали победу над «старой и одряхлевшей демократией» Афин, отстаиваемой Демосфеном, и «открыли Азию» для притока «эллинской жизни» [39: 33, 45]. Мало кто упустил из виду аналогию с совре­менностью. «Военная монархия Македонии в отношении к раздробленному, погрязшему в частностях миру Греции выглядела как сего­дняшний образец для прусского владычества над мелкими немецкими государствами, ко­торого жаждали патриоты,— отметил Хинце в своем некрологе Дройзену. — Объединение нации и общее национальное государство вы­ступают высочайшим требованием эпохи и ме­рилом исторического суждения. Александр заслуживает всяческих похвал, а Демосфен — безусловного порицания» [82:97][***].

Таким образом, Дройзен прекрасно подхо­дил для ведущей роли во Франкфуртском пар­ламенте 1848 года, секретарем конституцион­ного комитета которого он стал. «Разве сила и величие Пруссии не является для Германии благословением?», — спрашивал он годом ра­нее. В преддверии собрания парламента он в ап­реле отметил: «Пруссия уже является наброс­ком Германии», в которую та должна влиться, так что ее [Пруссии] армия и казна станут осто­вом единой страны, ибо «нам нужно сильное Oberhaupt[руководство]» [40: 83,135]. В дека­бре он написал одному своему другу: «Я ра­ботаю, используя все способности, которые у меня только есть, на наследственную геге-

либерализма на правителей Македонии был диаметраль­но противоположным. Филипп^ вынудивший афинян при­знать его «лидерство в греческом мире», представлялся «разрушителем свободы и независимости» греков [57: 700, 716]. Об Александре, чей греческий контингент при вторжении в Азию Грот сравнивал со злосчастными нем­цами, которых Наполеон против их воли погнал в Россию, он сказал: «Все его выдающиеся качества годились лишь для того, чтобы применять их против врагов, в число ко­торых попало все человечество, известное и неизвестное, за исключением тех, что решили ему подчиниться» [58: 69-70, 352]. К Дройзену он относился, как и следовало ожидать, критично [58: 357, 360]. По вопросу расходя­щихся позиций Дройзена и Грота касательно Александра, а также эллинизма, как и по философско-политическим установкам каждого из них (гегельянство и романтиче­ский национализм в одном случае; Бентам и либеральный империализм в другом), см. весьма проницательные раз­мышления в работах [139: 11-17; 186: 36-51].

МОНИЮ Пруссии»; то есть на то, чтобы пред­ложить династии Гогенцоллернов имперское правление в Германии [38: 496]. Отказ Фрид­риха Вильгельма IV поднять корону из сточной канавы Франкфуртского парламента оказался тяжелым ударом. Однако Дройзен не потерял надежды. В мае 1849 года он сказал своим колле­гам, что его группа должна выйти из собрания, но остаться верной «вечной идее прусской ге­гемонии» [94: 561]. Остаток жизни он посвя­тил истории монархии Гогенцоллернов и их подданных.

Более радикальный, чем Дройзен и его дру­зья по фракции «Казино» в парламенте, ис­торик литературы Гервину с, один из «Геттин­генской семерки», уволенной со своих постов из-за протеста против упразднения королем конституции Ганновера, основал в середине 1847 года ставшую рупором немецкого либе­рализма Deutsche Zeitung—после многих лет, как сам он потом написал, когда он «пропове­довал верховенство Пруссии в немецких делах, с кафедры и в прессе, во времена, когда ни одна прусская газета не осмеливалась сказать ничего подобного» [48: 32]*. Во Франкфуртском пар­ламенте, как и на страницах Deutsche Zeitung_f он продолжал отстаивать гегемонию Пруссии в Германском союзе, а в начале 1849 года при­звал к войне с Австрией ради достижения «ма­

* Опубликовано вдовой Гервинуса после его смерти.

23

логерманского» (kleindeutsch)единства. Когда Фридрих Вильгельм IV отклонил предложен­ную ему роль, Гер винус, заявивший, что «Прус­сия от нас дезертировала», поклялся отныне ненавидеть Берлин и в конце жизни сравнивал прусское объединение Германии с македонским уничтожением свободы и независимости в Гре­ции, а войну Бисмарка с Францией — с фран­цузским завоеванием Алжира[†††]. Вспоминая о прошлом, он одновременно и порицал себя за былые иллюзии, и оправдывал себя, цитируя свои статьи в Deutsche Zeitungв качестве нелице­приятных показаний против самого себя, но од­новременно заявлял, что, даже когда отстаивал руководящую роль Пруссии, всегда оставался строгим федералистом, никогда не желавшим «принудительной гегемонии» (Gewalthegemo- nie),«унитарного государства» или же «псев­досоюза» [48: 82-89] [‡‡‡].

Через какое-то время остальные члены его группы в той или иной мере примкнут ко Вто­

рому рейху. Прославление триумфа последне­го — задача, которая досталась их молодому коллеге Трейчке. Ярый сторонник единообраз­ной и централизованной Германии, этим суще­ственно отличавшийся от своих предшествен­ников, Трейчке преодолел свое разочарование, вызванное тем, что конституция Бисмарка не отменяла статуса второстепенных принцев и их владений в федеральной структуре, про­славив беспрецедентного гегемона, который в конечном счете завершил формирование им­перской системы, добившись несравненных успехов в управлении своей армией, в дипло­матии и экономике[§§§].

Когда новый режим консолидировался, эти разговоры поутихли. Они опирались на ана­логию или даже скорее на теорию, следов ко­торой не осталось, и, как только унификация была завершена, стали неуместными. Пруссия, конечно, сохранила свое преимущество в рам­ках империи, однако восхвалять его как геге- моническую власть, связывающую страну во­едино, стало весьма сомнительным занятием. В официальном дискурсе преобладала, скорее,

тема естественного единства немецкой нации, которая освещалась то под одним углом, то под другим. Словоупотребление, характерное для 1848 и конца 1860-х годов, оставалось эпизоди­ческим, не получив устойчивого развития даже в академии. Показательно, что, когда Бруннер, Конце и Козеллек создали в 1975 году свой зна­менитый восьмитомный компендиум основных исторических понятий Geschichtliche Grundbe- griffe_fотдельной статьи для «гегемонии» в нем не нашлось.