10. ПОПЕРЕЧНЫЙ СРЕЗ

НА ЗАПАДЕ такая же слаженная кон­струкция гегемонии, как и разработан­ная Арриги, была независимо от него предложена в тот же период времени другим мыслителем левого направления.

тутов; показательным случаем представляется pax Britannica — превосходство в морских си­лах, либеральная идеология свободной тор­говли и регулятивные функции лондонско­го Сити [29:1240]. Такая конфигурация всегда опиралась на социальные силы, локализован­ные в определенных производственных отно­шениях. Как только последние меняются, по­следствия рикошетом ударяют по всей системе. Как показал Карр, в классическом случае в Ев­ропе с появлением тяжелой промышленности возник индустриальный рабочий класс, чьи требования к благосостоянию вызвали созда­ние защитных механизмов, которые усилили межгосударственную конкуренцию, которая, в свою очередь, привела к взрыву Первой миро­вой войны, положившей конец гегемонии Бри­тании. Самыми сильными государствами были те, что пережили глубокую социально-эконо­мическую революцию, в полной мере осознав ее последствия, и добились гегемонии, выходя­щей за пределы простого империализма, при­соединив «идеологический и интерсубъектив­ный элемент к отношению голой силы».

Арриги с Коксом никогда не цитировали друг друга, однако их формулировки в изряд­ной мере совпадают. Но не совсем. Отчасти это обусловлено различием в их карьерах и аудиториях. Хотя концепция Кокса выглядит

достаточно радикальной, она была результа­том его служебной деятельности: МОТ — это не «Группа Грамши», так что стиль академи­ческих публикаций Кокса был более традици­онным. Да, он проводил различие между теори­ей, «решающей задачи», и «критической» тео­рией, но это не мешало ему работать с первой, а его работы выходили в сборниках или журна­лах вместе со статьями, в которых анализиро­валось, как поддержать структуры, которые он критиковал. В первую очередь его работы были обращены к профессиональному сообществу специалистов по международным отношени­ям, а не к более широкой политической аудито­рии левых. С другой стороны, в своем изложе­нии он был более систематичным и открытым грамшианцем, чем Арриги [16:162-17$][‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. Более важные отличия состоят, однако, в другом. Один был сильнее в том, в чем другой слабее. У Кокса нет масштабной теории финансиали- зации, как нет и диалектики территориализма и капитализма: в его работах не уделяется до­статочного внимания историческому изуче­нию национальных государств. С другой сто­роны, классы у него проработаны гораздо глуб­же и тоньше—Кокс гораздо шире использовал грамшианское понятие исторического бло­ка,— а в качестве дисциплинарных элементов

гегемонической системы более заметную роль играют международные нормы и институты. Главное же, что в современном мире, где про­изводство по структуре все больше станови­лось транснациональным, на вершине системы образовался соответствующий класс менедже­ров, и гегемонический порядок объединил со­циальные силы в новую иерархическую схему, существующую поверх государственных гра­ниц. Кокс тщательно проанализировал не толь­ко ряд господствующих и подчиненных групп, но также разные типы производства в разных странах мира[§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§], как они были представлены в по­следние годы правления Рейгана, то есть через десятилетие после первых признаков затяжно­го спада, появившихся в начале 1970-х.

Как обстояло дело в этих новых обстоятель­ствах с американской гегемонией? В те време­на Кокс, как позже и Арриги, пришел к выводу, что на фоне продолжающегося кризиса и сим­птомов беспорядка она деградировала в про­

стое господство, но в последующие годы он скорректирует это суждение. Правда, влияние его работ не всегда совпадало с этой траектори­ей развития. Отличительной чертой «неограм- шианских» школ, прямо или косвенно вдохнов­лявшихся работами Кокса, будет выделение в его концепциях роли транснациональных классовых блоков и их связи с гегемоном. Наи­более проработанное исследование констел­ляции глобальных сил накануне финансово­го кризиса 2008-2009 годов, созданное в этой интеллектуальной традиции, пришло к ино­му вердикту. В статье, написанной в Британии и ссылающейся именно на Кокса, Ричард Солл предложит поразительную контринтерпрета­цию этого периода. Вопреки Арриги, амери­канская гегемония не подошла к окончатель­ному упадку [28: 32-З-ЗЗ8]. Финансиализация породила в большей мере чреватую кризисами форму капитализма, но, когда случился крах 2008 года, Америка и ее партнеры по Большой семерке продемонстрировали способность дать коллективный отпор этому кризису. При­чем к данному моменту не было никаких при­знаков существенного сдвига центра экономи­ческой власти за пределы США. Китай не мог претендовать на роль такого центра, посколь­ку его модель роста все еще зависела от экспор­та в США, что обрекало Пекин на подчиненное положение по отношению к Вашингтону. По­пытки перейти к модели, основанной на вну­

треннем потреблении, потребовали бы даль­нейшей либерализации китайской экономики, что привело бы не только к ослаблению власти КПК, но также к бегству капитала и росту со­циальной напряженности. С этой стороны рах Americanaна самом деле ничего не угрожало. Также над ним не висела какая-либо традици­онная межгосударственная угроза. Ведь его ге- гемоническая система гарантировалась прежде всего не средствами власти или принуждения, а внедрением ее несправедливой схематики со­циальной власти во внутренние экономические устои других государств, а также в связанные с ними идеологические, культурные и полити­ческие нормы.

В послевоенную эпоху превосходство Аме­рики сформировало исторический блок, кото­рый включил западный рабочий класс в фор- дистские схемы массового производства и растущего потребления, увенчанные анти­коммунистической идеологией. Со временем они были подорваны появлением новых форм производства и социальных отношений на ми­кроуровне фирм, а не целенаправленной стра­тегией других государств. Однако слом орга­нической формулы «славного тридцатилетия» не означал упадка американской гегемонии, по­скольку к 1980-м возник другой исторический блок, включающий значительно большую часть развивающегося мира в систему неолиберализ­ма и затягивающий еще более обширные регио­

ны планеты и слои населения в капиталистиче­ские производственные отношения. На Западе организованные трудящиеся были вытесне­ны из этого блока за счет разгрома профсою­зов и аутсорсинга рабочих мест, однако работ­ники были интегрированы в него благодаря новому разделению труда, дешевым кредитам, существованию на них, ставшему образом жиз­ни, и недорогим товарам из Восточной Азии. Но и в Восточной Азии неолиберальное рас­пространение индивидуализированного по­требления и свободы выбора, приправленных толикой национализма, оказалось привлека­тельным для определенных элементов рабоче­го класса.

Более значимым было, однако, включение недавно сформировавшихся средних классов Бразилии, Индии и Китая в складывающий­ся транснациональный блок неолиберального типа. Финансиализация, спекуляция на недви­жимости и маниакальное стремление к пред­метам роскоши в Бразилии, корпоративное поглощение глобальными брендами и пси­хологические равнение на Вашингтон в Ин­дии— вот отличительные признаки этой стра­ты. Во всех трех странах шли те же процессы импорта и усвоения технологий производства, паттернов потребления и технологических ин­новаций из США, что определили фордистскую эпоху в Западной Европе и Японии. Но, в отли­чие от Западной Европы и Японии, Китай, Ин­

дия и Бразилия сохранили свою автономию как государства, независимые в геополитическом отношении от США, причем значительные ча­сти их обществ так и не были по-настоящему интегрированы в неолиберальный мировой по­рядок, что создало многочисленные факторы внутренней напряженности, особенно в Китае.

II

Сила этого диагноза, как и концепции Кокса в целом, состоит в понимании транснациональ­ных—в отличие от международных или нацио­нальных— аспектов гегемонии цивилизации капитала в XXI веке, а также их конденсации в идеологических формах неолиберализма — «дисциплинарных» или «компенсаторных» в зависимости от контекста, как красноре­чиво выразился другой теоретик той же са­мой школы [50: 65-87][****************************]. Меньше проработана связь между тремя этими уровнями, посколь­ку транснациональный уровень, скорее, раз­мывает контуры двух других, словно бы вклю-

чая их в себя, что затемняет их специфику: оба они наделены принудительной силой, которой транснациональный уровень, по веберовско­му определению, лишен. То, что такой промах не является чем-то неизбежным, будет показа­но одним китайским мыслителем, в чьих иссле­дованиях его родной страны зафиксированы многие процессы, описанные Соллом. По мне­нию Вана Хуи, отличительным признаком со­временной эпохи является деполитизация по­литики, то есть упразднение любой народной инстанции действия, способной создать или сражаться за альтернативу статус-кво, который симулирует представительские формы, дабы с тем большим успехом освободить их от кон­фликтности и противоборств. Такая полити­ка оказывается деполитизированной, но не де- идеологизированной. Напротив, она целиком и полностью идеологична. Достаточно рассмо­треть первый из трех планов, проанализиро­ванных Ваном Хуи, то есть национальный уро­вень и его идеологическую кристаллизацию на родине неолиберализма (в последующие десятилетия распространившегося по всему свету), то есть в Британии Тэтчер и США вре­мен Рейгана. Именно Тэтчер придумала зна­менитый лозунг неолиберализма, схватываю­щий сущность деполитизированной политики: TINA, или There is No Alternative(«Альтерна­тивы нет»). То есть нет никакой альтернати­вы правлению дерегулированных финансо­

вых рынков: царство капитала и есть царство свободы.

Надо сказать и о третьей компоненте гегемо­нии в деполитизированном универсуме, опи­санном Ваном Хуи, то есть транснациональ­ной или глобальной компоненте, действующей не на государственном или межгосударствен­

ном уровне, но пронзающей все границы на культурном и социальном уровнях. Он от­метил: «Гегемония относится не только к на­циональным или международным отношениям, она по сути своей связана с транснациональным и сверхнациональным капитализмом; она так­же должна анализироваться в сфере глобали­зированных рыночных отношений». В чем же ее сущность на этом уровне? «Наиболее непо­средственными выражениями рыночно-идео­логического аппарата являются медиа, реклама, „мир шоппинга" и т. д. Эти механизмы являются не только коммерческими, но и идеологически­ми. Их величайшая сила заключается в обраще­нии к „здравому смыслу", обычным потребно­стям, которые превращают людей в потребите­лей, добровольно следующих рыночной логике в своей повседневной жизни» [189: 42].

Здесь консюмеризм выделяется в качестве главного звена глобальной гегемонии капитала. Но и на этом уровне структура гегемонии сего­дня остается двойственной. Потребление—это, разумеется, область захвата идеологией одной из сфер повседневной жизни. Однако капита­лизм в основе своей является системой произ­водства, поэтому и в труде, и в досуге его ге­гемония воспроизводится, как говорил Маркс, в «молчаливом принуждении отчужденного труда», которое неумолимо приспосабливает своих субъектов к наличным социальным от­ношениям, лишая их энергии и способности

вообразить какой-то другой, лучший, порядок в мире. Именно эта двойная экзистенциальная структура в замкнутом универсуме производ­ства и потребления—в котором одно является компенсацией, наполовину реальной и наполо­вину иллюзорной, другого, — лежит в основа­нии транснациональных форм гегемонии, ин­тересных неограмшианству.