4. ПОСЛЕВОЕННЫЙ ПЕРИОД

ПОСЛЕ 1945 года «Двадцатилетний кри­зис» подвергся резкой критике за выра­женную в нем поддержку Мюнхенского договора, а Карр вскоре был исключен из бри­танского истеблишмента, от лица которого он писал в военное время колонки для Times,при­знанные сомнительными в той части, в которой речь шла о России.

о ней говорить перестали. Два историка соста­вили дуэт, выдвинув термин «гегемония». Пер­вый из них, Людвиг Дехийо, потомок состоя­тельной семьи ученых из Восточной Пруссии, был ветераном Первой мировой, удостоенным множества наград. При Веймарской республи­ке он работал архивистом, а при Третьем рей­хе, поскольку его заклеймили за сомнительное родство — его еврейская бабушка была выдаю­щимся филологом-классиком, — не мог публи­коваться. После войны его наставник Мейнеке сделал Дехийо редактором Historische Zeitschrift («Исторического журнала»), ведущего про­фессионального журнала историков, когда его возродили в 1948 году. В том же году он опубли­ковал работу, которая его прославила— «Рав­новесие или гегемония» (Gleichgewicht oder Не- gemonie).

Дехийо начал книгу с того, что указал на сво­его прямого предшественника — Ранке и его работы о великих державах Европы, многооб­разие которых тот представил в качестве ис­точника энергии европейской истории и фак­тора культурной креативности. Но хотя это наследие было для Дехийо очень важным, он утверждал, что оно страдало двумя ограниче­ниями. Ранке работал главным образом с кон­тинентальными государствами Старого Света, не уделяя большого внимания тому особому значению, которое заморская экспансия Евро­пы могла иметь для борьбы этих государств;

в то же время он слишком уж оптимистично полагал, что потрясение, связанное с Француз­ской революцией, было преодолено вызванным ею национальным пробуждением и последую­щим приспособлением к национальным дви­жениям в неоднородном, но стабильном мире, возникшем вследствие Венского договора.

Начиная с Ренессанса лейтмотив европей­ской политической истории определялся пре­тензиями ведущих государств — желающих уничтожить баланс сил, благодаря которому на континенте сохранялось разнообразие,—на ге­гемонию, которая бы подчинила себе этот ба­ланс. Правители из дома Габсбургов КарлУ и Филипп II, за которыми последовали Людо­вик XIV и Наполеон, — каждый из них стано­вился воплощением этого влечения и каждый опирался на ту или иную часть континенталь­ной Западной Европы. К счастью, в каждом из этих случаев такие амбиции были попраны противодействующей силой фланговых держав,

расположенных на окраинах европейского кон­тинента: Османской Турции во времена обоих правителей-Габсбургов, морской Голландии и Англии во время Филиппа II и Людовика XIV, Англии и России — при Наполеоне. После 1815 года мир в Европе поддерживался согласи­ем держав, собравшихся в Вене. Однако начи­ная с этого момента мировая сцена междуна­родной политики, которая представлялась уже не задником европейского просцениума, а аре­ной, на которой Британия выступала повели­тельницей морской империи, приобретала все большее значение, и в то же самое время про­мышленная революция неимоверно усилила ни­велирующие силы механической цивилизации. За счет быстрых побед и локальных войн с Ав­стрией и Францией Бисмарк превратил недавно объединенную Германию в ведущую континен­тальную державу. Действуя, однако, осторожно и осмотрительно, он воздерживался от любых попыток добиться гегемонии, играя вместо это­го роль европейского посредника и балансера.

Но его преемники, решившие бросить вызов британскому превосходству на море, забыли о всякой осторожности и затянули в 1914 году Германию—не понимая даже, что они творят,— в новый гегемонический конфликт, в кото­ром центральная держава снова стала жертвой фланговых государств, и на этот раз не одно­го, а двух крупнейших морских государств, по­скольку США присоединились к Британии, что-

бы сокрушить Германию.

У Дехийо, чья работа отличается высоким ли­тературным стилем и содержит немало порази­тельных наблюдений, главный предмет остался странным образом неопределенным. Чем, соб­ственно, была гегемония, за которую и против которой государства боролись друг с другом? Дехийо нигде не дает ей определения. По боль­шей части она фигурирует в его повествовании в качестве ставки состязания, а не как имуще­ство того или иного обладателя, соответствен­но термин «гегемон» не используется. Как следствие, «гегемония» (у Дехийо) обознача­ет просто власть, которая больше любой дру­гой, а потому представляет угрозу для всех остальных. Для этого понятия у Ранке уже было множество терминов: Ubergewicht(перевес), Supremat(преобладание), Ubermacht(превос­ходство), Vorwalten(господство). В словаре Де­хийо «гегемония» не добавила к этому списку ничего конкретного — она была просто сино­нимом, который не работал. Да и в качестве ан­тонима она вряд ли могла что-то дать, посколь­ку «равновесие» (Gleichgewicht)как понятие в тексте тоже встречается лишь эпизодически, обсуждается крайне редко и никогда не рассма­тривается предметно.

фекту всего лишь избыточности, словно бы она никак не влияла на повествование; напро­тив, у нее было заметное следствие, которое послужило политической задаче этого повест­вования, но ослабило его историческую связ­ность. Какое описание следовало дать свобо­долюбивому спасителю, появляющемуся в этом рассказе? Англия — была ли она когда-нибудь гегемонической державой? И если нет, как в та­ком случае описать Rule Britannia[**********]?Как отметил Дехийо, на море — задолго до того, как Англия создала империю в Индии, которой он будет потом восхищаться,—гегемонию можно было расширять гораздо менее демонстративно, чем на суше. Но не было смысла на этом особен­ного останавливаться: главное то, что морские державы по самой своей природе защищены от искушения добиться гегемонии в Европе. Действительно, бдительность Англии, осажи­вающей континентальные державы, проявляю­щие такие амбиции, была не самоцелью, а про­сто способом упрочить ее власть над океанами за пределами Европы. Но этот момент можно было без лишних разговоров пропустить: это просто еще один аспект перевеса, Ubergewicht_f а не гегемония, как в других случаях[††††††††††].

II

Через два года после публикации книги Де- хийо было выдвинуто возражение, затрагиваю­щее те два вопроса, которые он обошел сторо­ной, причем предложенные ответы отличались от его построений. Рудольф Штадельман, вы­ходец из семьи сельского пастора из Швабии и исследователь, много написавший уже в мо­лодости, первоначально занимался интеллек­туальной историей позднего Средневековья и Нового времени. Он моложе Дехийо на одно поколение, во времена студенчества во Фрай­бурге был увлечен нацистскими идеями и не­долгое время работал пресс-секретарем Хай­деггера, когда тот стал ректором университета после прихода Гитлера к власти, причем, несмо­тря на их различия, сохранил хорошие отноше­ния с ним и тогда, когда в 1930-е годы продол­жил делать академическую карьеру, соблюдая в своих статьях и лекциях требования режима.

sondern nur Voraussetzung fur sein Ubergewicht jenseits der Ozeane ( «Но равновесие в Европе для Англии, чьей защи­той оставались морские силы, было не самоцелью, а лишь предпосылкой для ее перевеса за океанами») [32: 76].

Мюнхена, а потому ему не дали занять кафе­дру в Тюбингене. Он записался в вермахт, что­бы искупить свою вину, службу отбывал в каче­стве исследователя в немецких оккупационных войсках в Париже, а во время войны был утвер­жден на пост в Тюбингене, став деканом уни­верситета на 1945-1946 учебный год[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. Хотя в силу происхождения, темперамента и истори­ческой ситуации его траектория была едва ли не противоположностью жизненному пути Де хийо, и тот и другой являлись в политическом плане консерваторами, а в интеллектуальном находились под влиянием пессимистическо­го мировоззрения Буркхардта. Получив в свое распоряжение «Исторический журнал», Де- хийо в первом же номере воскресшего изда­ния опубликовал большую статью Штадельма на о базельском мудреце.

Через несколько месяцев Штадельман, кото­рому не было и пятидесяти, умер. В следующем году было посмертно издано его небольшое эссе «Гегемония и равновесие» (Hegemonie und Gleichgewicht)[§§§§§§§§§§].Дехийо в нем не упоминал­

ся, однако оно могло быть написано лишь в от­вет на «Равновесие или гегемонию», на что указывал другой союз, использованный в за­головке. Считая Вестфальский договор, кото­рый Дехийо даже не упоминал, кристаллизаци­ей нововременной государственной системы, основанной на принципах политического су­веренитета и расчетах равновесия, неизвест­ных средневековому христианству, Штадель- ман доказывал, что в течение примерно 200 лет, с 1740 по 1940 год, Европа, по существу, управ­лялась—в череде конфликтов и благодаря им— пентархией держав, которые собрались в Вене в 1815 году: Россией, Австрией, Пруссией, Фран­цией и Англией.

«Гегемония и равновесие — не взаимоисклю­чающие принципы порядка, скорее, они отно­сятся друг к другу как вогнутая и выпуклая сто­рона одного и того же сосуда» [176: 9,11-12].

Дело в том, что равновесие было возмож­ным только тогда, когда осторожная держава, уважаемая и не воспринимаемая исключитель­но в качестве угрозы, следила за ним, наблю­дала за динамикой составляющих его элемен­тов, контролировала ее и управляла ею. Геге­мония—это название для такого управляемого равновесия. Один маленький шажок отделя­ет ее положительную корректирующую роль от подавляющего господства, всеобщей вла­сти или даже империи. Однако Бисмарк нико­гда по-настоящему не сделал этого шага, пусть даже его подход был не столь мягким, как у прежних блюстителей равновесия — англи­чан, что было связано не с тяжестью прусской брони, а с отсутствием у Пруссии островно­го иммунитета и флота, а также с уязвимостью позиции самого Бисмарка, зажатого между ма­ховиками международной машины, которой нужно было управлять. С 1870 по 1890 год его внешняя политика была континентальной вер­сией традиционного английского сдерживания и бескорыстного посредничества, нацеленного не на приобретение дополнительных преиму­ществ для Германии, а на то, чтобы удержать Русскую и Британскую империи одновремен­но порознь и в мире, дабы они стали сводом,

под которым Европа могла бы наслаждаться относительным спокойствием, которое он же­лал сохранить, так и эдак скрепляя его и подпи­рая. Они, как Бисмарк однажды заметит, виде­лись ему псами, щелкающими зубами, которые тут же набросятся друг на друга, если он не бу­дет держать их на привязи.

Однако Франция в системе Бисмарка оста­валась пробелом, поскольку не примирилась с утратой Эльзаса и с подозрением смотрела на то, как он поощрял ее к колониальному рас­ширению, намереваясь использовать в качестве буфера против Англии. Когда после его смер­ти и вопреки его намерениям создалась угроза превращения Тройственного союза в инстру­мент немецкого господства, Франция и Россия объединились друг с другом вопреки огром­ной разнице в их политических системах, и то­гда пентархия закончилась: Европа раскололась на два вооруженных до зубов лагеря, конку­ренция которых должна была завершиться смертоносным столкновением. Помня о ката­строфическом примере Первой мировой и по­следующем распаде Лиги Наций, британские государственные деятели пытались с 1935 года не допустить нового раздела Европы на блоки, снова примеривая на себя роль лидера Европы, способного помочь мудрым советом и пытаю­щегося, вдохновляясь Солсбери, интегрировать Германию в то, что теперь, когда Россия исклю­чила себя из Европы, должно было стать тетрар­

хией держав под эгидой Британии, то есть чет- верицей Англии, Франции, Германии и Италии, снова объединившихся, дабы противостоять большевистскому и американскому вмешатель­ству на континенте. Политика умиротворения, которую проводил Чемберлен, была единствен­ным способом восстановления благотворного, но не слишком бросающегося в глаза управле­ния европейским равновесием, при котором прошли лучшие годы Старого Света. Однако Гитлер под влиянием Риббентропа начал, на­против, безумную политику безграничного рас­ширения на восток, которая не могла не спро­воцировать Англию, и даже, возможно, мечтал устроить в британских портах внезапный не­мецкий «Перл-Харбор»[***********].

После этого был потерян последний шанс на спасение автономии Европы. Результатом могло быть лишь то, что в последующем ката­клизме Германия перестала существовать как великая держава, а Британия — как гегемон. Теперь, когда настал Nachneuzeit_fфранцузский министр иностранных дел пытался подгото­вить путь для создания европейской федерации, основанной на взаимопонимании Франции и Германии. Но, как и в прошлом, стабильность

могла быть создана только в том случае, если найдется гегемон, который будет ею править. Теперь это могли быть только США, которые когда-нибудь, возможно, будут играть ту роль, которую Британия играла в Содружестве в пе­риод с 1926 по 1937 год, когда отношении до­минионов к их метрополии сводилось к образу мирной гегемонии, установившейся над ними. Народы Европы пока еще не были готовы за­нять такую позицию, поскольку по очевидным причинам ни один из них не желал признавать американского культурного лидерства. Одна­ко железной логики биполярного мира, в кото­рой сталкивались друг с другом западный и ази­атский, христианский и большевистский миры, избежать было невозможно. «Европа станет пустынной землей, если только не сможет ор­ганизовать Еврамерику» [176: б].

В интеллектуальном плане конструкция ге­гемонии у Штадельмана и передача ее прежде всего Англии представляли собой аналитиче­скую позицию, диаметрально противополож­ную таковой у Дехийо, который не замедлил с ответом. Он согласился с тем, что в «Гегемо­нии и равновесии» были важные идеи, однако Штадельман, по его мнению, не смог увидеть фундаментального различия между сухопут­ной державой и морской, между агрессивной природой первой и оборонительной приро­дой второй: Англию нельзя приравнивать к Ис­пании или Франции, как и смешивать стремле­

ние к гегемонии последних с сопротивлением гегемонии первой. Еще меньше можно было сравнивать актуальную позицию США, обере­гающих Европу от русской угрозы, с ролью ве­дущих держав континента в прошлом[†††††††††††].

Однако в политическом отношении выво­ды Дехийо, которые он впоследствии извлек из своего исторического нарратива, настоль­ко совпадали с аргументами и выражениями Штадельмана, что трудно не прийти к мысли, что вместо того, чтобы молча не согласиться, Дехийо молча присвоил. В своей статье в Der Monat,журнале Конгресса культурной свобо­ды, вышедшей летом 1954 года, идею Евраме- рики — «огромного свода, защищающего весь свободный мир, включая Европу» — он дати­ровал периодом Версаля, когда американские и британские государственные деятели рас­сматривали вариант «новой мягкой гегемо­нии», которую следовало установить англо­саксонским державам на континенте, проложив тем самым путь для «мирного объединения сил свободной Западной Атлантики», способ­ной справиться «с теми проблемами, которые представляли собой коммунисты и цветные». Но сбыться этому не было суждено. Когда США отказались вступить в Лигу Наций, последняя превратилась в довольно уродливое образо­вание, а «Еврамерика распалась на составные

части». Современники были предупреждены и знали теперь, что опять провалиться в том же проекте нельзя [35:114-115,121-122].

В историческом смысле послевоенное раз­деление Европы было, конечно, катастрофой. Но это, как Дехийо дал ясно понять в эпило­ге, написанном в i960 году для американского издания его книги, не значило, что два колос­са в каком-то смысле равноценны. Островная культура Англии, окруженной морями и пра­вящей над ними, всегда была обителью «сво­бодного и гибкого человеческого духа», ува­жающего право и свободу, — духа, который распространился и на Америку, вышедшую из Англии. США, которые подошли к глобаль­ной власти едва ли не на манер лунатика, те­перь сознавали свою миссию, требующую ис­целить общемировые болезни и проложить путь к международному порядку мирной демо­кратии. Им противостояла темная сила тотали­тарной бесчеловечности в России, где сбылась мечта Гитлера. Еще в XVIII веке деспотизм Пе­тра продемонстрировал зловещие последствия господства механической цивилизации в отста­лом обществе, варварской деревне на окраине Европы, которая стала угрожать последней — что заметил еще Буркхардт—примерно также, как Македония некогда грозила свободам Гре­ции. Теперь же Россия с ее безмерно более опасным коммунизмом держала крепкой хват­кой половину Европы. Только США могли по­

ставить преграду перед красной волной [34: 272-276][‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡].

Но хотя Дехийо и Штадельман разделяли представление о необходимости создания Евр- америки, взгляды первого коренились в мета­физической склонности к пессимизму которую едва ли можно было заметить в словах Штадель- мана, хотя, проживи он дольше, он, возможно, извлек бы те же следствия из Буркхардта и сво­его кумира Шопенгауэра. Дехийо беспокоился из-за того, что США не слишком успешно реша­ют глобальную задачу сдерживания, поскольку коммунисты продолжали прорывать или обхо­дить поставленные перед ними заслоны в ко­лониальных и постколониальных землях. Ко­нечно, в Европе, где «команда убежденных государственных деятелей готовится револю­ционизировать существующую государствен­ную систему, чтобы не допустить никакой со­циальной революции», США подталкивали к созданию новой федерации государств, «ев­ропейской интеграции, включенной в атланти­ческую федерацию». И это было самое главное. Однако общество достатка, возникшее в Ев­ропе в 1960-х, таило в себе опасности. Отуп­ляющая массовая роскошь, ненасытный мате­риализм и устаревший пацифизм подтачивали изнутри него защитные силы Запада, который как никогда ранее нуждался в том, чтобы « об­

ратить свой взгляд на ultima ratio regum[§§§§§§§§§§§]»силы для отпора врагу.

Но были еще более глубокие причины для опасений. Мотивом для борьбы за гегемонию в Европе, которая привела к катастрофическим последствиям, была стихийная «воля к жизни», которую Шопенгауэр признал истоком многих бед человечества, в последнее время обезумев­шего из-за натиска современной цивилизации. Уже в вильгельмовской Германии она отвергла уроки истории: «Воля к жизни сильнее интел­лекта. Она господин, который не выносит ма­лоприятных предостережений своего одарен­ного слуги. Все, что слуга может сделать, когда произошла катастрофа,— это собрать облом­ки»[************]. В нацистской Германии действовала та же самая сила, хотя она и привела к гораздо более демоническим последствиям[††††††††††††]. В послевоен­

ном мире движение бездуховной цивилизации к унификации мира не остановилось и вряд ли остановится, «если только не произойдет чудо и люди всех стран не переменят внезапно мне­ния, не сойдут с пути цивилизации и борьбы за власть, по которому их тащит за собой не­умолимый демон воли к жизни, сотрясая их и приводя в дрожь» [176: 232]. В заключении к «Равновесию или гегемонии» Дехийо не стал скрывать своего шопенгауровского пессимизма. Исторические перспективы виделись довольно мрачными, и было бы бесчестно отрицать глу­бочайшее чувство беспомощности человека. Буркхардт — лучший проводник по этим по­следним временам, когда надежда для челове­чества не в безрассудных предсказаниях науки, а в индивидуальном возделывании корней куль­туры и личной жизни, в духе назидания и рас­каяния.

на первый план. Они отталкивают более благородные чувства, которые уравновешивали их в более счастливые времена. Однако было бы несправедливо определять ис­тинную природу человека по проявлениям предсмертной агонии и толковать его прошлую жизнь как всего лишь их прелюдию. И точно так же неправильно выделять лишь темные линии немецкой истории, которые ведут к этим позднейшим событиям, упуская из виду гармоничные чер­ты предшествующих эпох» [176: 223-234].