2. РЕВОЛЮЦИИ УС П Е X А

понятие гегемонии добьется в другом месте. Его корни — в дискуссиях √ революционного движения в царской Рос­сии начала XX века. В этой основополагающей русской традиции «гегемония» стала исполь­зоваться по-новому для определения полити­ческих отношений, но не между государства­ми, а внутри их.

Годом позже, критикуя экономистские тен­денции в рабочем движении, Плеханов публич­но заявил: «Наша партия [... ] возьмет на се­бя почин борьбы с абсолютизмом», чтобы дать «русской социал-демократии — этому передо­вому отряду русского рабочего класса — поли­тическую гегемонию в освободительной борь­

бе с царизмом» [228:101-102][****]. Сила этой идеи заключалась в перспективе свержения старого порядка, где целью—с чем все марксисты были в то время согласны, поскольку учитывали со­циально-экономическую отсталость России,— могла быть лишь буржуазная революция, уста­навливающая демократическую республику. Русская буржуазия была слишком слабой, что­бы взяться за это дело. Поэтому задачей рабо­чего класса становилось руководство борьбой против старого порядка. «Гегемония» в каче­стве термина, обозначающего такую задачу, бы­ла выбрана неслучайно. Дело в том, что послед­нюю можно выполнить только в том случае, ес­ли рабочему классу удастся объединить все угнетенные слои населения в качестве союзни­ков, которыми он будет руководить.

Ленин, который в начале 1902 года писал свои статьи, будучи еще молодым коллегой Ак­сельрода и Плеханова, сформулировал, что это должно значить на практике:

Вот почему наш прямой долг разъяснять пролета­риату расширять и, путем активного участия ра­бочих, поддерживать всякий либеральный и де­мократический протест, будет ли он проистекать из столкновения земцев с министерством внутрен­них дел, или дворян с ведомством полицейско­го православия, или статистиков с помпадурами, крестьян с «земскими», сектантов с урядника­ми и проч, и проч.

Он предупредил о том, что любой, кто сторо­нится этого, «на деле [... ] пасует перед либера­лизмом, отдавая в его руки дело политического воспитания рабочих, уступая гегемонию поли­тической борьбы» [222: 268-269]. Именно эта точка зрения определила как работу «Что де­лать?», которая вышла позже в том же году, так и ленинские эскапады, с которых началась «Ис­кра», первый выпуск которой содержал крайне едкую критику объединенной империалисти­ческой экспедиции в Китай во время Боксер­ского восстания, второй — страстный призыв поддержать студентов в их конфликте с пра­вительством, третий — требование «выки­нуть знамя освобождения русского крестьян­

ства от всех остатков позорного крепостного права». Через несколько месяцев в ней можно было найти и слова в поддержку несогласных представителей дворянства*.

К 1904 году РСДРП раскололась, и меньше­вистское крыло стало разрабатывать свой соб­ственный взгляд на то, что является общим от­личительным признаком партии. Один из его ведущих мыслителей, Александр Потресов, объяснял теперь, что конкретной формой, ко­торую должна принять гегемония пролетариа­та в России, являются всеобщие выборы, кото­рые только и могут объединить сколько-нибудь

* См. работу «Китайская война»: «Пресмыкающиеся пе­ред правительством и перед денежным мешком журнали­сты из кожи лезут вон, чтобы разжечь ненависть в народе к Китаю. Но китайский народ ничем и никогда не при­теснял русского народа: китайский народ сам страдает от тех же зол, от которых изнемогает и русский, — от ази­атского правительства, выколачивающего подати с голо­дающих крестьян и подавляющего военной силой всякое стремление к свободе, — от гнета капитала, пробравше­гося и в Срединное царство» [220: 383-383]; «Отдача в солдаты 183-х студентов»: «И тот рабочий недостоин названия социалиста, который может равнодушно смо­треть на то, как правительство посылает войско против учащейся молодежи.

демократические элементы страны. Высмеивая такое умаление идеи, как «неотразимый реак­тив», который сводит ее к поиску наименьшего общего знаменателя, Ленин накануне револю­ции 1905 года сказал в ответ, что, напротив, «с пролетарской точки зрения гегемония в вой­не принадлежит тому, кто борется всех энер­гичнее, кто пользуется всяким поводом для нанесения удара врагу». Когда в 1905 году раз­разилась революция, Ленин превратил повест­ку, которая оставалась довольно абстрактной, в хорошо сфокусированную социальную стра­тегию. Крестьянство представлялось главным союзником, которого рабочий класс должен повести за собой ради общей победы над ца­ризмом, руководя стихийными силами восста­ния в деревне, показавшими себя во всем своем размахе. Это была бы буржуазная революция, которая не могла преодолеть капитализм, но власть должно было взять не буржуазно-ли­беральное правительство. Предполагалось, что это, скорее, будет «демократическая диктату­ра пролетариата и крестьянства», что являет­ся оксюмороном, означающим политический режим, в котором диктатура, а именно прав­ление силой, устанавливалась бы над враждеб­ными классами, то есть феодалами-землевла­дельцами и буржуа-капиталистами, тогда как гегемония — правление по согласию — опре­деляла бы отношения рабочего класса с класса­ми-союзниками, прежде всего с крестьянством,

которое составляло подавляющее большинство населения.

Когда монархия оправилась и смогла пода­вить восстания 1905-1907 годов, меньшевист­ская реакция заключалась в отказе от концеп­ции, которая, как соглашался Потресов, явля­лась оригинальной идеей русского марксизма и сыграла позитивную роль на рубеже веков, но была искажена в результате бланкистско­го поворота Ленина, а теперь и вовсе устаре­ла.

Большевики, ухватившись за фразу Аксель­рода, раскритиковали этот поворот как откро­венную ликвидацию революционной традиции

«Искры». Потресов, по словам Каменева, отно­сился теперь к идее гегемонии рабочего класса как к «случайному и временному зигзагу демо­кратической мысли» [218: 12][‡‡‡‡]. Ленин, спрово­цированный на самые содержательные из своих компаративистских размышлений о «громад­ном разнообразии комбинаций», составляв­ших буржуазные революции, сказал Мартову, что в России нельзя ожидать никакого оконча­тельного столкновения землевладельческого дворянства и либеральной буржуазии, возмож­ны лишь «мелкие раздоры». Сужать горизонт пролетариата ради построения классовой пар­тии — значило скатиться назад к экономизму: отказ от идеи гегемонии представлялся «самым грубым видом реформизма». Скорее, рабочий класс должен продолжать политическое обуче­ние крестьянства в общей борьбе с царизмом. Это нисколько не отвлечет его от его классовой сущности, напротив, именно в такой работе он действительно мог стать классом. В наиболее глубоком из своих теоретических замечаний ка­сательно этого вопроса Ленин утверждает: «С точки зрения марксизма, класс, отрицающий идею гегемонии или не понимающий ее, есть не класс или еще не класс, а цех или сумма раз­личных цехов» [224: 84, 85; 22$: 309,111].

Ленин не отказывался от этой позиции на протяжении всех лет реакции, последовавших за

1907 годом, когда шансов на успеху таких взгля­дов не было, вплоть до начала Первой мировой войны. Когда в 1917 году царизм был неожидан­но свергнут, пришло их время.

ния, а диктатура пролетариата, о которой гово­рил Маркс,—вот что определило новое совет­ское государство. Как только оно было создано, традиционная формула исчезла из работ Лени­на. События ее обогнали.

II

В начале 1920-х годов, когда гражданская вой­на была выиграна, в России термин «гегемо­ния» потерял актуальность, но большевистское понятие гегемонии получило распростране­ние на международной арене, закрепившись в уставных документах Коминтерна в качестве директивы для партий за пределами СССР. Со­ответственно, оно оказало существенное влия­ние на Грамши, молодого лидера итальянского коммунизма, которого его партия на какое-то время отрядила в Москву. Но когда он вернул­ся в Рим, в Италии победу одержала не социа­листическая революция, а фашистская контр­революция. Остаток своей активной жизни Грамши, арестованный по приказу Муссоли-

писал [230: 127]: «Гегемония пролетариата была зароды­шем и переходной ступенью к диктатуре пролетариата», то есть она сыграла подготовительную роль в большевист­ской стратегии захвата власти, которая теперь осталась в прошлом. Что касается сохраняющейся потребности в союзе с крестьянством, предположительно отрицав­шейся Левой оппозицией, в течение года после написания этого труда Сталин начал полномасштабную войну с кре­стьянством, которому была навязана коллективизация.

ни, провел в тюрьме. В последние месяцы пе­ред задержанием он, ориентируясь на очевид­ные параллели с Россией, стратегической целью сделал «гегемонию пролетариата» — привле­чение большинства крестьянства к делу рабо­чего класса, представляемого итальянской пар­тией.

В России «гегемония» обозначала роль ра­бочего класса в буржуазной революции про­тив абсолютизма, которую сама буржуазия вы­полнить не могла. Однако в Западной Европе агентность и процесс совпадали, а не расходи­лись: буржуазия совершила собственные ре­волюции и правила капиталистическими госу­дарствами, сложившимися на их основе. К чему в итоге должна была прийти логика гегемонии? Ответ Грамши—и его самый главный ход—за­ключался в обобщении гегемонии, в ее расши­рении за пределы стратегии рабочего класса, так что теперь она должна была характеризо­вать устойчивые формы правления любого со­циального класса: в первую очередь и главным образом классов, владеющих средствами про­изводства, землевладельцев и промышленни­ков, против которых понятие гегемонии как раз и было первоначально обращено в России. Так,

в самом первом отрывке из «Тюремных тетра­дей», в котором упоминается гегемония, Грам­ши отвел почетное место—как ее историческо­му примеру—пьемонтской партии умеренных во главе с Кавуром, действовавшей в период Ри- сорджименто. Эта коалиция ориентированных на рынок землевладельцев и промышленников, как указывал Грамши, доминировала в про­цессе объединения Италии в XIX веке и кон­тролировала его, оттеснив более радикальную партию действия Мадзини и его мелкобуржуаз­ных сторонников, а также решительно исклю­чив любые по-настоящему народные—рабочие и крестьянские — формы политического само­выражения.

Совершив это социологическое расширение понятия, Грамши не мог не изменить значение русского термина. Дело в том, что капитали­стическое правление, установленное в Италии Кавуром и его преемниками, предполагало, конечно, насилие, причем значительное, с мно­гочисленными случаями применения военной силы и полицейской резней, — но также и со­гласие[*****]. Это была первая модификация. Вторая,

не менее важная, подчеркивалась проведенным Грамши сравнением между Рисорджименто и Французской революцией. Во Франции яко­бинцы решили аграрный вопрос, чего не смог­ли сделать умеренные: распределив землю ме­жду крестьянами и объединив нацию в борьбе с иноземными агрессорами, они заложили осно­вы для намного более органичной формы бур­жуазной гегемонии будущей эпохи, способной пережить толчки, последовавшие в XIX веке за землетрясением революции. Во Франции, как отмечал Грамши, «„нормальное" осуще­ствление гегемонии характеризуется сочетани­ем силы и согласия, принимающих различные формы равновесия, исключающие слишком яв­ное преобладание силы над согласием,- напро­тив, пытаются даже добиться видимости того, будто сила опирается на согласие большинства, выражаемое через так называемые органы об­щественного мнения» [212: 219-220].

Это указывало на совершенно иной вид со­гласия, отличный от того, что был предметом русских дискуссий: речь шла не о присоедине­нии союзников к общему делу, а о подчинении противников порядку, им враждебному. В «Те­традях» гегемония получает, таким образом, два семантических расширения, которые на­ходятся друг с другом в определенном проти­воречии. Теперь она стала обозначать согласие, которого правители добиваются от тех, кем правят, и в то же время применение принужде­

ния с целью упрочить их правление. Как пока­зывают исходные формулировки Грамши, его намерение состояло в том, чтобы объединить два этих момента. Однако его тюремные замет­ки остались фрагментарными, незаконченны­ми и не всегда согласованными, в них встреча­ются колебания и противоречия в выражениях. Во многих из них гегемония не включает в себя применение силы, а, напротив, противопостав­ляется ему, что соответствует русским источни­кам его идей[†††††]. По числу таких отрывков больше. У этого перекоса были вполне разумные при­чины. Ни одному коммунисту поколения Грам­ши не нужно было — в личных заметках или каких-то других текстах такого рода — специ­ально подчеркивать, что капитализм на Западе опирался как на машину политических репрес­сий, так и на представительство. Объяснить требовалось то, как, в противоположность Рос­сии, эксплуататорский порядок смог добиться морального согласия подвластных на господ­

ство, им установленное. Такое идеологическое господство, как утверждал Грамши, должно предполагать систему описаний мира и преоб­ладающих в них ценностей, которые в значи­тельной мере усваиваются теми, кто подчинен этой системе.

Как удалось добиться этого? По мысли Грам­ши, главную роль сыграли два фактора запад­ноевропейских обществ, у которых не было аналогов в царской России. Первый — роль высококультурного, давно сложившегося ин­теллектуального слоя в развитии и распро­странении идей правящего порядка, которые спускались на подчиненные классы. Предста­вители этого слоя были главными проводника­ми гегемонии, и Грамши сосредоточил на них все свои компаративистские способности: в основном он брал примеры из европейских стран — Британии, Германии, Франции или Италии, но также из Северной и Южной Аме­рики, Индии, Китая и Японии, что вполне со­ответствовало широте его интересов. Второе отличие состояло в плотности добровольче­ских ассоциаций гражданского общества: газет, журналов, школ, клубов, партий, церквей, в том или ином отношении обеспечивающих имидж капиталу. Поскольку после Первой мировой войны революционная волна в Центральной Европе утихла, установилось негласное мне­ние, согласно которому надежд на скорый за­хват власти в Западной Европе не было, поэто­

му коммунисты должны были сосредоточиться на задаче первоначального ослабления идеоло­гической власти капитала над массами в этой области, где они могли бороться за гегемонию рабочего класса в классическом смысле, пусть и на гораздо более сложной и проблематичной территории.

Между строк у Грамши вычитывалась вто­рая причина, объясняющая перечень факторов, обсуждаемых в связи с темой гегемонии. С са­мого начала он подчеркивал (если использо­вать формулировку из его первого пассажа, где встречается термин «гегемония»): «Социаль­ная группа может и даже должна выступать как руководящая еще до захвата государственной власти (в этом заключается одно из важней­ших условий самого завоевания власти). Впо­следствии, находясь у власти и даже прочно удерживая ее, становясь господствующей, эта группа должна будет оставаться в то же время «руководящей”». Ленин привел большевиков к победе в 1917 году, когда крестьяне, сидевшие в окопах, дезертировали, променяв Временное правительство на программу, предложенную рабочей партий. С завершением кровопролит­ной гражданской войны диктатура пролета­риата консолидировалась. Но что должно было стать с союзом, который сделал Октябрьскую революцию возможной, да и с самой парти­ей, которая была его архитектором, после этой проверки насилием? В письме Тольятти в Мо­

скву, написанном непосредственно перед аре­стом, Грамши выразил резкое несогласие с раз­громом левой оппозиции в коммунистической партии Советского Союза, ознаменовавшим собой начало сталинской автократии, а в его тюремных заметках встречаются опасения, что советский режим движется в сторону репрес­сий, которые, скорее всего, подорвут народное согласие с ним, а не расширят его в том смыс­ле, какой предполагался Лениным. Послед­ний призывал к «культурной революции», ос­нованной на распространении кооперативов в сельской местности, что было прямой проти­воположностью принудительной коллективи­зации, которая к концу 1920-х подорвет кресть­янство, поставив крест на остатках «гегемонии пролетариата». Явный интерес Грамши к спе­цифическим чертам Запада оттенялся невыска­занной тревогой за процессы, получившие раз­витие на Востоке.

Вопросы согласия играли центральную роль в этих тревогах и интересах, а потому его замет­ки о гегемонии вернулись к ее классическому семантическому полю. Однако Грамши остался революционером Третьего Интернационала и, несмотря на тупики истории, никогда не от­казывался от своего убеждения в том, что, если хочешь глубже понять гегемонию, принуждение нельзя отделять от согласия, а культурное пре­восходство от способности к репрессии. В его трудах полно терминов, имеющих военные

корни,— «позиционная война», «маневрен­ная война», «подпольная война», — которые понимаются то метафорически, то букваль­но. «Всякая политическая борьба всегда имеет в качестве своей первоосновы военную борь­бу»,— писал он[‡‡‡‡‡]. Гегемония оставалась много­значной: немыслимой без согласия, неисполни­мой без силы. Он умер в Риме в апреле 1937 года, когда у движения, к которому он принадлежал, не было ни того, ни другого.