13. выводы

НЕТ лучшего средства против пафо­са, чем те несогласные с американской внешней политикой голоса, что слыш­ны внутри самих США. В последнее время два таких голоса особенно выделились несенти­ментальным реализмом и способностью назы­вать вещи своими именами, не приукрашивая их.

уже являются гегемоном западного полушария, и они всегда успешно сопротивлялись — как и пристало гегемонам — любым попыткам со­поставимых с ними по силе конкурентов создать аналогичное владычество в восточном полуша­рии, на том или другом из концов Евразии. Од­нако после конца холодной войны, в обстанов­ке, благоприятствовавшей формированию од­нополярного мира, США, хотя и пользовались едва ли не полной безопасностью, будучи защи­щены в своем собственном доминионе двумя океанами, выбрали безрассудный курс на гло­бальное господство. Он известен в двух верси­ях: «неоконсервативной», сформированной при Буше-младшем, и «либерально-империа­листической» при Клинтоне и Обаме,- и при той, и при другой страна увязла в войнах в ре­гионах, не имеющих для нее стратегического значения, войнах крайне дорогостоящих и бес­цельных. Внутри страны стремление к глобаль-

породив манию слежки и презрение к надлежа­щей правовой процедуре [119:16-34; 118: p.9~3θ]∙ Либеральный империализм оказался тупиком.

зиции уравновешивания из-за океана.

в Евразии, чего никак не могли сделать в Америке сухо­путные евразийские державы [юб: 12-128 и далее]. Более подробное, в целом крайне уважительное, хотя и крити­ческое обсуждение представленного Миршмайером вари­анта реализма см. в [54: 47-67].

Не подписываясь под представлением о воде как преграде и считая моря скорее глобальным достоянием, управление которым допускало именно что отступление американских сил, ре­комендованное Миршмайером, Барри Позен из Массачусетского технологического инсти­тута сумел отказаться от оговорки насчет ре­гионально сти и найти для либерального им­периализма подходящий ему синоним. Его крайне язвительная работа о современной вне­шней политике Америки открывается простым диагностическим утверждением: «США утра­тили способность сдерживать свои амбиции в международной политике». В чем же при­чина? «После распада Советского Союза они следовали большой стратегии, которую мож­но назвать „либеральной гегемонией"» [157: xi]. Эта стратегия не является политикой ста­тус-кво; она по самой своей природе экспан­сионистская. Ее главными вехами стали рас­ширение НАТО к границам России, война в Косово и война в Ираке — все это были со­вершенно лишние промахи, усугубленные «на­ивностью и расточительностью» конфликта в Афганистане. США в итоге пришлось потра­тить почти вдвое больше времени на военные действия, чем в период холодной войны. Эти авантюры дорого стоили. В реальном выраже­нии К 2010 году стоимость войны в одном Ира­ке в два раза превысила стоимость Корейской войны и оказалась даже выше расходов на вьет­

намскую войну причем плохо организованные иракские повстанцы нанесли пропорциональ­но больше ущерба американским войскам, если считать по количеству жертв среди армейского состава, чем хорошо организованные воинские подразделения вьетнамского народа. Огром­ные суммы, которые могли бы инвестироваться в снижение долговой нагрузки или же в инфра­структурные проекты, были пущены по ветру [157: 25-2-6, 49-5°, 58-59, 67].

И каков же результат? Попытка построить работоспособную мультиэтническую демокра­тию на Большом Ближнем Востоке провалилась. В Афганистане не удалось создать сильное цен­тральное правительство. Ирак впал в хрониче­ский кризис политического насилия. Проигно­рировав уроки своей собственной Гражданской войны, США поступили так, словно бы нацио­нальные, этнические или религиозные иден­тичности не являлись препятствием для навя­зывания гегемонической воли Америки другим народам. Вера в современное высокотехноло­гичное оружие породила иллюзию, будто «во­енная сила — это скальпель, которым можно сделать тонкий надрез на больном политиче­ском теле», тогда как на самом деле «она оста­ется дубиной, которая в лучшем случае позво­ляет добиться озлобленной покорности из-под палки, а в худшем—временного смягчения сим­птомов» [157: xiii]. Рациональная большая стра­тегия покончила бы со всем этим, сократив во­

енные расходы наполовину и сосредоточив их на контроле водных пространств, воздуха и космоса, в соответствии с курсом просчитан­ной сдержанности. Но на это вряд ли можно надеяться в ближайшем будущем, если только не случится каких-то значительных экономи­ческих потрясений. «Американская большая стратегия находится в руках крайне самоуве­ренной национальной элиты служб безопасно­сти, имеющей глобальные амбиции и постоянно самовоспроизводящейся», щедро снабжаемой разведывательными и техническими ресурсами, причем включающей в себя представителей как республиканской, так и демократической пар­тий. «Отказаться от проекта либеральной геге­монии будет непросто» [157:173].

II

За более чем два тысячелетия термин «гегемо­ния» не раз менял смысл и место пребывания. Если говорить о географии, «гегемония», воз­никнув в античной Греции, посетила в разных обличьях парламентскую Германию, царист­скую Россию, фашистскую Италию, Францию времен Антанты, Америку холодной войны, неолиберальную Англию, реставрировавшую монархию Испании, постколониальную Ин­дию, феодальную Японию, революционный Китай, чтобы потом снова вернуться в Брита­нию, уже отошедшую на вторые роли, в Герма-

нию, все более укрепляющуюся, И В США при однополярной системе. В политическом пла­не ее теоретиками в разные времена и в раз­ных местах были либералы, консерваторы, со­циалисты, коммунисты, популисты, защитники реакции с одной стороны, герои революции — с другой.

Если бы гегемония была просто культур­ным авторитетом или принудительной властью, само ее понятие было бы излишним: и у того, и у другого есть много более очевидных на­именований. Ее сохранение в качестве терми­на обусловлено тем, что в ней сочетаются оба значения, причем существует целый спектр их возможных сочетаний. Традиционно она все­гда предполагала нечто большее простой силы.

Этот избыток часто отделяли от целого, слов­но бы он исчерпывает ее значение. Причину легко понять. В любую эпоху язык политики склонен к порождению эвфемизмов, поскольку власть — искомая или приобретенная — не же­лает открыто показывать себя. Гегемония, све­денная к определенной форме консенсуса, мо­жет способствовать решению этой задачи, хотя сохраняющееся ощущение того, что она может включать в себя и другое значение, способно навлечь на нее подозрение, о чем свидетель­ствуют колебания и оговорки, отметившие со­бой ее рецепцию В США[§].

Сопряжение разных аспектов гегемонии — редкий случай, причем относительно недавний. Традиционно, да и сейчас в основном тоже, ис­тории применения термина «гегемония» в от­ношении внутригосударственных и межгосу­дарственных вопросов существовали порознь, поскольку второе значение структурно боль­ше склоняет к ее трактовке в регистре прину­ждения, а не убеждения, что объясняется от­сутствием какой-либо общепризнанной власти в отношениях между странами, если не упоми­

нать благопристойных фикций того, что счи­тается международным правом, соблюдаемым только тогда, когда это выгодно.

В силу глобализации капитала эти аспекты становятся все более взаимосвязанными. В ка­честве символической иллюстрации достаточ­но рассмотреть присуждение Нобелевской премии мира президенту США Обаме, кото­рое состоялось меньше чем через год после его инаугурации. Сама премия, миллион долларов наличными и намного больше в качестве пабли­сити, относится целиком и полностью к транс­национальному потреблению культуры и рын­ка знаменитостей. На национальном уровне она навела глянец на имидж действующего пре­зидента, когда он только вступил в должность, чтобы по прошествии лет можно было поки­нуть ее с тем же изяществом. На международ­ном уровне смиренный оммаж, выраженный ею,

напомнил миру о сохраняющемся превосход­стве США и верности им даже такого малопри­мечательного союзника, как Норвегия. В те вре­мена, когда его армии оккупировали Ирак, на­гнетая насилие в Афганистане и поливая огнем Пакистан, президент был награжден высшим западным знаком отличия за труды на благо че­ловечества— такое вот человеколюбие в стиле XXI века. Габриэль Гарсиа Маркес однажды от­метил, имея в виду Киссинджера и Бегина, ока­завшихся в числе первых лауреатов Премии мира, что лучше было бы назвать ее подлинным именем—Нобелевской премией войны. Обама, первый правитель за всю американскую исто­рию, который на протяжении двух своих сроков постоянно руководил военными кампаниями, имел на нее полное право: в настоящее время под его командованием проводится не меньше семи открытых или негласных войн, и дополни­тельные войска определяются или отправляют­ся в те места, из которых ранее было принято обязательство их вывести.

лия, благодеяния и Schrecklichkeit[**].В загадочном фрагменте, который сохранился из его «Биб­лиотеки истории» и в котором, возможно, со­держится комментарий к римским операциям в Северной Африке, он отметил: «Те, кто же­лают достичь гегемонии, приобретают ее сме­лостью и умом (andreia kai sunesis)_fприращи­вают умеренностью и благодеяниями (epieik- eia kai philanthrop∂ia)и поддерживают страхом и приводящим в оцепенение устрашением (pho­bos kai kataplexis) »[††]. Последний термин может выступать окончательным словом гегемонии, по крайней мере этой. Во имя войны с терро­ризмом, войны как террора, без границ и кон­ца: kataplexis,куда ни глянь.